История Советского Союза. 1917-1991

ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА

Для человека с Запада очень трудно писать о советско-германской войне 1941–45 гг. Отчасти эти трудности объясняются спецификой источников. Такого количества разного рода воспоминаний и мемуаров не дал ни один другой период советской истории — что само по себе чрезвычайно примечательно. Однако большинство из них написано военными, уделявшими внимание лишь чисто военной стороне событий. Когда же они касаются более широких проблем, их описания становятся ходульными и полными общих мест. Всеобщий героизм присутствует, а критика верховной власти была возможна только в краткий период “десталинизации” между 1956 и 1965 гг. или около того. Лишь немногие советские источники говорят правду о том, какой была жизнь подавляющего числа населения во время войны в тылу или (таких источников еще меньше) на оккупированных немцами территориях.

Даже еще важнее для нас осознание подлинных масштабов войны и тех жертв, которые потребовала она от советского народа. Они поражают наше воображение, поскольку на Западе никогда не испытывали ничего подобного — даже во время той же самой войны. Это можно понять, только если в полной мере осознать тот факт, что Советы потеряли людей приблизительно в сорок раз больше, чем Британия, и приблизительно в семьдесят раз больше, чем Соединенные Штаты. И в этих подсчетах еще не учитывается тот факт, что немцы относились к русским с неизмеримо большей жестокостью, не учитывается и катастрофическая нехватка жилья, пищи и прочего, в чем обычно нуждается человек. Чтобы понять, через что прошли советские люди, какой ценой добились они победы, нам надо сделать специальное усилие — и потому прежде всего, что советское руководство своей деятельностью лишь увеличивало страшное количество жертв, которые понес этот народ.

Своим вторжением на рассвете 22 июня 1941 г. немцы добились полной внезапности (по причинам, которые будут рассмотрены ниже) и абсолютного господства в воздухе. Это, а также полная беспомощность советского командования в первые дни военных действий дало немцам абсолютное превосходство. Первоначальные цели плана “Барбаросса” были выполнены до конца. Смоленск, расположенный на половине дороги к Москве, пал в середине июля, а к концу августа группа армий “Север” впрямую угрожала Ленинграду. С более действенным сопротивлением столкнулись немцы на Украине, где советское командование оказалось более квалифицированным в военном отношении. Но даже там в результате прорыва в конце августа пал Киев. Позже, однако, Гитлер начал колебаться по поводу направления дальнейших наступлений. Немецкие рывки на Ленинград и Москву потерпели неудачу. Вместо этого немцы закрепили свои успехи на Украине, чей промышленный потенциал имел для них большую ценность. Основной же целью наступления были нефтяные месторождения Каспия. Одновременно группа армий “Центр” начала двигаться к Москве. Началась осень, дороги развезло, что свело к минимуму те преимущества, которые давали крупные моторизованные немецкие соединения. Блицкриг увяз в осенней распутице. Месяц спустя немцы вопреки всему подошли к Москве, но оказались совершенно неподготовленными к зимней кампании. Линии немецких коммуникаций были чрезмерно растянуты. Местное население относилось к немецким войскам со все возрастающей враждебностью.

Это был первый поворотный пункт в войне. Сталин перевел наиболее талантливого из старших командиров Красной Армии Георгия Жукова в Москву и передал ему свежие дивизии, танки и авиацию, переброшенные из Сибири. Это стало возможно благодаря работе разведывательной группы Рихарда Зорге, получившей сведения о том, что Советскому Союзу не угрожает нападение Японии. Жуков организовал оборону столицы как раз вовремя — по дороге к Шереметьевскому аэропорту можно и сегодня видеть противотанковые заграждения, отмечающие то место, где немцы ближе всего подошли к Москве. Красная Армия остановила вермахт и даже отбросила назад немецкие части, однако, вопреки первоначальным планам Жукова, попытка окружения крупной группы немецких войск не удалась. Но все же это был первый случай, когда германская стратегия блицкрига потерпела серьезную неудачу. Сталин решил воспользоваться моментом и отдал приказ об общем наступлении по всей линии фронта. Но это было уже за пределами возможностей Красной Армии и привело лишь к ее ослаблению и потере боевого духа в столь критическое время. И действительно, когда весной 1942 г. вермахт возобновил наступление, оно стало развиваться вполне успешно.

Следующий период военных действий, продолжавшийся до ранней осени 1942 г., был для советского командования во многих смыслах самым обескураживающим за всю войну. Германская армия продвигалась вперед в степях Украины по всей линии фронта. Немцы захватили Харьков, Крым и Ростов-на-Дону. “Как долго мы еще будем отступать?” — спрашивали тогда себя многие советские люди, не проявляя, однако своих сомнений публично. Конец наступил в сентябре 1942 г., когда немцы дошли до Сталинграда на Волге. За ним лежали только азиатские степи или — к северу — глубокий тыл, откуда недалеко было и до Москвы. В Сталинграде Красная Армия остановилась в соответствии с заранее разработанным планом, в то время как Гитлер, возможно загипнотизированный самим названием города, принял решение взять его. Яростные уличные бои в Сталинграде показали лучшие боевые качества Красной Армии, чьи небольшие, смелые и стойкие отряды пехоты теперь были экипированы относительно неплохо. Вместе с тем немецкие танковые части оказались теперь безнадежно зажатыми в городе, действовали при чрезмерно растянутых коммуникациях и не могли показать, на что были способны.

Тем временем Советское командование разработало классический и чрезвычайно эффективный план контрнаступления, предусматривавший форсирование Дона. Атака началась 19 ноября 1942 г. и привела к захвату тылов немецкой шестой армии, которой Гитлер приказал любой ценой удерживать Сталинград. В результате армия была окружена и через некоторое время капитулировала. Немцам пришлось отвести свои передовые части, которые дошли уже до вершин Кавказа, и начать продолжительное отступление через Украину.

После этого Красная Армия смогла достичь всеобъемлющего превосходства над Германией. Тому более всего способствовали усилия советского народа, привлечение богатейших ресурсов страны и помощь союзников — Британии, Франции и Соединенных Штатов. Перемещенная на восток советская промышленность производила теперь вооружения и боеприпасы в достаточном количестве, в том числе танки Т-34 и минометы “катюша”. Они превосходили по своим качествам любое немецкое оружие. Все чаще и чаще Красная Армия превосходила вермахт по численности войск, их снаряжению и воздушному прикрытию. Все это было продемонстрировано в огромной танковой битве под Курском в июле 1943 г. Тогда немцы впервые понесли поражение от рода войск, который всегда был их коньком, — от мобильных бронетанковых соединений. Не обходилось и без неудач — так, например, весной 1943 г. немцы на несколько месяцев смогли взять Харьков. Но в целом было уже ясно, что в конце концов победят Советы, особенно после того, как союзники все-таки открыли в июне 1944 г. во Франции Второй фронт.

Наступление Советов было медленным и в целом методичным. В отличие от своих германских противников советские командиры не пытались вести молниеносную войну, но предпочитали хорошо подготовленные, обдуманные и массовые наступления в тех местах, где Красная Армия имела какие-то преимущества. Следует сказать, однако, что в ее стратегии была некоторая странность. Летом 1944 г. Красная Армия прекратила наступление на северном фронте, остановилась неподалеку от Варшавы и вместо того, чтобы двигаться прямо на Берлин, всю осень и большую часть зимы вела бои на Балканах. Вероятно, в этом случае Сталин руководствовался политическими соображениями. Основной силой польского сопротивления была антикоммунистическая Армия Крайова, и когда в августе 1944 г. началось варшавское восстание, Сталина вполне устраивало, чтобы обременительная задача его подавления легла на немцев, в то время как он будет освобождать Румынию и Венгрию. Возможно, именно для того чтобы лишить Армию Крайову помощи со стороны союзников, Сталин запретил американским и британским самолетам садиться вблизи советской линии фронта.

Только в середине января 1945 г. возобновилось наступление в Польше — к тому времени повстанцы были уже уничтожены. Это наступление привело Красную Армию в апреле 1945 г. в Берлин. Затем последовало самоубийство Гитлера и окончательная капитуляция Германии 9 мая 1945 г.

В период, непосредственно предшествовавший началу войны и в первые ее месяцы советская система в наибольшей степени проявила присущие ей косность и неповоротливость. Действительно, велась серьезная подготовка к войне — она, конечно же, началась сразу после прихода Гитлера к власти в январе 1933 г. Но приготовления эти нередко были плохо продуманы и выполнялись отнюдь не на должном уровне. Отчасти это объясняется тем, что Сталин уничтожил во время чисток 1937–38 гг. своих лучших командиров. Другой причиной, возможно, стало то, что после заключения в августе 1939 г. нацистско-советского пакта Сталин свято в него уверовал и считал, что он обеспечивает постоянную — или по меньшей мере на несколько лет — безопасность Советскому Союзу, а за это время вооруженные силы страны станут более мощными.

Красная Армия, которая в июне 1941 г. приняла на себя всю мощь германского удара, едва ли не с самого момента своего рождения имела парадоксальные, а подчас и напряженные отношения с обществом, частью которого она была, и с политическим руководством, которому подчинялась. С другой стороны, армия была одним из формационных институтов общества, и она глубоко влияла в двадцатых-тридцатых годах и на партию, и на государство. Ранее мы уже имели возможность убедиться в том, что армия снабжала партию кадрами. В 1928 г. Ворошилов подсчитал, что две трети председателей сельских советов РСФСР в прошлом служили в Красной Армии. Тем не менее после провала политики создания “трудовых армий” в 1920–21 гг. армия больше никогда не становилась рабочей моделью для построения нового общества так, как это впоследствии было в Китае или Вьетнаме. В то время как коммунистическое ядро в армии всячески поддерживалось и поощрялось, политические лидеры никогда не забывали, что большинство офицеров и солдат происходило из имущих классов общества — это были военспецы из бывших офицеров и крестьяне — ив лучшем случае равнодушны, а в худшем враждебны к режиму. В особенно мудреных операциях, вроде подавления антоновского восстания в Тамбове или Кронштадтского совета[16], вместо обычных солдат использовались специальные части ЦК и партийные активисты. Более того, после окончания гражданской войны армия была очень быстро демобилизована и ее численность составила одну десятую от общего количества ее личного состава в 1920 г. Военспецы были на время оставлены в армии — до тех пор, пока не появилась возможность заменить их молодыми офицерами из комсомола.

Кроме того, партия контролировала “командиров” (как теперь стали называть офицеров), даже тех, кто был пролетарского происхождения и получил “красное образование”[17], через посредство сети “политических комиссаров”. Последние были ответственны не перед Наркоматом обороны или армейским командованием, но перед Центральным комитетом. Взаимоотношения комиссаров и командиров частей между 1925 и 1945 гг. претерпели несколько изменений, результатом чего стала неразбериха и довольно ощутимое взаимное недоверие. Теоретически после 1925 г. власть комиссара была ограничена там, где командир сам был членом партии; но даже в этих частях комиссары на практике вовсе не всегда ограничивались ответственностью “за моральное и политическое состояние соединения”, как то предписывали приказы. Они вели себя так, будто командование полностью сосредоточено в их руках. Так, когда Петро Григоренко, новоиспеченный самоуверенный начальник штаба батальона, прибыл на место службы в Белоруссию в 1934 г., он был поражен и возмущен тем, что комиссар отдает приказы непосредственным подчиненным Григоренко и без разрешения пользуется штабной машиной для того, чтобы ездить на рыбалку. Такое поведение, нестерпимое для всякого офицера, было особенно оскорбительным для новых красных командиров, которые знали, что пользуются доверием партии и что их положение и подготовка должны избавить их от такого конфликта власти.

Подобная напряженность, несомненно, была одной из причин той особой жестокости, с которой Сталин обрушился на армию во время чисток. Тогда политические комиссары снова получили равные права с командирами, а в иных случаях и возможность противостоять им. Все командиры, и те, кто пережил чистки, и те, кто пришел в армию позднее, получили предписание, что строгое исполнение приказов является наиболее похвальным качеством, любая же личная инициатива должна быть исключена, поскольку она ведет к “ошибкам”. Это подрывало способность полевых командиров быстро принимать решения в неожиданных обстоятельствах. Их косность проявилась в неудачных действиях армии во время финской кампании зимой 1939–40 гг. и в первые месяцы войны с Германией.

Уровень высшего командования также понизился в результате чисток. Маршал Тухачевский обучал новое поколение командиров пользоваться теми возможностями, которые предоставляли танки, авиация и бронетранспортеры. Как раз накануне своей гибели Тухачевский подготовил новый полевой устав, предусматривавший именно такой комбинированный тип военных действий, когда пехота должна взаимодействовать со специализированными бронетанковыми и моторизованными соединениями при активной поддержке с воздуха.

Это новое поколение высших командиров было уничтожено и под надзором закадычных друзей Сталина со времен гражданской войны, Ворошилова и Буденного, заменены другими. Ворошилов и Буденный скептически относились ко всем этим техническим новшествам и уповали на кавалерийские соединения, при помощи которых за двадцать лет до того они победили белых. Отдельные транспортные механизированные службы были свернуты, а производство новых моделей танков (в том числе и знаменитых впоследствии Т-34) развивалось черепашьими темпами. То же можно сказать и о военных самолетах, поскольку их основной конструктор, Туполев, находился в лагере (правда, там ему были созданы специальные условия и разрешено продолжать работу в качестве привилегированного раба). Не поддается никакому объяснению тот факт, что были демонтированы старые укрепления на линии границы до 1939 г. еще до того, как могли быть возведены новые, на новых рубежах.

Таким образом, вооруженные силы были не в состоянии в полной мере воспользоваться теми благами, которые давала новая промышленность страны. Тем не менее многое было сделано для укрепления качества и положения вооруженных сил — хотя многое делалось в отчаянной спешке после неудачной финской войны. Достижения системы всеобщего среднего образования означали, что и командиры и солдаты больше соответствовали тем требованиям, которые предъявляла военнослужащим новая военная техника. Допризывная военная подготовка, введенная в школах, в частности, предусматривала ознакомление учащихся с техническими характеристиками нового оружия. Положение и подготовка командиров тоже заметно улучшалась в конце тридцатых годов — по крайней мере тех, кто выжил во время чисток или смог извлечь из них пользу. Военная служба стала привлекательной пожизненной профессией: снова были введены военные звания, более или менее соответствующие тем, что существовали до 1917 г. Повышения по службе стали проводиться регулярно, и основывались они частично на выслуге лет, частично на служебных успехах. Командиры получали лучшее жилье. Существовала также независимая сеть магазинов, военторгов, снабжавшая офицеров качественными товарами и услугами. Отдание чести командирам и солдатам впервые после 1917 г. было восстановлено, и вообще дисциплина в целом усилилась. Армейская газета “Красная звезда” недвусмысленно осуждала вмешательство в деятельность командиров со стороны партии и комсомола, приводя в пример из ряда вон выходящий случай, когда младший командир заявил старшему: “Какое вы имеете право мне приказывать? Я комсомолец, а вы беспартийный”. Этот вариант “коммунистического чванства”, как его назвал Ленин, отныне стал достоянием прошлого.

Что касается новобранцев, то существовала всеобщая воинская обязанность со службой в течение двух-трех лет. Лица с высшим образованием призывались в общем порядке. Эти меры позволяли поставить под ружье большее число людей, получивших к тому же более качественное образование. Резервные части были также поставлены в строй, так что в 1939 г. Красная Армия, вероятно, вновь достигла своей максимальной численности 1920 г. — 5 млн. человек. К ним следует еще добавить четверть миллиона войск НКВД и частей специального назначения, чьей задачей было обеспечение безопасности и предотвращение дезертирства, оставившего по себе устрашающую память еще со времен гражданской войны.

Таким образом, в канун войны Красная Армия повышала профессиональный уровень своих офицеров и рядовых и начала преодолевать серьезный раскол между партией и военными. Но оба процесса не успели зайти достаточно далеко, и к тому же сами по себе не давали ни малейшей возможности приспособиться к немецкой стратегии блицкрига. Теперь это должно было произойти уже на полях сражений.

Как я уже говорил выше, германское вторжение 22 июня 1941 г. стало совершенной неожиданностью для советских вооруженных сил. Этот факт особенно примечателен: советское правительство систематически получало предупреждения относительно немецких приготовлений к войне за несколько месяцев до ее начала и от американцев и англичан, и от собственной разведки, и от командиров расквартированных на западных границах частей. Эта неподготовленность показывает типичный изъян всякой тоталитарной системы: она с трудом воспринимает и усваивает информацию, неугодную ее вождям. Поскольку Сталин рассматривал предупреждения растущей немецкой угрозе как “провокацию” и “дезинформацию”, ни один из его подчиненных не мог относиться к ней серьезно. Еще меньше простому народу позволялось знать об этом и делать собственные выводы. В единственном заявлении советской прессы сообщения о приближающемся нападении Германии названы неуклюже состряпанной пропагандой, распространяемой “враждебными СССР и Германии силами”, заинтересованными в дальнейшем расширении и развязывании войны. Когда командующий Киевским военным округом генерал-полковник Кирпонос написал Сталину рапорт с предложением эвакуировать из приграничных областей 300000 гражданских лиц, построить оборонительные сооружения и противотанковые препятствия, то получил ответ, что это будет “провокацией” и что немцам нельзя давать повод для начала военной акции против СССР. Он также получил приказ, отменяющий его предыдущие распоряжения, и отвел войска от границы.

Даже тогда, когда до нападения оставались считанные часы, Сталин всего лишь приказал приграничным частям находиться в состоянии боевой готовности и усилить пограничные наряды.

В случае же, если они действительно подвергнутся нападению, пограничным частям предписывалось не поддаваться никаким провокациям, чтобы не вызвать дальнейших осложнений. Этот приказ, без рассуждений принятый к исполнению большинством советских командиров, породил хаос, особенно когда после нападения линии связи были перерезаны диверсантами и последующие приказы не могли дойти до частей, так что каждый командир вынужден был принимать решения, руководствуясь только той информацией, которой сам располагал. Поэтому во время своей атаки немцы могли расправляться с советскими войсковыми частями по отдельности, окружая их, уничтожая или захватывая в плен. Больше тысячи незамаскированных и незащищенных советских самолетов были застигнуты на своих аэродромах и полностью уничтожены. Потеря эта стала настоящей катастрофой, если принять во внимание тогдашние темпы самолетостроения.

Только к вечеру того рокового дня Генеральный штаб издал приказ, где по крайней мере была признана реальность немецкого нападения. Из его содержания, однако, явствует, что правительство в тот момент совершенно не представляло истинного положения дел. Было приказано нанести глубокие контрудары, разгромить основные силы противника и перенести военные действия на территорию врага. Единственным следствием этого приказа стало то, что он воспрепятствовал отступлению, которое было стратегической необходимостью, и заставлял части продвигаться вперед, на позиции, где их легко было окружить.

Что касается самого Сталина, то он, увидев, как становится реальностью один из его любимейших мифов об империалистической угрозе, испытал нечто вроде нервного срыва. Неожиданно он укрылся на своей даче в подмосковных лесах и больше недели пребывал в полной прострации. В это время его генералы и ближайшие приближенные отчаянно пытались выправить положение.

В подвергшихся вторжению областях партийные работники и правительственные чиновники лихорадочно жгли документы и бежали на восток, бросив народ на произвол судьбы. Сотрудники НКВД расстреливали политзаключенных и тех, кто был осужден на десять и более лет, и пытались вывести остальных.

Если это не удавалось, они расстреливали и этих, а сами бежали. Действительно, кое-где население встречало немцев с радостью. Генерал Гудериан в своих воспоминаниях рассказывает, как деревенские женщины на деревянных подносах выносили солдатам хлеб, масло и яйца. Крестьяне надеялись прежде всего на то, что немцы распустят колхозы и вновь откроют церкви. Украинцы, белорусы и прибалтийские народы ждали, что им будет позволено создать свои национальные государства. Все они были уверены, что немцы, будучи “культурной” нацией, позволят по меньшей мере начать более безопасную и обустроенную жизнь, чем во время сталинского террора. Их ждало разочарование, но это стало ясно не сразу.

Паника первых дней войны оказала продолжительное деморализующее воздействие на армию и народ Советского Союза. Общепризнано, что боевой дух не восстановился полностью даже после Сталинградской битвы, т.е. более чем через восемнадцать месяцев. Конечно, в течение осени 1941 года продолжались окружения и беспорядочные отступления, несмотря на несколько героических оборонительных боев (они имели особое значение, поскольку задерживали немецкое наступление, которое, чтобы стать успешным, должно было быть стремительным). Атмосфера того времени прекрасно передана Хрущевым в его мемуарах. Когда немцы подошли к Киеву, где Хрущев возглавлял партийный аппарат, рабочие заводов явились в Центральный комитет и выразили желание защищать город. Для этого они потребовали оружие. Хрущев позвонил в Москву. Единственным человеком, до которого он смог, добраться, был Маленков. Хрущев спросил его, где можно раздобыть винтовки, поскольку рабочие хотят присоединиться к частям Красной Армии и драться с немцами, а вооружить их нечем. Маленков ответил, что и надеяться на это нечего, потому что все винтовки, предназначенные для гражданской обороны, отправлены в Ленинград. Хрущев продолжал настаивать, спрашивая, чем же все-таки вооружить людей. Маленков отвечал, что не знает, и что они могут вооружаться чем угодно — пиками, кинжалами, подручными средствами и вообще всем тем, что можно изготовить на киевских заводах. Хрущев поинтересовался, не хочет ли Маленков предложить им сражаться копьями против танков. Тот ответил, что надо сделать все что можно — например, делать зажигательные бомбы из бутылок с бензином и керосином и бросать их в танки.

Хрущев, разумеется, был удивлен и возмущен этой беседой. Он никому не рассказал о ней, опасаясь вызвать панику. К этой истории достаточно добавить, что Киев, где командующим был Буденный, вскоре стал местом нового разгрома: по меньшей мере полмиллиона человек попали в окружение и либо погибли, либо были захвачены в плен.

Вскоре опасность нависла и над Москвой. Когда в ходе начавшегося 30 сентября наступления группа армий Центр подошла к столице, было приказано эвакуировать из Москвы правительственные учреждения, дипломатический корпус и высшие партийные органы. Их вывезли в Куйбышев и другие города и глубоком тылу. Заводы минировались и могли быть в любой момент взорваны. Все эти меры в сложившихся обстоятельствах вполне оправданы, но, несомненно, нагнетали в городе атмосферу страха и неуверенности. 15 и 16 октября разразилась настоящая паника. Началось массовое бегство из города. Все те, кто мог получить официальный пропуск или имел возможность раздобыть машину, присоединялись к правительственным автоколоннам, оставляя за собой вонь сгоревшей бумаги. Другие уходили пешком, таща на себе детей и кое-какое имущество в рюкзаках и чемоданах.

Москву все же удалось отстоять. В конце концов войну выиграл Советский Союз — несмотря на страшное ее начало. Почему же это стало возможным?

Одной из причин стал сам Сталин. Очнувшись от транса первых дней войны, он 3 июля 1941 г. выступил по московскому радио с обращением к народу. Первые слова обращения весьма показательны. Наряду с общеупотребительными “товарищами” и “гражданами” люди услышали и другие — “братья и сестры”, “друзья мои”. Сталин в качестве отправной точки избрал старые и вполне традиционные формы человеческой солидарности, основанные на семейных ценностях. Партия в своей пропаганде никогда ранее к ним не обращалась. Более того, в первые годы советской власти она всячески их подрывала.

Весьма показательно, что прекратить панику в Москве удалось отчасти потому, что утром 17 октября Александр Щербаков, первый секретарь московского городского партийного комитета, в своей речи, произнесенной по радио, заявил, что Сталин находится на своем посту в Москве и там останется. Город будет защищаться “до последней капли крови”. Спустя три недели Сталин был на своем обычном месте, на трибуне мавзолея Ленина, принимал военный парад в честь годовщины Октябрьской революции. Решение провести парад под аккомпанемент немецких орудий было принято в последний момент и удивило всех. На подготовку парада не было времени: войска шли в боевом снаряжении и многие с Красной площади отправились прямо на фронт. В речи Сталина тогда тоже прозвучали необычные нотки. Он напомнил слушателям о том, через какие испытания прошла в 1918 г. только что созданная Красная Армия. Но вместе с тем он напомнил и о дореволюционных российских традициях, связанных с именами Александра Невского, Дмитрия Донского и Михаила Кутузова. Слова Сталина содержали призыв к народной, а не классовой войне: “Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат”. Далее Сталин заявил, что задачей советского народа теперь является уничтожение всех немецких оккупантов, ступивших на советскую землю: “Нет пощады немецким захватчикам! Смерть немецким захватчикам!” Теперь врагами стали не “фашисты”, а “немцы”. Ударение сталинского лозунга 1920 г. относительно “социализма в одной стране” переместилось со слова “социализм” на слово “страна”.

Константин Симонов в своем романе “Живые и мертвые”, опубликованном в тот момент, когда послевоенная репутация Сталина достигла своей низшей точки, так описывает реакцию людей на эти речи: “Его любили по-разному: беззаветно и с оговорками, и любуясь и побаиваясь; иногда не любили. Но в его мужестве и железной воле не сомневался никто. А как раз эти два качества и казались сейчас необходимее всего в человеке, стоявшем во главе воевавшей страны”.

Все это нашло отражение и в военной символике. Теперь боевым кличем советского солдата, шедшего в атаку, стали слова “За родину! За Сталина!”.

Сталин оказался неплохим администратором и даже военным руководителем (последнее, правда, со многими оговорками). На самых ранних стадиях военных действий советское правительство столкнулось с проблемой, которая не стояла перед российским правительством во время первой мировой войны: проблемой координации гражданских и военных сторон управления. Для выполнения этой задачи на высшем уровне был создан Государственный Комитет Обороны (ГКО), председателем которого стал Сталин. Этот высший военный орган обладал директивными функциями, обязательными для всех партийных и государственных учреждений и вооруженных сил. ГКО был небольшим по численности: в его состав входили пять-восемь человек. Все они, кроме маршала Ворошилова, были гражданскими людьми. Ворошилов, как только стала очевидна его некомпетентность, был отстранен от оперативного командования. Другими членами ГКО стали Молотов (заместитель Сталина); Маленков, один из секретарей ЦК; глава тайной полиции Берия; Каганович и Микоян как члены Политбюро; глава Госплана Вознесенский. Таким образом, осуществлялся принцип жесткого контроля над армией со стороны гражданских властей.

Военная власть была сосредоточена в Ставке, или Верховном командовании. Возглавлял ее также сам Сталин. В состав Ставки входили все маршалы Советского Союза, начальник Генерального штаба и командующие отдельными службами и родами войск. Члены ГКО допускались на заседания Ставки, но не наоборот. Власть Сталина в Ставке была очень велика, но все же не абсолютна: некоторые генералы были настолько смелы или самоуверенны, что оспаривали его указания. С другой стороны, он управлял, позволяя военным руководителям приводить свои аргументированные соображения по поводу конкретных действий, и принимал решение только в конце общей дискуссии, внимательно всех выслушав. В целом он все же предпочитал осуществлять свое руководство, подбирая компетентных командующих, которые обдумывали и планировали военные операции, представляя на его суд альтернативные решения. Возможно, наиболее сильным качеством Сталина как военного руководителя была его готовность смещать некомпетентных командиров, не обращая внимания на их ранги и личную к нему близость — подобно тому, как это случилось с его приятелями Буденным и Ворошиловым. На место смещенных подыскивались новые люди, молодые и способные. Сталина не останавливало то, что подчас этих людей приходилось разыскивать в концентрационных лагерях — это доказывает пример Рокоссовского, Горбатова и Мерецкова. Когда Сталин принимал самостоятельные решения по военным вопросам, которые противоречили мнению его командующих, то очень часто они были ошибочными. Чудовищные потери под Киевом объясняются тем, что Сталин настаивал на продолжении обороны города и запретил отступление. Столь же ошибочно было и его решение начать всеобщее контрнаступление по всей линии фронта зимой 1942 г. — оно было основано на чрезмерно оптимистической оценке советских сил и недооценке сил противника. Такое его качество, как неверие в плохие известия, во время войны не исчезло и распространялось далеко в глубь командной иерархии. Так, офицер военно-воздушных сил, который первым доложил о танковом прорыве немцев в сторону Москвы в октябре 1941 г., был заклеймен главой аппарата службы безопасности Абакумовым как “паникер” и вполне мог быть разжалован и расстрелян, пока рассказ его не получил подтверждения.

И сам Сталин, и верховное командование в целом все же проявили до некоторой степени способность учиться на собственных ошибках. Это было важно потому, что людские и материальные ресурсы Советов в конечном счете превосходили германские: не столько блестящее руководство, сколько рачительное использование этих ресурсов позволило в конце концов одержать победу. Это далось с огромным трудом, но все же эти ресурсы были собраны воедино.

Почему же советские люди, у которых в 1941 г. было так много причин ненавидеть Сталина, НКВД и Коммунистическую партию, сплотились и столь доблестно сражались за эту систему?

Совершенно очевидной причиной было прежде всего то, что нашествию подверглась их родина. Надежды, что власть немцев будет более культурной, чем советская, быстро растаяли. Стало ясно, что нацисты — и немецкая армия в целом — считают славян Untermenschen — “недочеловеками”, потенциальными рабами, которых надлежит нещадно эксплуатировать в интересах великой Германской империи. Это нашло выражение в одной из речей Гиммлера в 1941 г.: “Если во время строительства противотанковых рвов вымрут от истощения десять тысяч Русских баб, то это интересует меня лишь постольку, поскольку для Германии ров должен быть выкопан”. Благодаря этой философии миллионы советских мирных жителей, оставшихся за линией фронта, были отправлены в Германию в качестве рабской силы. Еще большая опасность угрожала евреям и партийным работникам — их уничтожали специальные айнзацкоманды СС.

Жестокость немцев стала мощным фактором, побуждавшим советских людей делать для победы все, что возможно. Один советский полковник заметил британскому журналисту, что “в этом аду… мысль о том, что, сдавшись немцам, можно получить то, что есть у британских военнопленных, — удобную постель и завтрак, — плохо подействовала бы на моральное состояние… Я говорю ужасные вещи, но, плохо обращаясь с нашими военнопленными и обрекая их на смерть, немцы помогают нам”.

Защита Отечества от таких завоевателей стала священной обязанностью, породив в партийной пропаганде новую ноту — воинственный национализм. Можно сказать больше: вопреки страшным потерям и физическим страданиям советского народа с началом войны — или по меньшей мере после того, как возглавлявшаяся Жуковым оборона Москвы показала, что немцы не непобедимы — моральное состояние в некотором смысле улучшилось. Оглядываясь в прошлое, Пастернак писал, что когда разгорелась война с ее реальными ужасами и реальными опасностями, с настоящей угрозой смерти, с ее проклятиями, сравнимыми с самой бесчеловечной фантазией, то они принесли понимание ограниченности волшебной силы мертвой буквы. Или, как заметил один скромный читатель газет, “чтение “Правды” после нападения Германии было страшным потрясением. До него вы могли просто считать все написанное чистейшей фантазией, но теперь оказались лицом к лицу с ужасной правдой. “Правда” описывала реальный мир”. Военные журналисты были на фронте вместе с солдатами и писали о них с такой степенью откровенности и точностью, что в предвоенное время об этом и помыслить было невозможно. Репортажи Василия Гроссмана о Сталинградской битве или гневные тирады Ильи Эренбурга были известны так широко, как ни одно, возможно, другое произведение советской журналистики. В этом отношении до некоторой степени было восстановлено доверие народа правительству.

Но полная свобода информации все же не допускалась. Вскоре после начала войны гражданам было приказано сдать свои радиоприемники. Дозволялись лишь громкоговорители в общественных местах: советское правительство не позволяло своим гражданам получать информацию немецкого радио и даже Би-Би-Си.

Колоссально возросли моральный дух и чувство национального единства народа, но не только эти факторы способствовали конечной победе Советского Союза. Дело в том, что сама политическая система во многих отношениях была хорошо приспособлена к требованиям военного времени. Как мы уже видели, даже в мирное время партия использовала военную риторику и многие партийные работники просто купались в атмосфере кампаний, наступлений и непредвиденных ситуаций. Но не следует и преувеличивать значение этого фактора. Чрезмерная авторитарность душит инициативу, потому система имела слабости, и особенно в вооруженных силах; было также соперничество за скудные ресурсы между различными ведомствами.

Тем не менее и партия, и государство в качестве машины, мобилизующей национальные ресурсы, действовали относительно успешно. Такое умозаключение вне всякого сомнения самоочевидно: не следует смешивать военную риторику со способностью воевать. Но, особенно в первый период войны с его многими непредвиденными случайностями, у партии была превосходная возможность быстро мобилизовать военные и экономические ресурсы, что само по себе могло спасти положение. Если немцы неожиданно подходили к городу, который только что считался глубоким тылом, очень быстро формировался городской комитет обороны. В него входили представители местного военного командования, городского совета, партии и НКВД. Комитет налаживал производство военной продукции на местных заводах и при ограниченных ресурсах (о проблемах, вставших в такой ситуации перед Хрущевым см. выше). Из рабочего населения формировалось ополчение, его пытались обеспечить оружием, а равно подготовить линии обороны и укреплений. Осенью 1941 г. положение было настолько серьезным, что формирования, не имевшие никакого боевого опыта и за одну ночь обученные кое-как управляться с винтовкой, посылались затыкать собой дыры в линии фронта.

Так, например, в Ленинском районе Москвы за первую неделю июля была сформирована дивизия народного ополчения, имевшая в своем составе 16000 добровольцев. Сюда пришли многие квалифицированные рабочие, и задача состояла в том, чтобы оставить их на заводах. Многие профессора явились в качестве добровольцев, скрывая при этом свои ученые степени. Они были недовольны, что вместо фронта их отправили на работу в тыл. Один из них, академик Б. А. Келлер, пожилой человек, настаивал, чтобы его личную машину реквизировали для нужд фронта. Новые воинские формирования состояли из людей, которые, как правило, никогда прежде не держали винтовки в руках. Одна из таких дивизий проходила недельную, подготовку в подмосковном военном лагере, который построили сами добровольцы. После этого их дивизия занимала позициина оборонительном рубеже под Малоярославцем, в 100 километрах к юго-западу от Москвы. Там их обучение было продолжено, одновременно они помогали сооружать укрепления. В середине сентября дивизия вошла в состав 33-й резервной армии и отправилась на фронт, где с самого первого дня была в боях.

Формирование первых дивизий народного ополчения было мгновенным — они практически сразу шли в бой и погибали. Так большая часть московской интеллигенции была потеряна, под Вязьмой, где в середине октября в результате окружения немцы захватили около шестисот тысяч пленных и больше тысячи танков.

Комитет обороны очень успешно действовал в Туле, к югу от Москвы, где находилось оружейное производство. Большинство оружейников было эвакуировано на восток. Однако немало менее квалифицированных рабочих оставалось в городе. Из них был сформирован Тульский рабочий полк, имевший в своем составе пять батальонов. Он принял участие в яростном сражении, развернувшемся в декабре, когда город был окружен противником. В отличие от Вязьмы Тула устояла.

Еще ближе к фронту, в Ярославле, также был создан аналогичный комитет обороны и сформирована Коммунистическая дивизия, целиком состоявшая из членов партии и комсомольцев. Они получили вооружение и экипировку из местных ресурсов. Секретари райкомов партии стали комиссарами новой военной части.

Самым известным примером местной самообороны является Ленинград. Здесь комитет обороны был создан в августе Ворошиловым и Ждановым с помощью местного партийного актива. Тройки Ленинградского комитета обороны, состоявшие из представителей партии, советов и НКВД, имелись на каждом заводе и в каждом районе. Их задача состояла в мобилизации рабочих батальонов и вооружении их всем, что имелось под рукой, — копьями, кинжалами и бутылками с зажигательной смесью. С помощью этих формирований сооружались уличные баррикады, огневые точки, пулеметные гнезда и противотанковые заграждения. Большинство земляных работ было выполнено женщинами и подростками.

Есть основания предположить, что Сталин относился к Ленинградскому комитету обороны весьма подозрительно. По его настоянию командиры рабочих батальонов назначались из Москвы. Довольно быстро комитет обороны был распущен. Сталин заявил, что он дублирует командование Ленинградского фронта. Очень возможно, что история эта связана с внутренней кремлевской политикой: Сталин всегда относился к Ленинграду с недоверием как к возможному альтернативному центру власти. Когда город был окружен немцами, там начался бурный рост местного патриотизма.

Осада Ленинграда является самой значительной изо всех многочисленных историй о стойкости советских людей во время войны. Город находился в блокаде с конца августа 1941 г. по конец января 1944 г., почти все это долгое время он был абсолютно отрезан от страны. Там сложилось отчаянное положение. Самое же страшное происходило в первую зиму блокады. Никто не предвидел, что город может быть осажден, и ничего не было сделано для создания запасов продовольствия. Более того, незадолго до начала блокады продовольствие было вывезено из города[18]. Его предполагалось использовать для снабжения населения, эвакуированного в отдаленные, плохо обеспеченные районы. Несмотря на то, что из города вывезли детей[19] и некоторых особенно ценных рабочих, большая часть населения осталась на месте. Единственная дорога, по которой в город доставлялись необходимые грузы, проходила на протяжении тридцати миль по льду Ладожского озера, к востоку от города. Зима была очень холодная, лед на озере встал рано, так что уже в конце ноября по озеру можно было проложить дорогу, по которой шли тяжелые грузовики. Таким образом в город доставлялось некоторое количество продовольствия.

Но этого явно не хватало. Только за декабрь 1941 г. в Ленинграде умерло 53000 человек, столько же, сколько за весь 1940 г. Это было ужасно, но худшее ожидало впереди. Город постепенно вымирал. Уголь на электростанции кончился, и потому прекратилось движение трамваев, замерз водопровод и в домах больше не было ни тепла, ни света. Все это происходило в городе, где температура может опускаться до -40° по Цельсию и где в середине зимы темное время суток продолжается восемнадцать часов. Люди сидели в замерзших квартирах, жгли мебель и даже книги и старались поддержать хоть какое-то тепло в своих печурках. Городские власти, пытаясь наладить справедливое распределение скудных продовольственных запасов, выпустили продовольственные карточки. Большую часть зимы ежедневный рацион работника, занятого физическим трудом, составлял 400 г хлеба; иждивенцы получали: вдвое меньше. В декабре и январе, когда наступила самая тяжелая пора, норма была сокращена соответственно до 250 и 125 г. Это даже отдаленно не соответствовало тем нормам питания, которые обеспечивают физическую активность человека, и работа на многих заводах просто замерла. Люди сидели по домам, медленно умирая от голода. Позднее один из работников городской администрации вспоминал, как люди, ощущавшие постоянную пустоту в желудке, чтобы как-то уменьшить. вызванные голодом страдания, старались найти для еды совершенно невероятные вещи: они пытались ловить ворон и грачей или кошек и собак, каким-то чудом выживших; они прочесывали аптеки в поисках касторки, масла для волос или глицерина; из столярного клея, соскребывая его с обоев или сломанной мебели, варили суп или студень. Но далеко не каждый в огромном городе имел источники такого дополнительного “питания”.

Смерть настигала людей повсюду: на улице они падали, чтобы никогда больше не подняться; в домах засыпали, чтобы больше никогда не проснуться; на заводах умирали во время работы. Транспорта не было, и обычно трупы везли на салазках один-два родственника покойного. Часто, полностью обессилев на долгом пути к кладбищу, они бросали тело на полдороге.

В таких условиях потеря продовольственной карточки была равносильна смертному приговору. Самые сильные эмоции проявлялись при затруднениях с едой или спорах о ней. Эпизод, о котором повествует учительница Елизавета Шарыпина, показывает, что пережило тогда большинство ленинградцев. Однажды в булочной она увидела женщину, ругавшую и осыпавшую ударами мальчика лет десяти. Тот сидел на полу с ломтем черного хлеба во рту. Женщина только что получила свой ежедневный хлебный паек из рук продавца и на секунду оставила его на прилавке. Мальчик, доведенный голодом до безумия, стащил хлеб и, сев на пол, стал есть, бесчувственный к сыпавшимся на него ударам. Когда Шарыпина попыталась успокоить женщину, та разрыдалась и рассказала, что своего единственного ребенка отнесла в морг несколькими неделями раньше. Наконец Шарыпина уговорила бывших в булочной людей отщипнуть по кусочку от своих пайков для этой женщины. Потом Шарыпина обратилась к мальчику. Тот сказал ей, что отец его на фронте. Мать умерла от голода. Осталось двое детей, он и его младший брат. Они жили в подвале разрушенного при бомбежке дома. Шарыпина спросила, почему они не пошли в детский дом. Мальчик ответил, что они ждут отца. Если они уйдут в детский дом, то их вывезут из Ленинграда и они больше никогда его не увидят.

Это было самое худшее время. Во вторую зиму блокады снабжение продовольствием организовали лучше. Но то, что, было пережито ленинградцами в полной изоляции, сделало их, всегда чувствительных к своей истории и традициям, чрезвычайно привязанными друг к другу. Местная солидарность стала очень сильна. Как сказала в конце войны одна семнадцатилетняя школьница: “Все мы, ленинградцы — одна семья, крещеная чудовищной блокадой. Семья, объединенная пережитым нами горем, одними надеждами и ожиданиями”.

В других регионах страны дело обстояло лучше, но ненамного. Немецкое вторжение полностью разрушило экономическую жизнь. Мобилизационные планы предусматривали, что некоторые промышленные предприятия в случае войны должны быть переведены на выпуск военной продукции, но эти планы строились на предположении, что война будет короткой, наступательной и станет вестись на территории противника. Позднее Виктор Кравченко, в то время служащий Наркомата черной металлургии, рассказывал:

“По службе я ежедневно общался с комиссариатами, отвечавшими за состояние заводов, ресурсов и рабочей силы. Очень быстро выяснилось, что за двадцать два месяца передышки с момента заключения нацистско-советского пакта о ненападении в Кремле никто не позаботился о планах эвакуации людей и имущества. Инициативу, разумеется, могли проявить только верхи. Любой другой, кто поднял бы этот вопрос, был бы обвинен в “пораженчестве” и “распространении деморализующих слухов”… Когда началась оборонительная, невиданная по тяжести война, мы оказались совершенно беспомощны. С самого начала мы вынуждены были до всего доходить своим умом — как организовать эвакуацию, мобилизацию, партизанские отряды во вражеском тылу”.

Но еще в начале тридцатых годов выяснилось, что плановая экономика лучше всего проявляет себя именно в импровизации, а не в планировании. С первых дней войны начался перевод промышленности на военные рельсы. В Москве завод, производивший детские велосипеды, начал делать огнеметы, на штамповочных заводах, изготовлявших ложки и скрепки для бумаги, производились шанцевый инструмент и части противотанковых гранат. Завод пишущих машинок стал выпускать автоматические винтовки и амуницию. В Челябинске знаменитый тракторный завод быстро освоил производство танков. С Харьковского дизельного было переброшено оборудование, а рабочие прибыли со Сталинградского тракторного завода.

Самым впечатляющим событием первых месяцев войны стала массовая эвакуация целых заводов. ГКО создал специальный совет по эвакуации под председательством профсоюзного лидера Николая Шверника. Он собирал предложения предприятий по их переводу в тыл (показательно, что инициатива шла снизу), оценивал их, определял место назначения и обеспечивал локомотивами и вагонами. Совет получил чрезвычайные полномочия, позволявшие распоряжаться промышленными наркоматами, местными партийными комитетами и наиболее крупными железнодорожными станциями, что давало ему преимущества для беспрепятственного продвижения эшелонов. Вопреки появлявшимся время от времени сообщениям о блуждающих по кругу груженых составах и ценном оборудовании, ожидающем под дождем разгрузки, эвакуация осуществлялась вполне эффективно. К концу года около 1500 предприятий были перемещены на новые места — в Поволжье, на Урал и в Сибирь. В некоторых случаях их размещали в школах, театрах и даже на старых водяных мельницах, пока не находили что-то более подходящее. Успехи были впечатляющие: спустя неделю после прибытия последнего ящика с оборудованием на новом авиационном заводе на Волге были собраны и покинули завод первые МИГи; а через три недели — уже более тридцати самолетов. Обычная практика “авралов” и “ударничества” в данном случае оправдывала себя вполне.

Таким же образом около 10 млн. человек были перевезены в восточные районы страны. За Волгой выросли новые индустриальные центры. К 1945 г. около половины советского металла производилось на Урале, в то время как в 1940 г. его доля составляла лишь одну пятую. Несомненно, что в тех экстремальных условиях эвакуация предприятий стала ключевым фактором, обеспечивающим победу, и потому советское правительство самым внимательным образом следило за положением в промышленности. Как рассказывал Николай Патоличев, в то время первый секретарь партийного комитета Челябинска, члены ГКО каждый день звонили непосредственно директорам Магнитогорского металлургического комбината, Челябинского тракторного завода и других предприятий. Когда возникли заминки в выпуске черных металлов, Сталин отправил телеграмму, где предупреждал, что “невыполнение ежедневного плана” будет считаться “государственным преступлением” и наказываться соответствующим образом. Когда в танковом производстве обнаружились дефекты, на расследование этого дела вылетела специальная комиссия ГКО во главе с Малышевым. Разумеется, партийные секретари на местах должны были не спускать глаз со всех этих проблем (что в некоторых случаях предполагало понимание технологических процессов), а также следить за размещением рабочей силы, транспортом, снабжением топливом и прочими вещами, необходимыми в производстве.

Как заметил Патоличев, “рабочий день секретаря обкома начинался с “Правды” и с изучения положения на железных дорогах”.

Партийные секретари на подобных ключевых постах, несомненно, играли роль даже еще более важную, чем до войны. Это объясняется тем, что непредвиденность тех обстоятельств, с которыми они сталкивались, усилилась и теперь успех зависел от быстроты, с которой принимались решения людьми, находившимися на ответственных постах. К тому же они были очень зависимы друг от друга, от своих коллег в министерствах, в: службе безопасности и армии. От их сотрудничества зависел успех дела. Атмосфера взаимных подозрений, которая до войны часто отравляла отношения между всеми этими инстанциями, теперь стала не столь густой, а личные отношения — а равно и местничество — начали постепенно выходить на первое место. После войны они стали большой силой.

Как бы то ни было, но результаты были очень значительными, по крайней мере в сфере военного производства. После своего катастрофического падения в период эвакуации оно резко возросло, и к 1943 г. Красная Армия получала танки, орудия, боеприпасы и самолеты в достаточном количестве. Некоторые виды продукции советская промышленность вовсе не выпускала или выпускала мало. Большую часть сапог, полевых телефонов, джипов и грузовиков для Красной Армии поставляли Британия и США в рамках программы ленд-лиза. Из того же источника поступали консервы и большое количество медикаментов. Производительность отраслей, не связанных прямо с военными нуждами, упала весьма заметно: даже производство стали снизилось с 18,3 млн. тонн в 1940 г. до 12,3 млн. тонн в 1945 г. Это значит, что сталь шла только на военные нужды. Нетрудно представить, чем обернулось для сельского хозяйства падение производства тракторов с 66200 до 14700.

Уход рабочих в армию породил, разумеется, жестокую нехватку рабочей силы. Число работающих сократилось с 31,2 млн. человек в 1940 г. до 18,3 млн. в 1942 г. Для того, чтобы восполнить потери рабочей силы, все население, достигшее трудоспособного возраста, подлежало принудительной трудовой мобилизации, осуществлявшейся под надзором специального комитета ГКО. Женщины, учащиеся профессионально-технических училищ, подростки и старики работали в отраслях промышленности, о которых не имели до того ни малейшего представления. Их обучали на скорую руку и ставили к станкам. Доля женщин среди занятых в промышленности выросла с 38% в 1940 г. до 53% в 1942 г. Для большинства этих женщин, разумеется, обязательной оставалась и работа по дому, которой они должны были теперь заниматься в свободное время. Вести дом стало куда сложнее, поскольку исчезли потребительские товары.

Война ускорила процесс обособления рабочей аристократии. Высококвалифицированные рабочие, особенно те, кто был занят на важных военных производствах, освобождались от службы в армии, получали высокую зарплату, обеспечивались неплохими продовольственными пайками и могли покупать товары по фиксированным ценам. Средняя заработная плата между 1938 и 1944 гг. увеличилась на 75%, но максимальная, если судить по официально опубликованным данным, выросла почти в три раза.

Реально все рабочие обеспечивались продовольствием в достаточном для выживания количестве через систему ОРСов (Отдел рабочего снабжения), чьи магазины находились прямо на предприятиях. Но те, кто не входил в эту категорию, сталкивались подчас с огромными трудностями. В обычных магазинах продовольствие зачастую отсутствовало, а цены на колхозных рынках были пугающе высокими. Александр Верт, прибывший в Москву в июне 1942 г., узнал, что килограмм хлеба на рынке стоит 150 р. (больше средней недельной заработной платы). Продукты первой необходимости и сахар были большой редкостью, а картофель и овощи вовсе недоступны. Широко распространилась цинга, особенно среди тех, кто имел продовольственную карточку второго (служащие) и третьего (иждивенцы) класса. Даже в буфете Большого театра не было ничего, кроме воды по три копейки за стакан. (При этом иностранная колония и русские, имевшие привилегии, по-прежнему хорошо снабжались продовольствием.)

Владимир Буковский, чьи родители были журналистами, рассказывает, что в очередях за мукой приходилось иногда стоять по нескольку дней: номер стоявшего в очереди писали у него на руке химическим карандашом, и каждое утро и вечер следовало являться на перекличку. В таком положении для выживания чрезвычайно важны были неформальные связи. В темные дни октября 1941 г. Анатолий Федосеев, мастер электролампового завода в Новосибирске, получал в день 600 г. черного хлеба, но при этом заключил договор с сельскохозяйственным институтом о проводке сети, где ему платили натурой: каждое воскресенье он получал за работу полмешка картофеля и капусты.

Понятно, что положение в сельском хозяйстве было ужасающее. В момент максимального продвижения немцев в глубь советской территории страна лишилась земель, где произрастало 38% зерновых, половина технических культур и более 87% сахарной свеклы. Скот еще можно было эвакуировать, хоть и не без потерь, но растения вывезти невозможно. Не было ни времени, ни техники для того, чтобы освоить новые сельскохозяйственные угодья, и потому для удовлетворения своих нужд в сельскохозяйственной продукции стране приходилось рассчитывать только на старые посевные площади. Большинство работоспособных мужчин, занятых в сельском хозяйстве, теперь воевали. В 1943 г. в колхозах осталась лишь треть рабочей силы сравнительно с 1940 г. Их заменили женщины, молодые люди допризывного возраста, старики и даже те, кто раньше считался инвалидами. Федор Абрамов, один из самых честных и здравомыслящих писателей-деревенщиков, описал, к чему все это привело в одной деревне, затерянной в далеких северных лесах:

“Гнали стариков, рваных-перерваных работой, подростков снимали с ученья, девчушек сопленосых к ели ставили. А бабы, детные бабы — что они вынесли за эти годы! Вот уж им-то скидки не было никакой — ни по годам, ни по чему другому. Хоть околей, хоть издохни в лесу, а в барак без нормы не возвращайся. Не смей, такая-разэдакая! Дай кубики! Фронт требует! И добро бы хоть они, бедные, пайку свою съедали, а то ведь нет. Детям сперва надо голодный рот заткнуть”.

Столь немногочисленные работники должны были обходиться лишь немногими машинами — мы уже видели, что случилось с тракторной промышленностью, — или машинами явно плохого качества, а также считанными механиками для того, чтобы обслуживать и ремонтировать технику.

Потому нечего удивляться катастрофическому падению производительности сельского хозяйства. Сбор зерновых с 95,5 млн. тонн в 1940 г. упал в 1942 и 1943 гг. до 30 млн. тонн. Поголовье крупного рогатого скота уменьшилось вдвое, в то время как число свиней с 22,5 млн. в 1940 г. упало в 1942 г. до 6,1 млн.

Государство ответило на этот кризис частично ужесточением своей принудительной политики, частично — некоторыми послаблениями. В колхозах минимальная выработка на трудодень была повышена до 50%. Принудительные конфискации не были увеличены, но ввиду общего падения производительности это означало, что обложение становится еще тяжелее. Понимая это, власти на деле сквозь пальцы смотрели на недовыполнение этих норм. Государство понимало, что голое насилие вызовет обратный эффект. Было отменено большинство постановлений, запрещавших производство сельскохозяйственных продуктов на приусадебных участках и продажу их на рынках. В результате возник процветавший, как мы видели, но чрезвычайно дорогой частный рынок. По пути из Мурманска в Москву летом 1942 г. Александр Верт на каждой железнодорожной станции видел крестьянок, продававших разнообразную пищу. Деньгам они предпочитали натуральный обмен. Цены были так высоки, что многие пассажиры сильно негодовали по этому поводу. Это было легализацией “мешочников” времен гражданской войны. Разумеется, то вознаграждение, что получали крестьяне, оплачивалось тяжким трудом: обработкой своего участка можно было заняться, только выполнив колхозные задания. Многие городские рабочие несли такое же двойное бремя, поскольку по. вечерам и в выходные дни они вынуждены были обрабатывать выделенные им огороды. Так некоторые рабочие снова вернулись к занятию земледелием, которое они не так давно оставили.

Общим результатом этих процессов стало ослабление коллективной структуры сельского хозяйства. Доход, который можно было получить на рынке, был настолько высок, что многие крестьяне работали на коллективных полях с очень большой неохотой. Чтобы выйти из этого положения, некоторые председатели колхозов передавали большую часть работ звеньям. Звено состояло обычно из дюжины — или около того — крестьян, обычно связанных между собой семейными узами, которые несли полную ответственность за выделенный им участок земли в течение всего годичного цикла полевых работ, сдавали продукцию с него по принудительным государственным нормам и получали возможность продать оставшееся или использовать для собственных нужд. Такие звенья работали обычно производительнее, отчасти потому, что были материально заинтересованы в результатах своего труда, но в основном потому, разумеется, что у них не оставалось теперь ни малейшей возможности сжульничать за счет коллектива. Теперь ответственность за весь производственный процесс лежала на них самих. Вдобавок к тому в некоторых колхозах молчаливо разрешалось отдельным крестьянским семьям брать часть общественного поля и работать там совершенно независимо. Им даже передавались общественные сельскохозяйственные орудия, скот и удобрения. Поскольку продовольствие производилось и продавалось, лишних вопросов никто не задавал.

Потому в целом во время войны труд крестьян был невыносимо тяжелым. С точки зрения же партии, однако, явным отступлением от ее линии было то, что многие крестьяне стали относительно зажиточны и даже надеялись, что колхозы будут распущены и восстановлено частное землевладение.

Наверное, самыми несчастными из всех советских граждан оказались те, кто попал в плен к немцам. Немцы считали их “недочеловеками”, сгоняли в концентрационные лагеря и предоставляли им умирать там от голода и болезней, не освобождая при этом от физического труда. Отношение к ним советского правительства было столь же безжалостным: оно приравняло плен к предательству и отказалось подписать Женевскую конвенцию о военнопленных. Таким образом, Красный Крест не имел возможности переправлять им письма и посылки из дома. Больше того, те, кому удалось бежать из плена, и те, кто смог выйти из окружения, сразу же подвергались строгим допросам НКВД. Многие попали в лагеря, некоторых даже расстреляли как шпионов. Но отношение к ним со стороны властей этим не ограничивалось. Когда в феврале 1943 г. Харьков был вновь освобожден Красной Армией очень быстро, Александр Верт видел истощенных советских военнопленных, “освобожденных” из немецких лагерей, но все еще живущих там. Им просто некуда было идти. Их никто не кормил. Местных жителей они совершенно не интересовали — у тех было по горло собственных проблем. Да и кто мог поручиться, что этих военнопленных немцы не оставили как шпионов.

Учитывая все это, не следует удивляться, что большое число советских военнопленных искало спасения, поступая на службу в немецкую армию. В советской печати их называют “предателями”, но применительно к людям, от которых отказалось их собственное правительство, это определение кажется по меньшей мере сомнительным. В разное время в различных подразделениях армий Оси служило около миллиона советских военнопленных, обычно очень небольшими группами. Это произошло после того как Гитлер отказался санкционировать создание славянских национальных военных формирований (при этом он допустил существование казачьих и кавказских частей).

На первый взгляд вызывает удивление то, что среди офицеров, с которыми обе стороны обращались гораздо лучше, также нашлось немало людей, выражавших желание сражаться на стороне немцев. Они даже готовы были поднять армию на восстание и сбросить советскую власть. Их вождь — генерал Андрей Власов, один из героев советского зимнего контрнаступления под Москвой. Немцы захватили его в плен летом 1942 г., когда он находился на северном фронте. Помимо сражения под Москвой, он имел горький опыт отступления в первые месяцы войны, когда армия была деморализована, а сталинский режим продемонстрировал не только свою жестокость, но и некомпетентность. Эти впечатления должны были усилиться обстоятельствами его пленения, поскольку его армия была просто брошена верховным командованием и не было предпринято никаких попыток оказать помощь, чтобы она смогла пробиться из окружения.

Власов был типичным представителем Красной Армии, прошедшим путь от рядового до высших командных постов. Будучи по происхождению крестьянином, он сражался в рядах Красной Армии во время гражданской войны. Позже он получил образование и стал “красным командиром”. Его отца “раскулачили”, однако это не всегда негативно отражалось на судьбах членов семьи раскулаченного. Так или иначе, но в 1930 г. Власов стал членом партии. В своем воззвании, обращенном к солдатам и мирным жителям, — оно распространялось в 1943 г. в прифронтовой зоне — Власов объяснял, почему он принял решение перейти на сторону Гитлера. Власов писал, что большевики не выполнили своих обещаний, данных народу, что он видел, насколько тяжела жизнь русских рабочих, видел, как крестьян силой загоняли в колхозы, как миллионы русских людей исчезали, арестованные без суда и следствия. Все русское попиралось, а подхалимы продвигались на высшие командные должности в Красной Армии. Это были люди, равнодушные к нуждам русского народа.

Система комиссаров, по словам Власова, деморализовала Красную Армию. Безответственная слежка и доносы сделали командиров игрушкой в руках партийных бюрократов.

Воззвания Власова имели некоторый успех даже в Красной Армии. Когда его листовки сбросили над советскими войсками под Смоленском в январе 1943 г., то линию фронта перешло, ' по всей вероятности, несколько сот перебежчиков. Они хотели вступить в освободительную армию Власова.

Но никакой “освободительной армии” не было. Вплоть до последних месяцев войны Гитлер не разрешал Власову создать национальные русские части, не говоря уж о российском правительстве в изгнании, чего добивался и сам Власов, и его политические последователи. Это и погубило его начинание. Многие советские командиры отказались присоединиться к Власову, но вовсе не потому, что считали его предателем. По словам немецкого историка, изучавшего власовское движение, “они (т.е. русские офицеры) отмечали, что с большей охотой служили бы той власти, которая не устраивала бы им постоянных проверок, не следила бы за ними, не требовала бы от них ежедневных проявлений верноподданничества и не угрожала бы им изгнанием со службы, а также физическим и психическим уничтожением им самим и их семьям. Но все они хотели… иметь гарантии, которые позволили бы им верить в добрую волю немцев”.

Только в сентябре 1944 г. Власову позволили создать Комитет освобождения народов России (КОНР). В ноябре была опубликована его политическая программа, так называемый Пражский манифест. Он испытал влияние эмигрантских организаций, таких, как Народно-трудовой союз (НТС), созданный в 1930-х гг. в Белграде и пытавшийся найти третий путь, нечто среднее между социализмом и капитализмом. Под названием “солидаризм” НТС пытался соединить личную свободу с интересами государства именно в той форме, которая стала общепринятой в послевоенной Европе. Власовская программа была левее: он принимал Октябрьскую революцию и утверждал, что советская власть только позднее стала тиранией. В его программе обещания гражданских свобод и гарантии свободы экономической деятельности соединялись с намерением обуздать дикий капитализм и наладить государственное снабжение основными видами услуг. Он провозгласил “национальную трудовую” систему социального обеспечения, предполагавшую бесплатное образование и медицинское обслуживание, пенсии по старости и т.д. Народам России было обещано национальное самоопределение. Примечательно, что в программе, опубликованной при поддержке нацистов, не было никаких следов антисемитизма. У программы не было шансов воплотиться в жизнь. Однако она интересна тем, что показывает, каковы были политические устремления людей, выросших при советском режиме, но высвободившихся из-под его давления и нашедших в себе силы публично отвергнуть его идеологию.

Власовская Русская освободительная армия была создана в такой момент, когда смогла принять участие лишь в кратких и нерешительных боях на восточном фронте в марте 1945 г. Ее командующий генерал Буняченко отступил в Чехословакию, где русские выступили против немцев, помогая освобождать Прагу от войск СС. Сам Власов был взят в плен американцами и передан Советам. Он и его ближайшие сподвижники были расстреляны как предатели в 1946 г.

Те советские командиры, что не попали в плен и выжили во время войны, после ее окончания получили более высокое положение в обществе, чем то, что было у них до 1941 г. Теперь их называли уже не “командирами”, но “офицерами”, так же как и при царе. Были восстановлены не только чины (что во многом произошло еще до войны), но также форма и знаки различия. Как раз перед Сталинградской битвой, когда положение Советов выглядело настолько плохим, насколько это вообще было возможно, советское правительство направило в посольство Великобритании просьбу отправить в СССР огромное количество золотой тесьмы. Представители посольства сочли это требование “абсурдным легкомыслием” тогда, когда страна остро нуждается в самых элементарных вещах, но тем не менее его выполнили. В результате на парадах советские офицеры смогли блистать великолепной формой. Некоторые носили ордена, вызывавшие явные ассоциации со старыми российскими военными традициями, такие, как ордена Александра Невского или Михаила Кутузова.

Для подготовки офицерской военной элиты были созданы специальные суворовские военные училища, названные так в честь знаменитого русского генерала восемнадцатого века и целиком повторявшие кадетские корпуса царского времени. Поступить туда могли только дети находившихся на действительной службе офицеров и других военнослужащих, погибших во время войны. Училища давали своим слушателям среднее образование и военную подготовку, достаточную для поступления в военное училище или в военную академию. Весьма симптоматично, что в программу обучения суворовских училищ входили бальные танцы, поскольку хорошие манеры теперь считались de rigueur[20] для неоперившихся пока птенцов новой элиты. Как правило, в суворовских училищах особым покровительством пользовались дети офицеров. Таким образом, после войны началось формирование военных династий.

Во многих отношениях самой важной из всех предпринятых мёр стало окончательное восстановление единоначалия осенью 1942 г. Политические комиссары были понижены до “заместителей по политической части” (замполитов). В их ведение входили политическая подготовка и поддержание морального духа вверенных им подразделений, но ничего более — даже теоретически они не могли вмешиваться в оперативные решения командира части.

Все это позволяет сделать вывод, что к концу войны офицеры получили такую самостоятельность и такое положение, какое ни до, ни после не имела никакая иная группа советского общества. Получили все это они благодаря тому, что защитили и власть, и народ от страшной угрозы. Они в дальнейшем были готовы обеспечивать национальную безопасность, но в обмен на это требовали возможность исполнять исключительно собственные служебные обязанности и получить все то, что считали нужным.

Напротив, Коммунистическая партия отчасти утратила свое довоенное влияние и власть. Ее численность возросла достаточно сильно, но именно это свидетельствовало о некотором отступлении от ее собственных требований. Прием в партию теперь стал не столько политическим делом, сколько одним из видов отличия за боевые заслуги — кого принимать в партию, решали военные, в лучшем случае замполиты. К концу 1944 г. (когда произошло очередное ужесточение правил приема) в Вооруженных силах служило 3 млн. коммунистов, т.е. половина всех членов партии. Из них 57% были рядовыми, сержантами и старшинами, в то время как до войны их было 28%. Так партия стала более демократичной, но одновременно более военизированной.

Даже в тылу прием в партию стал более либеральным, и численность коммунистов по разным группам населения намного превысила низшие свои уровни: 27% новых членов партии были рабочими и 31% крестьянами, в то время как в 1939–41 гг. их соответственно было 20% и около 10%. Особенно примечателен большой приток в партию крестьян, хотя, возможно, он отражает необходимость назначить в колхозы и местные советы новых начальников взамен тех, кто ушел на фронт.

Партийная верхушка явно уступила другим органам управления часть своей политической власти. Центральный комитет редко собирался во время войны, его обычные функции, по крайней мере частично, взял на себя ГКО или военные органы. Примечательно, что члены Политбюро собирались чаще в своей ипостаси членов ГКО. На местах так много партийных работников было мобилизовано в армию, что партийные секретари в своих комитетах и бюро часто управляли, не обременяя себя регулярными собраниями. Как мы видели, они должны были нередко преодолевать местные экономические трудности и узкие места. Таким образом, война дала им опыт тяжкого труда, изобретательности и власти, которого они раньше не знали. В 1941 г. многие из них были еще очень молоды, едва образованны и почти не имели опыта практической работы. К 1945 г. они выдержали проверку во всех непредвиденных случайностях военного времени, часто не располагая достаточными ресурсами.

Это способствовало успешному развитию качеств, которые они уже имели, — в высшей степени авторитарный, волевой стиль управления, но в то же время и доверие к своим ближайшим ' сотрудникам, соединенное с разной степенью страха перед начальством и уважения к нему, тому самому начальству, которому подчас они вынуждены были лгать, что задание выполнено. Тогда сформировался средний и высший партийный аппарат, и на эти годы они смотрели потом с большей гордостью, чем на последующие. Это был их “экзамен на зрелость”, как впоследствии один из этих людей, Патоличев, назвал свои мемуары. Привычка мыслить и рассуждать по-военному, сложившаяся у них в тридцатые годы, благодаря войне окончательно сформировалась и укрепилась, и они были не так подготовлены к более легким, но и более изощренным требованиям экономики приближающегося мирного времени.

В целом народы Советского Союза между 1941 и 1945 гг. проявили стойкость, находчивость и решительность, которые могли быть вполне характерны и для экономически более развитых наций. Они победили отчасти благодаря деятельности своих вождей, отчасти вопреки ей. Это хорошо сформулировали двое коллег экономиста Алека Ноува. Один из них утверждал, что “результат Сталинградской битвы доказывает, что основная линия Сталина была правильной”. Другой на это возразил: “Если бы проводилась другая политика, немцы никогда бы не дошли до Сталинграда”. Оба утверждения весьма убедительны. Война выявила и лучшие и худшие стороны советской системы.