История Советского Союза. 1917-1991

РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ

Коммунисты всегда думали, что “социалистическое” общество должно быть высокоиндустриализованным, где средства производства национализированы, а хозяйство плановое. Сразу после 1917 г. советское правительство начало создавать учреждения, призванные заниматься планированием и руководить экономикой в целом. Так были созданы ВСНХ, ГОЭЛРО (план электрификации всей страны, утвержденный Лениным в 1920 г.) и Госплан (государственное плановое учреждение, созданное в 1921 г. “для выработки единого генерального государственного экономического плана, а также методов и средств его исполнения”). К 1925 г. Госплан уже владел информацией настолько, что смог начать ежегодную публикацию “контрольных цифр” и планировать экономическое развитие на год вперед. Очень скоро он приступил к составлению долгосрочных, пятилетних планов.

Развитие этих долговременных процессов совпало с новой вспышкой кризисных настроений. В 1927 г. народ впервые после 1920 г. должен был вспомнить о возможности интервенции со стороны капиталистических государств. В этом году было подавлено коммунистическое восстание в Китае, а Британия временно разорвала дипломатические отношения с СССР. Все это возродило опасность внешней блокады и даже вторжения. Люди начали запасаться провизией, как перед войной, а вожди вспомнили о военной уязвимости страны — боеготовность армии находилась в зависимости от секретного договора с германским рейхсвером.

В 1928 г. Центральный Комитет партии рассматривал пятилетний план экономического развития. История его появления с начала и до конца была очень непростой. Составлением этого плана занимались две соперничающие друг с другом ведущие школы. Первая, чьей основной опорой был Госплан, выступала за строго научный план, основанный на проверенных цифрах и прогнозирующий такие отношения между различными секторами экономики, которые в целом создадут устойчивое равновесие. Другая школа, имевшая своей опорой ВСНХ, может быть названа “телеологической”, поскольку избрала единственный, решающий, с ее точки зрения, сектор экономики — тяжелую промышленность — и выработала свои рекомендации только для нее. Всем остальным отраслям народного хозяйства предоставлялось пристраиваться под сенью тяжелой индустрии, кто как сумеет. Как заметил статистик С. Г. Струмилин: “Наша задача состоит не в том, чтобы изучать экономику, но в том, чтобы изменить ее”.

В ноябре 1928 г. Сталин на заседании Центрального Комитета объяснил, почему главенствующую роль должна играть тяжелая промышленность. Сталин заявил, что Россия догнала и перегнала было капиталистические страны в области политики. Но этого, по мнению Сталина, недостаточно. Для достижения окончательной победы социализма в нашей стране России нужно было также догнать и перегнать эти страны в техническом и экономическом смысле. “Мы или сделаем это, или будем раздавлены”. В другой речи (февраль 1931 г.) Сталин даже еще сильнее драматизировал проклятие, которое, как считали многие коммунисты, включая самого Ленина, тяготело над Россией: “История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость… Мы отстали от передовых стран на пятьдесят — сто лет. Мы должны преодолеть это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут”.

Как вскоре выяснится, Сталин в той или иной степени согласился с аргументами разгромленной им меньше года назад оппозиции. Само собой разумеется, что вскоре он разоблачил “правых уклонистов”, тех, кто не был согласен с его политикой давления на крестьянство и считал пятилетний план дорогостоящим и не сбалансированным по экономическим показателям. Основными мишенями на сей раз стали Бухарин, Алексей Рыков (председатель Совета народных комиссаров) и Михаил Томский (глава профсоюзов). Сталин использовал свою систему патронажа для подрыва цитаделей противников — московской партийной организации, партийных ячеек в университетах и профсоюзах. К концу 1929 г. все трое были смещены с большинства официальных постов. Подобно Каменеву и Зиновьеву, они публично признали, что “наши взгляды… были ошибочны”, и потому им было позволено сохранить некоторые свои посты.

Плановики подверглись такому же политическому давлению. В Госплане стало политически подозрительным само понятие о, равновесии между различными отраслями народного хозяйства., Вместе со своими сотрудниками был смещен бывший меньшевик Громан, основной представитель сторонников сбалансированного планирования оптимального экономического развития. Некоторые из них стали обвиняемыми на публичном процессе 1931 г., где им инкриминировались “преступные” попытки затормозить индустриальное развитие страны.

По определению статистика Струмилина, несомненное большинство специалистов по планированию предпочло поддерживать высокие темпы экономического роста, чем сидеть за низкие. Планирование теперь зависело не от анализа, но от приказов. Результатом этого стала, по словам Наума Ясного, “вакханалия планов”, некоторые последствия ее можно видеть в приведенной ниже таблице. В графе “Первый вариант” представлены цифры, утвержденные XVI партийной конференцией в апреле 1929 г. Затем планы дважды пересматривались в сторону увеличения. Было также принято решение о “выполнении пятилетки в четыре года” (она началась в октябре 1928 г. и закончилась в декабре 1932 г.).

Как можно убедиться, даже некоторые цифры первоначального плана были чрезмерно оптимистичны, не говоря уж о последующем полете фантазии. Но то, что в ключевых отраслях тяжелой промышленности во время первой пятилетки действительно наблюдался весьма существенный рост, не вызывает сомнений. Прежде всего это относится к машиностроению и промышленному строительству в новых центрах. Особенно примечательным было быстрое строительство гигантского гидроэнергетического узла на Днепре, вокруг которого позже сконцентрировались новые заводы, создание новых металлургических комбинатов в Магнитогорске на Урале и возле Кузнецка в Западной Сибири, поблизости от месторождений каменного угля. Позднее эти стройки способствовали перемещению промышленности из уязвимых в военном отношении западных частей страны в Сибирь. Новые огромные тракторные заводы в Сталинграде, Челябинске и Харькове были призваны обеспечить механизацию сельского хозяйства — хотя впоследствии оказалось, что выпускаемой ими продукции недостаточно. К тому же результаты выполнения первой пятилетки разочаровывали, а некоторые из наиболее амбициозных ее проектов были осуществлены только во второй пятилетке (1933–37 гг.).

В то же время следствием выполнения первого пятилетнего плана стало то, что экономика оказалась в известной степени разбалансированной — это стало в Советском Союзе почти правилом. Были забыты даже некоторые отрасли тяжелой промышленности, например, химическая индустрия, чье отставание в дальнейшем создавало постоянные проблемы для других отраслей. В текстильной промышленности во время первой пятилетки практически произошло падение производства. Это значит, что одежда была плохого качества и ее катастрофически не хватало. Не намного больше внимания уделили железным дорогам, а это значит, что товары отнюдь не всегда могли попасть к месту назначения до истечения срока годности. Жилищное строительство, производство потребительских товаров и сфера услуг были и вовсе забыты, а снабжение продовольствием оказалось полностью подорванным коллективизацией. Рабочие, отчаянно нужные на производстве, проводили время в очередях за товарами первой необходимости. По словам Хрущева, например, в 1932 г. в Москве всем предприятиям было предписано развивать кролиководство для их столовых. Не следует также забывать, что коллективизация полностью разрушила кустарное производство, дававшее большинству населения одежду, мебель и рабочие инструменты.

Другим долговременным следствием первого пятилетнего плана стали структура и способ управления промышленностью. Управление растущей промышленностью было передано из ВСНХ централизованным министерствам, или народным комиссариатам, как они по-прежнему назывались. В 1932 г. их было три; к 1939 г. их стало уже двадцать, а к 1948 г. насчитывалось тридцать два министерства. Столь неудержимый рост дал Сталину возможность с особенной силой развернуть свое попечительство, особенно над специально подготовленными для работы в новых структурах новыми “красными специалистами”. Более того, партийные секретари на местах обнаружили, что теперь они полностью зависят от производственных показателей крупнейших предприятий их регионов. Успех состоял не в том, чтобы просто выполнить план, но, чтобы перевыполнить его — достичь этой цели секретари были готовы любой ценой. Большую часть времени партийные секретари тратили на то, чтобы использовать свое влияние для преодоления трудностей снабжения и добиться победы в соревновании с заводами других регионов. Даже места самых крупных по проекту пятилетнего плана строек утверждались в жестокой конкуренции между партийными организациями, боровшимися за повышение своего престижа.

После того, как местоположение проекта бывало определено, первостепенной задачей становилась борьба за “перевыполнение” плановых показателей. Ради этого в жертву приносилось все — здоровье, безопасность людей и интересы других секторов экономики. Индустриализация была уподоблена военным действиям — с их “фронтами”, “кампаниями” и “прорывами”. Нехватка рабочих рук и материалов постоянно приводила к возникновению непредвиденных ситуаций. Индустриальные победы описывались в прессе в преувеличенно риторической манере. Преуспевающие управленцы были похожи не на бюрократов, а скорее на первопроходцев или даже флибустьеров, использующих грубые и быстрые методы для освоения новых территорий. Известно, что некоторые из них похищали грузовики и устраивали засады на товарные составы, чтобы отобрать предназначенные соперникам материалы; если при этом они перевыполняли план, то им мог угрожать лишь выговор, который ничего не стоил. Но если они терпели неудачу, то результатом могла быть позорная отставка и даже арест по обвинению в “саботаже”.

Пятилетка самым драматическим образом изменила жизнь рабочего класса. Прежде всего очень быстро росла его численность:

Таким образом, в течение первой пятилетки численность рабочего класса удвоилась, а между 1928 и 1940 гг. почти утроилась. Безработица исчезла, прекратилась выплата пособий. Основная часть новых рабочих пришло из деревни. Немногие имели специальности, а большинство было практически неграмотно и не имело ни малейшего понятия о промышленном производстве и дисциплине. Их толпы втискивались в уже существовавшее жилье или в наскоро сколоченные деревянные бараки. На Московском электрозаводе вновь прибывших поселили в длинном деревянном бараке со сплошными нарами, где не было ни подушек, ни простыней. Люди спали на них вповалку, но места все равно не хватало, и некоторые проводили ночи на полу. Семейных запихивали в коммунальные квартиры. В довоенное время их занимала одна семья, теперь же каждая семья получала по одной комнате, с общими кухней, ванной и туалетом. В некоторых случаях семьи получали только часть комнаты. Бельгийский дипломат Гарольд Эскман описывал мелькавшие в московских окнах картины, свидетельствующие об изобретательности, с которой каждая семья старалась обезопасить свою собственность: “Они предпринимали героические усилия для того, чтобы защитить от соседей каждый квадратный фут принадлежащей им площади. Каждый предмет мебелировки, каждая палка, каждый ветхий обрывок старых занавесок использовался для того, чтобы построить своего рода загородку или забор вокруг их тесного убежища”. В Магнитогорске, который раньше был всего лишь деревней, рабочие часто жили в палатках до тех пор, пока строилось более или менее постоянное жилье. В овраге, видном с железнодорожной насыпи, башкиры и татары сооружали глиняные мазанки, крытые ржавым железом. Местное население называло эти трущобы “Шанхаем”.

Условия и качество труда также сильно ухудшились из-за постоянной гонки за “перевыполнение” плана. Положение усугублялось и тем, что у многих рабочих не было ни подготовки, ни опыта в обращении с очень сложной подчас техникой. Когда первый директор Сталинградского тракторного завода спросил одного рабочего, как тот измеряет обтачиваемые им патрубки, рабочий показал, что он делает это при помощи пальцев — единственного своего измерительного инструмента. Токари, для того чтобы побыстрее справиться с работой, использовали вместо тонких грубые резцы. Сверла применялись без соответствующих мер предосторожности, что приводило к поломкам. Машины не чистились, не смазывались и не ремонтировались должным образом. Непредсказуемые исчезновения самых элементарных инструментов и материалов останавливали целые производственные линии. На Электрозаводе валялся без дела и ржавел американский токарный станок стоимостью в 25 тысяч долларов, и все потому, что не могли устранить незначительную поломку. В США это обошлось бы в 50 долларов. Уровень техники безопасности был чудовищным. В Магнитогорске на строительстве металлургического завода леса были настолько шаткими и скользкими, что рабочие падали и получали серьезные увечья: один клепальщик свалился в трубу, застрял там и за ночь замерз. На Харьковском тракторном заводе слабая вентиляция привела к тому, что на конвейере накапливались ядовитые газы. В этом случае положение спас профсоюз, опубликовавший данные об этом и исправивший положение.

Заработная плата оставалась низкой, росла разница в оплате квалифицированного и неквалифицированного труда. Это привело к обдуманной политической акции: как изрек Сталин, “уравниловка в зарплате… мелкобуржуазный предрассудок”. Квалифицированные рабочие получали в четыре — восемь раз больше, чем неквалифицированные, в то время как администрация и аппарат управления вообще получали в восемь — тридцать раз больше — это без учета прочих привилегий, которыми они пользовались. В некоторой степени положение рабочих облегчали магазины рабочей кооперации, которые были им доступны и где можно было по умеренным ценам купить товары первой необходимости. Именно здесь покупали они продукты питания во время голода 1932–34 гг. Государственные же магазины предлагали более качественные товары по высоким ценам тем, кто в состоянии был заплатить. Крестьянский рынок, с неохотою признанный властями после первых эксцессов коллективизации, находился в упадке и предлагал весьма качественные, как правило, продукты по очень высоким ценам. Настоящего голода в городах не было, он терзал деревню, но постоянная охота за продовольствием и изнурительные очереди, после которых человек получал лишь жалкие, недостаточные для жизни крохи, безусловно, сказывались на производительности труда рабочих.

Неудивительно, что многие рабочие не были удовлетворены своим образом жизни и часто оставляли работу в поисках чего-то лучшего. Поскольку большинство предприятий нуждалось в рабочей силе, работу на новом месте найти было нетрудно, но только для того, чтобы убедиться — она не лучше прежней. В 1930 г. на предприятиях угледобывающей и сталелитейной промышленности человек держался в среднем около четырех месяцев. Для того, чтобы прекратить эти постоянные массовые миграции, правительство разработало ряд мер. В декабре 1932 года были введены внутренние паспорта и прописка. Это значило, что каждый житель города регистрировался полицией и не мог переехать без ее разрешения на новое место жительства. В то же время крестьяне были лишены паспортов, что позволило властям остановить большую часть миграции из деревни в город. С сентября 1930 г. каждый рабочий получал на месте работы “книжку заработной платы”, где отмечалось “увольнение по собственному желанию”. В 1938 г. появились “трудовые книжки”, которые каждый работник должен был сохранять в течение всей своей трудовой жизни: там отмечались теперь все нарушения трудовой дисциплины. Прогул, каковым с 1932 г. считалось отсутствие на рабочем месте в течение дня без уважительной причины, был достаточным основанием для увольнения — в то время увольнение влекло за собой потерю жилья, потерю продовольственной карточки и помощи со стороны рабочего кооператива. В 1939 г. прогулом стало считаться опоздание на двадцать минут без уважительной причины, и с 1940 г. это было признано уголовным преступлением, что влекло за собой осуждение на шесть месяцев “исправительных работ”. В этих случаях человек обычно продолжал работать на своем рабочем месте, но с него удерживали 25% заработной платы. “Увольнение по собственному желанию” также стало уголовно наказуемым деянием, каравшимся тюремным заключением.

Сам факт издания этих драконовских указов вовсе не означал, что они неизменно применялись во всех случаях. Работодатели по-прежнему испытывали нужду в рабочих руках и старались удержать рабочих, особенно квалифицированных и имеющих высокие трудовые показатели. Но само существование подобного законодательства говорит об отношении партии к тому классу, от имени которого она управляла, больше, чем многие тома, написанные на эту тему.

С другой стороны, рабочие, не менявшие места работы, имевшие высокую квалификацию и соблюдавшие трудовую дисциплину, чувствовали себя в те годы совсем неплохо. Они могли повысить свою квалификацию в профессионально-технических училищах (ФЗУ), где занимались неполный рабочий день. Окончившие их могли рассчитывать на более высокую заработную плату, возможно, на лучшее жилье и социальную защиту. Выдающиеся мастера (ударники), перевыполнявшие свои нормы, получали ордена и почести, превращавшие их в рабочую аристократию (разговорное слово “знать”, обозначавшее аристократию, применялось к ним совершенно официально). Ударники получали повышенную заработную плату, лучшее положение в обществе, надежду на высокую пенсию и постоянные славословия на страницах газет. Многие из них были отобраны для высших технических учебных заведений, административной и партийной работы.

Апогея движение “ударничества” достигло в 1935 г., когда шахтер из Донбасса Алексей Стаханов добыл 102 тонны угля вместо положенных семи. На самом деле этот рекорд был достигнут ценой остановки всех других работ в шахте, когда все рабочие были использованы на вспомогательных операциях, которые обычно выполнял один человек. То же самое происходило повсеместно и сопровождалось кампанией по прославлению успехов в печати под лозунгом “Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики”. Власти воспользовались этим для того, чтобы поднять нормы выработки в целом. Стахановцы стали сливками рабочей знати, они получали огромную заработную плату и занимали лучшие квартиры в немногочисленных домах, построенных для рабочих. Правда, создается впечатление, что над некоторыми стахановцами их друзья-рабочие учиняли расправы. Со временем эта кампания уступила место другой, более разумной — “рационализации”: рабочие получили возможность предложить более эффективные способы труда и тем показать свою полезность.

Таким образом, к 1940 г. советское правительство соединило военную — фактически — дисциплину с очень привлекательными наградами для тех, кто выполняет ее требования и перевыполняет нормы. Тем же, кто этим требованиям не соответствовал, грозило жалкое прозябание и постоянная угроза ареста и заключения в одном из растущих, как грибы, исправительно-трудовых лагерей.

Взрывообразный рост городов требовал, разумеется, резкого увеличения сельскохозяйственного производства и рынка сельхозпродуктов. Первый пятилетний план просто-напросто предполагал, что это случится само собой; но по мере его выполнения ситуация стала развиваться в прямо противоположном направлении. После максимального уровня сельскохозяйственного производства в 1926 г. его показатели начали падать, и в январе 1928 г. государственные закупки зерна составили едва ли не три четверти от уровня предыдущего года. Причиной этого стали отчасти закупки государством хлеба по ценам, которые были существенно ниже рыночных, отчасти нехватка необходимых в деревне промышленных товаров. К тому же крестьяне старались не создавать впечатления уж очень производительных хозяев из опасения получить ярлык “кулака”.

При появлении новой угрозы “кризиса ножниц” государство отреагировало на нее прямо противоположно тому, как оно это сделало в 1923 г. Вместо того, чтобы обеспечить более выгодные условия торговли для крестьян, оно прибегло к репрессиям. Впервые это было опробовано на Урале и в Западной Сибири, где был собран относительно неплохой урожай. Крестьянские рынки закрыли, а частную торговлю продовольственными товарами запретили. Преуспевающие крестьянские хозяйства обязывались сдавать зерно, в случае отказа им грозило обвинение по 107-й статье Уголовного кодекса (“спекуляция”). Первые результаты этих мер выглядели обнадеживающе: дополнительно было изыскано и доставлено в города большое количество хлеба. Однако долговременное их применение должно было привести к тому же результату, что и во время гражданской войны: на следующий год крестьяне сократили бы посевы и не выращивали бы зерна больше, чем нужно для собственного потребления. Тем не менее эти меры были применены и в других регионах, и Центральный комитет направил для надлежащего их исполнения своих специальных представителей: Сталин поехал на Урал и в Сибирь, Жданов — на Волгу, Косиор — на Украину и Андреев — на Северный Кавказ. Как и в 1918 г., были созданы “комитеты бедноты”, призванные возместить недостаток влияния партии в деревне, начать “классовую борьбу” и дать крестьянам понять, что приближаются реквизиционные команды. Было приказано собрать деревенские митинги, где проводилась классификация крестьян с навешиванием известных ярлыков — “бедняк”, “середняк” или “кулак”. Последние получали очень высокое задание по сдаче хлеба. В некоторых случаях целые деревни несли наказание за недостаточно высокие цифры сдачи зерна. Так, в октябре 1929 г. “Правда” писала о том, что в Крыму объявлен “бойкот” целым деревням: в кооперативах (деревенских магазинах) ничего не продавалось, почта не приходила и не отправлялась, жителям деревни запретили всякое передвижение, имущество было описано, а некоторые крестьяне арестованы.

После столь обнадеживающего начала новая политика стала терпеть неудачи, и на деле хлебный рацион в городах в 1929 г. был уменьшен. Но на сей раз у партии в запасе имелось еще кое-что. Уже на XV съезде партии в декабре 1927 г. было решено, что задача объединения и преобразования малых крестьянских хозяйств в крупные коллективные должна стать основной задачей партийной работы в деревне. На той стадии имелась в виду лишь пропагандистская кампания, в результате проведения которой крестьяне должны были объединяться на добровольных началах. Конечно, таким образом цель не могла быть достигнута, и добровольное объединение в коллективные хозяйства в 1928–29 гг. приняло вялотекущие формы. Но осенью 1929 г. политика коллективизации стала сливаться с насильственными конфискациями зерна. Кампания проводилась под лживым предлогом создания крупных и более производительных механизированных хозяйств. Однако в условиях, когда не существовало (пока что) достаточной тракторостроительной промышленности, на практике все это имело целью облегчить заготовку продовольствия путем резкого сокращения числа заготовительных пунктов и усиления контроля над ними. Но все эти события показательны в другом отношении: в решающий момент построения социализма вновь вернулись ранние фантастические дни революции, чего так жаждали многие члены партии после неопределенности и компромиссов НЭПа. Снова вернулась риторика поля битвы: “Кто не вступает в колхоз — враги советской власти”. Юрий Пятаков, бывший оппозиционер, провозгласил, что наступил героический период строительства социализма.

Первый этап кампании был откровенно назван “раскулачиванием”. Сталин изрек чеканную формулу: или возврат к капитализму, или движение вперед, к социализму; это означало, что от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулаков партия переходила “к политике ликвидации кулаков как класса”. Не найдя иного способа вымогательства запасов продовольствия у зажиточных крестьян, более всех остальных способных поставлять его в нужных количествах, партия решила просто изгнать их из деревни, а их собственность передать новым коллективным хозяйствам.

В конце концов ярлык “кулака” стали наклеивать на любого, кто подозревался в сокрытии запасов зерна или в нежелании вступить в колхоз. Тех же, кто совершенно очевидно не был “богатеем”, объявляли “подкулачниками”. Обычно подозреваемый “кулак” вызывался в сельсовет и здесь подвергался допросу председателя, партийного эмиссара или местного представителя ГПУ. Иногда они устраивали совместный допрос, выпытывая, не припрятал ли подозреваемый зерно и не продал ли его на черном рынке. Конфискационная команда, предводительствуемая местной “беднотой”, являлась затем в его дом и устраивала повальный обыск. Они выламывали двери, вспарывали подушки, срывали доски полов. Забирали не только продовольствие, но часто и мебель, одежду, инструменты — вообще все, что казалось пригодным для коллективного хозяйства. Многие семьи, предчувствуя скорое появление визитеров, спешно распродавали свое добро, резали скот на мясо и выпивали запасы самогона, устроив себе горький прощальный праздник. Виктор Кравченко, один из эмиссаров партии, описывает, как одна женщина подожгла свой дом. “Нехристи! — кричала она. — Убийцы! Мы всю жизнь работали на наш дом. Не достанется он вам. Пусть все огню достанется!”

Следующий фазой был сбор намеченных к высылке кулацких семей. Некоторых предупреждали о готовящейся акции, и они пытались бежать или кончали жизнь самоубийством, иногда целыми семьями. Некоторым даже удавалось скрыться. Несколькими годами позже во время своей поездки в Воронежскую область Надежда и Осип Мандельштамы видели одну такую семью, которую в конце концов вышвырнули из их землянки, а импровизированное жилище сравняли с землей. Больше всего Мандельштамов поразило то, что женщина старалась прилично одеваться и сохранила прялку и швейную машину — маленький островок нормальной жизни в мире, совершенно сошедшем с ума.

Тех, кому не удавалось скрыться, власти под конвоем отправляли на ближайшую железнодорожную станцию и там грузили в телячьи вагоны. В этих вагонах, не имеющих туалетов, в страшной скученности, нерегулярно получая еду и воду, они ехали за сотни миль от дома, в полную неизвестность, куда-нибудь на север Европейской России или в Сибирь. Семья Александра Твардовского, позже ставшего известным поэтом, вместе с пятью, или около того, сотнями других “кулаков” была выслана на Северный Урал. По замерзшей реке их перевезли на санях и выбросили в лес, где не было ничего, кроме рассчитанного на два десятка лесорубов барака. Там им приказали строить поселок. Многих кулаков отправили в лагеря, где они стали первым действительно огромным потоком заключенных. Других выслали в отдаленные районы, где они должны были регулярно отмечаться в полиции и где им была доступна только работа, вполне сопоставимая с трудом в лагерях. Те, кто не мог найти работу, умирали от голода. Романист Владимир Тендряков описал сцены, которые разыгрывались в северной Вологодской области. На станционной площади маленького городка Вохрово лежали и умирали экспроприированные и высланные с Украины кулаки. По утрам больничный кучер Абрам приезжал и загружал трупы в телегу. Но умирали не все. Многие бродили по пыльным и грязным аллеям, едва волоча опухшие, синие ноги, приставали к прохожим, глядя на них собачьими глазами, и выпрашивали еду. Но в Вохрово счастья им не было: горожанам самим не хватало еды, и ночи они проводили в длинных хлебных очередях.

Кое-какие попытки вооруженного сопротивления этой кампании были, но их сущность и масштабы столь тщательно скрывались властями, что” даже и теперь о них мало что известно. Крестьяне были не так хорошо вооружены и обучены, как в 1920–21 гг., и сопротивление обычно принимало форму убийств отдельных партийных уполномоченных или представителей ГПУ. Тем не менее на Украине, Кавказе и на Дону сопротивление крестьян принимало более серьезные формы. Именно в этих районах реквизиции зерна и политика раскулачивания проходили с особой жестокостью. В некоторых случаях в подавлении волнений принимали участие армейские части, и по меньшей мере один раз пришлось использовать авиацию. На Северном Кавказе войска ГПУ, руководимые Кагановичем, окружали и высылали на север целые деревни. Власти смотрели на все это как на военные действия: независимо от того, сопротивлялись кулаки или нет, они считались “врагами”. Когда писатель Михаил Шолохов обратился к Сталину с письмом протеста по поводу применявшихся тем методов, Сталин ответил, что кулаки готовы заморить армию и города голодом: “Это тихая война против советской власти — война голодом, мой дорогой товарищ Шолохов”. Как писатель Максим Горький напомнил читателям “Правды” и “Известий” в ноябре 1917 г., врагом советской власти был всякий, переживший время, отпущенное ему историей. Из этого следовало, что страна находилась в состоянии гражданской войны, и лозунгом ее было: “Если враг не сдается, его уничтожают”.

И поныне до окончательного ответа на вопрос, сколько народу подверглось “раскулачиванию”, очень далеко. Советские источники более или менее единодушно сходятся на цифре в 1 млн. крестьянских хозяйств, или около 5 млн. человек, однако историк-эмигрант Моше Левин после трезвого и тщательного изучения проблемы пришел к выводу, что эта цифра должна быть по меньшей мере удвоена.

Судьбу тех, кто остался в деревне, нельзя назвать завидной. Резолюция Центрального Комитета от 5 января 1930 г. призывала полностью завершить коллективизацию самое позднее к 1932 г., а на Северном Кавказе и в бассейне Волги — на год раньше. Здесь ощущались дух и буква самых экстравагантных вариантов первого пятилетнего плана. Специальные уполномоченные — обычно молодые рабочие с хорошими партийными характеристиками (многие из них пришли в партию по Ленинскому призыву) — были направлены в деревню для создания коллективных хозяйств. Наскоро обученные на специальных двухнедельных курсах, они получили название по численности первой группы — “двадцатипятитысячники”. Им откровенно объясняли, что их первостепенная задача — заготовка зерна любой ценой. Виктор Кравченко рассказывает, как инструктировали его самого: “выкачивай его из них, где бы его ни прятали… Не бойся чрезвычайных мер. Партия честна перед тобой. Товарищ Сталин ждет их от тебя”. Лев Коптелев, другой “двадцатипятитысячник”, позднее рассказал о возвышенных и воинственных идеалах, переполнявших его в те времена:

“Зерновой фронт! Сталин сказал: “Битва за хлеб — это битва за социализм”. Я был убежден, что мы были солдатами невидимого фронта, ведущими войну против кулацкого саботажа ради хлеба, который был нужен стране для пятилетки. За хлеб прежде всего, но также и за души крестьян, ожесточенных низкой политической сознательностью, не устоявших перед вражеской пропагандой, не осознавших великой правды коммунизма”.

Прибыв в деревню, уполномоченные первым делом собирали мир на митинг, где убеждали всех вступать в колхоз. Они могли использовать в качестве приманки обещания кредитов или машин (что вовсе не обязательно исполнялось впоследствии). Угрожали же высокими налогами, повышенными нормами сдачи зерна или даже ссылкой. В большинстве случаев им удавалось добиться от собрания резолюции с формальным согласием, и они получали возможность рапортовать наверх. Официальные цифры свидетельствовали о впечатляющих успехах, показывая восьмидесятипроцентную коллективизацию в некоторых районах к марту 1930 г. На самом же деле все обстояло не так гладко. Большинство крестьян было глубоко разочаровано в колхозах. Русский по происхождению американский журналист Морис Хиндус писал после разговора с жителями своей родной деревни: “Эти крестьяне никогда не верили ничьим словам; они всегда подозревали весь мир… И теперь они должны были отдать свою землю, лошадей, коров и хозяйственные постройки — все то, что давало им хлеб, защиту от голодной смерти, все то, в чем они нуждались, чтобы сохранить единство материальной и духовной жизни — и все это за простое обещание юного агитатора, что это необходимо для того, чтобы они жили побогаче!” Ходили дикие слухи: что всех детей отправят в Китай, что есть специальная машина для сожжения стариков, поскольку те едят слишком много хлеба, что все женщины в деревне станут “социалистической собственностью”. Сектанты предрекали явление Антихриста и дьяволову печать на колхозных вратах, возвещавшие конец света. Убедительность столь жутким предсказаниям придавало то обстоятельство, что коллективизация нередко сопровождалась арестом сельского священника и даже разрушением церкви.

Хотя относительно темпов коллективизации были даны инструкции, никто не объяснил, как собственно должен выглядеть колхоз. В самом начале кампании “двадцатипятитысячники” впадали в крайности (не отклоняясь, впрочем, от полученных ими, указаний) и обобществляли абсолютно все, включая мебель и одежду. Это породило очень серьезное сопротивление. Крестьяне предпочитали забивать скот, только бы не отдавать его в чужие руки. Не вступившие в кооператив подчас провожали колхозников на поля вилами, отбирая у них одежду и инструменты. Нарастал всеобщий хаос. Опасаясь за весеннюю посевную кампанию, партия решила объявить антракт. 2 марта 1930 г. в “Правде” появилась статья Сталина “Головокружение от успехов”. С совершенно бесподобным апломбом он попрекал местные власти “эксцессами” и игнорированием “добровольных начал” колхозного движения. Было позволено выйти из колхозов тем, кого затащили в них насильно. Крестьяне массами начали покидать колхозы, и между мартом и июнем количество крестьянских дворов, охваченных коллективизацией, упало с половины до четверти от их общей численности.

Но осенью, когда уборочная страда уже закончилась, кампания началась снова. На сей раз она велась более продуманно и планомерно. В целом все сходились во мнении, что основной моделью колхоза должна быть артель, допускавшая, чтобы каждое крестьянское хозяйство владело небольшим приусадебным участком, коровой и птицей. Принудительные меры тем не менее никак не ограничивались. К лету 1931 г. уже больше половины крестьянских хозяйств снова входили в колхозы, а к лету 1936 г. эта цифра достигла 90%.

Первые плоды коллективизации были губительны. Действительно, урожайность зерновых понизилась лишь весьма незначительно (ожидалось, однако, что она возрастет вдвое). Но весьма значительно выросли государственные заготовки, отнимавшие у сельских жителей даже тот ненадежный доход, который они имели раньше. Советский исследователь приводит такие цифры (в млн. тонн):

С мясными и молочными продуктами дело обстояло куда хуже. Поголовье скота упало с 70,5 млн. в 1928 г. до 38,4 в 1933 г.; свиней с 26 млн. до 12 млн.; овец и коз со 146,7 млн. до 50,2 млн. Страна не смогла преодолеть последствия этого бедствия до середины 1950-х гг. и потому два последующих десятилетия испытывала жестокую нехватку мяса и молока.

Поскольку теперь государственные заготовки отнимали значительно большую, чем раньше, часть урожая, армия и города теперь снабжались продовольствием, но не в изобилии. На самом деле продолжался и рост экспорта зерна, достигший самого высокого уровня в 1931 г., и он не был прекращен даже в тех чрезвычайных обстоятельствах. Но в деревне начался голод, еще более сильный, чем в 1921–22 гг. Судя по смоленским архивам, в западном регионе все зерно было предназначено для государственных заготовок, даже оставленное на семена. Военизированные “тройки”, сформированные из представителей советов, партии и ГПУ, были отправлены в деревни. Специальные контролеры следили за перевозкой, помолом, выпечкой и продажей хлеба.;

Когда Кравченко приехал в одну деревню в Днепропетровской области, его поразила стоявшая там мертвая тишина. “Были! съедены все собаки”, — свидетельствует он. “Мы съели все, до чего только доходили руки, — кошек, собак, полевых мышей, птиц. Когда рассветет, вы увидите, что с деревьев ободрана кора, потому что ее тоже съели”. Подобное творилось повсеместно, и в особенности в плодородных областях, где выращивали пшеницу. Этот голод был устроен государством ради того, чтобы снабдить продовольствием города и армию. Потому-то, в отличие от 1921 г., и держало государство этот голод в секрете как от зарубежной прессы, так — по возможности — и от своего собственного народа в городах. На дорогах были выставлены специальные заграждения — они не давали крестьянам возможность проникать в большие города и там выпрашивать хлеб. Один американский рабочий видел в Самаре старуху и двоих детей, которые смогли пробраться в город. Они умирали прямо на улице. Солдат Красной Армии начал спроваживать его со словами: “Эти люди не хотят работать. Это кулаки. Это враги Советского Союза”.

Но официальные уполномоченные партии, ГПУ и Народного комиссариата земледелия не разделяли тягот жизни в деревне. Как правило, они жили в конфискованных у кулаков домах и получали специальные продовольственные пайки. Кравченко описывает их как “отдельную касту, живущую замкнутой кликой, поддерживающую друг друга и связанную между собой в своем противостоянии обществу”.

Эти люди находились под чудовищным бременем. С одной стороны, государственные заготовительные организации постоянно требовали все больше и больше зерна. С другой — крестьяне явно умирали от голода. Это был замкнутый круг. Терехов, первый секретарь партийного комитета Харьковской области, настаивал на конфискации зерна, которое сельские советы пытались сохранить до весеннего сева, и в то же время писал Сталину письмо об отчаянном положении крестьянства, умоляя об экстренной продовольственной помощи. Сталин презрительно пожурил его за выдумку “сказок о голоде” и посоветовал стать писателем-фантастом.

В целом значение коллективизации преувеличить невозможно. Она разрушила традиционную структуру русской деревни повсеместно, вплоть до самых отдаленных областей, и уничтожила наиболее производительную и часто наиболее уважаемую часть крестьянских хозяйств. Для партии это тоже была травма. Коллективизация возродила психологию военного времени, на сей раз в мирное время, и приучила партийных работников к мысли, что они представляют собой оккупационную армию во вражеской стране. Из-за этого напряжения многие ломались. Однажды Исаак Дойчер встретил полковника ГПУ, который, рыдая, говорил ему: “Я старый большевик. Я боролся в подполье против царя, я воевал в гражданскую войну. Для того ли я делал все это, чтобы теперь окружать пулеметами деревни и приказывать моим людям стрелять по толпе крестьян без разбора? О нет, нет!”

Остается до конца не ясным, какое количество жертв повлекла за собой коллективизация. Пастернак рассуждал в “Докторе Живаго”, что коллективизация была настолько чудовищной ошибкой, что должна быть исправлена любой ценой, и потому следовало отучить людей думать и рассуждать, заставить их видеть то, чего нет, и утверждать нечто прямо противоположное тому, что было очевидно для всех. Несомненно, коллективизация совпала по времени с моментом, когда партийные средства информации окончательно утратили связь с реальностью и принялись рисовать прекрасный воображаемый мир, в котором, как выразился несколькими годами позднее Сталин, “жить стало лучше, жить стало веселее”.

Колхозы медленно оправлялись от страшного разорения и к концу тридцатых годов стали регулярно получать урожаи большие, чем десять лет назад. Они работали в соответствии с планами, спущенными из Народного комиссариата земледелия. Политический и экономический контроль осуществлялся через машинно-тракторные станции (МТС), каждая из которых надзирала над дюжиной колхозов. Официально МТС были созданы для того, чтобы снабжать хозяйства сельскохозяйственной техникой (ее не хватало для того, чтобы оснастить ею каждый колхоз). Плата за пользование техникой производилась натурой, так что МТС действовали как заготовительные конторы. К тому же партийные ячейки базировались в МТС, директора которых обычно были сотрудниками ГПУ (или НКВД — Народный комиссариат внутренних дел, как эта организация стала называться с 1934 г.): они должны были выслеживать “подрывной элемент”. Со временем при МТС были даже созданы “политические отделы”, подобные тем, что существовали в Красной Армии.

Оплата колхозников зависела от доли их труда на общественных полях. Единицей измерения заработной палаты был “трудодень” — рабочий день квалифицированного работника стоил дороже. Тракторист мог зарабатывать в четыре раза больше, чем ночной сторож. Но действительная проблема “трудодней” состояла в том, что на них выплачивались лишь остатки: трудодни оплачивались только после того, как колхоз выполнял все свои обязательства — перед заготовительными конторами, МТС, банками и т.д. В неурожайные годы оставалось очень немногое. Даже в относительно благоприятном 1939 г. в 15 700 колхозах из 240 тыс. люди не получили на трудодень вообще ничего.

Нет ничего удивительного в том, что крестьяне рассматривали работу в колхозе как возрождение барщины. Ощущение того, что они превратились в крепостных, усиливалось отказом государства выдавать колхозникам паспорта тогда, когда его наличие стало обязательным для перемены места жительства (1932 г.). Таким образом они действительно были более или менее прикреплены к земле, к удовольствию председателей колхозов.

Только в одном партия пошла на компромисс с крестьянством. “Примерный устав колхоза” 1935 г. гарантировал им право иметь небольшой приусадебный участок и выращивать на нем продукты для собственных нужд, держать корову, ограниченное количество свиней или овец и птицу неограниченно. Продукты с приусадебных участков предназначались прежде всего для собственного потребления, но любой прибавочный продукт мог быть продан на специальных разрешенных властями рынках. От рынков, как мы видели, города зависели довольно сильно, получая с них некоторые виды продовольствия. Эти частные участки стали, таким образом, существенной поддержкой и для крестьянской экономики, и для питания горожан. Партия же допустила их существование с большой неохотой. Для работы на приусадебных участках у крестьян находилось и время, и трудолюбие, которые пропадали неизвестно куда во время работы на колхозных полях.

Говоря коротко, коллективизация в известной степени решила зерновую проблему (после первоначального провала), но оставила после себя наследство в виде деморализованного сельского населения и малопроизводительной системы хозяйствования.

Помимо преобразований в области сельского хозяйства и промышленности, на очереди была еще одна область, которую Ленин считал даже более важной, чем две первые. Речь идет о “культуре”. В русском языке слово “культура” куда более многозначно, чем в английском. Ленин подразумевал прежде всего техническую грамотность, трудовую дисциплину, производительность труда, честность и патриотизм. В последние годы жизни он понял, что именно этих качеств не хватает новой России. Из этого следовало, что новый режим сохранит еще на некоторое время зависимость от иностранных и “буржуазных” специалистов.

С этой логикой Ленин примирился еще во время гражданской войны. Уже тогда приглашали старых администраторов, чтобы снова запустить заводы. Им дали возможность работать так, как те привыкли, — применять сдельную оплату труда, прекратить деятельность “рабочего контроля”, использовать “научные” тейлористские методы организации производства. Первые попытки планирования в советской стране были основаны на предложениях, выдвинутых именно такими специалистами. Так, в 1920 г. план электрификации — ГОЭЛРО был основан на расчетах, сделанных профессором Гриневским, возглавлявшим Московское высшее техническое училище. ВСНХ и Госплан также первоначально имели в своем штате экономистов и администраторов, которыми страна в то время располагала. В большинстве своем они не испытывали к большевикам особой симпатии, но понимали, что страну надо восстанавливать.

Отношения между новой властью и старыми специалистами складывались, разумеется, нелегко, а временами и бурно. В особенности это относится к провинции, где власти не всегда разделяли широту взглядов партийной верхушки. Так, например, в марте 1919 г. профессор Дукельский, преподаватель агрономии в воронежском техникуме, написал Ленину письмо, где жаловался на притеснения со стороны новых местных политических руководителей. Все они, по презрительному замечанию Дукельского, происходили из низов среднего класса и в прошлом были деревенскими урядниками, мелкими городскими чиновниками и лавочниками. По словам Дукельского, трудно описать весь ужас чинимых ими унижений и страданий. Постоянные позорные угрозы и обвинения, бессмысленные, но чрезвычайно унизительные обыски, угрозы расправы, реквизиций и конфискаций, вмешательство в наиболее интимные стороны жизни. Так, от Дукельского требовали, чтобы он, человек, живший в том же училище, где и преподавал, обязательно спал бы со своей женой в одной постели.

Сам Ленин, разумеется, подобное поведение не приветствовал. Чтобы заставить всех относиться с большим уважением к квалифицированным специалистам, в которых так нуждалась страна, Ленин опубликовал письмо Дукельского в “Правде”. Разногласия не прекратились, но тем не менее многие специалисты пришли к выводу, что с коммунистами можно работать, поскольку их правительство явно собирается восстановить закон и порядок, уделить особое внимание развитию техники и даже поставить рабочих на место. Генерал Ипатьев, ведущий специалист в области химического производства при царе и человек весьма консервативных взглядов, согласился стать при коммунистах директором Государственного научно-технического института, поскольку, что бы там о них ни говорили, коммунисты “спасли страну от анархии и по крайней мере временно сохранили ее интеллигенцию и ее материальное благополучие”. Среди специалистов широко распространилось сменовеховство, теория, согласно которой большевики теперь воплощали в себе Великую Россию, т.е. делали именно то, в чем потерпело фиаско царское правительство.

С самого начала правительство организовало строгий учет специалистов, которых явно катастрофически не хватало. Уже в декабре 1918 г. Совнарком начал их регистрацию, чтобы потом использовать в промышленности и управлении экономикой. На XII съезде партии Оргбюро объединило эти списки с досье, которые вел Сталин “для учета и распределения кадров”, и эта объединенная система начала быстро разрастаться. Таким образом, государство получило возможность в большей степени контролировать благонадежность специалистов, хотя пока что не пыталось избавиться от наименее надежных — их просто было некем заменить. Даже в 1928 г. из списков следовало, что из всех инженеров, работающих в советской промышленности, только 138 были членами партии. Прямо противоположное положение существовало среди административного аппарата управления промышленностью, где количество членов партии доходило до 70%, но лишь немногие из них были действительно квалифицированными работниками. Так случилось потому, что партия выдвинула многих своих представителей на руководящие должности. На этих практиков — людей, не имевших специального образования, но обладавших практическими навыками, — партия могла положиться больше, чем на беспартийных специалистов.

Этот разрыв между аппаратом управления и образованными специалистами партия не могла терпеть до бесконечности. Она хотела разрешить проблему, подготовив собственных специалистов. Но эта работа в течение 1920-х гг. сталкивалась с серьезными трудностями. В институты и техникумы, занятые подготовкой специалистов, предпочтительно допускались лица рабоче-крестьянского происхождения. Разумеется, они были хуже подготовлены к учебе, чем представители среднего класса и интеллигенции. Для восполнения пробелов в знаниях наименее грамотные студенты прежде всего проходили курс подготовки на рабфаках, или “рабочих факультетах”. Созданные в 1919 г. рабфаки были предназначены для того, чтобы студенты из рабочих и крестьян, не имевшие полного среднего образования, могли получить начальные знания, необходимые для дальнейшего обучения по избранной специальности. Результаты были неоднозначны, и многие из выпускников техникумов обманули ожидания своих преподавателей. Совершенно очевидно, что некоторое их количество — советская статистика не сообщает, какое именно, — вообще не смогли закончить курса. В университетах и техникумах поднималась волна негодования против преподавателей, особенно в комсомольских организациях.

В конце концов партия решила предпринять наступление против “буржуазных специалистов” в промышленности и вузах (высших учебных заведениях), подобно тому, как это проделывалось в системе управления экономикой. Сделать это было нетрудно, поскольку рабочие, как мы видели, были очень недовольны привилегиями для “буржуев”. Между 1928-м и 1931 гг. прошла серия сенсационных процессов над этими специалистами, получивших прекрасное освещение в печати. В первом из этих процессов, Шахтинском, в мае 1928 г. пятьдесят три инженера, трое из них — граждане Германии, были обвинены во вредительстве, организации несчастных случаев и установлении связей с капиталистами, бывшими владельцами шахт. На самом же деле некоторая часть иностранного оборудования была испорчена отчасти по неопытности, отчасти из-за небрежности, а пожары и взрывы вообще время от времени случаются на шахтах. Эти несчастья происходили не так уж и часто, но тогда впервые правящий режим преднамеренно воспользовался ими как оружием в борьбе с “классовыми врагами”. В Москве, в Колонном зале, прошло публичное слушание дела, сопровождавшееся кампанией в прессе под лозунгом “Смерть вредителям!”. Некоторые подсудимые признали предъявленные им обвинения, другие признали их лишь частично, третьи отказывались от ранее данных показаний. С точки зрения более поздних требований, спектакль был поставлен из рук вон плохо. Это, однако, не помешало вынести одиннадцать смертных приговоров, причем пять из них действительно были приведены в исполнение.

Сталин завершил процесс предупреждением, что “шахтинцы” скрываются во всех отраслях промышленности. “Вредительство буржуазной интеллигенции, — предупреждал Сталин, — стало одной из самых опасных форм оппозиции строительству социализма”. Вскоре последовали новые процессы. Как уже говорилось выше, на одном судилище работавшие в Госплане меньшевики были обвинены в “преступных” попытках подорвать индустриализацию страны путем занижения плановых показателей. В другом процессе сорок восемь ведущих руководителей пищевой промышленности обвинялись в саботировании снабжения продовольствием — очень легкий способ объяснить его постоянную нехватку. Известным агрономам Чаянову и Кондратьеву вменялся в вину сговор с кулаками с целью воссоздания партии социалистов-революционеров и свержения советской власти. Было уволено и арестовано несколько тысяч инженеров. Позднее, в 1931 г., поток процессов более или менее иссяк — это случилось по причинам, о которых мы поговорим позднее.

В системе образования начались чистки, проходившие менее драматично, но зато имевшие куда более широкие масштабы. Комсомольские и партийные комитеты стремились избавиться от студентов, имевших “старорежимное” происхождение. Среди студентов количество выходцев из рабочего класса поднялось с 30% в 1928–29 гг. до 58% в 1932–33 гг. Беспартийных преподавателей освистывали, а в некоторых случаях подвергали прямым словесным атакам. Многие из них были уволены по решению ученых советов университетов — последние теперь решительно пополнялись ставленниками партии. До поры до времени Академия наук была раем для беспартийных ученых, но теперь больше сотни исследователей было арестовано, а в руководство Академии партия ввела своих людей. Были расширены Коммунистическая академия и Институт красной профессуры, подготовившие ученых-марксистов для преподавания общественных дисциплин в 1919–21 гг. (один из выпускников Института красной профессуры, М.А.Суслов, стал впоследствии главным идеологом партии).

Что касается общеобразовательных школ, то советская педагогическая теория 1920-х гг. в общем делилась на два основных направления. Представители первого из них считали, что школы должны учить в основном тому же, что и школы царской России, и были в этом поддержаны Лениным. Он считал, что жизненно важно обеспечить всем детям доступ к основам образования, но не видел необходимости полностью пересматривать его содержание, разве только следовало добавить к нему овладение некоторыми практическими навыками. В целом же дети рабочего класса и крестьянства должны научиться тому же, что и “буржуазные” школьники. Второе направление, ассоциирующееся прежде всего с именем педагога-утописта В. Н. Шульгина, призывало изменить содержание школьного образования и приспособить его к новому обществу. Для этого предполагалось отбросить академичность традиционной педагогики и обратиться к практическим предметам и изучению ремесел, предпочтительно не за школьной партой, а в трудовом коллективе. Шульгин считал, что любая система формального образования неизбежно будет элитарна, и подверг критике систему школьного образования, созданную Народным комиссариатом просвещения (Наркомпрос). Им руководил Луначарский, чьи взгляды на проблему образования были близки ленинским.

Большую часть двадцатых годов преподавание в школах велось вполне традиционными методами, отчасти потому, что обучение новым методам преподавания оставалось недоступным для большинства учителей, отчасти из-за простой нехватки средств на эти амбициозные эксперименты. Прогресс шел медленно, даже в таком основополагающем вопросе, как всеобщее начальное образование.

Затем в 1929 г. под воздействием развернувшейся вокруг шахтинского дела кампании и не без активного участия комсомола Луначарский был смещен со своего поста, и реформа стала развиваться в соответствии с идеями Шульгина. Старшие классы средней школы были преобразованы в техникумы, или профессионально-технические училища, и в конце 1930 г. во все школы поступило распоряжение прикрепиться к какому-либо производству с тем, чтобы ученики могли получить начальные трудовые навыки. Теперь школьники мало времени проводили в классах. Местом их учебы стали “новостройки”, где они становились членами рабочих коллективов (и таким образом могли приобщиться к пятилетке), а также общественная и политическая работа. Увеличилась и доля политзанятий в учебном процессе. В деревне школьники и студенты были вовлечены в “культурную кампанию” по ликвидации неграмотности. Она сопровождалась увольнениями учителей, закрытием церквей и арестами священников.

Еще даже не успев толком начаться, эти эксперименты столкнулись с серьезными трудностями. Некоторые дети поняли, что они получают чрезвычайно узкое образование: так, в одной из орловских школ старшеклассников учили на “техников-птицеводов”. Директора заводов часто очень неохотно принимали присланных к ним необученных и недисциплинированных подростков, нарушавших строгое рабочее расписание. В Туле школьники были вынуждены устроить демонстрацию протеста, “появившись в заводских воротах с лозунгами, плакатами и песнями для того, чтобы их допустили к производству”. Иногда, напротив, директора проводили совершенно иную политику и использовали детей как даровых подсобных рабочих. Можно предположить, что школьники работали в Донбассе на угольных шахтах, а в одном среднеазиатском местечке ученики пятого-седьмого классов (в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет) две недели подряд были заняты не чем иным, как сбором хлопка. Дети, работающие на новостройках, должны были время от времени отмечаться по утрам в школе, наскоро выполняли свои уроки и затем исчезали на оставшуюся часть дня. Фраза Шульгина об “отмирании школы” угрожала превратиться в малоприятную реальность.

Как мы увидим позже, “культурная революция” в школах продолжалась не очень долго. Однако она имела долговременные последствия — многие старые беспартийные учителя были уволены, а школьная атмосфера оказалась насквозь пропитанной политикой.

Все эти мероприятия расчистили дорогу для “красных специалистов”, занявших в промышленности и образовании свободные теперь вакансии “буржуазных специалистов”. Сделано все это было очень быстро. Так, например, в вузах число преподавателей и исследователей, получивших образование после революции, выросло с 40% в 1928 г. до 75% в 1933 г.; большинство из них заняли места изгнанных.

Помимо подготовки кадров надежных специалистов, партия начала также выполнять ударную программу воспитания своих будущих лидеров, людей, которые должны были обладать как проверенным опытом партийной работы, так и самой высокой технической квалификацией. В июле 1928 г. Центральный Комитет приказал начать набор тысячи партийцев, которые должны были быть направлены в технические институты для получения высшего образования.

Это был первый из серии массовых наборов “тысячников” — как стали называть этих людей. Их кандидатуры предлагались комсомолом, партией и профсоюзными комитетами или политотделами Красной Армии, после чего направлялись на трех-пятилетнюю учебу, во время которой получали особые, повышенные стипендии. В большинстве своем это были молодые люди в возрасте около двадцати лет, которые проявили себя как преданные и энергичные работники, покорно выполняющие все поручения партии. Они были сознательно отобраны на жизненно важные партийные и государственные посты еще в начале пятилеток. Виктор Кравченко, даже в горьком положении эмигранта, вспоминает, с каким волнением он, двадцатипятилетний квалифицированный рабочий металлургического завода в Днепропетровске, в 1930 г. явился в контору по вызову директора. Там он, сидя у огромного стола красного дерева, увидел члена Центрального Комитета Аркадия Розенгольца. Тот попросил его кратко рассказать биографию (обычный советский ритуал), а после сказал: “Ты молодой человек, тебе и двадцати пяти еще нет. Партии нужны инженеры. Ты хочешь учиться? Мы пошлем тебя на несколько лет в технический институт. Партии ты отплатишь своими лучшими достижениями. Партии нужна собственная техническая интеллигенция, чтобы выполнять задачи индустриализации в соответствии с ее политикой”. Так молодой Кравченко попал в Харьковский технологический институт, где изучал самолетостроение. Он оказался в чрезвычайно пестрой толпе студентов, в большинстве своем двадцатитрехлетних. Некоторым было за тридцать. Они явились в институт с “заводов, доменных печей, шахт и учреждений, из совхозов и армейских лагерей”. Здесь были темнолицие среднеазиаты, никогда не видавшие западного города, ветераны войны, бывшие сибирские партизаны, а также партийные работники, хорошо осведомленные о новой политической конъюнктуре. Несмотря на то, что многие из них получали повышенную стипендию, в материальном отношении жизнь была тяжелой. По словам Кравченко, зимой 1930–31 гг. в их общежитии “Гигант” было так холодно, что замерзала вода в ванной. Студенты подбирали случайные куски дерева, доски от заборов, сломанную мебель и старые газеты, которыми топили крошечную железную печурку в своей комнате, с разваливающейся, состоящей из многих сочленений трубой, выведенной в окно. Так они жили, учились, спорили и мечтали об индустриальном будущем своей страны, в то время как жестокий мороз и голод были в настоящем.

Качество их образования вызывает некоторые сомнения — отчасти из-за отсутствия у них должной подготовки и той скорости, с которой они учились, отчасти из-за постоянного преобладания в процессе обучения политической пропаганды. По словам Кравченко, те, кто не мог усвоить “Капитала” Маркса и диалектики Энгельса, работ Ленина и, самое главное, трудов Сталина, отчислялись из института даже быстрее, чем те, у кого были неприятности с расчетами и проектами. С другой стороны, те, кто пользовался политическим доверием, часто бывали агрессивно самоуверенны и презирали своих “буржуазных” преподавателей. Один химик, поступивший в Киевский политехнический институт в 1930 г., вспоминал, что некоторые студенты прерывали лекции оскорблениями и смехом, превращая занятия в “партизанскую войну”, а один студент, бывший солдат Красной Армии, имел привычку, явившись на экзамен, вытаскивать заряженный револьвер и класть его на стол перед преподавателем.

Как бы ни было ущербно их образование, эти студенты должны были все же стать серьезной политической силой. Они обладали политической и технической грамотностью и потому идеально подходили для руководства в период становления плановой экономики. Как показало исследование, проведенное Шейлой Фицпатрик, во время первой пятилетки таким образом в высшие учебные заведения поступило около 110 тысяч совершеннолетних рабочих-коммунистов и около 40 тысяч беспартийных. В 1932–33 гг. они составляли треть от общего числа людей, обучавшихся в высших учебных заведениях. Скольким из них удалось успешно закончить учебу, мы не знаем — эти цифры никогда не публиковались. Достоверно известно лишь то, что один, позднее прославившийся студент, Н. С. Хрущев, сделать этого не смог. Однако лица, успешно завершившие свое образование, — а иногда и не преуспевшие в этом, — получали необыкновенно благоприятные шансы на быстрое продвижение по службе. Их появление на политической арене совпало с подготовкой Сталиным великих чисток 1936–39 гг., когда жестоко расправились и с ленинской старой гвардией, и с “буржуазными специалистами”, и с практиками. Недавние выпускники институтов были готовы занять их места. Нельзя сказать, что ни один из “красных специалистов” не попал в жернова чисток — напротив, это случилось со многими. Но те, кто выжил, устроились очень хорошо и могли, перешагнув через трупы своих предшественников, наслаждаться тем, что деликатно называется “ростом социальной мобильности”.

“Культурная революция” совершалась и в той сфере общественной жизни, которая на Западе обычно ассоциируется со «словом “культура”. Рассмотрим это на примере литературы, каковая для большевиков, высоко ценивших словесную пропаганду, имела особое значение. Как и все прочие “специалисты”, писатели отнюдь не единодушно приветствовали приход большевиков к власти. Когда в ноябре 1917 г. большевики созвали их на “организационную встречу”, на приглашение, кроме Александра Блока и Владимира Маяковского, откинулись лишь трое или четверо. Самый известный из них, Максим Горький, который в прошлом был большевиком, громил за “постыдное отношение к свободе слова” Ленина и Троцкого. На самом деле большинство наиболее известных писателей того времени не сотрудничало с большевиками, а эмигрировало.

Те, кто остался в России, стремились объединяться в группы. Это типично для поведения писателей в кризисные периоды истории, и несомненно, что во время гражданской войны только принадлежность к какой-либо группе давала возможность хотя бы минимально удовлетворять основные жизненные потребности. Даже когда физические условия существования улучшились, писатели поняли, что им по-прежнему легче всего совместно владеть журналом или издательством, где они могли проводить свои встречи и рассчитывать на публикацию своих произведений. К тому же выяснилось, что теперь им нужно завоевывать благосклонное отношение и покровительство партии, чего опять-таки легче добиться коллективом.

Эти творческие группы были чрезвычайно разнообразны. В первые дни осуществленной утопии некоторые пытались распространять некую особую “пролетарскую культуру”. Пользуясь поддержкой Луначарского, они создавали на заводах хоры, театральные и художественные студни, ставили спектакли, писали картины и распевали гимны, основным содержанием которых была жизнь рабочего класса. Создавались даже симфонии заводских гудков и свистков. Можно предположить, что наивысшей точкой развития пролеткульта была постановка на улицах Петрограда “Мистерии освобожденного труда”, приуроченная к первомайским праздникам 1920 г. В ней принимали участие две тысячи солдат Красной Армии и студенты театральных училищ. Тридцать тысяч зрителей пели “Интернационал”.

Тем не менее большинство партийных вождей отвергало идею возможности существования специфической “пролетарской культуры” как совершенно абсурдную. В этом вопросе, как и в военной и технической областях, Троцкий и Ленин придерживались единой точки зрения и полагали, что пролетарские писатели должны прежде всего овладеть прирожденным мастерством деятелей аристократической и буржуазной культуры. Троцкий в своей статье “Литература и революция” (1923) особо подчеркнул, что партия не должна командовать в сфере искусства, а, по мнению Троцкого, должна поощрять искусство, покровительствовать ему и осуществлять только косвенное руководство. Действуя в таком духе, партия на протяжении почти всех 1920-х гг. терпимо относилась к различным направлениям литературы и даже поощряла их, кроме, разумеется, тех, что были признаны “контрреволюционными”. Еще в 1925 г. Центральный Комитет призывал к свободному соревнованию между различными “группами и течениями”, назвав, правда, “пролетарских писателей” будущими идеологическими руководителями советской литературы.

На осуществление этого “будущего идеологического руководства” более всех других претендовала одна группа. Это был РАПП — “Российская ассоциация пролетарских писателей”, издававшая журнал “На посту”. В отличие от Пролеткульта, с которым РАПП состоял в отдаленном родстве, последний имел в своем составе лишь немногих настоящих рабочих. На самом деле, большинство рапповских писателей происходило из интеллигенции и опиралось на молодежное партийное движение — комсомол. Наиболее заметная в РАППе личность, Леопольд Авербах, был одним из основателей комсомола и даже секретарем его московской организации; кстати, он приходился родственником Свердлову. Вследствие всего этого рапповцы были группой партийных активистов, и когда они объявляли, что осуществляют “пролетарскую гегемонию”, то на самом деле благодаря обычной смысловой подтасовке подразумевалось, что они представляют в литературе партийные интересы. Само название рапповского журнала выдает их литературную позицию: “Мы должны стоять на посту, чтобы обеспечить чистоту и твердость коммунистической идеологии”.

Таким образом, неудивительно, что основным занятием рапповцев была не собственно литература, но литературная критика. В конце 1920-х гг. несколько “попутчиков” — терпимых властями беспартийных писателей — пали жертвами рапповских атак. Маяковский пытался утихомирить их тем, что сам стал членом РАППа. Опыт сотрудничества с этой организацией оказался для Маяковского столь печальным, что, вероятно, сыграл немалую роль в самоубийстве поэта в 1930 г. Другим cause celebre[8] стала рапповская атака на Замятина. Его роман “Мы” был опубликован за границей, поскольку сатира оказалась чрезмерной для любого издательства в России. В романе описано будущее общество, где люди лишены фантазии путем проведения специальной операции — “фантазиэктомии” — для того, чтобы они могли наслаждаться безмятежным “математически определенным счастьем”. РАПП возражал против факта заграничной публикации (хотя до сих пор это было общепринятой практикой) и осуждал взгляды Замятина. Под давлением РАППа (поддержанного редакционной статьей “Правды”, объявившей эту литературную группу “ближайшей к линии партии”) издательства отказывались печатать Замятина, его книги изымались из библиотек, а пьесы не ставились в театрах. В 1931 г. Замятин написал письмо непосредственно Сталину, где утверждал, что для него лишение возможности писать равносильно “смертному приговору”. Замятин допускал, что имеет очень неудобную привычку говорить не то, что выгодно, но то, что кажется ему правдой. В особенности же, писал Замятин, он никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепию, карьеризму и отступничеству. “Я всегда считал и считаю, что они унизительны и для писателя, и для революции”. Замятин просил дать ему возможность уехать, чтобы продолжать писать. Сталин выдал ему выездную визу.

Так возник разрыв между эмиграцией и советской культурой, существующий до нашего времени. Но триумф РАППа не был продолжительным. Деятели “культурной революции” тоже были уничтожены — в общепринятом порядке.