История Советского Союза. 1917-1991

СОВЕТСКОЕ ОБЩЕСТВО В ЭПОХУ «РАЗВИТОГО СОЦИАЛИЗМА»

Хоть жестокости сталинистской политики были уже делом прошлого, этого нельзя сказать о характерной для нее секретности. Уход Хрущева так и не получил истинного освещения в печати — он объяснялся “преклонным возрастом и пошатнувшимся здоровьем”. Больше имя Хрущева вообще не упоминалось, если не считать краткого извещения о его смерти в 1971 г. Правда, какие-то неизвестные люди в газетных передовицах обвинялись в “бездумном прожектерстве”, “одержимости административными методами”, в “недостаточном овладении достижениями науки”. Из этих намеков проницательный читатель мог сделать вывод, что новое руководство намерено восстановить стабильность управления государством и в дальнейшем действовать более обдуманно и прагматично.

Основной внутренней проблемой, с которой столкнулось новое руководство, были последствия директивного планирования, начавшегося в 1930-х гг. и после войны вновь восстановленного. Все связанные с этим трудности ярко высветил конфиденциальный доклад, представленный директором Новосибирского экономического института Абелом Аганбегяном в июне 1965 г. Аганбегян отметил, что темпы роста советской экономики начали замедляться, в то время как экономика США явно находилась на подъеме. Некоторые секторы советской экономики — жилищное строительство, сельское хозяйство, услуги, розничная торговля — оставались очень отсталыми и развивались совершенно недостаточными темпами. Первопричину этих неудач Аганбегян видел в отвлечении колоссальных ресурсов на оборону (по его подсчетам, из 100 млн. занятых в производстве в оборонном секторе трудилось 30–40 млн. человек). Другая причина, по мнению Аганбегяна, — наследие прошлого в виде чрезмерной централизации и недостаточной демократии в экономической сфере. Далее он утверждал, что в сложном современном обществе отнюдь не все может быть спланировано, поскольку невозможно предусмотреть все возможные случайности и их потенциальное влияние. Так, даже план, составленный центральными органами, не может быть выполнен должным образом по причине недостатка информации и современной вычислительной техники. Как заметил Аганбегян, в Центральном статистическом управлении нет ни одной вычислительной машины, и оно даже не собирается ими обзаводиться. Руководство экономикой страдает и от чрезмерной секретности. Аганбегян отмечал, что многие цифры он и его коллеги часто быстрее находят в американских журналах, чем могут получить их от Центрального статистического управления. Таким образом, экономика развивается непропорционально: создание резервов товаров и рабочей силы, предназначенных для преодоления непредвиденных случайностей и производства никому не нужных товаров только ради выполнения плана, находит выражение в грубых количественных показателях. Неиспользованные деньги скапливаются у населения, которое не может приобрести нужные ему товары. В результате усиливается инфляция и расцветает черный рынок.

Уже в 1953 г. Маленков предложил пересмотреть традиционные приоритеты и больше капиталовложений направить в производство потребительских товаров (промышленность группы Б, как ее называли), а не в тяжелую индустрию (промышленность группы А). Тогда из этой идеи ничего не вышло, отчасти потому, что производство потребительских товаров в номенклатурной иерархии пользовалось меньшим престижем, отчасти из-за того, что потребители этих товаров были более многочисленны, разрознены и гетерогенны: их потребности нельзя было удовлетворить, просто увеличив производственные планы. Хрущевская попытка децентрализации управления экономикой преследовала цель сделать систему более чуткой к нуждам потребителей, но на деле привела лишь к большему ее усложнению.

Новый премьер-министр Косыгин в 1965 г. попытался решить проблему иначе. Он воспринял некоторые уроки Аганбегяна и других экономистов. Косыгин вновь создал упраздненные Хрущевым централизованные промышленные министерства, но в то же время попытался сделать механизм планирования более гибким. Выполнение плана теперь выражалось не в производственных показателях, но по “объему реализованной продукции” — т.е. учитывалось только то, что действительно было продано. Таким образом, появились небольшие средства, которые можно было пустить на закупку капитального оборудования, отпала необходимость создавать запасы ненужного предприятию сырья, да и вообще руководители предприятий получили возможность более свободно распоряжаться имеющимися у них прибылями — можно, было использовать эти средства на повышение заработной платы рабочим, на социальные фонды, на новые капиталовложения и т.д.

По многим причинам реформа Косыгина — как и его предшественников — потерпела крушение. Во-первых, для того, чтобы в полной мере использовать те возможности, которые она открывала, предприятия должны были сами назначать цену на свою продукцию, но как раз этого права они и не получили. Кроме того, они нуждались и в значительно больших свободах в вопросе занятости — прежде всего это относится к праву увольнять лишних рабочих или тех, кто плохо работал. Такое право было дано аппарату управления, но в очень ограниченных пределах, скорее даже теоретически. К тому же промышленная администрация столкнулась с упорным сопротивлением увольнениям со стороны профсоюзов и части партийного аппарата. В то же время лидеры партии, напуганные событиями в Новочеркасске, очень чутко относились к малейшим проявлениям недовольства со стороны рабочих и потому практически не оказывали поддержки тем администраторам, кто проводил увольнения.

К тому же следствием успешного проведения косыгинской реформы должно было стать внедрение в промышленность новых технологий. Однако в экономике, где успех измеряется ежегодным выполнением плановых показателей, этого вообще трудно добиться. Новое оборудование и трудовые навыки требуют времени для их освоения и потому могут привести к временному сокращению выпуска продукции. Если в конце планового года результаты применения технических новшеств не перекрывали потерь, неизбежных при их внедрении, управленцы не желали рисковать и связываться с этими новациями.

Есть также некоторые признаки того, что в случае успешного проведения реформы ее последствия стали бы угрожать тому приоритету, который имела военная продукция. Но основополагающей причиной поражения реформы Косыгина было, вероятно, сопротивление партийных секретарей и министерских чиновников, поскольку реформа угрожала их контролю над управлением экономикой. События в Чехословакии в 1968 г. способствовали сплочению оппозиции и, соответственно, окончательному провалу реформы.

В конце 1960-х — начале 1970-х гг. лидеры искали альтернативные пути возрождения экономики. С одной стороны, они подтянули плановую экономику и, компьютеризировав ее, придали ей более гибкий характер. С другой стороны, недостаток новаций восполнялся при помощи закупок новых технологий на Западе. Во многих отношениях это был возврат к политике, к которой в затруднительных случаях и ранее прибегало советское руководство. Сталин делал то же самое и во время индустриализации в тридцатых годах, и во время войны. Хрущев закупал за границей минеральные удобрения — он придавал им большое значение и понимал, что те, которыми располагает Советский Союз, чрезвычайно примитивны. Послехрущевское руководство распространило эту практику на те отрасли промышленности, где наблюдалось отставание в технологическом отношении. К ним относятся кораблестроение, автопромышленность, синтетическая химия, пищевая промышленность, нефте- и газодобыча. Западные фирмы нередко с охотой принимали участие в совместных проектах, поскольку Советский Союз располагал огромным потенциальным рынком и дешевой и послушной рабочей силой. Самым крупным подобным проектом был контракт с итальянским автомобильным концерном “Фиат” о постройке огромного завода в Ставрополе на Волге. Впоследствии он был переименован в Тольятти, в честь незадолго до того умершего лидера итальянской компартии. Этот завод давал возможность — причем осуществление ее было не за горами — выпустить на советский рынок семейный автомобиль. Одним из важнейших результатов этой сделки стало то, что многие советские люди вступили в контакт с представителями западного общества, причем другой такой возможности у них не было бы. На разные сроки в Тольятти приезжало около 2500 западных специалистов, и приблизительно такое же число советских инженеров и техников прошло подготовку в Италии.

Это означало, что маленькая щелка в железном занавесе, появившаяся в середине пятидесятых годов, расширяется: советские границы приоткрывались для международных обменов, и не только в области техники, но также науки, культуры и туризма. Действительно, для поездки за границу советским людям — особенно при поездках на Запад — приходилось проходить тяжелую и подчас унизительную “проверку” со стороны партии и КГБ. Многим это не удавалось — и иногда в самый последний момент. По словам одного очевидца, крупный советский ученый, который должен был ехать на международную конференцию, совершенно неожиданно никуда не поехал, а вместо него на конференцию отправилось совершеннейшее ничтожество. Но все равно, даже с этими оговорками к началу 1980-х гг. Советский Союз через промежуток времени, приблизительно равный времени жизни одного поколения, вновь стал членом международного сообщества — чего никак нельзя сказать о периоде сталинизма. Воздействие на советских граждан западных, или “буржуазных”, идей и привычек, которое стало результатом этого события, было источником постоянного беспокойства властей.

Люди, которые сместили Хрущева, не все были экономическими реформаторами. Среди них был и один или два ортодокса, таких, как Михаил Суслов, считавшийся главным идеологом, и Александр Шелепин, бывший глава КГБ. Ходили слухи, что Шелепин вынашивал планы ареста тысячи или около того интеллектуалов, тех, кто теснее всех прочих ассоциировался с “оттепелью” в области культуры, и таким образом раз и навсегда покончить с идеологическими шатаниями. Арест Синявского и Даниэля в сентябре 1965 г. можно рассматривать как первый шаг в этом направлении. Но для большинства членов Политбюро (Президиум был снова переименован) воспоминания о Сталине и Берия были все еще слишком свежи, чтобы они могли пойти на риск снова развязать террор. Поэтому Шелепина, как “опасного человека”, со временем переместили с его ключевого поста в секретариате партии на относительно безобидную должность профсоюзного лидера.

Леонида Брежнева, который занял освободившийся после Хрущева пост первого секретаря партии, поначалу большинство его коллег рассматривали как переходную фигуру. Вскоре, однако, выяснилось, что именно он был тем человеком, который в наибольшей степени соответствовал тогдашним настроениям в Политбюро и Центральном комитете. Он быстро свернул наиболее неудачные начинания Хрущева в области сельского хозяйства, образования, управления экономикой и партийным аппаратом и провозгласил принцип “стабильности кадров”. Это значило, что жизнь партийно-государственного аппарата высшего и среднего уровня станет отныне более комфортной. Добродушный и не лишенный чувства юмора, Брежнев был типичным лидером-соглашателем”, способным сглаживать противоречия между противостоящими друг другу группировками, даже если это приводило к отсутствию определенной политической линии. Многие годы он успешно изолировал потенциальных соперников и продвигал на высшие должности своих протеже и преданных ему людей. Все это делалось с царственной медлительностью: прошло двенадцать или пятнадцать лет, прежде чем он стал настоящим вождем, окруженным собственным “культом”. В 1977 г. он, будучи генеральным секретарем (так он переименовал, следуя сталинскому примеру, пост первого секретаря), стал еще и президентом и оказался во главе и партийного, и государственного руководства. Брежнев также сам себя повысил в воинском звании до маршала Советского Союза, а равно и главнокомандующего Вооруженными Силами СССР. Он также был и председателем Совета обороны. Он даже издал мемуары, за которые получил Ленинскую премию по литературе. При вручении премии Брежневу председатель Союза писателей Георгий Марков заявил, что по популярности и воспитательному воздействию на читательскую массу “книги Леонида Ильича не имеют себе равных”.

Наиболее серьезной проверкой того, насколько сильно согласие внутри советского руководства, стали не события, случившиеся где-либо на территории СССР, но, как это часто случается в империях, коллизии одной из зависимых стран — Чехословакии. Промедлив с десталинизацией в 1956 г., партийное руководство ЧССР взялось за дело значительно позже любой другой восточноевропейской страны, но при этом, вероятно, наиболее определенно и последовательно. Кульминации процесс достиг с низложением первого секретаря, сталиниста Новотного на пленуме Центрального комитета в январе 1968 г. На смену Новотному пришел словацкий коммунист Дубчек, который во время войны находился в Москве и который — по крайней мере первоначально — видел в Брежневе того человека, который больше других подходит для успешного завершения реформ.

В отличие от Венгрии 1956 г. движущей силой реформ в Чехословакии были не только интеллектуалы, но и сам партийный аппарат. В течение нескольких лет отдел Центрального комитета готовил доклад о том, какая политическая структура больше всего подходит современному обществу и экономике. В сущности, его авторы пытались более систематично и обдуманно сделать то, что хотел осуществить Хрущев в свойственной ему импульсивной манере. Они пытались найти новую основу власти партии в эпоху, когда массовый террор уже неприемлем, а общество и экономика сделались куда более сложными, чем в первые годы существования социалистического государства.

Прямым результатом этого доклада была Программа действий Чехословацкой коммунистической партии, опубликованная в апреле 1968 г. В ее вступительной части были слова, точно повторявшие те, что стали предпосылкой югославских реформ 1950 г.: каждый народ “идет к социализму своей собственной дорогой”. Программа признавала также, что в обществе развитого социализма могут существовать и существуют противоположные интересы, но утверждалось при этом, что главная победа в классовой борьбе уже одержана, и потому можно позволить этим интересам сформироваться в общественные институты и вступить в соревнование между собой в рамках общего политического форума, что это уже не угрожает единству общества. Этот зачаточный плюрализм отличался от хрущевского понимания демократии, которое предполагало единство масс и партию в качестве выразителя их общих интересов. Если уж искать предтечу чехословацких реформ, то скорее ее можно обнаружить у некоторых югославских теоретиков середины пятидесятых годов, а равно не получивших по причине известных обстоятельств законченной формы некоторых прозрений Бухарина в двадцатые годы. В программе также делался вывод, что для эффективного функционирования экономики следовало децентрализовать процесс принятия решений и создать более сильные материальные стимулы для производителя. Это очень похоже на то, что хотел сделать Косыгин.

Программа действий содержала несколько политических предложений, вокруг которых позднее развернулись дискуссии. Документ рекомендовал последовательно проводить в жизнь принципы “социалистической законности” и обеспечить гарантии против беззаконий и чрезмерной концентрации власти. С этой целью следовало предоставить народу право объединяться в группы и свободно выражать свое мнение. Специально рассматривался вопрос о возрождении “Народного фронта” (“фиктивная коалиция” 1948 г.), где каждая из входящих в него партий получила бы относительную автономию. Каким образом это могло сочетаться с “руководящей ролью партии”, которая провозглашалась в той же программе, нигде не объяснялось. Цензуру предполагалось уничтожить, а для науки, культуры и образования создать такие условия, в которых они действительно могли бы процветать. Это было необходимо и для развития экономики, и для обеспечения основных человеческих потребностей.

Весной 1968 г. возникло несколько преследовавших политические цели “общественных групп” — чтобы поупражняться в обещанных свободах. Официальное коммунистическое молодежное движение отчасти лишилось поддержки в университетах. Причиной этого стал массовый исход его членов в независимый Союз студентов университетов, возникший на базе философского факультета Пражского университета. Этот союз опубликовал собственную Программу действий. Она основывалась на Декларации прав человека ООН. Был также создан так называемый “Клуб К-231”, объединивший бывших политических заключенных (свое название он получил от статьи уголовного кодекса, по которой они были осуждены). Их основным требованием было упрочение “социалистической законности”, для чего следовало провести полное расследование всех преступлений, совершенных при Сталине. КАН, или Клуб независимых политиков, объявил, что выдвинет своих кандидатов на следующих выборах в Национальную ассамблею. Он также заявил о начале воссоздания независимой Социал-демократической партии (в 1948 года она принудительно вошла в состав Коммунистической партии).

Самым замечательным из всех независимых политических заявлений было “2000 слов” писателя Людвика Вакулика, опубликованное в июне 1968 г. Он предостерегал, что партия пока только обещает. Если народ хочет, чтобы дело было сделано, ему не следует просто ждать, когда верхи начнут действовать; надо взять дело в свои руки: “Это просто: собираются несколько человек, избирают председателя, ведут протокол, публикуют свои выводы, требуют их выполнения и не дают себя запугать”. Это было дословное повторение классических аргументов Эдмунда Барка в пользу существования политических партий.

Безусловно, эта бурная политическая жизнь породила в Москве все усиливающиеся опасения. Они тем более должны были усилиться после того, как 10 августа 1968 г. Чехословацкая коммунистическая партия опубликовала проект своего нового устава, из коего следовало, что партия даже готова уступить и демократизировать свою внутреннюю структуру. Партийные работники должны избираться тайным голосованием. Они не могли занимать должности более восьми или — в исключительных случаях — двенадцати лет. Это должно было подорвать саму основу номенклатурной системы. Более того, новый устав изменял основным принципам ленинской резолюции 1921 г. “О единстве партии”: он разрешал группам внутри партии излагать и публиковать свои взгляды, взгляды меньшинства, даже тогда, когда большинство принимало направленное против них решение. Ни Хрущев, ни даже Тито никогда не пошли бы на такое ослабление дисциплины. Не только государство, но и сама партия должна стать федеративной, так что чехи и словаки получали равные права.

В отличие от Надя в 1956 г., Дубчек утверждал, что Чехословакия не собирается ни выходить из Варшавского договора, ни покончить с социалистической системой. Но все равно 21 августа 1968 г. советские войска при поддержке нескольких контингентов из других стран Варшавского договора оккупировали Чехословакию. Из-за плохого политического руководства цели интервенции были достигнуты не сразу: не было в Чехословакии своего Кадара, который мог бы при поддержке Москвы принять на себя бразды правления. Советское руководство было вынуждено позволить Дубчеку и его сподвижникам-реформаторам вернуться в страну, предварительно заставив их заключить договор, который обязывал чешское руководство “нормализовать” политическую жизнь в стране — иными словами, восстановить абсолютную власть номенклатурной элиты. Основные причины, которые заставили вторгнуться в Чехословакию, были в целом достаточно полно объяснены в многочисленных повторяющих друг друга заявлениях, сделанных до и после вторжения.

Основным среди них был страх, что ослабление цензуры и либерализация политической жизни в целом приведет к тому, что “контрреволюционные силы” получат постоянную поддержку. Советское руководство было ошеломлено и оскорблено тем, что совершенно бесконтрольно существовали группы с собственными политическими программами, а равно и возможным возрождением некоммунистических политических партий. Они не понимали, как в таких условиях можно сохранить “руководящую роль партии”. Их коробило от факта публикации в чехословацкой прессе заявлений вроде “2000 слов”. Они понимали, как вдохновит их собственных, советских диссидентов то направление, в котором разворачивались чехословацкие события. Их пугал тот пример, который давала демократизированная и федерализированная Чехословацкая коммунистическая партия. Петр Шелест, лидер Украинской коммунистической партии, возможно, готов был сделать некоторые уступки националистам своей республики, но не хотел терять связей с Москвой, которая давала ему власть. Он был одним из самых горячих сторонников вторжения в Чехословакию.

Момент, избранный для начала интервенции, оставляет мало сомнений в том, что преследовалась цель опередить события и персональные перестановки в чешском руководстве, которые могли произойти на съезде Чехословацкой коммунистической партии. Он должен был состояться в сентябре. Большинство членов “старой гвардии”, которым Москва доверяла, несомненно, утратили бы свои посты. Их заменили бы приверженцы реформ, которые сделали бы эти процессы необратимыми.

В сентябре “Правда” сделала заявление, оправдывающее вторжение. В нем подтверждался провозглашенный Хрущевым принцип, что “каждый народ идет к социализму собственным путем”, но жестко ограничивалась свобода выбора такого пути — он не должен был угрожать социализму в самой стране, основополагающим интересам других социалистических государств и международному рабочему движению, борющемуся за социализм. Из этого вытекало, что, если подобная угроза возникнет, прочие социалистические страны имеют право и обязаны вторгнуться в такое государство и устранить эту угрозу силой. “Советский Союз и другие социалистические страны, — говорилось далее в заявлении, — выполняя свой интернациональный долг перед братскими народами Чехословакии и защищая их завоевания, должны были действовать и действовали решительно против антисоциалистических сил в Чехословакии”. Эта декларация, вскоре получившая известность под названием “доктрины Брежнева”, стала основополагающим текстом, определявшим отношения СССР с его союзниками. Это означало, что Советский Союз считает возможным врываться в другие страны и внедрять там собственную модель социализма.

Усиленной критике в советских средствах массовой информации подвергся Ота Шик, заместитель премьер-министра Чехословакии. Он был архитектором экономической реформы, предполагавшей децентрализацию управления экономикой, использование цифр дохода в качестве важнейшего планового показателя и лишение неэффективных фирм постоянных государственных дотаций. Целью этих изменений было повышение производительности и побуждение предприятий более чутко относиться к нуждам потребителей. Это было похоже на те реформы, которые в Советском Союзе в 1965 г. начал Косыгин, но гораздо радикальнее. Больше всего, однако, советское руководство было обеспокоено тем, что, помимо прочих политических следствий этих реформ, Чехословацкая коммунистическая партия, в отличие от КПСС, изучала их всесторонне и без всяких ограничений. На заводах полным ходом шел эксперимент, дававший рабочим возможность принять более деятельное участие в управлении производством. Поскольку теперь плохо работавшие предприятия могли быть закрыты, у рабочих был прямой интерес не допустить этого.

Совершенно очевидно, что именно чехословацкие события стали причиной того, что реформа Косыгина, так и не успев как следует начаться, была потихоньку свернута в течение 1968 г. и после него. Правда, официально об отказе от нее не объявлялось.

Как и в Венгрии в 1956 г., именно рабочие оказали наиболее серьезное сопротивление советской оккупации. Рабочие завода ЧКД, расположенного в пригороде Праги Высочаны, пригласили делегатов XIV съезда ЧКП заседать в своих помещениях (вторжение опередило начало его работы). Это и было сделано. Съезд работал втайне — что говорит о большой изобретательности его участников. В своей резолюции съезд осудил оккупацию, оставил Дубчека на посту первого секретаря и для оказания ему поддержки избрал Центральный комитет, состоявший из одних реформистов. Скованный условиями навязанного советским руководством договора, Дубчек, однако, был вынужден дезавуировать решения съезда.

Продолжалось создание рабочих советов, которые, по меньшей мере формально, сохраняли значительный контроль над администрацией в течение еще нескольких месяцев после вторжения. Полный проект закона о самоуправлении социалистических предприятий увидел свет только в январе 1969 г., когда все, в сущности, было уже ясно. Власть рабочих советов все больше и больше ограничивалась прежней партийной администрацией заводов. Окончательно они были запрещены в июле 1970 г. на том основании, что стремились “уничтожить централизованное планирование и влияние Коммунистической партии, социалистического государства и профессиональных союзов на управление национальной экономикой”.

В обществе в целом процесс “нормализации”, или восстановления власти номенклатуры, развивался медленно, но верно. Дуб-чека в апреле 1969 г. сменил более приемлемый для Москвы Густав Гусак. Реформистов по одному убирали с высших партийных и государственных должностей и переводили на менее значительные. В конце концов они получали унизительно незначительную работу где-нибудь в провинции (так, Дубчек стал егерем в Словакии). Показательных судов над основными действующими лицами чехословацких событий не было, однако состоялись суды над некоторыми второстепенными фигурами. В партии была проведена тщательная чистка: каждый ее член проходил собеседование в проверочной комиссии, где с пристрастием допрашивался относительно его касательства к событиям 1968 г. В результате из полутора миллионов членов ЧКП приблизительно треть была исключена или вышла из нее добровольно. Аналогичные собеседования проходили и во многих других сферах, особенно в тех, что связаны с образованием, культурой и средствами массовой информации. Многие были уволены. Организации, слишком сильно пораженные “заразой”, вроде Союза писателей или Института философии Академии наук, были просто закрыты или слиты с другими организациями вплоть до того времени, когда можно было бы восстановить их самостоятельность под руководством послушных марионеток.

События в Чехословакии привели к тому, что советское руководство столкнулось с глубоким недоверием со стороны интеллектуалов, особенно гуманитариев и специалистов по общественным дисциплинам. То же можно сказать и об экономистах-реформаторах. Это наложило отпечаток на всю последующую политику брежневского правительства, хотя, конечно, справедливости ради следует отметить, что старые тенденции в ней преобладали над новыми.

К середине 1960-х гг. общество, основы которого были заложены Сталиным, сформировалось полностью — в высшей степени иерархическое, стабильное и консервативное. Эти черты стали особенно заметны теперь, когда потрясения, вызванные чистками, войной, урбанизацией и социальной мобильностью, остались в прошлом. Если использовать грубоватый, но точный термин политолога Т. X. Ригби, его можно назвать обществом “одной организации” (one organisational society). Имеется в виду, что оно на деле было единой огромной организацией, которой управлял партийно-государственный аппарат, чья штаб-квартира находилась в Центральном комитете Коммунистической партии, располагавшемся в здании на Старой площади в Москве. Через посредство номенклатурной системы управления, которая к тому времени стала высокоразвитой и изощренной, Центральный комитет в принципе держал под контролем каждую сколько-нибудь значимую должность в любой сфере человеческой деятельности, делегируя свои полномочия нижестоящим партийным организациям, осуществлявшим ту же политику на более низких ступенях иерархической лестницы.

Любой завод, предприятие, высшее учебное заведение, транспортное предприятие, колхоз, торговая структура — короче, любое рабочее место — имело свой ранг в этой иерархической системе. Это могла быть должность “всесоюзного значения”, или республиканского, областного, районного или городского. Заработная плата служащих и рабочих менялась в соответствии с этими рангами, а равно и доходы и привилегии начальства. В соответствии с “табелью о рангах” удовлетворялись и потребности предприятий в оборудовании и рабочей силе.

По соответствующим ступенькам было расставлено и все население страны. Осуществлялось это при помощи введенной Сталиным прописки, или вида на жительство. Наивысшим был статус жителей Москвы, где можно получить самую лучшую работу, самое хорошее образование, а пища, товары народного потребления и услуги были относительно легко доступны. К тому же там было возможно общение с иностранцами или теми советскими гражданами, которые привозили товары с Запада. Второе место в иерархии занимали Ленинград и столицы союзных республик, затем, еще ниже, города с населением в 500000 человек и более, и прежде всего те, где находились предприятия военной, космической или другой промышленности, связанной с использованием высоких технологий, т.е. предприятия “всесоюзного значения”. Жители таких городов имели кое-какие блага, доступные москвичам, но в меньших масштабах. Во всех этих городах ограничивался рост населения: милиция прописывала человека только тогда, когда работодатель определенного ранга мог привести убедительные причины того, что нуждается в этом человеке. Прописка существовала в двух формах — временной и постоянной, что создавало дополнительную ступеньку в иерархической структуре. Борьба за превращение первой во вторую могла занять многие годы. “Пятый пункт” в паспорте мог усложнить любой их этих процессов, особенно если там значилось “еврей”. Для того, чтобы обойти все эти препятствия, люди нередко вступали в брак с лицами, у которых прописка была более “высокого” класса: не исключено, что подобные фиктивные браки стали столь же обычны для советского общества, как браки по расчету во Франции времен Бальзака.

Жизнь в маленьких городах и деревнях, где-нибудь в провинции автоматически означала, что человек обладает низшим социальным статусом. Переезд оттуда в Алма-Ату, Киев или Ригу был очень сложен и полностью зависел от благорасположения начальства. Переехать в Москву было практически невозможно. В наихудшем положении находились колхозники. У них даже не было паспортов, потому они не имели права вообще ни на что, кроме краткого пребывания в городе. Единственной возможностью для колхозника потребовать паспорт был момент перед призывом на действительную военную службу — это касалось исключительно мужчин — или если они уезжали для того, чтобы получить специальное или высшее образование. Нет ничего удивительного, что большинство покинувших таким образом деревни молодых людей крепко держались за свои паспорта и впоследствии старались не возвращаться домой, а найти работу в городе.

Только после 1974 года колхозники начали получать паспорта и “второе крепостное право” стало клониться к упадку.

На вершине социальной пирамиды располагались “кадры” партийно-государственного аппарата. Исследователи, занятые изучением советской политики, сейчас начали забывать, что слово это по происхождению чисто военное. Таким же военным был и самый дух партийно-государственных кадров — во всяком случае, иерархическая структура и приказы были необходимы им как воздух. В некотором смысле это свойство даже усилилось после того, как Хрущев освободил их от постоянного страха ареста. Тем не менее нескончаемые хрущевские реорганизации партийно-государственного аппарата до некоторой степени лишили их привычного комфорта и стали досаждать: между 1956 и 1961 гг. Хрущев изменил персональный состав Совета министров, Президиума ЦК партии (Политбюро), секретарей партии областного уровня больше, чем на две трети. Сменилась и половина Центрального комитета.

Преемники Хрущева уничтожили даже этот предмет беспокойства. Лозунгом брежневской политики стало “доверие к кадрам”. Он взял за правило производить минимальное количество перестановок на высшем партийно-государственном уровне. 44% из тех, кто был в 1966 г. членами Центрального комитета, в 1981 г. оставались на своих местах. Конечно, в среднем полноправный член этого ключевого органа находился на своей должности больше двенадцати лет, что превышало максимальный допустимый срок, если придерживаться хрущевской программы ротации партийных работников. По тем же причинам между 1966 и 1982 гг. средний возраст членов Центрального комитета вырос с. пятидесяти шести до шестидесяти трех лет, Совета министров — с пятидесяти девяти до шестидесяти пяти, и Политбюро — с пятидесяти пяти до шестидесяти девяти лет. К концу 1970-х гг. советское руководство стали обычно называть “геронтократией”, и западные журналисты пускались в пространные рассуждения о здоровье советских руководителей, если кто-либо из них временно не появлялся на публике.

Брежневская политика должна была обеспечить людям, которые находились в центре номенклатурной системы, членам Центрального комитета и руководителям его отделов, совершенно новое чувство стабильности и уверенности. Три четверти членов Центрального комитета в 1981 г. занимали высшее положение в партии и государстве: 35% были партийными секретарями республиканского и областного уровня, 9% — работниками отделов Центрального комитета, 31% — министерские чиновники. Выходцев из других частей государственного аппарата было гораздо меньше: военные — 7%, дипломаты — 4%, ученые и деятели культуры — 3%, работники КГБ и профсоюзные деятели — по 2%. Остальные представлены совершенно ничтожным числом. Другие рельефные характеристики персонального состава Центрального комитета представляются даже более важными. Почти три четверти членов ЦК вступили в партию до 1950 г. и, следовательно, первоначальный, а подчас и важнейший, опыт партийной жизни они получили еще при Сталине. 82% из них — по, происхождению рабочие и крестьяне, однако 78% имели высшее образование; это значит, что они сделали блестящую карьеру. Они были удачливыми выдвиженцами, причем после того, как они стали таковыми, этот процесс более или менее сошел на нет. 97% из них — мужчины, что свидетельствует о том, что вопреки всем “эмансипациям” женщины практически не могли пробиться в высшие сферы власти. Славян в составе ЦК было 86%, а русских — 67%, что в процентном отношении значительно превышает представительство других национальностей страны. 55% какое-то время — обычно во время войны, — работали в военных 1 или тесно связанных с военными отраслях промышленности. Итак, “характеристическими” чертами члена Центрального комитета были следующие: преклонный возраст, мужской пол, русский, сделавший успешную карьеру и имеющий широкий опыт государственной и (или) партийной работы, а равно и опыт работы в “военно-промышленном комплексе”.

Таков усредненный облик тех, кто по меньшей мере косвенно оказывал решающее влияние на кадровую политику во всех сферах человеческой деятельности. Возможно, именно по этой причине к 70-м годам советское общество было милитаризовано в значительно большей степени, чем в двадцатых и тридцатых. Тот высокий социальный статус, который армейские офицеры отвоевали себе в ходе второй мировой войны, стал постоянным. Постоянной же стала их интеграция в партию, благодаря системе основательной политической подготовки. Можно предположить, что военные были больше довольны своим положением, чем представители любой другой профессиональной группы в Советском Союзе — и у них были к тому все основания. Правда, Хрущев однажды урезал военные ассигнования и непродуманно сократил численность офицерского корпуса — это и стало одной из возможных причин его падения. Но все остальные советские вожди — от Сталина до Черненко — считали Вооруженные силы — армию, флот, ВВС и ракетные войска — тем, что позволит распространить власть советов на весь мир и достичь паритета с США. Военные заказы оставались главным приоритетом советской экономики. Школьники и студенты обучались гражданской обороне и проходили начальную военную подготовку. Вообще военное обучение стало обычной чертой жизни в СССР.

Но как же проходил отбор кандидатов на партийные должности? Бывший профессор университета им. Патриса Лумумбы в Москве, Михаил Восленский, у которого были связи в Центральном комитете, после своей эмиграции на Запад в 1972 г. рассказал: молодой человек (или девушка, что случалось гораздо реже), который хотел сделать карьеру, должен был стать партийным активистом у себя на работе. Для этого на него взваливали множество малоприятных и к тому же неоплачиваемых обязанностей по пропаганде и агитации, социальному обеспечению, профсоюзной деятельности и т.д. Он прилежно посещал партийные собрания, при этом, не вступая в особенно острые противоречия с выступавшими, он должен был сделать свое присутствие достаточно ощутимым. В дальнейшем ему надо было оказаться в составе партийного бюро, затем стать одним из секретарей бюро, и наконец — самим секретарем. На крупных предприятиях это была постоянная и оплачиваемая должность. Каждая ступень его роста фиксировалась в характеристике — и чем более высокое положение он занимал, тем подробнее она была. Подписывали ее директор предприятия, председатель профессионального комитета и кто-либо из руководящих работников местного райкома. Характеристику направляли в райком (или выше, если предприятие нашего героя было крупным и важным). В характеристике давалась оценка политической зрелости и лояльности, специальных знаний и административных способностей. Местное отделение КГБ, имевшее тесные связи с отделом кадров предприятия и осведомителей, внедренных в его штат, также готовило доклад, из которого должно следовать, что кандидат на должность не опасен — смысл этого понятия в СССР был значительно шире, чем на Западе.

Если человек преуспевал в роли партийного секретаря, перед ним открывались возможности дальнейшего продвижения на средние и высшие ступени партийного аппарата. Нередко это сопровождалось учебой в высшей партийной школе.

Совершенно естественным результатом такого метода продвижения по службе было образование клик или “групп клиентуры”. Каждый кандидат на продвижение по службе должен был заручиться поддержкой кого-либо из вышестоящего эшелона партийной иерархии. Он продолжал пользоваться той же поддержкой при продвижении на следующий уровень, если его покровитель сам успевал за это время сделать очередной шаг в своей карьере. Эта тенденция отмечалась всеми наиболее внимательными “кремленологами” — специалистами по советским политическим деятелям. Брежнев был упорным и искусным мастером такой политики, особенно в последние годы своей жизни. Он продвигал тех, кто работал вместе с ним на Днепродзержинском металлургическом заводе или в партийном комитете Днепропетровской области (западные журналисты назвали это “днепропетровской мафией”), или позднее в республиканских партийных организациях Молдавии и Казахстана.

Если и был в Советском Союзе “правящий класс”, то ядро его — партийные должности, находившиеся в распоряжении каждого партийного комитета и люди, которых подбирали на эти посты. Разумеется, не все обладали равной властью: степень властных полномочий определялась очень точно тем, чьей номенклатурой была данная должность, что имело значение для привилегий, с этой должностью связанных. Между прочим, связь назначений и постов с партией не подлежала огласке — хотя многие должности формально были выборными, — и вся система действовала в тайне. Поэтому численность “правящего класса” определить трудно. Если цифры, которые приводит Восленский, достоверны, то на районном уровне номенклатурных работников было около трех четвертей миллиона, что вместе с их семьями (если учесть низкую рождаемость среди славян) дает цифру в 2,5–3 млн. человек, или около 1% от общей численности населения. Однако Восленский, видимо, упускает из виду должности, которые не были прямо связаны с партией, правительством или предприятиями народного хозяйства. Подсчеты, сделанные Ригби, дают цифру, которая больше чем вдвое превышает подсчеты Восленского — около 2 млн. человек, или 1,5–2% всего населения, и это без учета членов семьи. Но эти подсчеты основаны на изучении положения, сложившегося в двух относительно небольших республиках — Башкирии (автономная республика) и Грузии (союзная республика), где численность номенклатурных работников могла значительно превышать среднюю. Мои собственные подсчеты дают цифры, средние по отношению к приводившимся выше данным — однако претензии на их точность были бы слишком самонадеянными.

Если термин “правящий класс” применяется к западному обществу, то он означает владение средствами производства и возможность передавать их по наследству. У советской элиты такой собственности не было. Но через централизованную систему планирования номенклатурные работники тем не менее контролировали средства производства всей страны. И хоть этот контроль нельзя было непосредственно завещать своим наследникам, личные связи и система образования позволяли номенклатурным отпрыскам занять такие позиции, которые в будущем обеспечивали им продвижение на аналогичные посты. Некоторые члены семей представителей советского руководства сделали блестящие карьеры. Так, зять Хрущева А. И. Аджубей стал главным редактором ежедневной газеты “Известия” и членом Центрального комитета. После устранения Хрущева он, что примечательно, потерял оба поста. Сын Брежнева Юрий стал заместителем министра внешней торговли, а зять, Юрий Чурбанов, оставался заместителем министра внутренних дел до 1982 г., до скандала, связанного с повышенным интересом его жены к бриллиантам. Зять Косыгина О. О. Гвишиани возглавлял Государственный комитет по науке и технике, который должен был внедрять в советскую промышленность жизненно необходимые ей новые технологии. Сын Андропова Игорь работал в Институте США и Канады, после чего возглавил советскую делегацию на совещании в Мадриде по безопасности и сотрудничеству в Европе.

Тем не менее было бы неверно сказать, что непотизм стал определяющей чертой советского партийно-государственного аппарата подобно тому, как это случилось в других обществах. Это, возможно, объясняется тем, что семья как таковая для советских лидеров имела меньшее значение, чем в большинстве других политических систем (но семейная жизнь тем не менее тщательно скрывалась от общественного мнения). Другое объяснение следует искать в той системе клиентелы*[25], которая была описана выше и которая, вероятно, представляет собой советский аналог системы “наследования”. Эта гипотеза помогает понять, почему советской элите систематически и вполне успешно удавалось осуществлять то, что всегда и всюду делают правящие классы: передачу своего положения по наследству. Параллели с другими обществами — буржуазным, феодальным или восточным — были бы во многом неверны: советское общество являло собой новый исторический тип, и потому для адекватного его описания нам надлежит прежде всего привести в порядок терминологию.

Из приведенных доказательств следует, что причины существования централизованной системы планирования к 1970-м гг. имели не столько экономический, сколько политический характер. Даже те темпы экономического роста, что были достигнуты в 1930-х гг., теперь были недоступны даже для тяжелой промышленности. Ежегодный прирост в пятидесятых и шестидесятых годах составил 5–6%, в 1971–75 гг. он упал до 3,7% и в 1976–80 гг. — до 2,7%. По понятным причинам каждый старался в ежегодных отчетах показать хоть небольшой, но все же рост производственных показателей. Соответственно вполне закономерен вопрос: не скрывается ли за этими цифрами еще большее замедление темпов роста или даже некоторое падение производства? Конечно, в конце семидесятых годов население страны ощутило на себе, что экономические условия ухудшились, а постоянная нехватка тех или иных товаров стала еще заметнее.

Нехватка товаров, порожденная централизованным планированием, была столь велика, что бурно и пышно начала расцветать “теневая экономика”, восполнявшая недостаток необходимых населению потребительских товаров, транспортных и ремонтных услуг и т.д. В сельском хозяйстве “теневая экономика”, как было показано выше, вообще была узаконена в виде частных земельных участков и колхозных рынков. В прочих же секторах экономики она действовала совершенно нелегально. Но тем не менее по вполне понятным причинам продолжался ее бурный рост. Советский автомобилист, которому было нужно ветровое стекло или приводной ремень, быстро обнаруживал, что государственное снабжение не в состоянии ему помочь. Вместо того чтобы перестать пользоваться машиной, человек с помощью приятелей рано или поздно находил неофициальный источник снабжения, где цены были выше, но зато заказ выполнялся незамедлительно.

Но откуда же брались товары у частников? Нередко рабочие автомобильных заводов или ремонтных мастерских без особых осложнений воровали то, что их предприятия получали через систему государственного снабжения. Украденное просто-напросто списывалось как испорченное или утерянное при транспортировке. Частник также мог получать товары через своих помощников или даже из “подпольных” цехов, которые производили на сторону “дефицитные” товары и действовали либо втайне от властей, либо по каким-то причинам пользовались их покровительством. Заводы и колхозы нередко были лишь ширмой, за которой скрывались подпольные предприятия, производившие одежду, обувь, хозяйственные принадлежности или пищевые продукты, недоступные на рынке, контролируемом государством. Так, в августе 1976 г. “Правда” рассказала о том, что жители нескольких деревень на Кавказе в большинстве своем были заняты тем, что вязали шерстяные вещи для черного рынка. Прибыли от таких операций, как правило немалые, делились между рабочими, управляющими предприятий, которые служили ширмой для подпольных производств, и теми партийными и министерскими работниками, которые должны были знать о них.

Другим вожделенным источником “дефицита” был Запад. Западные товары за иностранную валюту и сертификаты продавались в специальных магазинах в больших городах (все они принадлежали к категории “ограниченного доступа”). Отовариваться там могли люди, которые либо получали в этой форме часть своей заработной платы, либо те, кому время от времени дозволялось ездить на Запад и таким образом стать объектом зависти своих коллег и подчиненных. От этих людей в страну пришли такие вещи, как японские фотоаппараты, немецкие магнитофоны, итальянские костюмы и шотландское виски. Ими либо расплачивались за оказанные услуги, либо просто продавали, получая колоссальные прибыли. По тем же причинам существовал оживленный черный рынок иностранной валюты.

“Теневая экономика” оказывала также разного рода услуги. Квартиросъемщик, которому нужно было срочно отремонтировать водопровод (а в таких случаях деваться было просто некуда), мог обратиться к шабашникам, которые сделали бы это и быстрее, и лучше, чем слесарь домоуправления, но не дешевле. Шабашники работали по вечерам и в выходные дни, нередко используя инструменты и материалы, позаимствованные по месту основной работы.

Аналогичным образом поступал и оказавшийся в затруднительном положении директор предприятия, который не мог получить остро необходимые товары и услуги по официальным каналам. Для того, чтобы выполнить свой план, он обращался к “теневой экономике”. Если это открывалось, то он получал выговор. Но если бы он не выполнил план, то и он, и работники его предприятия были бы сильно урезаны в доходах, а сам он мог просто потерять свою должность.

Партия и государство, разумеется, не намерены были смотреть на подобные сделки сквозь пальцы. Они угрожали экономической монополии, которая давала хлеб многим номенклатурным работникам. Для обуздания “теневой экономики” существовала целая армия контролирующих органов. Помимо милиции, прокуратуры и судов имелась также партийно-государственная сеть Комитетов народного контроля, чьей задачей была мобилизация общественной бдительности для предотвращения и раскрытия экономических преступлений. Была также специальная государственная экономическая полиция, ОБХСС (Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности), специализировавшаяся на проведении комплексных следственных действий, необходимых для разоблачения подпольных дельцов.

И тем не менее имелись веские причины, почему государство не предпринимало полномасштабных репрессий против подпольной экономики. Во-первых, она придавала некоторую гибкость системе, которая в противном случае была бы нестерпимо жесткой и вообще не давала бы возможности функционировать всей экономике в целом. Более того, поскольку “теневая экономика” паразитировала на официальной, ее дельцы попадали в некоторую зависимость от партийных и государственных деятелей. Они знали, что их противозаконная деятельность будет рано или поздно раскрыта или даже уже раскрыта, и потому судьба их зависела от благорасположения официальных лиц, тех, кто знал об этом. Шабашник, который пользовался инструментами и лесом, заимствованными им на той строительной площадке, где он работал, был в полном смысле слова “вассалом” своего начальника или прораба, которые позволяли ему делать это.

В некоторых регионах “теневая экономика” достигла такой степени развития, что буквально опутала власти предержащие, причем на самом высоком уровне. Социолог И. Земцов, который работал помощником Г. Алиева, первого секретаря азербайджанской партийной организации, в середине 1970-х гг. сообщал, что при предшественнике Алиева В. Ахундове нелегальная экономика протянула свои щупальца буквально во все сферы общественной жизни. За деньги можно было получить все: машины, спиртное, наркотики, зарубежный ширпотреб, женщин, учебу в высших учебных заведениях, ученые степени — и даже, как утверждал Земцов, должности в системе управления. По его данным, пост районного прокурора стоил 30000 рублей, начальника райотдела милиции — 50000 рублей, первого секретаря райкома партии — 200000 рублей.

Ахундов покрывал эти нарушения, да и сам он получил свой пост благодаря дружеским связям с некоторыми московскими чиновниками самого высокого ранга, в том числе членом Политбюро Андреем Кириленко и председателем Госплана Николаем Байбаковым. Для этого Ахундов делал им богатые подношения и устраивал великолепное времяпрепровождение на уединенных дачах в своей вотчине. Как бы то ни было, но в 1969 г. Ахундова сместили, а на его место назначили Алиева, который до того возглавлял республиканский КГБ. Ему было поручено оздоровить политическую жизнь в республике. Алиев незамедлительно осудил “интриги, клевету, злословие, склоки и взяточничество” среди высших республиканских чиновников, а равно и назначения на должности в партии и администрации, сделанные через посредство “личной преданности, дружеских отношений, семейных или соседских связей”.

Нечто похожее случилось и с В. Мжаванадзе, первым секретарем Коммунистической партии Грузии, который был смещен в 1972 г. Его преемник Э.Шеварднадзе ранее возглавлял республиканское министерство внутренних дел (т.е. в его ведении находилась милиция). Шеварднадзе отметил свое вступление в должность арестом жены Мжаванадзе по обвинению в получении взяток от некоего Лазишвили, владельца сети подпольных фабрик, производивших “дефицитные товары”. Говорили, Лазишвили был настолько силен, что влиял на назначения партийных секретарей в Тбилиси. Однако Шеварднадзе арестовал их, что стало частью его борьбы со всеми видами коррупции в республике. С учетом последующих событий видно, что особых успехов в этой борьбе он не добился: вероятно, “теневая экономика” имела в республике слишком глубокие корни. Но как бы то ни было, в течение нескольких лет он вынужден был ездить в бронированном автомобиле и в сопровождении вооруженной охраны: так сильны были опасения за его жизнь. Назначение Шеварднадзе первым секретарем Коммунистической партии Грузии сопровождалось волной насилия и терроризма — вплоть до поджога Тбилисского оперного театра в 1973 г. и взрыва перед зданием Совета министров в 1976 г.

После того как в Москве к власти пришел Андропов, чистки “теневой экономики” приобрели постоянный характер. Алиева даже перевели из Баку в Москву и сделали первым заместителем председателя Совета министров СССР.

Для рабочих заводов плановая экономика в целом означала плохо оплачиваемую работу, но безопасное и относительно сносное существование. Руководителю производства было очень трудно уволить рабочего за лень, некомпетентность, прогулы и даже за пьянство — т.е. поступить так, как это предполагала реформа Косыгина. По меньшей мере в этом смысле советские профсоюзы оказались способны защищать интересы своих членов. После того, как принудительные мобилизации рабочей силы были отменены, насилие по отношению к рабочим сменилось своего рода молчаливой сделкой с ними. Получая мизерную заработную плату и не имея де-юре права на забастовки, рабочие взамен получили чрезвычайно низкие требования, предъявляемые к трудовой дисциплине. Если оставить в стороне особенно грубые нарушения, то никаких взысканий не было за опоздания, продолжительные чаепития, походы по магазинам в рабочее время (чтобы раздобыть в переполненных магазинах немногочисленные продукты), иногда можно было даже отсыпаться на работе после ночной “шабашки”. Однако в конце каждого месяца и — в особенности — года рабочих призывали на штурм, период чрезвычайного тяжелого труда, с принудительными сверхурочными. Это было необходимо для выполнения плана. Но как только начинался новый месяц, снова устанавливался щадящий ритм труда. Популярный анекдот описал это положение следующим образом: агитатор спрашивает рабочего: “На чем основывается советская экономика?” Ответ гласит: “Вы делаете вид, что платите, а мы делаем вид, что работаем”.

В своем роде эта социальная система функционировала неплохо. Но она сохраняла явные недостатки, многие из них объяснялись ее непроизводительностью. Текучесть рабочей силы была высока — около 25–30% в год, что вызывало постоянное беспокойство прессы. Рабочие уходили со своих предприятий в поисках разных благ: более высокой заработной платы, хорошего продовольственного снабжения, лучших жилищных условий, лучших условий для “шабашки” и т.д. При отсутствии коллективного права на забастовки личное право уволиться с работы было наиболее доступной для советского рабочего свободой. Это тем более верным стало для тех времен, когда продвижение вверх (или выдвижение) — альтернативный способ избавиться от неприятностей — стало чрезвычайно трудно доступным. С конца войны и вплоть до середины 1960-х гг. или около того, выдвижение было, возможно, самым лучшим из всего, на что мог надеяться рабочий. Все еще существовали очень широкие возможности для способных, честолюбивых или исполнительных рабочих стать “новаторами”, “рационализаторами” или ударниками, что позволяло им пробиться в партию и стать управленцами. К 1980-м гг. штаты управленцев (“белых воротничков”) были уже переполнены. К тому же немалое количество рабочих имело десяти- или полное одиннадцатилетнее среднее образование и специальную подготовку. У некоторых было даже незаконченное высшее образование. Фактически многие имели квалификацию, слишком высокую для той работы, которую они выполняли.

Тем не менее, вопреки всему, недовольство рабочих выливалось в коллективные действия, а именно в забастовки и демонстрации.

Самым замечательным в выступлениях советских рабочих было то, что они были недовольны самой своей жизнью в целом. Если на Западе трудовые конфликты обычно развиваются вокруг оплаты труда и его условий, то в СССР он затрагивал жилищные условия, снабжение продовольствием, отношения с местной милицией и массу других вещей. Другими словами, советские рабочие расценивали свои отношения с работодателями как нечто всеобъемлющее, имеющее отношение ко всем сторонам их жизни. К тому же обычно предприятие располагало собственным жильем, и с помощью партийных организаций директора предприятий могли наладить продовольственное снабжение, общественные связи и т.д. Все это недоступно западным менеджерам. Скорее это напоминало “города компаний” в Америке девятнадцатого века.

Самый первый инцидент, о котором имеются сведения, представлял собой волнения рабочих, связанные со всеми отмеченными выше источниками недовольства. Волнения произошли в сентябре 1959 г. в промышленном казахстанском городе Темиртау. Молодые рабочие и комсомольские добровольцы со всей страны приехали сюда помочь в строительстве металлургического завода. На месте выяснилось, что жить они должны в палатках (в стране, где обычны песчаные бури), что вода подается лишь на определенное время и что продовольственное снабжение крайне неудовлетворительно. В довершение ко всему они узнали, что молодежным коммунистическим бригадам из Восточной Германии и Польши, которые работали рядом с ними, платят гораздо лучше. Группа рабочих подожгла столовую в строительной зоне, а потом направилась к милицейскому участку, где, судя по некоторым сообщениям, они повесили начальника. В город были введены армейские части, но часть солдат стала брататься с рабочими. Пришлось использовать специальные войска КГБ. Множество людей было убито и несколько Сотен ранено, прежде чем был восстановлен порядок. Зачинщиков арестовали. Сообщали, что некоторые были казнены. Если все эти сообщения хоть частично соответствуют действительности, то следует признать, что возмущение рабочих было очень сильным. Надо также отметить беспомощность властей, которые, судя по всему, оказались совершенно неподготовленными к волнениям.

Продовольственное снабжение и цены были самыми главными источниками беспокойства. Именно они стали причиной волнений, охвативших летом 1962 г. несколько советских городов, после того как правительство подняло цены на мясные и молочные продукты почти на треть. В Новочеркасске эти волнения привели к насилию. На Электролокомотивном заводе им. Буденного дирекция — как предполагают, в результате ошибочного подсчета времени, затрачиваемого на операции, — резко повысила производственные нормы. Это привело к падению реальной заработной платы. Рабочие двух цехов потребовали встречи с директором, чтобы выразить свое недовольство по этому поводу. Директор либо отказался с ними встретиться, либо грубо отверг их требования. Тогда рабочие бросили работу и вывесили на заводских зданиях лозунги, на которых было написано: “Долой Хрущева!” и “Хрущева на колбасу!” Это показывает, что повышение цен ассоциировалось прежде всего с деятельностью первого секретаря. Группа рабочих направилась к железной дороге и разрушила пути. Дорога эта — основная магистраль, по которой осуществляется прямое сообщение между Москвой и Ростовом. Когда милиция арестовала около тридцати рабочих, которых она посчитала зачинщиками беспорядков, забастовка началась практически на всех заводах Новочеркасска. Огромные толпы, где были и женщины (по ним повышение цен на продовольствие ударило больнее всего), стали стекаться к милицейским участкам и к зданию горкома партии. Это говорит о том, что люди прекрасно понимали, где находятся центры власти. Там произошло событие, которое окончательно вывело толпу из себя: охранявшие здание горкома специальные войска КГБ дали несколько предупредительных залпов в воздух, но попали в мальчишек, забравшихся на деревья. Один офицер отказался отдать приказ открыть огонь на поражение по разгневанной толпе. Он сдал свой партбилет и застрелился. Другие не были столь же совестливы. Войска продолжали стрелять, даже когда толпа обратилась в бегство. По меньшей мере семьдесят человек было убито — по некоторым подсчетам, гораздо больше. Очень много было раненых.

Для наблюдения за последующими событиями и проведения расследования на Дон явилась высокая правительственная комиссия, которую возглавляли члены Президиума Микоян и Козлов. Они организовали специальное продовольственное снабжение, так что на какое-то время магазины на Дону наполнились. Было арестовано множество рабочих, некоторые солдаты и офицеры пошли под трибунал. Судя по сообщению Солженицына, раненных во время беспорядков людей вместе с семьями сослали в Сибирь, чтобы заставить их молчать.

Кажется, события в Темиртау и Новочеркасске были самыми кровавыми. Не исключено, что они кое-чему научили власти — как избежать волнений и что делать, если они все-таки начались. Потому первой реакцией на протесты рабочих было незамедлительное удовлетворение любых их требований, затем следовали неспешные аресты тех, кто считался зачинщиком, их осуждение по статье за “нарушение общественного порядка” или заключение в психиатрические больницы.

Впоследствии имели место и другие выступления, которые не достигали таких масштабов: из-за плохих жилищных условии (Киев 1969 г., Днепропетровск 1972 г.), из-за нехватки продовольствия (Свердловск 1969 г., Днепропетровск 1972 г., Горький 1980 г.), по поводу завышенных производственных норм (Витебск 1973 г., Киев 1981 г.), из-за низкой заработной платы (Свердловск 1969 г., Днепропетровск 1972 г., Тольятти 1981 г.). Иногда насилие со стороны милиции по отношению к простым гражданам, насилие, в котором не было никакой необходимости, также приводило к массовым демонстрациям. Так случилось в Александрове (Владимирская область) в 1969 г., в Днепродзержинске в 1972 г. и в Орджоникидзе в 1981 г.

Все эти демонстрации и забастовки происходили спонтанно, т.е., иными словами, импровизация всегда преобладала над организацией. Профсоюзы были частью номенклатурной системы, во всяком случае таковыми были профсоюзные лидеры. Поэтому, несмотря на то, что они были, как я уже говорил, достаточно действенны в защите некоторых интересов трудящихся, и речи не могло быть о том, что они примут участие в каких-либо действиях, направленных против властей. Для того, чтобы переломить эту ситуацию, в конце семидесятых годов было предпринято по меньше мере две попытки создать независимые профсоюзы. Они значительно отличались и от официальных профсоюзов, и от того, что считается таковыми на Западе. Ассоциация свободных профсоюзов была создана в 1977 г. мелкими служащими и рабочими. Объединяла их не столько общность социального происхождения, сколько то, что они постоянно сталкивались друг с другом в приемных ВЦСПС (Всесоюзный центральный совет профессиональных союзов), прокуратуры и Верховного совета, где пытались получить возмещение за многочисленные притеснения, которые им пришлось перенести по месту работы. Чтение их дел раскрывает мрачную и достаточно одностороннюю картину взаимоотношений между начальством и работниками на советских предприятиях. Как говорилось в первом официальном заявлении Ассоциации свободных профсоюзов, опубликованном в западной прессе (в советской оно никогда бы не появилось), “нас нигде не хотели даже выслушать, а наши протесты направлялись именно в те органы, действия которых мы и опротестовывали”.

Очень типичен случай организатора этого профсоюза Владимира Клебанова. Горный инженер из Донбасса, он уже с конца 50-х гг. выступал против начальства, которое воровало для своих нужд материалы, брало взятки, использовало фонды в личных целях и т.д. Когда на производстве он получил увечье, начальство отказалось выплатить ему компенсацию, и он вынужден был обратиться в суд, который решил дело в его пользу. Но потом его уволили с работы и выселили с семьей из квартиры. Временно Клебанова поместили в психиатрическую больницу, где он получил диагноз “паранойя” и “патологическое развитие личности”. Его случай служит примером тех средств, которые начальство могло использовать в борьбе с рабочими, а также показывает, что, вопреки ожиданиям властей, справедливости иногда можно было добиться и в советском суде. Да и поставить человеку психиатрический диагноз тоже было далеко не просто: отнюдь не все советские психиатры под давлением властей нарушали свой профессиональный долг.

Но в конце концов власти все же добились своего. Клебанов был уволен и не мог никуда устроиться на работу. Поэтому он и многие другие в 1977 г. начали борьбу за свои права. В уставе Ассоциации свободных профсоюзов есть знаменательные слова о том, что ее целью не является борьба за материальные интересы, но “защита прав и поиск справедливости”. Своим противником члены Ассоциации считали “бюрократию и плохое управление, расточительность и небрежное отношение к национальной собственности”.

Большая часть членов Ассоциации была арестована вскоре после ее создания. Самого Клебанова снова отправили в психиатрическую больницу. Поэтому следующий независимый профессиональный союз, который был создан в 1978 г., — Свободная межотраслевая организация трудящихся (СМОТ) — не стала оглашать имена своих участников. Так некоторым из них удалось по крайней мере остаться на свободе. СМОТ продолжала издавать доклады о нарушениях гражданских прав, прежде всего в сфере производственных и трудовых отношений, но не только там. Так был сделан первый шаг правозащитного движения по направлению к подполью в последние годы жизни Брежнева.

Как было сказано в предыдущей главе, не собираясь радикально менять колхозную структуру сельского хозяйства, Хрущев в известной мере улучшил материальную базу деревни и сделал сельское хозяйство одним из приоритетов политики партии. Преемники Хрущева критиковали его за непоследовательность и положили конец кукурузной и животноводческой кампаниям, но не оставили попыток добиться тех же целей, используя при этом более спокойные и последовательные методы.

На мартовском 1965 г. пленуме ЦК Брежнев объявил, что отныне колхозы и совхозы должны будут составлять планы заготовок на несколько лет вперед. Закупочные цены были повышены, так что производство и бюджет стало можно планировать на более стабильной основе. К тому же Брежнев обещал более весомые премии за перевыполнение плана. Ограничения приусадебного земледелия, возобновленные в последние годы Хрущевым, были снова сняты, налоги на них уменьшены, а председателям колхозов приказано разрешить использование пастбищ и сенокосов для частного животноводства. Брежнев также обещал постоянно увеличивать капиталовложения в сельское хозяйство. Эти средства должны были расходоваться на удобрения, улучшение земель, на строительство дорог, школ и жилых домов, а равно и другие положительные изменения условий сельской жизни.

В общем, правительство действительно твердо выполняло свои обещания. Около двух десятилетий капиталовложения в сельское хозяйство составляли 20–25% всех инвестиций (сравните с 4% в США). Это свидетельствовало об исполнении обещаний, но также и о чрезвычайно неэффективном использовании ресурсов. Плата за продукцию сельского хозяйства была существенно повышена. Однако это, особенно в городах, не привело к повышению цен на продовольствие, причиной чего был страх спровоцировать выступления, подобные новочеркасскому. Для того чтобы покрыть разницу, государство, начиная с 1977 г., выплачивало ежегодные субсидии, всего 19000 млн. рублей, или более 70 рублей на каждого жителя страны. Алек Ноув назвал это “самыми грандиозными субсидиями сельскому хозяйству в человеческой истории”. Эти гигантские расходы делались сверх трат на постоянные закупки зерна за рубежом.

Все эти меры в значительной степени уменьшили сельскую нищету. В 1966 г. колхозники, подобно рабочим совхозов, стали получать регулярную заработную плату, так как трудодень теперь пересчитывался в цифрах, как часть общего дохода колхоза. Постепенно, к середине 1970-х гг., средняя заработная плата в деревне была лишь на 10% ниже средней городской заработной платы. К тому же деревенский житель мог возделывать приусадебный участок, что было существенным подспорьем.

Но все же численность сельского населения продолжала быстро падать. Материальные стимулы были недостаточными, и люди по мере возможности старались перебраться из деревни в город. В некотором отношении это могло бы способствовать разрешению Россией проблемы старения населения, т.е. избытка нетрудоспособного населения в сельской местности. Но, к несчастью, отток людей из деревни не принял ту форму, которая была бы адекватна этой проблеме. Благодаря особенностям паспортной системы из деревни уходили как раз молодые и квалифицированные люди, а престарелые и неквалифицированные оставались на месте. По свидетельству журналиста Александра Янова, который много ездил по деревням в 1960-х гг., многие родители страстно желали, чтобы их дети уехали в города в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет (как раз перед тем, как они должны получать паспорта). Целью отъезда было обучение в том или ином профессионально-техническом училище. “Только бы у наших детей было все хоть немного иначе”, — думали родители, отправлявшие своих детей в город. Разумеется, окончив учебу, молодые люди уже не возвращались в деревню.

В шестидесятые годы вновь начались дискуссии вокруг системы звеньев, вызванные необходимостью больше заинтересовать колхозников в результатах их труда. Стандартная бригадная система труда была такова: коллектив численностью от двадцати до ста человек, совместно выполняющий производственные задания. Оплата труда находилась в зависимости именно от этих заданий, а не от конечного произведенного продукта. Таким образом, колхознику, например, было выгодно прополоть поле небрежно, но быстро, поскольку это лучше оплачивалось. При звеньевой же системе труда небольшая группа работников отвечала бы полностью за весь трудовой цикл, а их плата находилась бы в зависимости от количества произведенного ими продукта, который они в конечном счете сдавали государству или предлагали на рынке.

Широкую известность получил проведенный в Краснодарском крае эксперимент, когда Владимир Первицкий со своим звеном из десяти человек получил втрое больший урожай с участка земли, который обычно с грехом пополам обрабатывался бригадой в девяносто человек. Но еще замечательнее случай Ивана Худенко, старого коммуниста из Казахстана. В 1972 г. ему и еще шестидесяти специально отобранным работникам разрешили обрабатывать отдаленный участок целины. Они должны были работать по звеньевому принципу. Первый урожай был такой, что доля каждого работника в нем в двадцать раз превышала среднюю производительность в соседних деревнях. Даже с учетом высокого естественного плодородия девственной земли, это была впечатляющая демонстрация. Опыт так понравился местным жителям, что они написали про Худенко пьесу. Однако на следующий день после премьеры, где присутствовали реформаторы, экономисты и журналисты, Худенко был неожиданно арестован по обвинению в присвоении государственных средств обманным путем. Его колхоз прикрыли. Несмотря на многочисленные попытки спасти его, он был приговорен к шести годам заключения, где и умер через два года.

Как и с реформами в промышленности, оставшимися бесплодными, имелись убедительные политические причины, которые неоднократно уничтожали саму идею “звеньев”. По сообщению Янова, звенья порождали недовольство среди крестьян, которые работали по-старому. Они могли иметь ту же квалификацию и трудиться так же тяжело, но получали лишь четверть того, что получал участник звена. Всеобщий переход на систему звеньев угрожал также сельским партийным организациям и председателям колхозов — большая часть выполняемой ими работы оказалась бы просто-напросто лишней. Была бы создана система земледелия, напоминавшая отчасти дореволюционную. Тогда основной единицей производства был двор, семейное хозяйство, действовавшее внутри деревенской общины (мир). На деле, подобно югославской системе, колхозы должны были функционировать в качестве “генеральных кооперативов”.

Так или иначе, но коллективный сектор оставался малопроизводительным, хоть и в меньшей степени, чем двумя десятилетиями ранее. Причиной относительного роста были колоссальные капиталовложения. Но приусадебные участки оставались жизненной необходимостью. Крестьянские семьи получали с них 70% продуктов питания, к тому же их продукция играла большую роль в продовольственном снабжении городов. Уже в 1965 г. около двух третей картофеля и яиц, около 40% мяса, молока и овощей поступало с приусадебных участков, хотя они занимали 1–2% обрабатываемых земель. Впоследствии эти показатели немного снизились, отчасти потому, что несколько выросла производительность колхозов, отчасти оттого, что многие крестьяне, особенно молодые, не желали проводить долгие часы на своих приусадебных участках после окончания основной работы. Тем не менее “колхозный рынок” сохранял свое значение. Советские домохозяйки в особо торжественных случаях пользовались продуктами с рынка, а не из продовольственного магазина. На рынке все стоило в три или четыре раза дороже, но имелся богатый выбор свежих и высококачественных продуктов.

Самая маленькая ячейка советского общества, семья, на всех его уровнях испытывала сильнейшее социальное напряжение. Это находилось в противоречии с попытками всех правительств, и сталинского, и его преемников, сделать ее более стабильной. Отчасти это было результатом продолжительного воздействия проводившейся когда-то антисемейной политики, отчасти — тех постоянных катаклизмов, что правительство учиняло между 1920-ми и 1950-ми годами. Тогда миллионы людей были с корнями вырваны из своих семей. Самым страшным бедствием стала война, во время которой погибло так много мужчин, в большинстве своем молодых, а множество женщин осталось без мужей, детей — без отцов.

В романе Виталия Семина, опубликованном в 1965 г., где действие происходит в Ростове-на-Дону в среде молодых рабочих, один персонаж спрашивает шестерых своих товарищей, у кого из них есть отцы — только один поднимает руку. Всякий признал бы такое положение типичным. Федор Абрамов назвал один из своих романов о послевоенной жизни “Безотцовщина”. Очень многие дети росли, не имея примера, какова должна быть роль отца в семье. Возможно, именно здесь и следует искать причины осложнений в семейной жизни новейших поколений. Тем не менее матери-одиночки отважно боролись за свои неполные семьи, и при этом продолжали работать, конечно же, по финансовым соображениям. Сеть детских учреждений, которая была развита значительно лучше, чем на Западе, все же не удовлетворяла колоссальный спрос. Единственным фактором, который хоть в какой-то мере исправлял положение, были многочисленные женщины средних и преклонных лет, которые и сами часто были вдовами. Эти бабушки, знаменитые персонажи советского фольклора, которым возраст и здоровье уже не позволяли работать, волей-неволей становились как бы вторыми матерями и тем облегчали бремя, лежавшее на их дочерях и невестках.

Несомненно, в послевоенное время положение постоянно и заметно улучшалось, что прежде всего было результатом колоссальных капиталовложений в сферу социального обеспечения, которые начались после смерти Сталина. Между 1950 и 1980 гг. эти капиталовложения выросли в пять раз. Особое значение имело повышение пенсий, пособий многодетным семьям и дотаций на жилье. Это помогло облегчить до некоторой степени ужасающую нищету сельских жителей, стариков, инвалидов и неполных семей. С течением времени к тому же постепенно смягчалась проблема недостатка мужского населения, поскольку послевоенное поколение подросло и начало обзаводиться семьями. Но, похоже, одни проблемы стали сменяться другими. После того как в 1965 г. вновь были облегчены разводы, они стали обычным делом и количество их достигло опасного уровня. В 1965 г. на 1000 семей приходилось только около 100 разводов; в 1979 их количество возросло до 340. Иными словами, на три брака приходился один развод. Этот уровень приближался к американскому, но США — страна с традиционно высоким уровнем разводов. Русским же традициям это полностью противоречит.

Каковы же причины этих изменений? В судах в качестве причины развода чаще всего упоминалось пьянство мужей — это почти половина всех случаев. В свое время я еще вернусь к этой важной теме. Среди других причин упоминалась супружеская измена, побои и “несовместимость” — последнее могло означать все что угодно. В целом, вполне ясно, что условия семейной жизни были тяжелыми для обоих супругов, но для женщин в особенности.

Наиболее острой была жилищная проблема. Хотя с середины пятидесятых годов положение коренным образом улучшилось, для молодой супружеской пары было совершенно невозможно сразу после свадьбы получить собственную квартиру — если только они не принадлежали к привилегированной элите.

Другой проблемой было то, что большинство женщин продолжало работать. По переписи 1970 г. 86% трудоспособных женщин работали постоянно или временно. Женщины составляли 51% всей рабочей силы в стране. На вопрос, почему они работают, 91% московских женщин ответили, что первостепенную важность для них имеют финансовые соображения, однако 86% заявили, что им нравится работа в коллективе, а также само занятие общественно-полезной деятельностью. Похоже, что большинство руководствовалось обеими причинами.

Но, на беду, социальные условия совершенно не соответствовали тому факту, что работающая женщина стала теперь нормой. Средняя заработная плата женщин составляла лишь 65% от зарплаты мужчин. Иногда это объяснялось тем, что женщины в тех же профессиях имели низшие должности. Но была и другая причина — те профессии, где в большинстве работали женщины, в принципе были самыми низкооплачиваемыми. Ярким примером являются профессии, связанные с медициной, — там женщины составляли 70% от общего числа занятых; даже врач высочайшей квалификации мог получать меньше, чем квалифицированный рабочий. Учителя и работники учреждений, в подавляющем большинстве женщины, получали просто нищенскую зарплату.

Итак, труд женщин оплачивался недостаточно. Но и мужчины не осознавали всех последствий всеобъемлющей занятости женщин. Опросы показывали, что 60–70% работы по дому выполнялось женщинами, и только присутствие бабушек несколько облегчало положение. Однако мужчины постепенно меняли свое отношение к женам. Готовность принять на себя часть домашних забот в особенности характерна для образованных мужчин.

Тем не менее двойная нагрузка, которую обычно несла супруга или мать, теперь была признана серьезной социальной проблемой. Типичный день женщины состоял из постоянной беготни из детского сада к переполненному троллейбусу, затем к метро, потом к месту работы, потом беготни в поисках продуктов, и вечером — опять метро, троллейбус, детский сад. Наконец, вечером она готовила, стирала, штопала, гладила, укладывала детей в постель. Все это хорошо описано в повести Натальи Баранской “Неделя как неделя”. Чувства всех образованных женщин выражены в гневной тираде героини, после того как муж предложил ей бросить работу и целиком посвятить себя дому. Она спрашивает его, не считает ли он, что она не желает, чтобы детям было лучше., Конечно, она хочет этого, но то, что предлагает ей муж, было бы для нее концом. Как быть с ее пятилетней учебой в вузе — спрашивала она супруга, — с ее ученой степенью, ее диссертацией? Что делать с ее опытом работы? Не думает ли он, что можно так просто все это бросить? Кем я стану, спрашивала она, если буду сидеть дома? По ее словам, это был бы кромешный ад, и она все время придиралась бы к мужу. “Да и вообще, как мы можем серьезно это обсуждать? Нам никогда не прожить на одну твою зарплату…”

Следствием того постоянного напряжения, в котором жили столь многие семьи, был низкий уровень рождаемости. По переписи 1970 г. (цифры в целом были неприменимы уже к 1979 г.) среднее число детей в семье равнялось 2,4 (против 2,9 в 1959 г.). Между разными республиками существовали очень большие и показательные различия. Так, в Латвии на семью приходилось 1,94 детей, 1,97 в РСФСР, 2,04 на Украине, но в Азербайджане 4,63, в Узбекистане 5,64 и в Туркменистане 5,95. Отчасти такое положение объясняется влиянием ислама. Другой причиной является то обстоятельство, что в районах с высокой рождаемостью большая часть населения проживает в сельской местности, к тому же большими семьями. С 1970 г. уровень рождаемости в России, на Украине, в Белоруссии и прибалтийских республиках был настолько низким, что уже не обеспечивал воспроизводства населения, по крайней мере для этих регионов. Это вызвало большие трудности при планировании в последние годы существования СССР. Экономисты предупреждали, что в промышленно развитых регионах вскоре будет ощущаться нехватка молодых людей для пополнения рабочей силы, в то время как из среднеазиатских кишлаков, где воздействие плановой экономики было значительно слабее, излишнее население отказывалось перебираться в города европейской России.

В результате некоторые советские демографы начали направленную кампанию за полное изменение семейной политики. Они утверждали, что матери должны оставаться дома и присматривать за детьми по крайней мере несколько лет, а государству следует обеспечить им для этого финансовые возможности. Они также рекомендовали увеличить государственные капиталовложения в сферу услуг и розничную торговлю, чтобы покупки, услуги по ремонту и уходу за жильем стали доступнее и не были столь разорительными. Все эти меры, по утверждению демографов, побудят людей обзаводиться детьми, что впоследствии должно оказать благоприятное воздействие на экономику (и на Вооруженные силы, хотя прямо об этом не говорилось). Но реально было сделано очень немногое. Услуги и торговля оставались забытыми чадами плановой экономики.

Но на деле вопреки всему семья как социальный институт пережила Советский Союз. Это вовсе не было чем-то само собой разумеющимся, если учесть антисемейную направленность раннего советского законодательства и сильнейшие социальные потрясения. С течением времени семья вообще стала весьма консервативной силой, сопротивлявшейся попыткам партии и государства мобилизовать людей и вовлечь их в массовые акции. Большая часть браков заключалась между представителями одного социального класса, одной национальности и одного образовательного уровня. Таким образом, культурное наследие, включая религию и национальные традиции, имели тенденцию к увековечению. К тому же после массового исхода из коммунальных квартир в шестидесятых-семидесятых годах, когда семьи стали жить в отдельных квартирах, чувство принадлежности коллективу (хоть и ненавидимому подчас) резко ослабло. Опросы показывали, что большинство людей проводили свободное время дома, занимаясь домашней работой, читая, помогая детям или просто смотря телевизор. Мало кто предпочитал общественные мероприятия или собрания. В некоторых случаях семья уравновешивала и то идеологическое давление, которое человек испытывал по месту учебы или работы. Дети нередко усваивали ценности, которые хоть немного противоречили тем, что распространялись официальной пропагандой. Государство в целом достаточно неохотно вмешивалось в этот процесс размежевания общества и нарастания различий между людьми, кроме некоторых особых случаев (как правило, связанных с религиозными сектами).

Нигде противоречивость отношения государства к социальным проблемам не проявилась так ярко, как в политике по отношению к алкоголю. Между 1970 г. и 1980 г. продажа спиртных напитков возросла на 77%. По оценке эксперта Министерства внутренних дел, 37% работающих “злоупотребляли” алкоголем в той или иной степени. Хоть никакие официальные данные и не были опубликованы, складывается впечатление, что по потреблению крепких спиртных напитков на душу населения СССР занимал первое место в мире. Официальная политика была даже направлена на развитие производства и торговли спиртными напитками, поскольку они давали колоссальные прибыли. Люди, измученные поиском продуктов питания и потребительских товаров, могли с негодованием видеть, что при полном отсутствии других товаров полки магазинов ломятся от водочных бутылок, ожидавших своего покупателя. Видимо, это был единственный сектор промышленности товаров народного потребления, который действительно хорошо работал в условиях плановой экономики.

Разумеется, в РСФСР пьянство было самым сильным, ненамного отставали от нее Украина и Белоруссия. Меньше всех пили евреи и — что совершенно естественно, — мусульманские народы Средней Азии.

Советская пресса связывала с пьянством множество социальных болезней. Алкоголизм как причина смерти был на третьем месте. Из-за него экономика несла огромные потери, поскольку злоупотребление спиртным приводило к прогулам и некачественной работе. Как мы уже видели, пьяниц нередко увольняли с работы. Алкоголизм был тесно связан и с ростом количества самоубийств — по слухам, это было серьезнейшей проблемой, хоть официальные данные не публиковались до 1988 г. Конечно, под влиянием спиртного совершалось большое количество преступлений: почти все хулиганские действия и 80% грабежей совершались в состоянии алкогольного опьянения. Было также известно, что проблема пьянства существует и в армии.

В конце концов только горбачевское руководство оказалось способным всерьез взяться за проблему пьянства. Горбачев резко сократил производство и продажу спиртных напитков. Как и предсказывалось, этой мерой новый советский лидер много поспособствовал расцвету выгоднейшей отрасли “теневой экономики” — самогоноварения — и привел к кризису в государственных доходах. Пьянство было всего лишь одной из многих с трудом поддающихся лечению социальных проблем — коррупции, воровства, слабой трудовой дисциплины, непрочных семей. К середине 1980-х гг. они подорвали экономическую мощь Советского Союза. Страна нуждалась в срочной помощи. Она пришла вместе с Горбачевым и его “новым мышлением”.