История Советского Союза. 1917-1991

НОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

В то самое время, когда делегаты X съезда отлаяли свои голоса за ужесточение партийной дисциплины и суровую расправу над участниками кронштадтского мятежа, они одобрили и радикальные перемены в экономической политике, означавшие на сей раз серьезные послабления. Это была замена продразверстки продналогом, гораздо меньшим, чем принудительные поборы. Мера эта была опробована в Тамбове и разрекламирована в Петрограде: ее рассматривали как возможность сбить накал протестов населения без серьезных политических уступок.

Однако отмена хлебных реквизиций возымела серьезные экономические последствия. Поскольку продналог был предсказуем и оказался ниже разверстки, он давал крестьянам уверенность в том, что излишки сельскохозяйственных продуктов они могут продавать на рынке. Это побуждало их максимально увеличивать продуктивность своих земельных наделов. Таким образом, государству не оставалось ничего другого, как восстановить свободу частной торговли. Однако нечего было надеяться, что крестьяне продадут что-либо, не имея возможности купить на вырученные деньги то, в чем они нуждались. Из этого следовало, что необходимо наладить по меньшей мере достаточное производство потребительских товаров. На практике проще всего было ликвидировать государственную монополию на мелкое и среднее производство, мелкую торговлю и в сфере обслуживания.

Все это правительство и сделало на протяжении 1921 г., оставив тяжелую промышленность, банки и внешнюю торговлю в руках государства. Эти меры получили наименование “Новой экономической политики” (НЭП). В результате городские рынки сразу наполнились. Андрей Платонов так описывает впечатления своего героя, вернувшегося в родной город в 1921 г.: “Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, где без очереди и без карточек продавали серые булки… Дванов решил, что это нарочно, и зашел в лавку. Там он увидел нормальное оборудование торговли, виденное лишь в ранней юности и давно забытое: прилавки под стеклом, стенные полки, усовершенствованные весы вместо безмена, вежливых приказчиков вместо агентов продбаз и завхозов, живую толпу покупателей и испускающие запах сытости запасы продуктов”.

Несмотря на то, что частная торговля восстановилась на удивление быстро, в целом экономика все еще пребывала в глубоком кризисе. За годы войны, принудительной мобилизации и продовольственных конфискаций сельское хозяйство пришло в упадок, причем более всего в самых плодородных областях. В результате начался страшный голод. В самый его разгар, в 1920–21 гг., началась засуха в Поволжье. Не имея никаких запасов продовольствия, крестьяне собрали ничтожный урожай. Первый и единственный раз коммунисты допустили прямую иностранную помощь населению. Был создан международный комитет, куда вошли и видные русские деятели некоммунистической ориентации (как только угроза исчезла, все они были арестованы). Но несмотря на все усилия, от голода погибло около 5 миллионов человек.

Промышленность также находилась в отчаянном положении. Во всех основных отраслях производства валовый продукт 1921 г. составил пятую или еще меньшую часть от уровня 1913 г. Производство железа и стали не достигало и пяти процентов от уровня последнего предвоенного года. Численность же рабочих составляла 40 процентов от количества занятых в 1913 г., и в этом заключалась одна из самых серьезных проблем новой эпохи. Армия этих неполнозанятых рабочих должна была в ближайшее время пополниться новыми безработными, пришедшими из деревни в город, где была хоть какая-то надежда найти работу, и демобилизованными солдатами Красной Армии. Они должны были выйти на рынок труда именно в тот момент, когда промышленным предприятиям нужно было приспосабливаться к новым условиям. Не имело значения, были ли они государственными или частными: с этого момента не могло быть никакого прямого государственного субсидирования. Это означало, что расходы на горючее, сырье, зарплату и др. отныне должны были отчисляться из доходов предприятий. Фирмам следовало привести в порядок свои счета, в противном случае им грозило разорение. Такова была реальность, которую нужно было осознать рабочим, партии и профсоюзам.

Таким образом, восстановление промышленности началось на весьма шаткой основе. Прежде всего оно вело к дисбалансу в торговле с сельскохозяйственным сектором. Несмотря на голод, вспахать и засеять возделываемые поля можно было гораздо быстрее, чем переоборудовать разрушенные и пришедшие в упадок заводы. К лету 1928 г. нехватка промышленных товаров по сравнению с сельскохозяйственными достигла такого уровня, что соотношение цен на промышленные и сельскохозяйственные товары выросло в три раза в пользу первых по сравнению с 1913 г. На практике это означало, что дохода крестьян от продажи своей продукции не хватало для приобретения необходимых промышленных товаров. Существовала опасность, что, наученные горьким опытом, они станут сокращать посевы, как уже делали это во время гражданской войны, и тогда нехватка продовольствия стала бы вполне реальной угрозой. Промышленные товары тоже не продавались — по причине взаимной невыгодности торговли. Хоть этот факт и не был быстро осознан, “кризис ножниц” (такое название он получил из-за расхождения кривых роста цен на сельскохозяйственные и промышленные товары) начал серьезно угрожать НЭПу. Вызванные кризисом споры стали первой стадией продолжительных дебатов по стратегии экономического развития в советском правительстве.

Другим результатом столь необычного восстановления промышленности стало то, что рабочие, которые теоретически пользовались всеми благами нового общества, на деле с трудом могли понять свое место в нем. Безработица давала основания для уверенности, что их заработная плата будет оставаться низкой: в 1925 г. Сокольников, народный комиссар финансов, отметил, что оплата труда шахтеров, металлургов и машинистов паровозов была все еще ниже, чем в 1914 г. Это, в свою очередь, означало, что жилищные условия и питание рабочих часто были недостаточными. Так, например, комитет Смоленского цементного завода докладывал в 1929 г., что ежедневно он получает множество жалоб на жилищные условия; семьи рабочих, состоящие из шести-семи человек, ютятся в одной комнате… В комитете скопилось около пятисот заявлений от рабочих, у которых вообще не было жилья. Снабжение продовольствием, хоть и улучшившееся после 1922 г., было все же нерегулярным, что приводило к колебаниям цен: в Смоленске между концом 1926-го и началом 1929 г. пшеничная мука подорожала в два, а ржаная — в три раза. Документы сохранили свидетельства, что потребительские кооперативы (созданные советами, чтобы смягчить для трудящихся наихудшие последствия скачков цен) недостаточно снабжали продовольствием, вследствие чего ведущее место на рынке фактически заняли частные торговцы. Вполне понятно, что рабочие в результате были обижены на крестьян, предлагающих им продукты по столь высоким ценам, и на специалистов и чиновников, которые могли такие деньги платить. Как такое стало возможно в обществе, которому приписывалось “движение к социализму” под руководством “диктатуры пролетариата”?

Структура управления промышленными предприятиями также вызывала досаду рабочих, призывавших вернуться к опьяняющим дням октября. Окончательно исчезли последние следы “рабочего контроля”. Заводская администрация стала еще более иерархической, с хорошо видимой персональной властью руководителей (которые часто набирались из дореволюционных специалистов по причине их знаний и опыта), инженеры и мастера получили непререкаемую власть над рядовыми рабочими. Поскольку основной проблемой стали эффективность и производительность труда, некоторые предприятия (их количество, с точки зрения Ленина, было недостаточным) начали экспериментировать с “тейлористскими” схемами рационализации и массовым конвейерным производством. Когда-то Ленин назвал эти схемы квинтэссенцией капиталистической эксплуатации. Теперь он превозносил их, поскольку они позволяли увеличить выход конечного продукта. Дополнительным мотивом повышения производительности труда стал перевод большинства рабочих на сдельную оплату, полностью ставившую их доход в зависимость от количества производимого ими продукта.

До 1917 года рабочие рассчитывали на то, что профсоюзы и даже партия будут действовать в их интересах. Но теперь обе организации стали всего лишь частью государственной экономической машины, побуждавшей рабочих к конфликту только с частными работодателями. В 1925 г. даже профсоюзная газета “Труд” жаловалась, что профсоюзы увольняют и штрафуют рабочих вместо того, чтобы заниматься защитой их интересов. Можно предположить, что настроения в цехах были неоднозначными (правда, исследования образа мыслей рабочего класса того времени до сих пор находятся в зачаточном состоянии). Происходило множество дискуссий и забастовок, в основном связанных с проблемами жилья, снабжения продовольствием, несвоевременной и недостаточной оплаты труда или конфликтов с конкретными администраторами. В этих дискуссиях профсоюзы почти никогда не поддерживали рабочих.

Несмотря на то, что проблема нуждается в дальнейшем исследовании, кажется, что протесты рабочих не имели связи с возникновением какой-либо из оппозиционных групп внутри партии. Фактически большинство рабочих относилось к партии как к “ним” — части структуры власти, с которой они принуждены иметь дело. Политические и производственные собрания считались “скучными” и избегались, несмотря на то, что имели отношение к насущным интересам рабочего класса, таким, как заработная плата или жилье. Разумеется, некоторые рабочие рассматривали вступление в партию как возможность повысить свой жизненный уровень, квалификацию, ускорить продвижение по службе и главное — возможность вырваться из своей среды. Со своей стороны, партийные рабочие нередко жаловались, что рабочий класс заражен буржуазными настроениями и “мелкобуржуазным индивидуализмом”.

Таким образом, взаимоотношения партии и класса, чьи интересы она представляла на словах, в конце 1920-х гг. заметно охладились. Для партии “рабочего класса”, взявшейся за большую программу индустриализации, такое положение было обескураживающим, если не опасным.

Отношения с крестьянами были и того хуже. В лице крестьянства большевики имели дело с единственным классом, сохранившимся с дореволюционных времен в своем изначальном виде. Конечно, революция и гражданская война укрепили наиболее традиционные основы российского сельского хозяйства, что вело к малой его продуктивности. Помещики располагали более передовым сельскохозяйственным оборудованием и использовали более передовые агротехнические приемы, что позволяло им в предвоенный период выращивать наибольшее количество зерна. Но их хозяйства были экспроприированы и в основном поделены между крестьянами. Подобное же случилось и со “столыпинскими” крестьянами, у которых были отняты их обособленные наделы, а сами они были либо изгнаны из деревни, либо вновь поглощены сельской общиной. Огороженные владения были вновь разбиты на полосы и часто становились объектом дальнейших переделов; современный севооборот отвергался, если он не сочетался с общинным способом земледелия. Таким образом мир достиг в российской сельской жизни такого влияния, какого прежде у него никогда не было. Все это прямо вытекало из принятой в 1917 г. большевиками программы социалистической революции, но нельзя сказать, что теперь это их устраивало.

Несмотря на то, что во владение крестьян перешли новые земли, даже их наделы после 1917 г. имели тенденцию к сокращению. Проблема состояла в том, что миллионы безработных и голодных рабочих устремились из городов в деревню, в надежде снова осесть на землю. Многие из них получали во владение общинные наделы, на которые они все еще могли претендовать. Весьма вероятно, что революция усилила раздоры и споры внутри крестьянских семей, что побуждало молодое поколение отделяться и заводить собственное хозяйство. В результате всех этих новых приобретений общее число семейных хозяйств выросло с 17–18 млн. в 1917 г. до 23 млн. в 1924 г. и до 25 млн. в 1927 г. Средняя величина хозяйств также сократилась, и это вопреки земельным конфискациям у помещиков, церкви и государства в 1917 г. Это вело к тому, что произведенный продукт скорее предназначался для пропитания, чем для продажи.

Продолжающееся дробление крестьянских хозяйств и возврат к примитивной агротехнике стали сильно тревожить правительство. Оно было занято составлением амбициозных планов индустриализации, и потому требовалось больше производить и продавать продуктов питания. А политика правительства в сельском хозяйстве только усложняла положение. Наиболее преуспевающие и производящие наибольшее количество продукта крестьяне облагались самым большим налогом, на них оказывалось политическое давление куда более сильное, чем на более бедных их собратьев. К тому же крестьяне подозревали, что возможен возврат к продразверстке, как это было в 1918–21 гг.

Все эти факторы нашли отражение в статистике сельскохозяйственного производства, особенно по зерну, самому важному для существующего режима продукту питания. Действительно, продуктивность сельского хозяйства быстро выросла после своего катастрофического падения в 1920–21 гг., но так и не достигла довоенного уровня. Урожай 1926 г., достигший 76,8 млн. т., был сравним с рекордным урожаем 1914 г., когда было собрано 81,6 млн.т. зерна (год был поразительно благоприятным). Но уровень 1926 г. никогда не был превышен, и после началось неуклонное падение урожайности. К тому же нужно было дополнительно прокормить еще 14 млн. человек: в 1914 г. производилось 584 кг. зерна на человека, в 1928–29 гг. только 484 кг., в то время как правительство планировало колоссальный рост численности промышленных рабочих, которые продовольствия не производили, но потребляли. Более того, итоговый результат был еще меньше, чем в 1914 г., так как снизилось значение одного фактора, которому Сталин, напротив, придавал чрезмерное значение с целью создать впечатление умышленного сокрытия большого количества зерна. Речь идет о том, что крестьяне, поскольку официальные цены на зерно оставались низкими, часть хлеба переводили на самогон (незаконно произведенный крепкий спиртной напиток). Таким образом получалось, что истраченное на него зерно как бы не было произведено вовсе.

Разумеется, большевики никогда и не помышляли разрешить сельскому хозяйству России коснеть в виде мелких и примитивных хозяйств. Они всегда планировали создание крупных механизированных ферм, находящихся в общественной собственности. Обнародованный ими в 1917 г. “Декрет о земле” был тактическим отступлением от стратегической линии, и теперь они намеревались к ней вернуться. В последние годы своей жизни Ленин считал, что в целом эта “коллективизация” сельского хозяйства должна проводиться в жизнь постепенно. По его мысли, партия должна была поощрять создание образцовых хозяйств, чье процветание и высокая производительность должны были со временем убедить крестьян присоединиться к ним.

Какое-то число коллективных хозяйств к тому времени уже существовало. Некоторые из них с поддержкой и помощью партии были созданы во время гражданской войны. В целом их можно разделить на три типа: 1) коммуна, где вся собственность была общей, часто с совместным проживанием и воспитанием детей; 2) артель, где каждое семейное хозяйство владело собственным домом и небольшим земельным наделом, а равно и орудиями, необходимыми для его обработки, в то время как остальная земля и прочие ресурсы были обобществлены; 3) ТОЗы, или “товарищества по совместной обработке земли”, где некоторые или все поля обрабатывались совместно. Последняя категория лишь немногим отличалась от традиционной деревенской общины с традиционной для нее помощью, или обычаем помогать друг другу в самое напряженное время полевых работ. Поэтому неудивительно, что большинство коллективных хозяйств существовало в виде ТОЗов. Совершенно очевидно, что по крайней мере некоторые из них оставались обыкновенными деревенскими общинами, провозгласившими свой “коллективный” статус для снижения уровня налогообложения.

В дополнение к этим трем типам коллективных хозяйств существовали еще и совхозы, или государственные хозяйства, где люди получали фиксированную заработную плату, подобно промышленным рабочим. Даже вместе совхозы и коллективные хозяйства по статистике 1927 г. занимали менее 2% всех обрабатываемых земель. Тем более примечательно, что доля производимой ими продукции была гораздо выше: в 1927 г. она составила около 7,5%. Принимая во внимание этот факт, становится понятным, почему партия стремилась начать “коллективизацию” как можно раньше. Однако на деле на протяжении всех 1920-х гг. партия заметно запаздывала в выполнении своей политической программы.

Отчасти это объясняется слабостью сельских советов. Теоретически советы должны были взять на себя функции местной администрации, оставив для крестьянского мира (теперь переименованного в “сельскую общественность”) вопросы землевладения и агротехники. Однако на практике мир продолжал собирать местные налоги и исполнять функции местной администрации, как было и до революции. В 1927 г. в “Известиях” была опубликована статья, показавшая, что именно мир, а не совет является до сих пор основой местного управления в большинстве деревень, что создает сложности во взаимоотношениях со следующим властным уровнем — волостным советом.

Партия не больше советов преуспела в проникновении в деревню. Коммунисты по своему менталитету и склонностям были горожанами, и на деревенскую жизнь большинство из них взирало с равнодушием или отвращением. Революция и гражданская война, правда, вызвали приток в партию сельских жителей, в основном, солдат Красной Армии. В то же время именно они чаще всего изгонялись во время чисток, как пассивные или коррумпированные элементы. В любом случае их численность среди сельского населения была ничтожна. Перепись членов партии в 1922 г. показала: численность членов партии от сельского населения составляла 0,13%, и многие из них были учителями, врачами, агрономами и чиновниками волостных советов. К 1928 г. число сельских коммунистов всего лишь удвоилось. Сельское население насчитывало тогда 120 млн. человек, коммунистов было около 300 тысяч (2,5%), и только около 170 тысяч из них действительно были крестьянами.

Так или иначе слабость партии в деревне означала, что влиянием там традиционно пользуются старшие в роду. Несмотря на то, что в выборах в советы участвовали все взрослые, в том числе и женщины, община по традиции возглавлялась исключительно отцами семейств, и никаких исключений из этого правила не было. Участие в управлении молодых людей, женщин и безземельных крестьян не допускалось. Это означает, что вопреки революционной уравниловке вновь произошло расслоение деревенского общества. Конечно, полностью это расслоение никогда не исчезало. С тех пор, как общины держали под контролем процесс переделов в 1917–18 гг., зажиточные крестьяне обычно старались обеспечить себе гарантии того, что в их руках или в их семьях сосредоточится большее состояние в виде земли, скота или сельскохозяйственных орудий. Бывшие безземельные крестьяне оказались в лучшем, чем раньше, положении, но не могли сравняться в смысле благосостояния с “лучшими”.

В современных событиях и более поздних советских исследованиях этому расслоению деревни придавалось очень большое значение. Они делят крестьян на “кулаков” (в разговорном языке девятнадцатого века так называли ростовщиков, но теперь это слово стало некорректно применяться для обозначения преуспевающих крестьян), середняков, бедняков и безземельных батраков. Значение этих терминов менялось, и партия стала использовать их не столько с научными, сколько с политическими целями.

Такое словоупотребление имело целью показать, что классовая борьба на селе шла между богатыми и беднейшими слоями. Тем не менее проведенное Теодором Шаниным исследование советской статистики позволяет усомниться в этой теории. Шанин показал, что доходы кулацких хозяйств лишь немного превышали достаток середняков: они могли иметь двух лошадей, наемную рабочую силу в разгар полевых работ и производили больше продукции для продажи на рынке. Но никоим образом не составляли особый, “капиталистический” слой. Что касается “бедноты”, несомненно реально существовавшей, то ее бедность была обусловлена обычно вполне естественными причинами — ленью, болезнями, призывом кормильца на военную службу и нехваткой рабочих рук. “Поэтому шанс на участие в затевавшейся политической акции основного ядра беднейшего крестьянства, которому не хватало ни сил, ни сплоченности, был невелик”. Тем не менее именно этот социальный слой партия попыталась организовать еще раз, создавая, начиная с 1927 г. “комитеты бедноты”.

Не было и особых признаков систематического конфликта между различными классами сельского населения. То, что в советских источниках называется “кулацкими восстаниями”, следует, если повнимательнее присмотреться к источникам, сразу же отбросить, поскольку в эти выступления оказывались вовлечены просто более или менее состоятельные крестьяне, а то и все жители данной деревни. Правильнее было бы говорить о том, что глубокий разрыв пришелся не между классами крестьянства, а между крестьянством и остальным обществом, особенно городской его частью. Описывая свои разговоры с крестьянами в 1922 г., Горький отмечал, что крестьяне с подозрительностью и недоверием относятся не просто к духовенству, не просто к начальству, но к городу, как к сложной организации хитрых людей, живущих крестьянским трудом и хлебом и делающих массу вещей, которые крестьянам не нужны. Они стараются разными способами надуть крестьян и делают это весьма успешно.

Недавний опыт крестьян много способствовал укреплению таких взглядов. Начиная с 1914 г., город призывал крестьянских сыновей в армию и заставлял воевать за цели, не имевшие никакого отношения к деревенской жизни; город реквизировал крестьянских коней для нужд кавалерии, он облагал крестьян невыносимыми налогами и платил смехотворные деньги за выращенный крестьянами хлеб. Затем после частичного перераспределения земель в 1917 г. город вновь призвал крестьянских сыновей и снова силой забирал выращенные крестьянами продукты, ничего не платя за них. К тому же очень часто горожане закрывали сельские церкви, нередко их при этом разрушая, и арестовывали священников.

Таким образом, подозрительность крестьянства была вполне понятна, даже естественна. Несмотря на то, что они использовали городские товары, большинство крестьян находилось на достаточно низком уровне экономического развития и в случае необходимости могло поэтому вернуться к натуральному хозяйству. Было очень удобно покупать в городе свечи, керосин, спички, гвозди и водку, но, будучи лишен такой возможности, крестьянин мог изготовить заменители большинства из этих вещей. Домашнее производство все еще было достаточно жизнеспособно для того, чтобы удовлетворить многие из нужд, которые более “развитые” категории общества привыкли удовлетворять в городе. Другими словами, если крестьяне находили условия рынка невыгодными для себя, они могли вообще порвать с ними связи, а не пытаться заработать больше денег своим тяжелым трудом. Именно это они и продемонстрировали в 1918–21 гг., и опасность повторения этого спектакля всегда угрожала планам большевиков.

Итак, новая экономическая политика была порождена партией, но она же поставила перед партией непредвиденные и обескураживающие дилеммы. В последние два года жизни Ленин начал это осознавать. В мае 1922 г. он перенес удар, в результате которого был частично парализован. Следующий последовал в марте 1923 г., после чего Ленин лишился речи. Умер он, однако, только в январе 1924 г. В период между первым и вторым ударами он отчасти сохранял политическую активность. Впервые после октября 1917 г. у него появилась возможность избавиться от обязанности принимать незамедлительные решения и подумать о том, что совершили он сам и его партия. Его размышления были двусмысленны, и в его статьях этих месяцев появились нотки сомнения, чего ранее никогда не было.

Положительным обстоятельством было то, что большевики взяли и удержали власть вопреки всем случайностям. Однако почти все посылки, побудившие Ленина в октябре 1917 г. к захвату власти, оказались ложными. Не было никакой всемирной революции, напротив, революция не вышла за пределы России, которая из-за этого оказалась в кольце государств, относящихся к ней с подозрительностью или просто враждебно. Сама Россия быстро принимала формы старой царской империи. Пролетариат и беднейшее крестьянство оказались не способны осуществлять классовую диктатуру в какой бы то ни было форме: пролетариат был разобщен и доведен до полного обнищания, а беднейшее крестьянство в результате “Декрета о земле” в большей или меньшей степени слилось с остальными слоями сельского населения. Как правило, рабочие не имели ни малейшей возможности участвовать в управлении, а назначаемые сверху чиновники распространялись по стране во все возрастающем количестве, особенно в провинции. Когда большевики брали власть, у них были совершенно определенные идеи по поводу способов управления государством, и теперь все они сметены гражданской войной, разрухой и голодом. Остаток своей жизни Ленин провел в плену неожиданных последствий им же самим устроенной революции. После его смерти вокруг ленинского наследия сначала вспыхнули ссоры, а затем его соратники и вовсе от него отказались. Утопия рухнула. Теперь партия разделилась на тех, кто жаждал насильственного ее восстановления (левые), и тех, кто молчаливо согласился с ее падением и старался примириться с новой реальностью (правые).

При том, что Ленин продолжал рассуждать о “диктатуре пролетариата”, он осознавал сложившееся положение и был им обеспокоен. На XI съезде в марте 1922 г. Ленин отмечал, что теперь на заводах трудятся не настоящие пролетарии, а “всяческий случайный элемент”, добавив при этом, что Маркс не писал о современной России. Лидер “Рабочей оппозиции” Александр Шляпников в ответ на это с места поздравил Ленина с тем, что тот стоит во главе несуществующего класса. Это было точной и краткой характеристикой положения. Не обладая прочной социальной базой, партия не могла направить НЭП по нужному ей пути. Экономика была подобна потерявшей управление машине, в которой сидит человек, уверенный, что руль, который он держит в руках, послушен ему, “…а машина едет не туда, куда ее направляют, а туда, куда направляет ее кто-то, не то нелегальное, не то беззаконное, не то бог знает откуда взятое, не то спекулянты, не то частно-хозяйственные капиталисты, или и те и другие — но машина едет… очень часто совсем не так, как воображает тот, кто сидит у руля этой машины”.

Многие из делегатов съезда разделяли ощущение, что события вышли из-под контроля. Ленин частично объяснил это культурным фактором, как выразился он сам. Поскольку теперь коммунисты должны были играть в экономике роль куда более значительную, чем это предполагалось, жизненно важным стало для них овладеть искусством управления. На деле же, как опасался Ленин, до этого было еще далеко. Капиталисты и частные торговцы обычно были искуснее. Чиновникам-коммунистам часто не хватало “культурности” — под этим словом Ленин подразумевал образование, тактичность, правдивость, дух патриотизма и работоспособность, — и поэтому они погрязли в худших старорежимных привычках. “Но если взять Москву — 4700 ответственных коммунистов — и взять эту хитроумную бюрократическую машину, — кто кого ведет? Я очень сомневаюсь, чтобы можно было сказать, что ведут коммунисты… Как она (культура бюрократии) ни жалка, как ни мизерна, но все же она больше, чем у нас”.

Несмотря на ясное осознание некоторых проблем, Ленин не мог предложить никаких вариантов их решения. В некоторых отношениях он был убежден, что самым важным делом был подбор на ответственные должности подходящих кадров — людей, чьи способности и честность были проверены делом. В своем “Завещании” Ленин дал характеристики нескольким своим возможным преемникам именно с этой точки зрения — показательно, что он нашел подходящими все кандидатуры. Ленин высказал особые опасения по поводу Сталина на том основании, что тот не сможет распорядиться своей “необъятной властью” Генерального секретаря партии “достаточно осторожно”. В дополнении он написал, что “Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общении между нами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого поста…”. Ленин предложил также административную реорганизацию: расширение Рабоче-Крестьянской Инспекции (унаследовавшей обязанности царского Генерал-Аудитора) и слияние ее с Контрольной Комиссией партии (своего рода партийная инспекция). Эти шаги следовало предпринять с тем, чтобы большее число способных и честных людей в верхах могло следить за положением дел в низах. На самом деле это была попытка решить проблемы путем сверхцентрализации контроля, особенно если учесть, что во главе Рабоче-Крестьянской инспекции стоял Сталин.

Ленин умер до того, как предлагавшиеся им перемены дали какие-либо результаты. Партийные лидеры скрыли от рядовых членов партии данные Лениным нелицеприятные характеристики. После смерти Ленина весьма существенно изменился сам дух политической и общественной жизни. Считалось, что его идеи были безоговорочно верны, но сам он действовал убеждением: вплоть до 1921 г. он никогда не пытался прекратить дискуссии внутри партии, да и после он часто проявлял терпимость. Само собой разумеется, что он никогда не требовал обожествления своих идей. Теперь, однако, многое стало меняться. Может быть, знаменательно, что два члена комиссии по организации похорон Ленина, Анатолий Луначарский и Леонид Красин, были в прошлом приверженцами “богостроительства”, дореволюционного интеллектуального течения, провозгласившего себя “социалистической религией человечества” и, конечно же, “самой религиозной из всех религий”. Основным догматом богостроительства была мысль о том, что пролетариат, создавая новое и более гуманное общество, должен создать и нового человека. Этот новый человек избавится от иллюзорных представлений о трансцендентном Боге и сам исполнит истинную земную религиозную миссию. Ленин едко высмеял это течение, но, насколько известно, Луначарский никогда клятвенно не отказывался от своих взглядов. Что касается Красина, то он симпатизировал Богданову, который, будучи идеологом пролеткульта, пытался возродить богостроительство после революции в новой форме.

В любом случае та форма, которая была избрана для церемонии похорон Ленина, была отмечена сугубо религиозными обертонами. Более всего это относится к решению бальзамировать тело Ленина и выставить его для всеобщего обозрения в мавзолее на Красной площади, в самом центре Москвы. Это вполне сравнимо с культом “мощей” святых в православии. Но есть и различие: православные никогда не сохраняли тело целиком. Это было религиозное действо совершенно нового рода. Сталин одобрил решение о бальзамировании тела Ленина — кстати, он мог быть и его инициатором. Он никогда не был богостроителем, но у него была тонкая мысль относительно ценности религиозной символики для государства — возможно, появление ее объясняется обучением в юные годы в тифлисской семинарии. Совершенно в соответствии с новым духом на Съезде советов в годовщину смерти Ленина он перечислил его “заповеди” и поклялся выполнить их, будто бы сознательно надевая мантию ученика и наследника.

В 1924–25 гг. он продолжил эту работу по созданию догмы. “Основы ленинизма”, опубликованные Сталиным, — это целиком выдержки из произведений покойного. Были организованы два специальных института — Институт Маркса — Энгельса и Институт Ленина, — чьей задачей было собирать и изучать наследие отцов-основателей новой идеологии. Для публикации результатов этих изысканий был основан журнал “Большевик”. Утвердив основы идеологических храмов, Сталин мог начать травлю оппонентов новой ортодоксии, рассматривая их идеи не как ошибочные, но как незаконные. В традиционных религиях было бы употреблено слово “ересь”; Сталин называл это “уклонами”.

Первой проблемой стал фундаментальный вопрос о природе революционного государства и народа, который оно представляет. В ходе завязавшейся по этому вопросу дискуссии Сталин попытался изолировать и дискредитировать своих противников. Прежде всего был нанесен удар надеждам на НЭП — он был определен как “отступление”, временная уступка капитализму, сделанная ради восстановления экономики до того момента, пока социалистическая революция не произойдет повсеместно и израненная войной Советская Россия не получит братскую внешнюю помощь. Однако к осени 1923 г., после провала второго коммунистического путча в Германии, становилось ясно, что в обозримом будущем Россия будет одинока на избранном ею пути. Означало ли это, что советское государство станет до бесконечности продлевать существование “переходной” экономической системы, или же России следовало оставить надежды на внешнюю помощь и смириться с невозможностью построить социализм?

Едва ли не сразу после Октябрьской революции некоторые большевики молчаливо разделяли убеждение, что, по крайней мере временно, пролетарский интернационализм должен означать советский (или даже русский?) патриотизм, поскольку единственной страной, где было создано пролетарское государство, была Россия. Мы наблюдали это в эпоху заключения Брест-Литовского мирного договора и советско-польской войны. В то же время эти взгляды были близки и некоторым некоммунистам. Большевики победили в борьбе за власть, поскольку при развале Российской империи именно они оказались той партией, которая более всех других была способна вновь собрать империю воедино. Это направление мысли оформилось в 1920 г. в виде сменовеховства (название свое оно получило по сборнику статей “Смена вех”, тогда опубликованному). Ведущий представитель этого движения, Николай Устрялов, находившийся в харбинской эмиграции, утверждал: поражение белых означает, что большевики в настоящее время являются единственной истинно русской национальной силой. Они преуспели в сохранении единства России вопреки всем попыткам внешних сил и нерусских национальностей растащить ее на куски. Его доводы были усилены тем, что оставшиеся нерусские народы были вновь поглощены Советским Союзом. Тому же содействовало и введение НЭПа. Все это, казалось бы, говорило о том, что, по крайней мере в социальной и экономической сфере, новое Российской государство становилось похожим на старое. Приобрело широкую известность употребленное Устряловым сравнение Советского Союза с редисом — “красный снаружи и белый внутри”.

Эта точка зрения завоевала некоторое число сторонников среди эмигрантов, но еще популярнее она была в самой России. Это совпадает с тем, что едва ли не большинство офицеров бывшей императорской армии вступило в Красную Армию. Многие “буржуазные специалисты” тоже симпатизировали сменовеховству. Джереми Азраэль, историк, специализирующийся на изучении управленческого слоя советского общества, даже назвал сменовеховство “идеологией специалистов”. Некоторые писатели (особенно “попутчики”) и духовенство также придерживались этой точки зрения. В то время, когда книги эмигрантов публиковались в России, а связи граждан СССР и эмиграции были сильны, идеи сменовеховства, хоть и не общепризнанные (особенно среди эмигрантов), способствовали примирению традиционных образованных классов с новой системой.

Разумеется, советское руководство не могло так просто воспринять сменовеховство, поскольку оно было откровенно несоциалистическим и антиинтернационалистским. Но это давало хороший предлог для выработки своей собственной версии русского патриотизма. Это было необходимо потому, во-первых, что следовало привлечь на свою сторону специалистов, от которых они по-прежнему сильно зависели. Было бы гораздо дешевле и полезнее получить их добровольное согласие на сотрудничество, чем действовать голым принуждением. Во-вторых, теперь даже партийный аппарат, быстро разраставшийся под руководством сталинских “учетчиков”, не мог считаться абсолютно надежным исполнителем — нельзя было надеяться на то, что люди будут с энтузиазмом работать для системы, оказавшейся всего лишь временной. Им также была нужна уверенность, что делают они некую созидательную работу, “строят социализм” — пусть пока что только в России, — а не убивают время в ожидании мировой революции, которая становилась все более туманной перспективой.

Все эти соображения и заставили Сталина приступить в 1924 г. к переосмыслению теоретического абсолюта партии о неизбежности мировой революции. В своей статье, озаглавленной “Октябрь и теория перманентной революции Троцкого”, опубликованной в газетах в декабре 1924 г., Сталин впервые провозгласил возможность построения социализма в одной, отдельно взятой стране, даже если эта страна экономически менее развита, чем ее капиталистические соседи. Такую победу он назвал “вполне вероятной и даже возможной”.

Примечательно, что эта идея, подкрепленная скудными, но вполне аутентичными цитатами из Ленина, была направлена против Троцкого. Сталинская статья была первым залпом в войне за наследство Ленина. Теоретические различия между Сталиным и Троцким в целом сводились к расстановке акцентов: даже Сталин признавал, что “окончательная победа”, в отличие от просто “победы” социализма, возможна только во всемирной пролетарской коммуне. Но Сталин изображал Троцкого человеком, недостаточно верящим в Советскую Россию и в “союз пролетариата и трудящегося крестьянства”, осуществившего в России социалистическую революцию, и теперь, по Сталину, дающий возможность построить социалистическое общество. Это классический пример сталинского оружия, которым в дальнейшем он будет пользоваться все чаще и чаще: преувеличить и исказить взгляды оппонентов, жестко заклеймить их с единственно и гарантированно верных позиций. “Троцкизм”, “левый уклон”, “правый уклон” — все это со временем в сталинской риторике приобрело значение — “неленинизм” и, соответственно, “антиленинизм”, который “объективно” является пособником империализма. Со временем Сталин; смог незаметно провести мысль о том, что все его оппоненты являются не кем иным, как врагами советского строя.

Во всяком случае, в ленинских статьях было столько же основания для концепции “социализма в одной стране”, сколько и для утверждений Троцкого о том, что предпочтение должно быть отдано мировой революции. Но именно Сталин ухитрился пролезть в святыню и выдать свою интерпретацию за единственно верную и истинно ленинскую, и к тому же обосновать ее. В резолюции XIV Партийной конференции в апреле 1925 г. сказано, что в основном победа социализма (но не в смысле окончательной победы), несомненно, возможна в одной стране.

Так “социализм в одной стране” стал официальной доктриной партии, и следовало ждать последствий ее применения. Наиболее ощутимыми они стали в области экономики. В целом под “строительством социализма” подразумевалось развитие российской промышленности. Ленин предполагал достичь этого путем создания в стране привлекательных для иностранного капитала концессий, откровенно признавая, что Россия нуждается во внешней помощи, пусть даже от капиталистов. Было заключено несколько крупных сделок, но все же в 1928 г. иностранные концессии дали только 0,6% от валового национального продукта. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что большевики преднамеренно отказались от выплаты внешнего долга дореволюционной России — много лет ушло у них на то, чтобы вновь завоевать репутацию платежеспособных партнеров.

Во всяком случае, дела обстояли так, что экономическое развитие России находилось в зависимости от ее собственных ресурсов. Оппозиция, начавшая группироваться вокруг Троцкого, считала, что этого можно добиться только путем жесткого государственного планирования с привлечением ресурсов из частного сектора для создания тяжелой промышленности. Ее продукция должна будет поддерживать все секторы экономики, включая легкую промышленность и сельское хозяйство, и в конце концов будет способствовать росту их производительности. Предположительно следовало быть готовыми к нескольким годам нехватки потребительских товаров, пока ресурсы из легкой промышленности будут отвлекаться для вложений в тяжелую индустрию. Виднейший оппозиционный экономист Евгений Преображенский даже назвал этот процесс “первоначальным социалистическим накоплением”, уподобив его “первоначальному капиталистическому накоплению”, описанному Марксом в “Капитале”. Тем не менее он утверждал, что период этот будет менее тяжелым, чем первоначальное накопление при капитализме, поскольку (а) затронет в основном “буржуазный” сектор экономики, и (б) прибавочная стоимость будет использована в конечном счете для роста всеобщего благосостояния, а не на роскошь для избранных.

Основным объединяющим моментом в оппозиции было неприятие НЭПа, вообще широко распространенное в партии. У них вызывали отвращение охрипшие от крика, неопрятные и жадные крестьянские рынки, дебоши в ночных клубах, разодетая в шелка и бархат театральная публика — казалось, что никакой революции вообще не было. Даже проститутки вновь появились на улицах. Преображенский предостерегал — и Троцкий в этом его поддерживал, — что если социалистический сектор экономики не получит решительных преимуществ, то стране будет угрожать власть кулаков и нэпманов (торговцы, лавочники и мелкие предприниматели). С другой стороны, быстрая индустриализация дала бы возможность механизировать сельское хозяйство, что подтолкнуло бы крестьян к коллективным хозяйствам, как это советовал Ленин. В платформе оппозиции в сентябре 1927 г. Троцкий утверждал, что только мощная социалистическая индустрия может помочь крестьянам направить сельское хозяйство по линии коллективизации.

Сторонники НЭПа очень быстро заметили уязвимые места в программе оппозиции. По их мнению, притеснение частной экономики означало, кроме всего прочего, притеснение крестьянства. Не будет ли результатом этого, спрашивали они, то же самое, что имело место во время гражданской войны, — жестокий дефицит и возрождение черного рынка? Если Россия теперь действительно приходит в себя, сможет ли народ поддержать политику, угрожающую относительно равным торговым отношениям между городом и деревней, созданным НЭПом? Или, если использовать характерные для ленинизма термины, разумно ли рисковать тем, что сделало возможной Октябрьскую революцию, — “союзом рабочего класса и крестьянства”? В своем завещании Ленин предостерегал: “Наша партия опирается на два класса, и поэтому возможна ее неустойчивость и неизбежно ее падение, если бы между этими двумя классами не могло состояться смыкания”.

Именно ради сохранения этого союза Бухарин и правое крыло партии, к которому первоначально примыкал и Сталин, отвергли рекомендации оппозиции. Исходя из опыта НЭПа, особенно по сравнению с военным коммунизмом, Бухарин все в большей степени начал рассматривать сельскую экономику как ключ к экономическому будущему России. Исходя из этих соображений, во время “кризиса ножниц” он рекомендовал облегчить условия торговли для крестьян, снизив для этого цены на промышленные товары. По той же причине в 1924–25 гг. Бухарин советовал ослабить ограничения найма рабочей силы и аренды земли. Оба предложения были приняты к исполнению и способствовали росту сельскохозяйственного производства и развитию рынка сельхозпродукции. Если крестьянская экономика ускорит темпы своего развития, утверждал Бухарин, это благоприятно отразится на всех секторах экономики. Увеличение продукции крестьян накормит городских рабочих, покупательная способность крестьянства создаст устойчивый рынок для промышленных товаров, а их сбережения и взимаемые с них налоги будут питать будущие инвестиции в промышленность. Искусственное же усиление промышленности, по мысли Бухарина, создаст разбалансированную экономику, где рабочие высокосовременных сталелитейных заводов не будут иметь приличной пищи, одежды и жилья. Это нанесет ущерб всем отраслям экономики. Однажды, в 1925 г., Бухарин зашел так далеко, что обратился с призывом ко всем слоям крестьянства: “Обогащайтесь, копите, развивайте ваше хозяйство!”

Бухарин никогда не учитывал в полной мере политических последствий своих деклараций, но его противники это делали. По их мнению, придание первостепенного значения несоциалистическому сектору экономики приведет к росту политического влияния “мелкой буржуазии”. Частично Бухарин соглашался с такой логикой. Он не приветствовал появление оппозиционных политических партий, но некоторый плюрализм допускал. Он считал важным содействовать возникновению “Сотен тысяч малых и больших, быстро растущих добровольных обществ, кружков и ассоциаций” в экономической, культурной и социальной областях. Эти ассоциации — от сельскохозяйственных кооперативов до просветительских обществ и шахматных клубов — должны были отражать интересы различных слоев населения и содействовать росту “массовой инициативы в низах”, создать возможность воздействия народа на правительство, содействовать политическому образованию масс и тем способствовать их “врастанию в социализм”. В существовании таких легальных добровольных обществ он видел гарантию против “бюрократизации” общества, опасности, которую он, подобно Троцкому, все сильнее ощущал в растущем партийно-государственном аппарате.

Хоть Бухарин и не развил до конца подобные взгляды, они все же содержали — но только в зачаточной форме — альтернативное понимание социалистического общества как однопартийной системы, где власть закона будет охранять отдельных граждан и их группы от сокрушительной в ином случае мощи государства. Эти взгляды никто никогда не пытался воплотить в жизнь, но через четверть века мысли Бухарина, оставаясь непризнанными, повлияют на последовавшие после смерти Сталина попытки, особенно в Восточной Европе, найти “альтернативные пути к социализму”.

Несмотря на то, что экономическая часть теорий Бухарина лежала в основе политики партии в 1921–27 гг., партия не сделала из этого социальных и политических выводов. Ответ на вопрос, почему так случилось, очень важен.

В целом искать его следует в природе складывавшегося партийного аппарата и его руководства. Мы уже убедились, что к. 1922 г., когда Сталин стал генеральным секретарем, система назначения партийных работников сверху уже вполне сложилась. Она стала распространяться и на социальные и общественные организации, где таким же образом производились назначения и на непартийные должности. Система эта вовсе не была создана Сталиным: она естественно вытекала из ленинских теорий и из порожденной гражданской войной острой необходимости в ней. Но именно Сталин довел ее до совершенства и превратил в основу своей личной власти. Его товарищи по партийному руководству наградили его несколько уничижительной кличкой — “товарищ Картотеков”; оставив его составлять и классифицировать личные дела, они так и не поняли, какая власть в них сосредоточена. Большинство из них, будучи людьми весьма начитанными и хорошо знающими историю революций, опасались совсем другого: что некий генерал, новый Бонапарт, похитит завоевания революции. Их страхи можно понять. В 1917–21 гг. власть, используя более позднее выражение, “вырастала из пушечных жерл”. Если и была фигура, достаточно авторитарная для того, чтобы захватить власть, то наиболее вероятной кандидатурой на эту роль казался не Сталин, а Троцкий. Это был человек, который привлек на свою сторону старорежимных генералов и так выиграл гражданскую войну. Именно эти опасения заставили ближайших сотрудников Ленина — Зиновьева и Каменева, бывших первыми секретарями партии в Петрограде и Москве, сразу объединиться со Сталиным и образовать так называемый “триумвират”.

Троцкий был не менее властолюбив, чем Сталин, но совсем в ином роде. В своем памфлете “Терроризм и коммунизм” и в планах создания “трудовых армий” он сформулировал наиболее радикальные варианты теории “диктатуры пролетариата”. Но в Троцком авторитарность была неразделимо слита с истинно революционным духом, с эмоциональным порывом побеждать врага и строить новый мир. Такой тип авторитарности не был полностью чужд и Сталину, но он умел сдерживать себя и был более миролюбив и уравновешен. Несомненно, именно эти качества были необходимы для выработки и совершенствования той политики, которую Троцкий презрительно и довольно неточно окрестил “бюрократизмом”. Эта изначальная несовместимость темпераментов, а равно и давнишние споры и вызвали разрыв между ними, разрыв, ставший открытым после смерти Ленина.

Так, начиная с 1923 г., Троцкий стал неожиданно меняться. Он начал выступать от имени всех членов партии, обеспокоенных растущей жесткостью и неповоротливостью аппарата. Сам Троцкий ранее отвергал опасения и Розы Люксембург, и меньшевиков, что подавление свободы выборов, слова, собраний и т.д. приведет к отмиранию политической жизни и к победе “бюрократии”. Но теперь, не делая, правда, радикальных выводов, он сам впал в осужденные им грехи.

Ближайшая возможность сделать это предоставилась во время рабочих волнений лета и начала осени 1923 г., когда лидеры двух подпольных групп внутри партии были обвинены в участии в этих волнениях и арестованы (“подпольными” эти группы стали после резолюции X съезда партии). В октябре Дзержинский потребовал, чтобы членам партии было вменено в обязанность доносить ГПУ (новое название ЧК) о “фракциях”, находящихся в оппозиции, официальному партийному руководству. В своем письме Центральному Комитету Троцкий возражал против этой меры, утверждая, что дух шпионства и осуждений весьма показателен для той нездоровой атмосферы, что возникла внутри партии. Массовость партии стала полностью иллюзорной, и существующий режим теперь гораздо дальше от рабочих, чем в самый опасный период военного коммунизма. Выборы партийных руководителей стали фикцией, а секретарей губернских комитетов просто, назначали сверху. Это делало партийных секретарей полностью независимыми от возглавляемых ими организаций. В результате появилась особая психология руководителей этого ранга, главной чертой которой является уверенность, что они могут единолично принимать любые решения.

События 1923 г. полностью подтвердили предвидение Троцкого. Теперь была очень широко распространена в провинциальных партийных организациях, в комсомоле (молодежная организация партии), в университетских и армейских партийных ячейках критика НЭПа, “буржуазных” концессий, притеснения рабочих. Она нашла выражение в документе, называвшемся “Платформа 46”, имевшем хождение среди членов Центрального комитета всего лишь через неделю после появления письма Троцкого. Несмотря на то, что сам он и не подписал его, многие из тех, кто сделал это, были впоследствии причислены к троцкистам. Чувства участников “Платформы 46” были близки Троцкому. Начав с общего осуждения экономической политики правительства, подписавшие “Платформу” отметили изъяны односторонней кадровой политики партии, раскол между иерархией партийных секретарей, не живущих народной жизнью, и “молчаливым народом”. Серьезные дискуссии вокруг принимаемых решений прекратились, поскольку те члены партии, кто не был удовлетворен тем или иным решением Центрального Комитета, те, кто персонально заметил ту или иную ошибку, нарушение или беспорядок, “боятся говорить об этом на партийных собраниях или даже в частных беседах, если только собеседник не был достаточно надежен в смысле “благоразумия”.

Подобно Троцкому, 46 вовсе не хотели внутрипартийной демократии: они тоже хотели вернуться к “настоящему единству мнений и действий”, но не так, как это виделось Сталину.

Триумвират решил отреагировать на это обещанием свободы дискуссий внутри партии и предоставил для выражения различных точек зрения страницы “Правды”. Очень скоро выяснилось, что точка зрения Троцкого и сорока шести пользуется весьма широкой поддержкой. В партийных организациях прошли собрания — и тут обнаружилось, что большинство поддерживает оппозицию не только в провинции, но и в самой московской партийной организации. Более того, оппозицию поддерживали даже в огромной партийной ячейке самого Центрального Комитета. Сталин бросил на подсчет и обработку результатов голосования своих личных помощников и через несколько месяцев использовал эти данные для начала кадровых передвижений в партийных организациях. Антонов-Овсеенко, например, был смещен с поста главы Политического управления Красной Армии; была проведена выборочная чистка секретариата комсомола и провинциальных организаций, поддержавших оппозицию.

В то же время Сталин воспользовался предложениями Троцкого и тем создал впечатление, что удалось достичь соглашения с оппозицией. Троцкий отмечал, что рабочие составляют меньшинство — приблизительно одну шестую — среди членов партии. Причиной этого был выход рабочих из партии после 1921 г. (тогда их доля составляла 40%). Некоторые были разочарованы, другие с официальной точки зрения перестали быть “рабочим классом”, третьи — исключены как члены “Рабочей оппозиции” или других “подпольных” групп. Для Троцкого это было очевидным признаком угаданных им “вырождения” и “бюрократизации”. В год смерти Ленина Сталин в ответ на обвинения провел два массовых призыва рабочих в партию. Этот “Ленинский призыв” привел в партию около 500 тысяч рабочих, удвоил численность партии и недвусмысленно показал, что рабочий класс ее поддерживает. Результат, как видим, прямо противоположен ожиданиям Троцкого. Тогда прием в партию требовал минимума проверок и формальностей, что, строго говоря, противоречило правилам. Новые члены партии были обязаны партийным секретарям, обеспечившим их прием, а те, в свою очередь, были обязаны Сталину. Таким образом Сталин создал для себя мощную базу поддержки. Некоторые из вступивших тогда сделали блестящую карьеру и в 1930-е гг. стали заметными фигурами. Многие другие смогли воспользоваться членством в партии, чтобы вырваться из рабочих, что подтверждается партийной статистикой 1927 г.-

Социальное положение … … Владение профессией

К тому обстоятельству, что целых 17,3% под графой “Профессия” остались неучтенными, следует добавить и то, что почти половина тех членов партии, что вступала в нее как рабочие и крестьяне, переместилась в категорию “белых воротничков” за время, прошедшее с момента их приема. Фактически именно партия стала основным каналом социальной мобильности в советском обществе. Образование и прочие факторы учитывались лишь в малой степени, и потому едва ли заслуживает удивления то обстоятельство, что покровительство партии стало всесильным оружием в политической борьбе.

В некоторых пояснениях нуждается термин “бюрократия”. Когда его употреблял Троцкий — и, конечно, Ленин в последние годы своей жизни, — он имел в виду то, что мелкие старорежимные чиновники прокрались в новую систему и опять начали заниматься своим “мелкобуржуазным” делом. Такой подход к государственной машине был до известной степени оправдан, но, конечно, не мог иметь ни малейшего отношения к партии. Точно так же термин “бюрократия” в своем социологическом значении не мог точно соответствовать сущности возникшего партийного аппарата. В словаре Вебера слово “бюрократия” определено как обособленная и специализированная часть административного аппарата, подчиняющаяся законам и писаным правилам и действующая согласно разумным критериям. Партийные секретари ни в малейшей степени не отвечали этому определению — в противном случае они были бы немедленно уволены. Предполагалось, что они умеют и знают все и следуют в своей деятельности не закону, но “революционной сознательности”, готовы к случайностям в любое время дня и ночи, применяют насилие в меру необходимости (по своему разумению) и в целом могут заниматься всеми видами человеческой деятельности. Сталин охарактеризовал их как “орден Тевтонских рыцарей” в сердце советского государства. Этот образ очень точен — он дает представление об их убежденности, их следовании долгу, их часто грубых методах, и даже о довольно характерном для них самоощущении оккупационной армии, стоящей над угрюмым и подозрительным народом.

В любом случае Сталин смог воспользоваться жестким контролем системы назначений для ослабления потенциальных соперников. В январе 1925 г. конференция политических комиссаров призывала к снятию Троцкого с поста народного комиссара по военным делам и добилась этого. Зиновьев и Каменев, устрашенные растущей властью Сталина и его политикой (недолгой, как стало ясно очень скоро) уступок крестьянству, перешли в оппозицию. Очень скоро они были лишены поддержки в руководимых ими ленинградской и московской партийных организациях. Тогда же выяснилось, что их сотрудничество с Троцким в оппозиции Сталину вряд ли возможно. Годы личной вражды мешали наладить отношения. С Троцким действительно было трудно взаимодействовать. Он был выдающимся деятелем времени революционных переворотов, и ежедневная мелкая политическая возня не для него. С высокомерием и невозмутимостью, характерными для тех, кто думает, что история за них, он презрительно взирал на примирительные жесты и заискивание политиков, искавших в нем союзника. Только в 1926–27 гг. Троцкий, Каменев и Зиновьев смогли создать “Объединенную оппозицию”. Она пополнилась представителями других, ранее образованных групп, таких как “Демократические централисты” и “Рабочая оппозиция”. Среди участников оппозиции можно было встретить многих знаменитых участников революции, но теперь у них не было ни власти на местах или в государственном аппарате, ни организованной массовой поддержки. Их моральный авторитет был подорван непоследовательностью и прошлыми ссорами. Анастас Микоян очень красноречиво заметил на XIV съезде, что “когда Зиновьев примыкает к большинству, он за железную дисциплину… когда он примыкает к меньшинству, он против”. Все они молча согласились на разгром других партий, поэтому тем, кто хотел сопротивляться Сталину и его “режиму секретарей”, было просто некуда больше деваться. Кроме того, многие из них, подобно Троцкому, думали, что можно быть правым, только оставаясь с партией.

Сталин очень искусно воспользовался слабостями, сомнениями и потенциальной возможностью раскола оппозиции. Потерпев поражение на пленуме Центрального Комитета в апреле 1926 г., оппозиция попыталась выступить с изложением своих взглядов на XV Партийной конференции в октябре, но не получила слова. Когда оппозиционеры попытались обратиться непосредственно к партийным массам и созвали на заводах собрания рабочих, туда были направлены самые яростные партийцы, которые пытались поднять присутствовавших против оппозиции. Если это не получалось, они в беспорядке отступали. Тогда партия впервые применила насилие по отношению к своим членам. Против рабочих, пытавшихся тайно посещать собрания оппозиции, ГПУ завело дела.

Трудно избавиться от впечатления, что оппозиция не пользовалась широкой поддержкой рабочего класса, хотя эта проблема нуждается в дополнительном исследовании. Отчасти это можно объяснить партийными и полицейскими репрессиями, но, как мы уже могли убедиться, у рабочих были основания отмежеваться от всех течений внутри партии. Некоторые оппозиционеры, и прежде всего сам Троцкий, были особенно прямолинейны в своих планах лишения рабочих политических и экономических прав.

Когда оппозиция пыталась подготовиться к XV Партийной конференции в декабре 1927 г., она вынуждена была действовать втайне. Дело в том, что в соответствии с решениями X Съезда они образовали нелегальную “фракцию”. Нелегальная типография была обнаружена ГПУ, и таким образом деятельность оппозиции стала “преступной”. Так Сталин получил возможность добиться изгнания всех без исключения лидеров оппозиции из состава Центрального комитета, а в случае с Троцким и Зиновьевым — и исключения из партии. Чтобы дополнить политическую победу моральной, Сталин предложил им восстановление в партии в обмен на отречение от оппозиционной деятельности и признание своих ошибок. Это ранний пример ставшего впоследствии обычным сталинского ритуала, и он достиг своей цели — оппозиция разделилась. Зиновьев и Каменев согласились на отречение и осуждение “троцкизма”, в то время как Троцкий и некоторые наиболее близкие ему люди отказались и через день после съезда были сосланы в Среднюю Азию. Псевдорелигиозная политика начала завинчивать гайки. Так оппозиция была сокрушена партией, чье монопольное Положение и внутреннюю жесткость она сама и помогала создавать с большим воодушевлением. Оппозиция покидала сцену при равнодушии рабочих, отказавших ей в поддержке. Это были те самые рабочие, которых она так презирала, находясь у власти.

Подобно Каменеву и Зиновьеву, многие из тех, кто остался, занялись самоуничижением, чтобы сохранить за собой хоть какое-нибудь положение. И. Н. Смирнов выразился по этому поводу так: “Я не могу сидеть без работы. Я хочу строить! По-своему, варварски и глупо. Центральный Комитет строит будущее. При создании новой великой индустрии наши идеологические разногласия имеют мало значения”. Другие даже под принуждением грубой силы отказались пойти на компромисс со своей совестью, и теперь беспомощно сидели по своим квартирам и за чашкой чая обсуждали проблемы политики, и литературы — а в это время их друзей арестовывали одного за другим. Не было ни малейшей возможности что-либо предпринять, поскольку все они состояли под строжайшим надзором. По подсчетам Виктора Сержа, в его ленинградской квартире жили около тридцати человек, и трое из них регулярно доносили на него в ГПУ.

Противоречивость целей оппозиции очень точно выразил человек, который не был ее участником и считался даже одним из столпов режима, но в конце концов разделил ее судьбу. Речь идет о Бухарине. В 1928 г. он тайно связался с Каменевым, чтобы обсудить, можно ли еще хоть как-то остановить рост власти Сталина. Что можно сделать с таким противником, — в замешательстве спрашивал Бухарин, — Чингисханом, дурным плодом Центрального Комитета? “Если страна погибнет, мы все погибнем. Если страна сможет возродиться, он покривляется какое-то время, а мы все равно погибнем”.

Так под руководством сталинских выдвиженцев и ближайших соратников Ленина, охваченных расслабляющими их дурными предчувствиями, партия готовилась решить порожденные НЭПом экономические проблемы.