История запрещенных книг на Западе. Итальянское духовенство в одну из средневековых эпох

De nos jours l’étude de l’Orient est à la mode.

Stamboul, 1901, 30 Sempt.

В наше время изучение Востока сделалось модным предметом.

Изучение Востока, и в особенности Востока христианского, в настоящее время стало предметом особенного внимания. Недаром Восток был колыбелью человеческого рода, и недаром все религии родились на Востоке. Если же Восток начали прилежно исследовать и изучать, то из этого еще не следует, что все культурные народы принимают более или менее одинаковое участие в этом деле. Далеко нет. Например, мы, русские, очень мало интересуемся Востоком. Специальные издания и исследования, посвящаемые Востоку, у нас появляются очень редко, а появившись на свет, мирно покоятся на полках библиотек; что же касается общераспространенных газет и журналов, то о вопросах, касающихся Востока, они красноречиво молчат. Как мало интересуются Востоком у нас, это видно из того, что превосходные во всех отношениях издания Императорского Православного Палестинского общества почти никому не известны; а журнал того же Общества, известный с именем «Сообщения Палестинского общества», несмотря на новизну и разнообразие содержания, не имеет сочувственного круга читателей.

Поэтому, если и говорится, что изучение Востока вошло теперь в моду, то при этом имеются в виду иностранцы, и главным образом иноверцы. У них для всего этого есть время и охота, а у нас почти ни для чего нет ни времени, ни охоты. Иностранцы изучают Восток не только путем кабинетным, не через ознакомление с документами и литературой, относящимися к этому предмету, но предпринимают путешествия на Восток для непосредственных наблюдений над его жизнью, которую, как хорошо они понимают, невозможно в достаточной мере изучить по книгам.

В настоящий раз мы намерены познакомить читателя с мыслями и наблюдениями двух немецких ученых, конечно, протестантов, побывавших в недавнее время на христианском Востоке и описавших свои впечатления и наблюдения.

Оба они профессора немецких университетов. Один по имени Гельцер, очень известный иенский профессор, знаменитый византинист, написавший большое количество научных сочинений по части Византии. Он пробыл в Константинополе и его окрестностях всего четыре недели. Но в этот короткий период времени изучил очень и очень многое. Такой успешный результат зависел как от того, что это было уже вторичное его путешествие на Восток, так и от того, что своей специальностью он был превосходно подготовлен к быстрому и основательному ознакомлению с жизнью христианского Востока. Другой путешественник — Керн, состоит профессором Ростокского университета, и мне совершенно неизвестен. Он пробыл на Востоке шесть недель. Конечно, шесть недель — не очень много времени, но так как круг его наблюдений был очень неширок, то он успел, во всяком случае, очень достаточно изучить те стороны христианского Востока, которые он решился описать.

Главное же, на что обращается наше внимание в вышеуказанных писателях, заключается в следующем: оба они обнаруживают большую симпатию к христианскому Востоку, относятся к явлениям, ими изучаемым, с возможным в их положении беспристрастием, желают видеть и замечать больше хорошее, чем обратное. В особенности выделяется своим глубоким расположением к христианскому Востоку Гельцер: он пишет с таким чувством, как будто бы он сам есть сын Православного Востока и Восточной церкви. Везде он найдется сказать хотя бы несколько добрых слов. У него и помину нет об «окаменелости и закостенении» Восточной церкви, о чем мы так привыкли читать длинные иеремиады у протестантских историков (например, хоть у А. Гарнака). А что поистине изумительно у него, Гельцера, так это его необычайная симпатия к нашему отечеству. Он напрямик говорит, что единственное спасение греческого и южно-славянских народов в полнейшем их сближении с Россией, причем он отрицательно относится к культурным попыткам влиять на Восток со стороны Западной Европы. У Гельцера мы вообще не усматриваем никаких недостатков в его книге. Нельзя того же сказать о сочинении Керна. Но его недостатки вполне извинительны: они составляют плод ученого немецкого педантизма, но распространяться об этих недостатках мы не станем.

Глава I

Генрих Гельцер (Gelzer) издал сочинение под таким заглавием: «Духовное и мирское на турецко-греческом Востоке. — Из того, что было пережито и наблюдаемо самим автором» (Geistliches und weltliches aus dem Türkisch-griechischen Oriens. — Selbsterlebtes und selbstgesehenes von H. Gelzer). Лейпциг, 1900.

Гельцер провел время своего путешествия частью в Константинополе, частью в его окрестностях, а потому описал, главным образом, положение Константинопольского патриархата и частнее — епархии Вселенского патриарха, или что то же — положение Великой Церкви, как именуют греки область, подчиненную управлению этого иерарха. Познакомимся с описанием немецкого ученого.

«Боже, язычники пришли в наследие Твое; осквернили святой храм Твой и Иерусалим превратили в развалины», — вот слова Псалмопевца, которые произнес один греческий архиерей перед автором для обозначения печального состояния Церкви в Турции, особенно в материальном отношении. Богатства, которыми владела Церковь во времена византийских императоров, были отняты у нее турками-завоевателями и переданы мечетям. Правда, впоследствии, благодаря счастливым обстоятельствам, Вселенский и Антиохийский патриархи, Афон, Св. Гроб и пр. получили в дар многочисленные и богатые имения в так называемых придунайских княжествах; но с появлением на свет Румынского княжества один из его князей, Александр Куза, конфисковал все эти имущества в свою казну. Напрасно Вселенский патриарх, опираясь на турецкое правительство, протестовал против такого захвата перед европейскими державами — дело оказалось потерянным. В возмещение потери Куза желал уплатить потерпевшей стороне 27 000 000 франков; но Константинопольский патриархат отказался принять деньги, настаивая на возвращении захваченных имений. В конце концов, Греческая церковь и имений лишилась, и денег не получила. В настоящее время, по сообщениям Гельцера, представители Греческой церкви охотно бы удовлетворились и меньшим вознаграждением, чем какое предлагал Куза; но, увы, сделанной ошибки уже не поправишь. Единственное утешение греки находят в том, что они бесцеремонно при удобном случае обзывают Кузу «грабителем», но, конечно, это плохое утешение. Отделение Болгарской церкви от Константинопольской и смуты в Македонии еще более ухудшили материальное положение Великой Церкви. В настоящее время из разных источников патриарх получает лишь 500000 пиастров (5 пиастров = 1 франку). И из этих мизерных доходов Вселенский патриарх должен покрывать «все расходы, соединенные с поддержанием церковного и национального достоинства», как выражаются местные официальные документы. Положение патриарха было бы бедственным, если бы ему не оказывали помощи разные благодетели со стороны. Так, недавно один богатый афинский банкир Сингрос, по духовному завещанию, оставил в пользу Великой Церкви 450 000 руб., из которых 50 000 назначались для греческих благотворительных учреждений, 150 000 — в патриаршую казну на устройство сиротского дома, 150 000 — на нужды патриархии и по 50 000 — на так называемую Великую национальную школу в Константинополе и Иакимовскую женскую школу. Россия, по замечанию повествователя, оказывает немалую помощь для улучшения материального положения греческой иерархии, невзирая на нерасположение греков к этой стране. Это последнее замечание очень любопытно. Даже во время непродолжительного пребывания на Востоке Гельцер не мог не приметить такого неприятного для нас, но безусловно верного явления… Турецкое правительство тоже не вовсе лишает своих милостей иерархию. Прежний патриарх (т. е., конечно, Анфим) получает от Порты ежемесячную пенсию по 30 турецких золотых, а проживавший на Афоне в прелестной вилле отставной патриарх Иоаким III (теперь, как известно, он опять занял кафедру Великой Церкви) имел еще большую ежемесячную пенсию — в 50 турецких золотых, что составляло в год 7–12 тыс. марок. Но беда в том, что страдающее хроническим безденежьем турецкое казначейство не очень-то исправно платит эти пенсии. Интересно, что один из греческих архиереев, Самосский митрополит, отправившийся на один французский курорт для поправления здоровья, почему-то удостоился правительственной субсидии в 10 000 пиастров. По справедливому замечанию Гельцера, финансовое положение Греческой церкви отнюдь нельзя признать блестящим, и если все же греческие иерархи живут прилично, то это зависит от того, что южные жители вообще непритязательны, да и аскетический образ жизни греческих священных лиц позволяет им довольствоваться немногим.

В своих описаниях путешественник видное место отводит Фанару, где, по его выражению, имеет местопребывание великий патриарх, «этот христианский первосвященник, подобный римскому папе, по учению церковному». Фанар получил свое имя от башни, служившей маяком и давно исчезнувшей. Этот константинопольский квартал, расположенный по берегу залива Золотой Рог, по завоевании Византии турками сделался главным местом, где поселились греческие аристократические фамилии. Но уже с давнего времени эти фамилии выселились отсюда в Пе́ру и другие места. Дома князей стали обиталищем мелких торговцев и ремесленников. Но и сделавшись очень простым и непритязательным кварталом, Фанар еще блещет отблеском своей прежней славы: он, и притом уже давно, сделался духовным центром православного мира. Здесь помещается патриархия. Шум и суета заметны только на берегу Золотого Рога, но чем более поднимаешься на холмы, из каких состоит Фанар, тем более тишина и благорастворение воздуха начинают господствовать. Гельцер самыми яркими красками описывает обилие благовонной растительности Фанара, красоту его видов, удобное расположение домов, соединяющее городской комфорт с сельской простотой. Главное украшение находящейся здесь патриархии составляет, по замечанию Гельцера, чрезвычайно богатый и роскошно украшенный патриарший храм. На прилежащей полугоре расположено много домов незатейливой постройки и не очень больших — это и есть патриаршая резиденция и жилища должностных лиц патриархии. В то время, когда Гельцер проживал в Константинополе, патриархом был Константин V, о котором немецкий путешественник вспоминает с глубочайшим уважением и которого столь скандальным образом стамбульские греки низвергли с престола на последних днях Страстно́й недели в прошлом году, очевидно, почему-то иначе оценивая достоинства этого патриарха.

Прежде чем передать любопытные суждения и сведения Гельцера о Константине V, отметим следующую интересную его мысль, касающуюся вообще положения Греческой и, точнее, всей Православной Церкви. «Не только Русская церковь автокефальна, т. е. существует самостоятельно, но такого же положения достигли Греция (королевство), Сербия, Черногорье, Румыния и Церковь в Австро-Венгрии, наконец, пользуется автокефальностью и Болгария». Что же отсюда следует? А вот что, по мысли путешественника: «В то время как Римская церковь представляет достойное удивления единство, представляет собой организм, центром которого служит Рим, — греки и славяне временами поднимают вопли о чрезмерных успехах церковного Рима, не замечая того явления, что систематическое уменьшение размеров власти Византийской патриархии (т. е. постепенное выделение автокефальных Церквей) — вот главная причина укрепления и расширения Рима». Мысль эта высказывается благожелательным к нам протестантом, а потому, во всяком случае, заслуживает внимания.

Но возвращаемся к патриарху Константину V. По словам Гельцера, он закончил свое образование в Страсбурге и Гейдельберге, почему с глубоким уважением и любовью вспоминал о своих наставниках Рейссе, Бауме и Кунтце. По-французски Константин говорит свободно, а относительно немецкого языка он замечал, что начинает забывать его. Этот патриарх, по отзыву путешественника, человек современного направления. Он отменил устарелые унизительные формулы обращения архиереев к патриарху. Прежде они в своих письмах к нему подписывались так: «нижайший послушник», или: «послушный сын», или же: «последний слуга, готовый к услугам вашего всесвятейшества». Константин же приказал архиереям подписываться следующим образом: «вашего божественнейшего (θειοτάτης) всесвятейшества смиренный брат во Христе и совершенно преданный N. N.». Гельцер троекратно удостоился аудиенции у патриарха и близко познакомился с ним. Глава Православной Церкви, как именует патриарха немецкий ученый, очень живо интересовался его учеными планами; профессор должен был подробно ознакомить патриарха с этими планами, а когда первый из них сказал второму, что он имеет в виду издать подробные списки православных епархий (вероятно, в исторической последовательности) и выразил намерение посвятить этот свой труд патриарху и Константинопольскому синоду, то Константин преподал ему отеческое благословение. Доступ к патриарху был очень прост. В воротах патриархии его встречал отряд кавасов; один из них отводил его к архидиакону, замечательно красивому и интересному человеку, или же к протосинкеллу Хризостому, правой руке вышеназванного патриарха, как говорили о нем Гельцеру, и затем через несколько минут он был уже у всесвятейшего. Кто побывал в гостиной патриарха, тот, по замечанию повествователя, составляет понятие о гостиных всех прочих восточных архиереев. Это просторная комната без всякой мебели посередине, а по стенам расположены низкие диваны вперемешку с европейскими креслами. Единственное украшение комнаты составляют плохие масляные портреты — изображения патриархов, грудь которых украшена многочисленными орденами. В ней находятся еще небольшие столики для курения. Лишь только сядешь, сейчас же, по восточному обычаю, является служка с серебряным подносом и предлагает известное глико (варенье и воду) и засахаренные плоды, которыми так восхищаются гастрономы. Затем следует кофе и неизбежная трубка табаку. Когда Гельцер удивлялся этому последнему обыкновению, ему в успокоение говорили: «Это ничего не значит. У нас на Востоке позволяется курить везде».

Гельцер познакомился со многими лицами, приближенными к патриарху, и обо всех них он вспоминает с удовольствием. Во время ученых занятий в архивах патриархии он встретился с патриаршим архивариусом, архимандритом Иоакимом из Хиоса. Этот последний оказался человеком тонко образованным, говорившим по-английски и по-немецки. Он закончил свое образование в Лондоне и Оксфорде и получил докторскую степень в Иене (где профессорствует Гельцер). Поэтому естественно, что Иоаким с большой радостью встретил своего давнего наставника. Ученик с восхищением вспоминал о своей жизни в Иене. Вообще Гельцер замечает, что где бы он ни встречался с бывшими слушателями Иенского университета — было ли то в Константинополе, на Халки, в Афинах или Патросе, — везде они с большим удовольствием вспоминали Иену и своих бывших наставников Иенского университета. «Греки — это в высшей степени благодарный народ», — замечает по этому поводу немецкий профессор. По рекомендации патриарха, Гельцер должен был сделать визиты некоторым архиереям, членам синода. При этом он заметил, что миряне, приходившие к архиереям, даже высокопоставленные, обязательно целовали руку им при входе и выходе. Но «еретиков», как в шутку именует себя Гельцер, архиереи не заставляли проделывать этой процедуры; и он готов видеть в этом признак толерантности… Все архиереи угощали его глико и кофе. При этом случае Гельцер замечает, что при многочисленности визитов такого рода гостеприимство обращается в пытку. Когда он уезжал с о. Халки в Константинополь и делал прощальные визиты, ему семь раз подряд пришлось есть сладкое и пить кофе. Ganz schwül!

Ученые занятия Гельцера сосредоточивались, главным образом, в Святогробской библиотеке, т. е. библиотеке, принадлежащей Иерусалимской патриархии. Библиотека эта помещается в метохии, подворье, занимавшем один из уютных и красивых уголков Фанара. Лучшим украшением подворья служит его церковь, небольшая, но в высшей степени интересная своей древностью. При метохии находится старинная женская греческая школа, содержимая на средства Иерусалимской патриархии; учителем в ней был местный библиотекарь (монах). Всего в метохии проживало только три человека: архимандрит, священник для богослужения и библиотекарь. При них находилось «семь служебных духов», семеро служек. Наш немец никак не мог понять, зачем эти семеро служек, при замечательной простоте вышеуказанных лиц. Наконец, один из его друзей сказал ему: «Во всех сколько-нибудь знаменитых домах на Востоке принято иметь много слуг, и они не несут никакой службы, ибо ничего не делают». Только тогда Гельцер понял, что делали служки Святогробской метохии. Библиотекарь был так любезен, что позволил заниматься ученому профессору в его собственной комнате, но заниматься здесь ему было не очень удобно: хозяин комнаты принимал здесь гостей и посетителей, вел с ними разговоры; между посетителями встречались и женщины, матери или родственницы учениц здешней школы. Однажды пришел в гости к о. библиотекарю грек, капитан корабля, и так как хозяина не оказалось дома, то он остался ожидать его и от нечего делать перелистывать рукописи, над которыми работал Гельцер. Поворочав листами, он сказал: «Смотрите — вот штука-то! Рукописи написаны по-гречески, а я хоть и грек, читать их не могу, между тем как ты свободно читаешь их, хоть ты и иностранец». В ответ на это профессор сказал: «Зато я не умею управлять кораблем», и этими словами утешил его скорбящее сердце. Во время посещения вышеуказанной библиотеки Гельцер обратил внимание на замечательную простоту отношений между хозяевами и прислугой. Например, один из служителей метохии, Николай Пападопуло, которого путешественник называет большим франтом и человеком, не лишенным образования, без церемонии приходил в комнату библиотекаря, где происходили занятия Гельцера, затем только, чтобы поболтать или с ним, или с библиотекарем. В комнате был один-единственный стул, которым пользовался профессор, библиотекарь Иаков располагался на софе, служитель же Николай, в случае прихода в комнату, нимало не стесняясь, садился на постель библиотекаря. Греки, по словам описателя, в отношении к слугам проявляют демократическое равенство. Но при этом замечает, что в общем слуги держат себя с большим тактом и никогда не переходят известных границ при сношении с лицами высшими их по социальному положению. Нашему ученому удалось открыть у этих слуг особого рода патриотизм, о чем он полушутя и полусерьезно и рассказывает. Однажды вышеназванный Николай спросил профессора: не существует ли истории города Кизика? Гельцер отвечал, что ученый Марквардт написал историю Кизика на немецком языке. Тогда Николай сказал: «Увы, я не понимаю по-немецки. Но будьте добры, ваше высокоблагородие, напишите для меня историю Кизика, хоть и не сейчас; Кизик ведь моя родина», — добавил собеседник. Его высокоблагородие оказался готовым к услугам и в течение получаса по памяти набросал очерк истории родины Николая (замечательная память!). Слуга с великой радостью принял описание, ушел в соседнюю комнату, расположился там на диване и громким голосом, но благоговейно, начал читать написанное и прочел до конца. На другой день к профессору пришел другой слуга метохии, Харлампий, принес старинное издание географии Страбона и сказал: «Вот Страбон». «Я, — говорит о себе профессор, — сидел и молчал. Тогда Харлампий заметил: «Страбон описал также Синоп и знаменитых мужей синопских». — «А разве ты и сам из Синопа?» — «Да, да, из Синопа. Вы, господин, написали прекрасную историю Кизика для моего друга Николая; не будете ли так добры написать и для меня историю Синопа? Я попросил бы вас упомянуть при этом о Диогене Кинике, Дифиле-комике и Ватоне-историке — все они, ведь, были синопцы!»» Гельцер исполнил желание Харлампия, — на другой же день написал довольно обстоятельную историю Синопа, руководясь, главным образом, своей памятью (вот так память!). Счастье Харлампия не знало границ, когда у него в руках очутилась эта история. Счастливец просил профессора обозначить на произведении имя и фамилию последнего с перечислением всех его титулов и написать дату появления произведения. После этого слуга объявил, что он до самой смерти будет сохранять это сокровище и обещался каллиграфически переписать труд профессора; последнее и было исполнено в самом скором времени. Описав эти два оригинальных случая, Гельцер прибавляет: «Этот особого рода греческий патриотизм двух библиотечных служек, конечно, не чужд комизма, но вместе с тем он имеет и немало привлекательного. Если бы мы обратились с предложением описать его родину к какому-нибудь городскому лакею какого-либо немецкого государства, то получили бы в ответ: «Эх, дайте мне лучше монету в 10 марок»». Гельцер почти ежедневно получал приглашение на завтрак в метохии.

Ввиду всего вышеизложенного об отношениях профессора к обитателям этой последней он пишет: «Разлука с Фанаром и Метохией Св. Гроба, где я пользовался большим гостеприимством и любовью, для меня была чрезвычайно тяжела…»

Кроме Константинополя Гельцер довольно долгое время оставался на о. Халки. Этот остров принадлежит к числу так называемых Принцевых островов, находящихся на Мраморном море, недалеко от столицы. Они служат дачным местопребыванием богатых константинопольцев, в особенности греков, и принадлежат к очаровательнейшим ее окрестностям. «На о. Халки, — говорит Гельцер, — этом втором по величине из числа Принцевых островов, на котором бо́льшая часть земельной собственности принадлежит трем греческим монастырям, я чувствовал себя в течение двухнедельного пребывания неописуемо хорошо». Один из холмов острова занимает монастырь Св. Троицы. Старые кипарисы и пинии окружают монастырь, от которого открывается самый роскошный вид на все стороны: на море, на другие острова и вифинский берег. В этом-то монастыре, в котором помещается известная Халкинская школа, в одно и то же время и Семинария, и Академия, Гельцер прожил восемь дней — и каких дней! «Я имел счастье провести восемь дней среди монастырской обстановки, в этом райском уголке земли». Профессор усовершался здесь в новогреческом произношении слов, так как ректор Халкинского училища, архимандрит Христодул, говорил только по-гречески и по-русски, но последнего языка Гельцер не знает. В 1893 г. древний монастырь Св. Троицы был разрушен сильнейшим землетрясением почти до основания. Русский грек Стефанович за свой счет снова отстроил монастырь и училище. Новая постройка прекрасна, отвечает всем новейшим требованиям, снабжена просторными и высокими галереями и коридорами, изобилующими воздухом. Здесь Гельцеру отвели для жительства большую комнату, вроде залы с двойными рамами — был октябрь, и холод настолько усилился, что для профессора стали протапливать его помещение. «Я сначала не хотел останавливаться в этом монастыре, — рассказывает путешественник, — так побаивался я ангелоподобной жизни, т. е. постной монашеской пищи. У греков, не как у римских католиков, пост не состоит в приятной смене меню, нет, греки во время поста едят и очень мало, и очень плохо. Я объявил ректору, что я изнеженный западноевропеец и не могу выносить этой спартанской дисциплины; в самом деле, — замечает он, — греческие овощи большей частью поистине ужасны. Но приглашение было повторено, потому что я привез с собой большое рекомендательное письмо от его святейшества; и я увидел, что самой судьбой мне назначено принять участие в жизни носителей ангельского образа. Впрочем, ректор смиловался надо мной, он приказал для меня ежедневно готовить жареное мясо, и таким образом моя немощная плоть избежала жестокого искуса». Достойно смеха, в какой мере протестанты боятся поста! Большим благополучием для Гельцера было то, что среди профессоров Халкинской школы один оказался бывшим слушателем Иенского университета, получившим там и докторскую степень (конечно, не богословскую). Это архимандрит Евстратий, который сделал все, чтобы пребывание иенского профессора в греческой обители было легко и приятно. Они вместе гуляли по рощам и побережью острова, обмениваясь мыслями то на греческом, то на немецком языках.

На Халки Гельцер посетил проживающего здесь на покое Иерусалимского патриарха Никодима, который произвел на путешественника очень выгодное впечатление. На этом же острове путешественнику пришлось быть свидетелем народного праздника в честь св. Николая (не знаю, по какому случаю). В Греции св. Николай считается покровителем детей и всякого рода моряков. Праздник был многолюден. Почитание св. Николая распространено в Греции. «В прежнее время — теперь уже не то, — добавляет рассказчик, — благочестивые среди болгар говорили: «Когда Бог помрет, то мы выберем на Его место Богом св. Николая»» (насколько известно, такого же рода нелепицы можно слышать и от наших невежественных мужиков). В указанный праздник богослужение происходило в одной из приходских церквей. От множества собравшихся в храме была такая духота, какой нашему немцу никогда не приходилось испытывать. Его умиляли многочисленные молитвенные возглашения двух диаконов: помолимся «о острове Халки, о клире и народе сего острова» и т. д. Длинного богослужения немец не мог выстоять до конца, почувствовав головокружение. Однако он заметил, что поведение мужчин низшего класса при этом случае было образцовым: они с благоговением и во всяком случае с большим вниманием следили за ходом священнодействия. Но нельзя того же сказать, по словам наблюдателя, о женщинах, — они суетились и заводили бесконечную болтовню. Это же явление замечалось за богослужением и в других местах Востока, причем женщины подобным же образом держали себя и во время проповеди.

Пользуясь представившимся случаем, Гельцер рассказывает о мыслях, навеянных на него поминовенным богослужением, при котором он присутствовал в Константинополе и которое совершалось по случаю кончины 100-летнего патриарха Александрийского Софрония. Служил Вселенский патриарх в патриархии. Весь двор и храм переполнились народом. Тем не менее присутствующие, заметив среди них иностранца, уступали ему дорогу и пропускали его вперед, чтобы он мог все видеть: «Греки даже из простого народа вежливы и предупредительны», — замечает по этому поводу Гельцер. Это богослужение, как и вообще наблюдения его над жизнью греческого Востока, возбуждает в Гельцере следующие мысли: для современного византийского историка знание страны, людей и обычаев имеет неоценимое значение. В Византии еще живы учреждения древнего царства и прежней Церкви, относительно которых в библиотечных хартиях и в словах древних писателей доходят до нас лишь неясное, смутное известие. Здесь во всем видны следы 1000-летней жизни. За поминовенным богослужением путешественник прослушал проповедь, произнесенную на чистом классическом языке. Но затем опять-таки почувствовал необыкновенную усталость и попросил каваса вывести его из храма.

В заключение передадим некоторые общие замечания немецкого профессора, касающиеся разных сторон изучаемой им жизни. Греческий народ чрезвычайно привержен к своей Церкви. Церковь, которая в течение столетий рабства разделяла с народом радость и горе, срослась с сердцем этого народа. Она справедливо считается носительницей национальной идеи. Иерархия обладает большим могуществом; но и она, разумеется, в лице некоторых ее представителей и в исключительных случаях, принуждена бывает дрожать перед разбойничьей шайкой, напоминающей сицилийскую мафию. Вот пример. Смирна, с ее наполовину греческим народонаселением, есть по преимуществу греческий город. Естественно, что среди этого народонаселения встречаются люди самых сомнительных профессий. Однажды какой-то парень такого сорта, на душе которого тяготело не одно смертоубийство, нашел себе внезапную смерть среди простой уличной драки. Товарищи убитого просили Смирнского митрополита отпеть покойника. Архиерей отказался. Тогда к нему явился атаман шайки и с угрозой сказал митрополиту: «Я прошу совершить погребение нашего умершего брата, и уверен, что, пречестнейший владыка, вы исполните нашу просьбу». Напуганный архиерей повиновался этим словам.

Гельцер не понимает и осуждает попытки протестантских миссионеров отторгать греков от их отечественной веры. «Я должен назвать, — говорит он, — совершенно нелепой англо-методистскую или, точнее, американскую идею обратить греков и армян в протестантское исповедание». Гельцер при этом обращает внимание на то, каких ничтожных результатов достигла даже могущественная Римская церковь в течение восьмивековой пропаганды ее учения в Греции. Такую же участь он предсказывает и протестантскому прозелитизму. У греков и армян, говорит он, Церковь есть по преимуществу дело национальное. Кто обращается в протестантство, тот разрывает связь со своим народом, а это для грека есть нечто почти нестерпимое. Да разве в сердце грека, замечает путешественник, возможно влить пренебрежение ко кресту, как суеверному явлению, как хотят того кальвинисты? Для грека крест есть знамя христианства, и он тем более тяготеет к этому символу, чем более турки ненавидят этот последний. А почитание Богородицы?.. Почитание это, окутанное поэтической дымкой, настолько срослось, заявляет Гельцер, с народным греческим духом, что грек охотнее примет ислам, чем обратится в такое вероисповедание, которое лишит его поклонения всесвятейшей Богоматери. «Я должен признаться, — пишет протестантский ученый, — что противодействие греческого духовенства навязчивой миссионерской деятельности не только понятно для меня, но я и вполне оправдываю такое противодействие». Сильно сказано и верно! Затем этот же писатель прибавляет: «Не следует, однако же, думать, что греческий народ лишен внутренней (глубокой) религиозной жизни. Вопли об окаменении и закостенелости Византийской церкви распространяют в большинстве случаев те, кто знает эту Церковь только кабинетным образом, лишь из книг. Я решительно объявляю, что вследствие моих личных наблюдений и сношений с греческим духовенством и народом я пришел в этом отношении к совершенно другим заключениям». Sehr gut!

Весьма интересны мысли и наблюдения Гельцера по вопросу о политической роли России в Турецкой империи. Он пишет: «Когда я прибыл в Константинополь, то, принимая во внимание события последних годов (конечно, здесь имеется в виду многошумное пилигримство Вильгельма II по Востоку. — А. Л.) и суждения немецких газет, я ожидал, что Германия в самом деле занимает очень блестящее и прямо доминирующее положение на Босфоре. Но, кажется (?), я обманулся». Германия только после затруднений и борьбы с турецким правительством достигает тех или других результатов. От турок ничего нельзя получить путем просьб и учтивости; на них можно действовать только настойчивостью и решительностью. Одна Россия, по его словам, умеет обращаться с турецким правительством как следует. Когда Гельцер выразил перед одним знатоком Востока удивление при виде могущественного влияния русских в Турции, то услышал такое объяснение: «Посмотрите на русских, они страшно смелы, а потому они и могущественны в Турции. Если турку вежливо говорят: любезный господин, исполните просьбу, с которой я почтительнейше обращаюсь к вам, — турок подумает: этот человек — ничтожество, иначе он не был бы так скромен, его можно и пинком угостить. А русский не станет так разговаривать с турком, он скажет: «Эй, малый, сделай вот то-то, да и скорей, или же я твою морду разобью до крови». Турок подумает: а ведь это, должно быть, очень знаменитый и очень сильный человек, иначе он не был бы настолько груб, — и ответит: конечно, милостивый государь, я сделаю все, что вам угодно. Видите, вот тайна русского господства», — сказал в заключение собеседник Гельцера. Затем наш путешественник приводит примеры очень энергичного образа действования русских в Порте. Во время избиения армян (в Константинополе) русский посланник отправил чиновника Максимова в султанский дворец и приказал ему заявить следующее: «Если побоище не прекратится, то через 24 часа явится русский монитор и станет бомбардировать дворец». Угроза подействовала, и убийства, которые находили себе поощрения в турецкой администрации, прекратились. Другой случай. Когда в столице Турции распространились известия о массовых убийствах (среди армян) в Ване (und Charput), то тогдашний посланник Нелидов отправился в Илдыз-киоск и бросил в лицо султана следующие слова: «Это вы дали приказание начать кровопролитие». Само собой, что падишах начал отрицать эту мысль, и затем между ними произошло препирательство. Посланник: «Я имею об этом сведения из первоисточника». — «Но это неправда». — «Мой источник такого качества, что в правдивости известия не может быть сомнения». — «Да кто этот ваш источник?» — «Ваш первый секретарь». Тотчас на сцену явился этот секретарь, и султан спросил его — действительно ли он сообщал подобное известие посланнику. Первому секретарю, таким образом, предстояло решить для себя вопрос: что́ для него страшнее — русские или Абдул-Гамид, и, недолго думая, он сказал, что Нелидов говорит правду. Так ли, не так ли происходят дела в столице Турции, мы лично этого не знаем; но все же рассказы Гельцера очень любопытны. И немец от изумления даже рот раскрывает… При всем том Гельцер прямо заявляет, что влияние России в греческом мире и вообще на Востоке можно признавать лишь благотворным. Он даже выставляет и раскрывает такой тезис: «Устранение русского влияния на Грецию (Греческое королевство), — устранение, достигнутое в минувшее время усилием Англии и Франции, есть несчастье для Греции».

У Гельцера, как у истого немца, есть в книге Schluss — заключение. А в этих последних строках говорится следующее: пора болгарам, сербам, грекам, румынам забыть, что они болгары, сербы и т. д., а вспомнить, что они православные, что все их политическое спасение в крепкой приверженности к Православию. А когда они снова все соберутся вокруг этой древней хоругви, то станут они «мировой исторической силой, и откроется для них блестящее будущее». Такие уроки преподает благожелательный протестант бывшим чадам Великой Церкви.

Откровенно признаемся, подобные слова нам редко приходится слышать и от русских, т. е. подлинно-православных людей. Поблагодарим же протестанта за его истинно-православные пожелания…

Глава II

Профессор Оттон Керн описал свое шестинедельное пребывание на Афонской горе в сочинении «Среди монахов на Афоне» (Bei den Mönchen aus dem Athos). Гамбург, 1898. Это небольшая брошюра. Что́ он видел и наблюдал на Св. Горе, то он и описал здесь, имея в виду своих соотечественников и своих слушателей в Ростокском университете. Но описание его, как увидим ниже, не лишено интереса и для нас.

Афон лежит — так начинает свое описание Керн — в полном уединении, вдали от всякой сутолоки, в разобщении с миром. Большие пароходные линии не доходят до местечка Дафны, на котором путники вступают на почву Св. Горы. Лишь маленькие местные пароходы встречаются здесь; больше всего находим здесь паломнические корабли, развозящие богомольцев по разным монастырям, в которых они часто и остаются на всю жизнь. Большого скопления путников здесь не встретишь. Только особенные нужды побуждают чужестранца посетить Афон. Что касается иноверцев, то посещение ими Афона сопряжено с затруднениями. Они не могут обойтись без нарочитой рекомендации Константинопольского патриарха. Повод к путешествию надлежит точно указать; а имея письмо патриарха, иноверец обязан явиться к афонскому духовному начальству (протату) и подробно изъяснить намерения и цель при посещении Афона. Ближайшей целью Керна было, как оказывается, изучение творений Ипполита Портуанского в рукописях.

Детальное описание Св. Горы немецкий путешественник начинает почему-то с самой высокой точки на ней. На вершине Афона, представляющей собой крутой мраморный конус и составляющей крайний южный шпиц полуострова, нет никакого монастыря. На такой высоте не может жить человек, и большая часть монахов никогда не поднимается так высоко, оставаясь верными национальному новогреческому характеру, который пугается всякого напряжения. На полугоре мы провели ночь в небольшом русском ските — Керасия, в котором обитало много молодых людей, всю ночь громко распевавших молитвословия, так что мы могли заснуть только на короткое время. На другой день нам дали в проводники послушника, который довел нас до какого-то необитаемого дома. Здесь провожатый нас покинул, указав дорогу к высшей точке Афонской горы, где виднелась небольшая часовня. Путь становился все труднее, а растительность скуднее. Нога не находила прочной опоры, но наконец мы достигли вершины, где было ужасно холодно. Часовня или храм в честь Пресвятой Богородицы, куда раз в год, 15 августа, совершается трудное пилигримство, производил жалкое впечатление; здание лишено украшений, находилось в запустении, было холодно и заброшено. На некоторых утесах лежал еще снег (хотя дело происходило в начале сентября). Но бо́льшая часть вершин была покрыта лесами. Вдали бросались в глаза белые пятна, — это были здания разных монастырей, то плотно прилегавших к морю, то расположенных на горных террасах, среди зелени лесов.

Монашеская республика насчитывает у себя 21 монастырь, не считая многочисленных отшельнических обителей и скитов, в которых живут монахи, занимаясь возделыванием земли. 17 монастырей принадлежат грекам, кроме того один, новейший и великолепнейший, недалеко от Дафны, принадлежит русским, по одному монастырю находится во владении сербов, болгар, румын. Всего монахов насчитывалось в то время до 3000, да столько же насчитывалось послушников, которые исполняли за монахов все житейские дела. Ибо, по афонскому представлению, греческий монах живет только ради богослужения и созерцания.

Керн внимательно наблюдал типы монахов и подводит их под известные категории. Встречались ему достопочтенные фигуры старцев, исполнявшие его глубоким благоговением; их бледные и серьезные лица показывали, что жизнь их осталась позади, — жизнь, проведенная в ночном бдении и долгих постах. Рядом с этими высокопочтенными старцами приходилось ему видеть сильных мужей, роскошные черные волосы которых были связаны узлом; смотря на них, чувствовалось, что нелегко им было отказаться от радостей житейских, что их душевная борьба давалась им с трудом, но что в настоящее время они испытывают истинную радость и святое настроение, подобающие действительным монахам. Некоторые из них нашли себе убежище в тихом афонском уединении, спасаясь от темного, часто преступного прошлого, и здесь в бдениях, постах и молитве они ищут искупления своих заблуждений и преступлений. Встречались ему и очень юные монахи, у которых едва показывалась борода, но из глаз которых светился огонь страстного внутреннего благочестия.

Образование монахов большей частью очень незначительно. Многие из них день за днем делают только то, что предписывает монастырский устав. Свободное время они отдают бездеятельности. Но есть и между монахами счастливые исключения. К числу таковых принадлежали библиотекари двух больших монастырей — Лавры и Ватопеда — Александр и Евгений. Они умели ценить те сокровища, которые были вверены их хранению, и имена их были хорошо известны историкам византинизма. Это были двое достопочтенных старцев, познания которых были не скудны. Например, все, что говорил Евгений, было настолько выразительно, что немецкий путешественник проникался уважением к серьезному религиозному убеждению этого старца.

Две добродетели составляют украшение афонских монахов — терпимость и странноприимство. Кто получил от здешнего начальства позволение путешествовать по монастырям, тот, куда бы ни прибыл, хотя бы в самый отдаленный скит, будет принят с радостью. Странноприимство есть одна из немногих добродетелей, перешедших по наследству от времен древности к грекам нового времени, и именно в афонских монастырях применяется на практике, как святое дело, наследственное от отцев. Монастыри расположены или близко один от другого, или очень далеко; но никогда не бывает, чтобы чужестранец отправлялся из одного монастыря в другой пешком. Оседлывается хорошая лошадь, дается в проводники послушник, а в воротах монастыря насельники его прощаются со странником; дружелюбные слова «до свидания» провожают его на дорогу от монастыря к монастырю.

Монастыри на Афоне двух видов — общежительные (киновии) и своеобычные (идиоритмы). Общежительные получили свое название от того, что живущие в них монахи имеют общую трапезу и никто из них не владеет никакой личной собственностью. В монастыре общие кладовые, из которых получают все всё нужное в одинаковом размере. Жизнь здесь отличается особенной строгостью и точно урегулирована. Мяса в этих монастырях не употребляют. «С каким душевным сокрушением взирал я, — говорит о себе немецкий профессор, — на последнюю коробку с консервированным мясом, которую уничтожил мой греческий слуга при входе в монастырь Исфигмен, потому что он никак не решался принести ее с собой в обитель и самым категорическим образом заявил мне, что эта коробка осквернила бы обитель навеки. Мое пребывание в общежительных монастырях, — замечает путник, — отнюдь не относится к приятным часам моей жизни. Эти монастыри одни из самых бедных. Пища в них скудна, и не найдешь здесь афонского вина, приятного на вкус», — скорбит избалованный европеец. «Монахи здесь питаются только водой, хлебом и овощами». Исфигмен был первым монастырем, в какой вступил путник на афонской почве.

Иначе живут монахи в монастырях «своеобычных». Эти монастыри, и между ними два наиважнейших — св. лавра Афанасиева и Ватопед, несомненно, обладают большими богатствами; и только благодаря этим двум монастырям монашеская республика оказывается в состоянии вносить в пользу Высокой Порты ежегодную дань — около 40 000 франков. В своеобычных монастырях каждый монах живет в своей келье, сообразно с его вкусами. Здесь нет единовластного настоятеля, как в монастырях общежительных, его место занимают выбираемые ежегодно три или четыре монаха, которые и составляют начальство; их главная забота состоит в управлении богатыми монастырскими имениями. Здесь каждый монах одевается и продовольствуется за свой счет. Их кельи выглядят очень уютно. На стенах развешены картины, большей частью вырезки из иллюстрированных греческих журналов, а также портреты греческого короля и крон-принца, русского императора и русских великих князей. Старик Евгений в Ватопеде украдкой показывал этому путешественнику фотографическую карточку крон-принцессы Софии, которую он вытащил из тайника, потому что женщины не имеют доступа на Афон, и даже изображения женщин не разрешается вешать на стенах. На границе Македонии поставлена стража, которая смотрит за тем, чтобы ни одно существо женского рода не проникло в царство монахов, не исключая коров и кур. Яйца, которые в виде особой милости доставлялись немецкому ученому в постное время, были получаемы из отдаленных македонских деревень. В одном монастыре ему рассказывали, что назад тому сто лет одна англичанка, нарядившись мужчиной, приехала на Афон. Но обман обнаружился, и дерзновенная была яростно убита. Даже турки не нарушают местных правил относительно женщин. Паша, живущий в городке Карее с несколькими чиновниками и солдатами и представляющий собой турецкое начальство, остается без гарема. Немецкий писатель пользуется одним случаем, чтобы указать следующее не совсем приятное для него обстоятельство: уже давненько имя Германии сделалось нелюбимым на Афоне, ибо афонские монахи никак не могут забыть слов Бисмарка, что весь восточный вопрос не стоит костей одного померанского гренадера. Слова эти ему пришлось слышать в течение шестинедельного пребывания на Афоне много раз и в различных вариантах.

Центром афонского полуострова служит город Карея, получивший свое имя от ореховых деревьев, которыми он окружен. «Карея, — говорит Керн, — принадлежит к числу самых замечательных местностей, какие я когда-либо видел; особенности этого местечка прекрасно выражены в словах одного восточного писателя: «В Карее никто не гневается, никто не кричит, это царство сна». Вот я прохожу по длинной ее улице, по сторонам последней находятся торговые помещения, в которых монахи в базарные дни закупают то немногое, что им необходимо. Путник не встретит здесь ни одной женщины с покрывалом на лице, по восточному обычаю; никакой детский крик не касается моего слуха. Да, это подлинно сонное царство. И, однако же, это центр Афона». В Карее проживают «антипросопы», представители монастырей. Каждый монастырь имеет здесь свой конак, подворье, в котором и живет антипросоп. Эти ежегодно сменяющиеся представители составляют духовный собор — протат; он, впрочем, не касается внутренних дел монастырей, а регулирует отношения Афона к Порте и заведует в некотором смысле внешней политикой. Перед лицом этого собора обязан предстать каждый иноземец; здесь этот последний предъявляет грамоту патриарха и взамен ее получает окружное послание ко всем монастырям, в котором рекомендуется оказывать гостеприимство путешественнику. Кто умеет говорить по-новогречески, тот держит перед собором небольшую вступительную речь; так поступил и немецкий профессор, чем вызвал особенное сочувствие к нему антипросопов. Антипросопы, по его наблюдению, принадлежат к числу наиболее образованных в среде афонских монахов. К тому же в эту должность избираются люди сметливые, которые и занимали ее иногда по нескольку лет подряд. «Я остановился, — рассказывает Керн о себе, — у ватопедского антипросопа, человека действительно образованного, который в дни своей юности побывал в Париже и который, чего я никогда не забуду, имел отличного парижского повара (есть что помнить! — А. Л.): этот повар своим кулинарным искусством воскресил во мне почти исчезнувшее воспоминание о европейских кушаньях. Только однажды в постный день мне пришлось солоно, и я не забуду лукавой усмешки моего хозяина, когда он смотрел, с какой смертельной тоской вылавливал я плавающих в оливковом супе рыбок». (Удивительно, как остался жив еще немец после такого подвижничества!)

Ни одна из Церквей так не далека от всяких преобразований, как Греко-Восточная. Здесь сохраняются древние установления, оставаясь неизменными в течение столетий. И нигде это не бросается в глаза с такой силой, как именно на Афоне. В здешних монастырях остаются нерушимыми древние уставы. Даже мелодии остаются без изменений, и гимны поются, как они пелись тысячелетие тому назад. Видим здесь старинные Псалтири с нотами, эти пожелтелые манускрипты, писанные на пергаменте, по которым и теперь справляется богослужение, как и в отдаленные времена, когда полагалось основание первых монастырей на Афоне. Поэтому нигде нельзя изучить древнехристианское богослужение лучше, чем в этих старинных монастырских храмах; из внимательного наблюдения богослужебных обычаев здесь церковный историк приобретет больше знаний, чем из рукописных заметок, сохранившихся в библиотеках. Каждое богослужебное действие оставляет в душе присутствующего впечатление, что оно, действие, дошло до нас по преданию от веков самых отдаленных. А замечательное странноприимство, оказываемое чужестранцу везде на Афоне, нигде так прекрасно не выражается, как в храмах. Монахи отнюдь не чуждаются иноверцев, и даже приглашают их входить в главную часть храма (алтарь), куда во время богослужения имеют доступ одни священнослужители.

Пребывание этого путешественника в Ватопеде совпало с двухнедельным Успенским постом. Это давало ему повод ближе присматриваться к церковным порядкам. И он с большим чувством описывает свое присутствие во время всенощной и литургии, по-видимому, в день Успения, — этим описанием Керн и заканчивает повествовательную часть своей брошюры. «Очень поучительно было для меня, — говорит он, — участие в торжественном ночном богослужении. Среди глубокой ночи удар в колокол пробудил меня от сна. В мою дверь постучался монах, заботам которого я был поручен. Он объяснил мне, что скоро начнется торжество». Немецкий ученый в поэтических красках описывает, как среди ночи, в полной тишине собирались монахи в храме; его воображение было поражено сиянием многих паникадил и бесчисленных свечей, — сиянием, отражавшимся в золоте и драгоценных камнях, украшавших иконы. Предупредительность иноков простиралась так далеко, что ему было назначено место возле служащего архиерея, одежды и трон которого приводили его в восхищение. На его счастье, ему случилось видеть пострижение в монахи, происходившее за всенощным бдением. Немец простоял в церкви два часа. И пожелал присутствовать за литургией, для каковой цели монах опять разбудил его в половине шестого часа. Литургию совершал тоже архиерей.

Все это говорит хотя и немец, и протестант, но слушать его можно, как нам представляется, с большим удовольствием.