История запрещенных книг на Западе. Итальянское духовенство в одну из средневековых эпох

Мое решение спутешествовать в Константинополь, — хлопоты с заграничным паспортом. — Отправление на «Олеге» из Севастополя, маленькое приключение. — Товарищи по кают-компании, — знакомство с заграничным греком. — Красоты Босфора, — вид на Св. Софию с рейда. — Поселение в Пантелеимоновском подворье. — Первый день в Константинополе и проводник кир-Димитрий (вопрос о его национальности).

Один из достоуважаемых профессоров нашей Академии, не по книгам лишь изучавший Восток, не раз говорил мне с укоризной: «Как это бываете вы в Одессе и Крыму и не съездите в Константинополь, в этот знаменитый и прекрасный город! Всего ведь немного больше суток езды на пароходе — это непростительно».

Я и сам хорошо сознавал, что этот упрек справедлив. И, однако же, все-таки не ехал в Константинополь[82]. Причины, удерживавшие меня, были чисто и исключительно психологические. По свойству своего характера я не способен выходить из той узкой житейской сферы, в какую ставят меня мои прямые обязанности. Хлопоты с каким-то заграничным паспортом, какими-то «визами», перспектива попасть во власть каких-то консулов, кавасов, проводников-толмачей — все это казалось мне настолько неприятным, что я мечтал о Константинополе, но двинуться в него не решался.

Наконец в моем душевном настроении произошел благодетельный кризис. Благодаря вниманию одного высокопоставленного лица, проживавшего до начала текущего года в Москве, я получил возможность если не ехать в Константинополь, то жить там без малейших хлопот и забот, причем мне даны были рекомендации, создававшие для меня наилучшие условия жизни в турецкой столице. Колебаться уже не приходилось, и я воспользовался удобным случаем. — Хлопоты с паспортом (в июне прошлого года) хотя и потребовали от меня, вследствие несоблюдения мной некоторых формальностей (с которыми я вообще совсем незнаком), неоднократной явки в канцелярию московского генерал-губернатора, но все кончилось благополучно. Причем я с удивлением узнал, что турецким консулом в Москве с давних пор состоит известный банкир — еврей г-н Поляков.

Так как я не имел в виду прямо ехать в Константинополь, но вознамерился наперед совершить для своего освежения прогулку по Южной России, то я начертал себе следующий длинный маршрут: Кавказ, Владикавказ, Военно-Грузинская дорога, Тифлис, Батум, берега Южного Крыма, Севастополь, Константинополь, Одесса, Сергиев Посад, — маршрут, который я выполнил с точностью «особы».

Путешествие в Константинополь началось из Севастополя, где я 21 июля в 8 часов утра благополучно сел на пароход, раз в неделю отправляющийся в Константинополь и возвращающийся обратно. Говорю: сел благополучно, если не считать того, что я не предъявил своего паспорта в севастопольском порту для штемпельной отметки о времени выезда за границу, но эту мою оплошность любезно исправил таможенный (или полицейский) офицер, приказав жандарму уже после второго пароходного свистка сбегать на берег, что тот и исполнил с замечательной быстротой. Пароход назывался «Олег» — имя несколько претензионное. Известно, что некогда русский князь Олег со своей дружиной прибил свой щит ко вратам Константинополя, но наш сравнительно небольшой пароход не мог быть опасен для турецкой столицы. Если бы даже он был наполнен не мирными мореплавателями, а готовыми к браням русскими солдатами, то и тогда он не в состоянии был бы сделать ничего такого, что сделал Олег: Константинопольский пролив усеян турецкими крепостями и крепостцами, вероятно, недремлющими, да и в Константинополе в настоящее время нет никаких ворот, к которым можно было бы прибить русский военный щит.

Моетпароходное общество было очень немногочисленно (таким в особенности казалось мне оно после многочисленного общества на том пароходе, на котором я плыл вдоль берегов Крыма). Его составляли: капитан, любезный господин, неизменно являвшийся к нам в кают-компанию к чаю, завтраку и обеду и бывший самым внимательным хозяином; севастопольский прокурор, ехавший полюбоваться видами Константинополя на время до возвратного рейса и много толковавший на основании лишь слухов о прелестях Принцевых островов (в Мраморном море); старший механик, подражавший капитану в аккуратности визитов к нам и в любезности. С этим господином у меня были бесконечные споры, разнообразившие время, о том, что выше: «опыт или теория»? Он стоял за опыт, а я как представитель идеалистического учреждения, где профессорствую, — за теорию, причем прокурор обыкновенно брал сторону старшего механика — и я должен был говорить за двоих, что, впрочем, нимало меня не стесняло. Наконец, с нами ехало двое французов (по-видимому, это были коммерсанты, не чуждые туристских целей), ничего не знавших по-русски, кроме одного слова, притом же произносимого ими на французский лад: wodky. Эту wodky я всегда во время стола безмолвно пододвигал к ним поближе и в награду удостоился услышать от них два слова: wodky-merci. При моей подвижности, мне, однако же, было слишком мало такого общества, и к счастью я несколько расширил число своих собеседников, познакомившись во время прогулок на «юте» с одним греком. Это был учитель греческого языка с острова Кефалонии, подданный эллинского короля. Он гостил летом у своих знакомых в Одессе, потом посетил Крым и возвращался обратно к месту своей службы — ввиду окончания вакации. Он был охотник до разговоров, но, к сожалению, он плохо говорил по-русски, а я столь же мало владею разговорным греческим языком. Речь по необходимости велась на двух языках сразу, причем она приправлялась и пояснялась жестами. Мой грек почему-то всегда, когда речь касалась денег, для ясности своей мысли складывал ладонь правой руки в пригоршню и прищелкивал языком. По-видимому, он был человек очень набожный и часто цитировал слова Псалмов на греческом языке, а на мою долю выпадала обязанность передать эти же слова по-русски. Я заметил в его руках четки, принял их за знак его монашеских наклонностей, расспрашивал его, что значит, что он носит четки, но сколько-нибудь удовлетворительного ответа от него не услышал. Я тогда подумал, что я не совсем толково разъяснил ему свой вопрос, а потому и не получил ясного ответа. Но впоследствии я понял, что грек, вероятно, просто не знал, что сказать мне на этот простой, но неожиданный вопрос. Дело в том, что, как оказалось после, в Константинополе и в других местах многие греки точно так же носят четки. И я из собственных наблюдений вывел то заключение, что четки носятся многими так себе — ни для чего; точнее сказать, с той же целью, с какой у нас люди, принадлежащие к достаточному классу, таскают с собой тросточки всюду, куда ни пойдут. Это сравнение мне кажется совершенно справедливым. Мне почему-то вздумалось пригласить этого грека ехать к нам в Академию для богословского образования. Но оказалось, что он уже учился на богословском факультете Афинского университета и не окончил курса здесь только потому, что должен был взять на свои руки престарелых родителей, оставшихся без средств к жизни; по этой же причине он не мог бы ехать в Академию, хотя и желал. Из разговоров с ним я узнал, что он очень высоко ценит сочинения (проповеди) покойного высокопреосвященного Никанора, что он читал и даже изучал их в оригинале. Плодом этого изучения была составленная им биография Никанора и характеристика проповедей последнего, напечатанные в каком-то журнале, издаваемом в свободной Греции. С греком я условился видеться в Константинополе, для чего я сообщил ему свой будущий адрес (я предполагал взять от него точные сведения о месте его службы и пр.), но случилось так, что он в Константинополе два раза заходил ко мне, но не заставал дома. Я потерял его из виду. Фамилии его не помню.

Черное море само по себе меня мало интересовало. Я уже давно знаком с ним, притом же оно не производит на меня никакого впечатления. Серо оно — вот и все. В особенности с берега я даже не умею отличить его от дымчатого облака и от тумана. Впрочем, мне приходилось видеть море еще более тусклое. Имею в виду Азовское море. Своим унылым видом оно способно нагнать хандру.

На другой день после завтрака, часов в одиннадцать с половиной, ясно начали очерчиваться берега, прилегающие к устью Константинопольского пролива. Вид мало привлекательный. Полное сходство с теми скучными берегами Крыма, которых не коснулась культурная рука человека. Но вскоре мы вступили в самый Босфор[83]. Картина быстро переменилась. Крутые берега пролива, покрытые зеленью и разнообразными постройками, прихотливо разбросанными по возвышенностям и отлогостям, заставляли, не отрываясь, глядеть в бинокль. Вход в пролив, очевидно, отдан в распоряжение турецкого артиллерийского ведомства. Турецкое военное начальство собрало здесь многое множество «крупповских гостинцев» в ожидании такой гостьи, как русская флотилия. Подступить к Константинополю с пролива едва ли, кажется, когда удастся русскому воинству. Впрочем, военные сооружения недолго привлекают внимание туриста, их сменяют другие картины, картины идиллического характера. Вдоль Босфора тянется, справа и слева, со стороны европейского и азиатского материков, ряд самых живописных и разнообразных построек, утопающих в зелени садов и рощ. Вот началась группа загородных дворцов, представляющих летнюю резиденцию разных иностранных посольств. Вот дворец русского посольства, самый отдаленный от Константинополя, ничем, впрочем, не замечательный и не бросающийся в глаза. Вот, почему-то в виде фабрики, летняя резиденция французского посольства, имеющая, как говорят, громадный парк; вон красивое здание английского посольства; вот дворец германского посольства, совершенно новенький, затейливой архитектуры, с башнями; затем следуют дворцы других посольств. Дворцы эти построены на европейской стороне, по самому берегу пролива. — Затем уже идут почти сплошные ряды построек направо и налево, перемежающиеся, однако, садами и вообще зеленью. Прихотливо разбросанные строения по верху, в середине и на самом низу гористых берегов пролива ежеминутно веселят взоры разнообразием и причудливой пестротой. Попадаются мечети, построенные на удачно выбранных возвышенностях; а вот начинаются и дворцы турецкого султана, не такой архитектуры, как наши дворцы: невысокие, удлиненной формы, почти без всяких затейливых украшений, белые до яркости, легкие по стилю и изящные, почти сказочные, купающиеся своей тенью в водах пролива, в который они большей частью и упираются своими раззолоченными воротами. Среди всех этих построек почти беспрестанно попадаются развалины, впрочем значительного объема, развалины старинных генуэзских, венецианских и греческих построек и укреплений. Только и думаешь о том, как бы не пропустить чего-либо интересного, засмотревшись на какое-нибудь здание или слишком красивый пейзаж. Я никак не мог уяснить себе, да и теперь не ясно представляю, где оканчиваются предместья Константинополя на европейском берегу и начинается самый город. В то время как я так усердно водил биноклем направо и налево, ко мне незаметно подошел старший механик и сказал: «Вдосталь любуйтесь Константинополем, приедете в него — плюнете». «Шутки шутит мой словесный супостат», — думал я. Но, к сожалению, грубая действительность превосходила, как я узнал в тот же день, самый пессимизм механика.

Двое моих спутников-французов с таким же неослабевающим любопытством смотрели попеременно то на европейскую, то на азиатскую сторону пролива, постоянно справляясь с «гидом», который был у них в руках. Они, очевидно, осматривали окрестности под руководством книжки, которая толковала им то, что открывалось их взору. Напротив, у меня не было никакого «гида». Я нарочито не брал с собой никаких описаний Константинополя, чтобы от всего виденного получить самые непосредственные, так сказать, девственно-свежие впечатления. Я не хотел читать никаких описаний красот тех или других местностей, чтобы не связывать себя в суждениях. Когда впоследствии; по приезде в город, я однажды шел по какой-то улице в Пере и когда продавец книг стал предлагать мне какой-то «путеводитель» (должно быть, Бедеккера) и бежал за мной чуть не целую улицу, навязывая мне свой товар, то я и тогда все-таки не купил книги, оставаясь верен себе.

Но вот два часа дня, и наш пароход стал бросать якорную цепь. Мы остановились при повороте из Босфора в Золотой Рог — на таком пункте, с которого открывался широкий горизонт, перед нами была и Галата, и Пера, и берега Золотого Рога, а позади нас — Скутари. С рейда открывался великолепный вид. Значительная часть Константинополя — как на ладони. Но, увы, глазами, вооруженными биноклем, я искал Св. Софию, для которой я главным образом и ехал сюда, а ее нет… не видно. Я воображал, что она выделяется из ряда других построек своей грандиозностью и архаическим характером, но обманулся. Пришлось спросить кого-то на пароходе: «Где же София?» — «Да вот», — и при этом указали мне пальцем. Смотрю — и что же вижу? Перед моими глазами что-то, лишенное всякой художественности. Мне представилось, что я вижу какую-то дебелую старицу, сидящую по-турецки, поджав ноги, укутанную множеством шалей и имеющую на своем челе повязку или чадру. «И это Айя-София», — подумал я.

Я был вполне уверен, что сейчас же сяду на каик, принадлежащий одному из монастырских подворий, и появлюсь на твердой земле в Константинополе. Но пока я собирал свои вещи, прощался со знакомыми, каик, на который я возлагал свои надежды, незаметно для меня уехал, оставив меня «без ветрила и руля». Разумеется, это вышло совершенно случайно; притом же ни к каким неприятностям не повело. На пароходе в скором времени появилась целая куча разных комиссионеров, говорящих по десятку слов на всех языках, — и я без труда объяснил одному из них, что́ мне нужно и куда меня следует доставить. Уговорившись о цене за комиссию, я прыгнул в одну из бесчисленных лодок, ожерельем окружавших пароход, — и через две минуты я и комиссионер были на берегу, в Галате. Дальнейший путь от берега до Пантелеимоновского подворья (т. е. подворья, принадлежащего русскому Пантелеймонову монастырю на Афоне и известного с тем же именем) я совершил без малейших приключений[84] пешком в сопровождении все того же комиссионера — в какие-нибудь десять минут. Пантелеимоновское подворье находится в Галате недалеко от берега. Сюда я имел рекомендации, и на это учреждение сделан был мой московский аккредитив. Оказывается, что здесь меня давно уже ждали, но только не из Севастополя, а из Одессы, чем и объясняется быстрое исчезновение монастырского каика от парохода «Олег». Я почему-то ожидал, что турецкая таможня подвергнет меня тяжким мытарствам по поводу паспорта и багажа[85], но ничего такого не случилось. Только на подворье, когда комиссионер потребовал с меня франк за свободный, безостановочный пропуск через таможню, я увидел, что воображаемые мною мытарства пройдены в буквальном смысле незаметно. Тут только я догадался, что значат те таинственные жесты, которые делал мой комиссионер каким-то туркам, в большом проходном здании, на которое я не обратил никакого внимания, но которое и было турецкой таможней. За франк таможенные чины дали мне свободный пропуск, не сделав даже попытки взглянуть в мой чемодан и саквояж. Скоро и приятно!

В Пантелеимоновском подворье мне дали прекрасный угловой номер в третьем этаже — с замечательно красивым видом на Золотой Рог и Св. Софию. Послеобеденное время первого дня моего пребывания в Константинополе я посвятил общему беглому осмотру близлежащих местностей — Галаты и Перы. Впечатление было весьма невыгодное для столицы Турции. Я и прежде отлично знал, что Константинополь грязный город: его неряшливость обратилась в притчу. Но все-таки действительность превзошла все мои ожидания (об этом, впрочем, скажем после). Само собой понятно, что без проводника я не решился путешествовать по переплетающимся друг с дружкой улицам Константинополя: я боялся участи доктора Елисеева, о чем упоминал выше. Любезные пантелеимоновцы приставили ко мне в качестве проводника какого-то пожилого славянина, Димитрия, болтавшего и по-русски, и по-турецки, и по-гречески, но ни слова не знавшего на европейских языках. Он был моим чичероне во все время моего пребывания в Константинополе, хотя его познания по части мирских дел не были настолько обстоятельны, как бы это желалось мне. Стоит заметить, что этот Димитрий (которого я для пущей важности всегда величал кир-Димитрий) мне выдавал себя за черногорца, но на самом деле он был чистокровным болгарином. Об этом его родопроисхождении я узнал случайно. Раз спрашиваю нашего швейцара в камилавке: «Пришел ли мой черногорец?» (т. е. кир-Димитрий). — «Какой он черногорец, он — болгарин». Sic! Значит, в настоящее время болгарину становится стыдно заявлять о своей национальности перед русским. Да, как видим, политика в Константинополе проникает даже в подвальные этажи и влияет там на ход дел… При первом беглом обзоре вышеупомянутых местностей мое внимание обратил на себя лишь роскошный султанский дворец Долма́-Бахче́, в который упирается главная улица Галаты, если идти вниз, по направлению к Босфору. Во-первых, этот дворец очень красив: он построен на самом берегу Босфора, а во-вторых, здесь заключен несчастный султан Мурад, предшественник и брат теперешнего главы блистательной Порты. Раззолоченные ворота, мертвенная тишина и какая-то опустелость дворца производят меланхолическое впечатление. В часы отдыха от поездок и путешествий я, сам не зная почему, очень часто приходил к этой раззолоченной клетке и приглядывался и к самому дворцу, и погружался в созерцание очень поэтической картины, открывавшейся отсюда на Восфор…

Глава I

Обозрение древних святынь Константинополя. — Приготовления к обзору Св. Софии, — обзор ее, — бабуши, — необыкновенное впечатление от созерцания внутренности храма и описание этого впечатления, — в храме много света, но не чрезмерно, — купол Софии и его архитектурная особенность: он придает красоту храму, но не служит его основанием, — разные вопросы о теперешнем состоянии Св. Софии, — турки на страже археологии, — в области исторических воспоминаний, связанных с именем Св. Софии, — проповеди Фотия, здесь именно сказанные по поводу вторжения россов, — мои недоумения, — София и лучшие из русских храмов, — камешки от софийской мозаики, — вопрос о подлинности их; — древний храм св. Ирины, — предание об одном многовековом платане, — бывшая древнейшая церковь св. Апостолов. — Поездка к святыням теперешнего Константинополя: впечатление от Стамбула, — храм Живоносного Источника, — священная вода, — монах и я, — здешнее греческое кладбище Баликли; — путь во Влахерн, — можно ли назвать эту дорогу «скверной»? Остатки Византийских стен, — оттоманское кладбище, — посещение Влахернского храма и монастыря, — русский колокол и его судьба; — в Фанаре и патриархии: храм св. Георгия, — что показывают здесь достопримечательного? — патриаршие покои, — ворота повешенного, — общее впечатление от греческих храмов. — Попутное посещение мечети Кахрие-Джамиси (древний монастырь), ее мозаики, — мой скепсис, — удар, нанесенный ему, — мысли и одно решение.

С чего было начать обстоятельное обозрение Константинополя[86], этого города древнего, нового, великого, гадкого, много интриговавшего прежде, не перестающего быть предметом интриг и по сию пору, города священного, богомерзкого? Я давно решил начать обзор Константинополя с величайшей его святыни — Св. Софии, сделавшейся мечетью на другой же день после завоевания Византии турками. Но отправиться прямо в Софию и осматривать ее я не решался: мне представлялось это каким-то кощунством. Нужно было сначала приготовиться к этому священному делу, а потом и сделать его. Мое приготовление состояло в том, что я прежде осмотрел Св. Софию с внешней стороны, не проникая в нее саму, я обошел ее кругом, обходил обширную площадь, на которой она стоит, и некоторые близлежащие пункты. К сожалению, должен сознаться, что и непосредственное впечатление от внешнего обзора Софии не могло изгладить такого впечатления, какое у меня осталось от первого взгляда на Юстинианов храм еще с рейда. И теперь мне показался он и невзрачным, и не имеющим таких размеров, как я воображал себе. Обозрение внутренности храма я отложил до следующего утра.

На третий день по прибытии в Константинополь в десять часов утра я поехал для внутреннего обозрения знаменитого храма. Не буду говорить о том, кто впускает сюда и что за это платится — это давно известно, по той же причине не буду упоминать и о тех бабушах (туфли), которые надевают при этом на ноги гяура, поверх штиблет, дабы он своими стопами не осквернил помоста магометанской досточтимой мечети. Замечу только, что и при бабушах, хотя и невольно, но не один раз я осквернял своими ногами столь тщательно хранимый помост этой последней. Бабуши оказались очень велики и при ходьбе незаметно для меня соскакивали с ног: разумеется, я сейчас же спешил заглаживать свой проступок… Наконец я вошел в самый храм, окинул его взором и обомлел. Да как же он громаден! Я еще никогда не видал такого обширного храма! И какая неописуемая противоположность между его наружностью и внутренним видом! Снаружи он кажется вовсе не велик, а внутри оказывается громаднейшим. Конечно, и красота его чудная! Это как будто дорогая бонбоньерка парижского изделия, волшебством превратившаяся в грандиозное и грациозное здание. Легкость и гармония: ничего лишнего. Удивительно то, что с какой точки внутри не рассматривать храм, — отовсюду он виден почти весь, и красота его не теряет от перемены точки зрения. Просто диво! Все лучшие описания и все лучшие художественные снимки, изображающие внутренность Софии, какие только нам встречались, все совершенно верны, потому что сам храм художественно прекрасен. Но ни одно описание этой внутренности, как бы оно ни было тщательно сделано, и никакая фотография и литография не могут возбуждать в душе и сотой доли того чистого наслаждения и того сладостно-величавого впечатления, которое дается зрелищем самого храма. Быть может, удивительнее всего то (это я сам глубоко прочувствовал), что чем больше ознакомляешься с храмом, тем больше и притом очень быстро сродняешься с ним. Вы чувствуете, что как будто вы уже давно знаете этот храм и теперь только восстановляете в памяти дорогие черты. Он как будто родной для вас храм. Лишь истинно художественные произведения способны возбуждать такие мысли и чувства!

Когда несколько улеглась сила первого впечатления, я старался дать себе отчет о подробностях зримого и чувствуемого. Храм был светел, но вовсе не так светел, как рассказывают другие мне известные наблюдатели и описатели храма. Он ничуть не светлее других греческих храмов в Константинополе[87]. Большое количество света, по моему мнению, не составляет особенной принадлежности Софии. Купол Софии столько раз был описан, что я не решаюсь еще раз делать то же самое: к тому, что всем известно, мне нечего прибавлять. Сознаюсь, что он не поразил меня громадностью. Но все же он нечто неподражаемое. Почти всеми археологами признано, что купол — это есть не что иное, как храм центрической (круглой) формы, вознесенный и утвержденный на верхней части другого храма базиликообразного, составляющего корпус Софийской церкви. Утвердить храм (хотя бы и не великий) на другом храме — задача, разрешение которой требовало гениальности. Весь Софийский купол из камня и прорезан множеством окон. На чем же он держится? И это в Константинополе, где так часто бывают землетрясения? Кому не известен громадный купол, украшающий прекрасный храм в так называемом Новом Иерусалиме? Но построить этот купол ничего не стоило. Он сделан из картона. Факт. А из картона можно построить, думаю, и башню Вавилонскую. Американцы теперь, как известно, делают даже пушки из бумаги… Не то купол Софии: он из камня, он очень велик, он разрезан множеством окон… Впрочем, я не буду утверждать, как обыкновенно принято, что будто купол главным образом и придает красоту Софии. Если бы вместо купола просто находилось большое отверстие, как было в римском Пантеоне, то, по моему мнению, храм ничего бы не потерял от этого. Весь остальной храм так прекрасен, что купол только прибавляет красоты, но не служит ее основанием. Говоря это, я, конечно, могу быть обвинен в проповеди археологической ереси; но все же откровенно должен сказать, что мне купол показался лишь прелестной деталью целого — не больше. Мозаические полы Софии теперь сплошь покрыты циновками, но это не только не портит общего жизнерадостного впечатления от храма, а даже усиливает это впечатление: мягкость шагов создает какую-то таинственность, ощущаемую посетителем при перемещении с одного места на другое. Притом же, как я заметил, циновки очень свежи (вероятно, они часто меняются), издают своеобразный бальзамический запах. Многим не нравится, что в Софии поклонниками ислама развешено в их целях на железных прутьях и цепях довольно много деревянных треугольников с простенькими светильниками[88], но я нахожу, что эти принадлежности мечети нисколько не мешают наслаждаться зрелищем великолепного храма и даже совсем не бросаются в глаза. Часто приходится слышать жалобы на небрежное хранение турками такого знаменитого памятника древности, как София. Это, положим, верно. Некоторые оконца в куполе совсем почему-то замазаны или известкой, или глиной; то же случилось с некоторыми большими окнами по стенам храма; голуби разгуливают по верхним галереям, проникая, вероятно, в разбитые окна, хотя я разбитых окон и не приметил (потому что не думал об этом). Все это так, но ведь немногим лучше было и в те времена, когда Св. София была в руках христиан. На это можно было бы привести доказательства, но в этом я не вижу нужды. А главное вот что: турки оставляют храм безо всяких изменений, как он есть. Они не делают в нем ни переделок, ни поправок, которые, несомненно, сделались бы наигоршими ухудшениями. Они просто-напросто замазывают глиной или известью разрушившиеся окна; они, так сказать, бальзамируют труп и предохраняют его от дальнейшего разложения. В этом смысле турки являются наилучшими, самыми надежными хранителями археологических древностей. Что стало бы с Софией, если бы она была в руках греческих христиан? Без сомнения, они давно бы переделали ее многое множество раз — и она давно перестала бы быть Юстиниановой Софией. Загляните в теперешние греческие храмы — в них нет никаких древностей. Греки такие же ценители археологических редкостей, как наши купцы, которые готовы раскрасить каждую церковную древность самоновейшими яркими красками и облицевать сусальным золотом. С турок довольно и того, что они не обезобразили, не исказили Софии. Нужно притом помнить, что и их собственные мечети содержатся едва ли лучше, чем София.

Но довольно рассуждать на тему, которую каждый может разрешать по-своему.

Когда я достаточно освоился и уяснил себе настоящее состояние Софии, я невольно перенесся к воспоминаниям о прошедшем этого знаменитейшего храма. На верхних галереях, где теперь мирно воркуют голуби (как у нас в Троицкой лавре, в трапезной церкви), прежде происходили целые соборы. Там создавались такие акты соборов, которые мы и теперь изучаем или со вниманием, или с недоумением, но всегда с интересом. Там, на этих галереях, создавалась история Церкви. А сам храм разве менее насчитает заслуг у себя, начиная с глубокой древности? Не здесь ли происходили коронации и интронизации (патриаршие), провозглашалась анафема против одних и вечная память другим? Не сюда ли направлялись царские церемониальные выходы, которые совершались так часто и которые служили знаком того, что Византия есть центр Православия? Вообще, София не только влияла на ход церковной истории, но и на ход политики, создавая и историю Византии вообще, и во всяком случае она была свидетельницей всех государственных переворотов. Не здесь ли в ее анафемах и провозглашении вечной памяти давалось направление умам: одно отвергалось, другое одобрялось в религиозно-умственных движениях времени? Но всего не перечтешь, что припоминалось мне при виде этого великого храма. Добавлю к сейчас сказанному разве одно: София почти в течение тысячелетия оглашалась проповедью Константинопольских патриархов, — то мирной и грозной, то витиеватой и простодушной, то властной и смиренной и т. д. Не здесь ли глаголом жег сердца знаменитый Фотий, неутомимый проповедник, бравший бразды слова благовременно и безвременно? И припомнилось мне содержание его горячих проповедей, произнесенных по поводу россов (русских), подступивших в 864 г. летом к стенам Константинополя и грозивших обратить его в развалины. Возвратившись в отечество, я снова перечитал эти знаменитые импровизации Фотия и старался выяснить, какое впечатление на слушателей могли иметь эти полные душевной горечи и почти отчаяния слова его: «Πόθεν ἡμῖν ὀ ὐπερβόρειος οὗτος καὶ φοβερὸς ἐπέσκηψε κεραννός; συνθρήνησον μοι ταύτην τὴν ’Ιερουσαλῂμ, οὐκ ἀλοῦσαν ἤδη καὶ χαμαὶ πεσοῦσαν, ἄλλ’ ἐγγὺς κειμένην τοῦ ἀλώματος. Συνθρὴνησον τὴν βασιλίδα τῶν πόλεων»[89]. Я уверен, что, слыша слова проповедника, все плакали, как плакали ниневитяне, внимая грозным речам Ионы. Я ясно представляю себе: как проповедовали Византийские патриархи в Софии и какое впечатление их проповеди производили. Но зато я никак не могу представить себе, как происходило торжественное богослужение в Софии. Самая апсида Софии очень мала, не велико место отведено и для солеи. Я никак не могу представить себе, где могли размещаться патриарх, многочисленные архиереи, сонм священников во время торжественного богослужения? Где становились диаконы, возглашая ектеньи, где находили себе место чтецы, певцы, кадиловозжигатели, свещеносцы и т. п.? Турки позволяют свободно ходить апсидой и на солее, но я ходил, мысленно размерял пространство, соображал, а в результате не получилось ничего.

Но пора уж и распроститься с Софией. Я знаю все лучшие храмы Русской церкви: Исаакия и Казанский в Петербурге, Софию в Киеве, Владимирский в Херсонесе и, конечно, Успенский собор и храм Христа Спасителя в Москве. Но все они не могут производить того впечатления, как Св. София Константинопольская. Этот храм единственный в своем роде. Наши гг. Тоны не в состоянии сравниться с Анфимием из Тралл и Исидором из Милета, строителями храма Юстинианова, не имеющими биографии, но стяжавшими бессмертную славу[90].

Выходя из Софии, я припомнил, что один из моих добрейших сослуживцев поручил мне достать для него несколько камешков от какой-нибудь софийской мозаики. Я принялся за исполнение этого поручения. Но самому мне ковырять камешков не позволили. Это воспрещено. Не сразу страж-турок сдался на мою просьбу достать нужных мне камешков. Он сначала отнекивался, но потом дело уладилось. Разумеется, переговоры за меня вел мой кир-Димитрий. В моих руках очутилось что-то около 20 мозаических камешков, а в карман турка взамен их пошла небольшая турецкая монета. Мой дорогой сотоварищ, когда я передал ему эту драгоценность, усомнился: да подлинные ли это камешки от софийской мозаики? Не подделка ли это? Но… но, во-первых, турки народ совестливый (это говорят все знающие их) и греха на душу не примут, а во-вторых, стоило ли из-за ничтожного бакшиша, который разве с пренебрежением взял бы в руки официант русской гостиницы, подделывать мозаические камешки? Полагаю, что подделать их ведь не совсем легко.

В Стамбуле кроме Св. Софии находятся два знаменитых древних византийских храма: св. Ирины, превращенный теперь в какой-то арсенал, доступ в который закрыт, и храм св. Апостолов — это усыпальница византийских императоров, начиная с Константина Великого. Храм св. Ирины, находящийся подле Софии и отделенный от нее лишь толстой старинной стеной с воротами, сохранился замечательно хорошо и долго ласкал мои взоры своим сливочного цвета мрамором. Возле него находятся массивные надгробные памятники-саркофаги византийского периода, впрочем, перенесенные сюда из другого места. На площади Ирининского храма показывают толстейшее старое дерево-платан — с обломанной вершиной, но с зеленеющими еще ветвями. Мне кажется, что это дерево имеет многосотлетнюю древность. Немного повыше роста человеческого в стволе дерева воткнуты железные крючья противной формы: мне говорили, что будто бы на этих крючьях было повешено много христиан во время взятия Константинополя турками. При мне некоторые туристы срывали с дерева широкие листья на память. Я не сделал этого. Место это глухое, несмотря на прекрасную площадь, с которой открывается приятный вид. — Храм св. Апостолов, по всей видимости, не сохранился в первоначальном виде, будучи превращен в турецкую мечеть с именем Магометовой. Он внешне похож на Софию, на которую в древности не походил, а значит, подвергся значительной переделке. Утверждают, что в его громадных подвалах находится много древностей и гробниц, никем не исследованных. Мечеть в настоящее время окружена зданиями, в которых помещаются медресе, т. е. магометанские школы, в которых получают соответственное образование муллы. Она находится почти в центре Стамбула. Мне приятно было видеть этот, хотя и малый, остаток старины, имеющий столь тесное отношение к моей специальности. Великие тени прошлого замелькали в моем воображении.

Спустя несколько дней после обзора Св. Софии я предпринял путешествие по тем местам Константинополя, которые составляют его святыню в настоящее время. Было утро, приблизительно часов девять. Я с верным мне кир-Димитрием двинулся пешком к мосту, перерезывающему Золотой Рог в нижней его части, прошли очень длинный мост, заплатив по 10 пара (2 коп.) с человека за право переломать себе ноги, проходя этот удивительный мост, и достигли извозчичьей биржи, всего-навсего истратив на путешествие минут 12. Здесь оказалось много извозчичьих карет (кажется, для турчанок) и фаэтонов с хорошими лошадьми и кучерами в фесках (они сидят на своих высоких козлах точно какие паши). Путь предстоял очень большой. Взяли фаэтон и поехали. Прежде всего нам нужно было ехать к Живоносному Источнику. Для того чтобы достигнуть этого места, пришлось насквозь перерезать весь Стамбул, обширнейшую часть города[91], которая некогда и составляла саму Византию. Проезд Стамбулом был очень поучителен, потому что знакомил с главной частью Константинополя, обнаруживая все прелести турецкого неряшества в постройках и привычках. Наконец, по прошествии, кажется, целого часа, мы выехали из города, если не ошибаюсь, Силиврийскими воротами и очутились в поле — не зеленом нашем поле, а константинопольском июльском, желто-сером, унылом. Стало попадаться много деревьев. Чувствовалось, что мы за городом. Проводник сказал мне, что ранней весной поля здесь покрываются пышной травой, деревья получают роскошную листву и жители Константинополя приходят и приезжают сюда насладиться прелестями весны. Я этому очень верю. Местность приятная и может доставить наслаждение в весеннюю пору. Но вот мы приехали в монастырь, заключающий в своих стенах знаменитый Живоносный Источник. Перед вратами, несмотря на будничный день, расположилось множество экипажей, свидетельствуя о массе богомольцев. Больше всего сюда стекается богомольцев по пятницам. Прежде всего мы отправились к Источнику. Он находится в небольшом пещерном храме, похожем на такой же храм, вмещающий икону Черниговской Божией Матери и существующий возле Троицкой лавры в так называемом Черниговском ските. Источник заключен в водоем. Вода его вкусна и прозрачна. Я испил ее и даже оросил себе голову. В храме пели молебен по-гречески, спешно и нестройно. Богомольцы омывали себе лицо водой, пили ее, слушали молебен. При храме, говорят, есть отдельная комната, где за особое вознаграждение позволяется облить себя водой (ради укрепления или восстановления здоровья) с головы до ног. Но я, конечно, не делал этого. По выходе из пещерного храма мы прошли в главный храм. Здесь повстречался мне монах, который громко стал возглашать: «Давай, давай» на чисто русском языке. Обращение было сделано ко мне. Но я не догадывался, чего ему «давать», несмотря на три медные тарелки, которые стояли передо мной на прилавке. Я и тогда постарался бы не догадаться, что ему нужно, если бы вдобавок к оглушительному окрику он еще не схватил бы меня за ворот. Храм светел и привлекателен, содержится в большом порядке. Вообще, вся эта поездка произвела на меня приятное впечатление; все виденные мной в эту поездку греческие храмы мне понравились. Вокруг монастыря расположено самое богатое греческое кладбище, известное под именем Баликли. Здесь можно было видеть несколько патриарших могил возле храма. Кладбище осенено множеством деревьев; немало повсюду виднеется богатых мраморных памятников разнообразной формы. Чувствовалось легко, зелень привлекала взоры. Но нужно было поспешать к другим святыням Константинополя.

Ехать пришлось что-то очень долго, по невозможной дороге. Русские корреспонденты, когда описывали погребальную процессию патриарха Дионисия, скончавшегося в августе прошлого года, процессию, двигавшуюся по этому самому пути и направлявшуюся к Живоносному Источнику, месту последнего упокоения почившего святителя, называли эту дорогу «скверной», но это слишком снисходительное название. Дорогу следует назвать костоломной. Я думаю, что в таком виде оказались дороги на острове Искии после известного землетрясения. По пути вместо песка разбросаны большие булыжники, которые от времени хоть немного и сгладились, но в сущности представляют собой лишь препятствие к движению. Направо тянулась знаменитая Византийская стена, сохранившаяся настолько, что по ней можно судить, какова стена была в свое время. Собственно это не стена, а стены, ибо ясно видно, что за одной стеной была другая, а за другой третья. Сохранились кое-где значительные остатки древних башен, составлявших звенья этих стен. Я никак не ожидал, чтобы остатки стен и башен были так значительны. Кроме того, возле стен идет глубокий искусственный ров или канал, облицованный прочными камнями. В этот канал впускалась прежде вода из Мраморного моря. Теперь он заброшен. Для каких целей служил канал, сказать не могу. По левую сторону пути идет сплошной лес кипарисов, служащий кладбищем для правоверных мусульман. Казалось, конца не будет этому кладбищу.

Но вот мы достигли Влахернского монастыря. В храме богомольцев не было, но он был открыт. Здесь хранится древняя икона Влахернской Божией Матери. Есть в храме и св. источник, заключенный в водоем. Вода вкусна. В этом источнике в древности в известное время омывали свое тело христианнейшие византийские императоры. Храм не велик, но производит впечатление удобного прибежища в молитве. Вся внутренность монастыря покрыта богатой растительностью; под сенью дерев поставлены столики; виднеется гостиница или, точнее, ресторан. В праздничные дни богомольцы остаются после богослужения посидеть в зелени, попить кофе и что-нибудь покушать. Жалею, что не был свидетелем такого зрелища. Я представляю, что картина должна носить идиллический характер. Во Влахерне можно видеть разбитый колокол, висящий на столбе. Говорят, что он пожертвован москвичами, но влахернская братия, по неумению звонить, разбила его. Для звона теперь служит колокольчик средних размеров. Кстати сказать, что звонят греки пренеприятно (не так, как у нас). Их звон похож на католический, но много хуже. Звон «во все» не практикуется — быть может, и запрещен турецким правительством.

От Влахерна недалеко и до знаменитого греческого квартала Фанар. А в нем, как известно, помещается Константинопольская патриархия. Резиденцией патриарха служит монастырь св. Георгия. Дорога в Фанар и из него показала мне, что эта местность одна из самых грязных и заброшенных. Но это замечание не относится к самой патриархии. Монастырь Георгия представляет собой оазис среди людской пустыни. Он наполнен растительностью. Храм не особенно велик, но изобилует светом. Сердце жизнерадостно трепещет, чувствуя неожиданный переход от ощущений тягостных к радостным. В храме все хорошо. Люстры, заменяющие наши тяжеловесные паникадила, переливают всеми цветами радуги. Чисто, воздух здоровый. Мы ожидали встретить здесь много замечательных святынь и достопримечательностей, но очень ошиблись. Показывают несколько останков от мощей. На длинном и узком столе поставлены три ковчега, имеющие форму маленьких гробиков, и в них заключаются: в одном кости св. Евфимии мученицы, в другом — Феофании, жены Льва Мудрого, в третьем — Соломин, матери Маккавеев. Непосредственно к ним прикладываться нельзя: кости видны через стекло, вставленное в верхней, более широкой части ковчегов. Для меня особенный интерес представляли останки св. Евфимии, имени которой был посвящен храм в Халкидоне. А в этом халкидонском храме происходил знаменитейший из Вселенских соборов — Халкидонский. Но там (в Халкидоне), судя по описанию историка Евагрия, почивали целокупные мощи мученицы, а не малый останок от них. Показывают также кафедру Златоуста. Это высокий деревянный стул или кресло из черного дерева с высокой спинкой и длинными ножками. Ясно, что это не подлинная кафедра Златоуста. Ибо Софийский храм, где находилось епископское седалище Златоуста, дважды сгорел до времени Юстиниана; да и кафедра, конечно, была мраморная, а не деревянная. Какой эпохе принадлежит стул, теперь показываемый в патриархии, — сказать не могу. Форма стула — венецианская. Еще показывают икону Богородицы и свечной ящик с инкрустациями (не употребляющийся в дело) с присовокуплением сведений, что будто это — предметы, составлявшие принадлежность Софийского храма перед его метаморфозой в мечеть. Дальше осматривать было нечего в Георгиевской церкви. Пономарь-грек, сущий Адонис по красоте лица, но в пиджаке, отверзший нам двери храма и ознакомивший с его святынями и достопримечательностями, получил небольшой бакшиш, без которого нельзя обойтись на Востоке, — и мы оставили осмотренную церковь.

Патриаршие покои не поражают ничем. Это скромное жилище, какое у нас имеет архимандрит порядочного монастыря; но все же помещение очень прилично. Сам патриарх (Дионисий) всю весну и лето этого года жил не в городе, а на собственной даче, близ Никомидии (сообщение по железной дороге), и, как известно, в августе неожиданно скончался. Внутри монастыря бросаются в глаза ворота, совершенно отдельно стоящие и замкнутые; если не ошибаюсь, столбы их каменные, а створы деревянные. Ворота не новы. Это те самые ворота, на которых (в 20-х гг. текущего века) повешен был турками патриарх Григорий V, ошибочно считающийся знаменитым иерархом. Что это — демонстрация или реликвия? Или то и другое вместе? Как бы то ни было, толерантные или индифферентные турки и ухом не ведут при виде такого оппозиционного факта. По другую сторону улицы, рядом с монастырем, находится хорошенький сквер, принадлежащий патриархии. Из Галаты и Перы в патриархию можно приезжать срочным пароходом, что очень удобно. — Время близилось к двум часам и мы поспешили в Перу, чтобы присутствовать на одном религиозном мусульманском зрелище, начинавшемся именно в два часа того же дня (но об этом скажем в своем месте).

Из посещения греческих храмов, вышеописанных и некоторых других, мы вынесли очень благоприятное впечатление. Светлые, со вкусом убранные, чисто содержимые греческие храмы как-то успокоительно, миротворно и отрадно действуют на душу. Они не подавляют, как это бывает в очень больших и массивных храмах, человека, возбуждая в нем чувство своего ничтожества, не поселяют страха и трепета в сердце, а поднимают дух, вливают в него сладостное чувство небесного мира, насаждают мысль о том, что мы не сосуды только скудельные, но и чада сыноположения…

Пилигримствуя при вышеупомянутом случае по греческим храмам, известным своими святынями, я по дороге заехал в одну мечеть, в которой нет христианских святынь, но есть высокого достоинства художественные произведения христианской древности. (Об этой мечети мы не упомянули в своем месте, не желая прерывать нити нашего рассказа, касающегося одного определенного предмета.) И не раскаялся в этом. Имею в виду мечеть Кахрие-Джамиси[92], славящуюся христианскими мозаиками, в ней сохранившимися. По дороге во Влахерн я заехал и в эту мечеть, не предполагая, однако, найти в ней что-либо особенное. Я не был знаком с мозаиками Кахрие-Джамиси в хороших снимках, но зато знал блестящие снимки Софийской мозаики, изданные Фоссати и сделанные этим художником при реставрировании Софии в 40-х гг., не менее блестящие снимки Солунской мозаики Тессье и, наконец, поражающие своим изяществом снимки с катакомбных фресок Перре. Все эти снимки, как слишком красивые, мне казались подозрительными по отношению к точности, — приукрашенными. То же чувство недоверия испытывал я и приступая к обзору мозаики указанной мечети. Я полагал найти вместо прославляемых за свою красоту мозаик что-нибудь тусклое, неясное, неопределенное — словом, слишком археологическое. Но меня постигло приятное разочарование. — Мечеть стоит в захолустье Стамбула, — таком захолустье, подобного которому, пожалуй, еще и не найдешь в Стамбуле, где стоит эта мечеть. Пришлось ехать какой-то похожей на проселочную дорогой и спуститься чуть ли не в овраг, где, как оказалось, и находится мечеть. Надежда встретить здесь что-либо замечательное еще больше ослабела во мне. Но стоило только войти в мечеть, как всем сомнениям сейчас же пришел конец. Древние притворы храма, обращенного в мечеть, оказавшиеся ненужными для турок, остались почти в том же виде, какой они имели в XV в. А в этих притворах находится большое количество христианских мозаик. И что это за мозаики? Если не все, то многие из них, именно те, которые меньше пострадали от времени и неряшества турок, просто очаровывали взоры: лики и фигуры Богоматери, Предвечного Младенца, праведного Иосифа, волхвов, пастырей и различных аксессуарных персонажей — в различных художественных комбинациях — выступают перед зрителем в ярких, почти свежих цветах и являются исполненными жизненной правды. Каким образом эти мозаики так хорошо сохранились и каким образом посредством такого неблагодарного материала, как камешки, можно придать изображениям жизненность и движение, — вообще художественную правдивость? Это не могло не поразить меня. И хотя неполное освещение, которое составляет недостаток мечети, не дает в совершенстве уловить каждую деталь, это не мешает зрелищу быть глубоко поучительным. Замечательно: по сторонам внутренней двери, ведущей в мечеть, находятся два большие мозаические изображения апп. Петра и Павла; эти мозаики невольно должны бросаться в глаза каждому мусульманину, входящему в мечеть. Но турки, оказывается, — народ себе на уме. Они сделали некоторые приспособления, благодаря которым мозаические изображения Петра и Павла становятся невидимыми, когда входит в мечеть турок, и, напротив, являются во всей своей красоте взору христианина, когда этот посещает Кахрие-Джамиси. Дело делается просто. Рядом с изображениями повешены деревянные щиты или ставни, которыми закрываются мозаики, когда мечеть открыта для турок, и которые открываются, если приходит христианин и несет бакшиш. — Мечеть и посещение ее ясно показали мне, какое значение имеют путешествия для человека, призванного заниматься наукой. Никакие описания, никакие рисунки не убедили бы меня в том, в чем убедили меня в самое короткое время собственные глаза. Я вошел в мечеть сомневающимся, а вышел отсюда глубоко верующим. Прекрасные мозаики, дошедшие до нас от древности, как я ясно уверился, не суть плод фантазии археологов, нередко грешащих увлечениями в области своей специальности, но действительные, реальные факты. Безмолвный урок, преподанный мне в Кахрие-Джамиси, послужил мне в пользу. Я тогда же решил обозреть при случае и другие прославленные христианские древности — в уверенности испытать такое же наслаждение, какое доставили мне мозаики этой мечети. Я составил себе и план такого путешествия[93].

Глава II

Особенности Константинополя и жизни его обитателей: главные части города, — мечети, их архитектурная монотонность, — дворцы послов, — ненадежное устройство константинопольских домов, — улицы, — путь в «обход улицы», — безбрежность Босфора и Золотого Рога, — ни бульвара, — ни скамейки, — конно-железная дорога не в пример другим. — Безештан — главное торговое место, — странное смешение, — улица взамен магазина, — уличное галдение, — придаточная к ней своеобразная музыка, — уличные чистильщики сапог, — клевета на них. — Отсутствие русских магазинов; — как исключение — русские магазины с продажей «русского вина». — Одна «фабрика» и о том, как я попал в нее. — Несколько наблюдений из области жизни и обычаев турок: солдаты, — полицейская стража, — пляски дервишей, — описание этого зрелища, — турецкий Антропологический музей, — турецкий покойник, — турецкие похороны. — Сравнительная оценка нравов Стамбула, Галаты с Перой. — Две противоположности: нищие, — в каком смысле они составляют лучшее украшение Константинополя? — уличные собаки — крайний предел константинопольских безобразий, — их жизнь и нравы.

Особенности Константинополя как оригинального восточноевропейского города много раз описаны были более искусным пером, чем наше, и более сведущими людьми, чем мы, тем не менее не считаем лишним поделиться с читателями некоторыми нашими впечатлениями относительно этих особенностей. Думаем, что найдется в этих впечатлениях что-либо стоящее внимания.

Константинополь состоит из трех главных частей: Стамбула, Галаты и Перы. Что еще принадлежит городу, точно не знаю. Стамбул — турецкая часть города с небольшой примесью греков и армян (Фанар). Здесь находятся все более важные турецкие учреждения: Диван (государственный совет), монетный двор, арсенал, турецкий музей (который по своим примитивным порядкам сам годился бы для какого-нибудь музея), Безештан (богатые константинопольские торговые ряды), Айя-София и т. д. В Галате живет смешанное население: частью турки, частью греки. А в Пере, возвышенной части города, господствующей над Галато́й, — европейцы с примесью греков и с небольшим количеством турок, по роду профессии живущих там, где прикажут.

Красивых зданий в Константинополе очень немного. Лучше всего мечети, по крайней мере в перспективе. Но они скоро прискучивают своим видом. По моему мнению, все лучшие мечети построены по образцу Св. Софии (в ее первоначальном виде) и потому не только не блещут разнообразием, а напротив, почти все кажутся очень монотонными (о дворцах султана уже была речь). Дворцы некоторых иностранных послов, находящиеся в Пере, тоже выделяются красотой архитектуры, например величественный дворец английского посла, но дворец русского посла не производит эффекта. Некоторые из казарм в Пере (например, кавалерийские) так красивы, что я принимал их за дворцы. Большинство домов в Константинополе очень узки, но зато в несколько этажей. Разумеется, в этом нет никакой красы; да и едва ли сами дома особенно удобны для жилья. Мало того: если подобной конструкции дом построен из дерева или представляет смешанную постройку из дерева и камня, то он не безопасен не только в случае пожара, но и бури. Такой дом, если он стоит в одиночку не прилегая к другим зданиям, при сильном ветре грозит разрушением. Одно лицо (из русских), имеющее несчастье, по обязанностям службы, проживать в таком доме, серьезно уверяло меня, что дом, где оно живет, во время бури заметно покачивается и обитающие здесь ждут возможной катастрофы.

Улицы не только грязны, кривы, зловонны, но и узки, и притом обрамлены шести- и семиэтажными зданиями, так что кажутся какими-то коридорами. Исключение составляют несколько улиц в Пере и Стамбуле, сохранившихся в этом последнем месте еще от византийского владычества. Поперечные улицы, идущие из Галаты в Перу, в гору, — чистое наказание. Они представляют собой ряд головоломных террас с уступами разной величины. В иных случаях приняты, конечно по инициативе европейцев, серьезные меры для того, чтобы идущий с Перы в Галату или обратно мог миновать улицы. С этой целью устроены тоннели в грунте земли, снабженные паровозами, перевозящими путников с Перы в Галату и обратно. Хороши же, значит, улицы, если приходится миновать их: для безопасности и удобства нужно спуститься под землю, чтобы объехать улицу.

Во всяком приморском городе лучшим местом для прогулок считается берег. Но приморский город Константинополь лишен берегов. Берега Босфора и Золотого Рога застроены так, что доступ к тому и другому пресечен (за исключением небольших пролетов, соединяющих сушу с водной стихией). Для того чтобы сделать доступными Босфор и Золотой Рог, какая-то компания хочет построить искусственную насыпь взамен утраченных берегов. Хорош же приморский город, где доступа к морю нет и где взамен естественного берега требуется устроить искусственный! Но устроят ли этот последний и когда, — остается неизвестным. Во всем Константинополе нет ни одного сквера, ни общественного сада, ни бульваров. Если хотите подышать среди зелени, ступайте в частный, кем-либо арендуемый сад — и платите деньги за вход. Во всем Константинополе нет ни одной скамейки, где бы можно было отдохнуть усталому путнику. Если хотите отдохнуть, идите в ресторан, спросите себе кофе — и полу́чите при этом стул. Прекрасные рощи позади Св. Софии, близ моря, остаются в забросе: ни дорожек, ни скамеек; я видел, как здесь разгуливают стреноженные лошади. Здесь и ресторана нет. Сиди на чем хочешь и как хочешь. Большинство публики не пользуется экипажами: в них неудобно разъезжать по головоломным улицам; да и извозчичьи экипажи дороги. Публика предпочитает пешее хождение езде на коне. Правда, по некоторым более широким улицам проведена конно-железная дорога, и ею многие пользуются. Но на взгляд, не привыкший к константинопольским порядкам, эта конка кажется безобразием. Окна вагонов без стекол, но с железными решетками (?); впереди вагона бежит скороход и что-то громко кричит, вероятно, предостерегая толпу, причем в его руках обретается скалка, которая и гуляет по плечам встречных зевак. Я видел, как однажды удар пришелся на долю моего кир-Димитрия. При этом я спросил его: «Что, больно?» Но ответа не последовало. Из этого заключаю, что скалка не шутит.

Как все восточные города, Константинополь до страсти любит торговлю. Главный торговый пункт — это так называемый Безештан в Стамбуле, знаменитые константинопольские ряды. Из любопытства я был там, но не остался доволен виденным. Ряды устроены прихотливыми уступами, на которых легко вывихнуть ноги. Товары не разделены по их разрядам, а чередуются в хаотическом беспорядке. Торговцы, случается, не сидят и не стоят, а благодушно лежат на залавках, вытянувшись во всю длину роста, без верхнего платья — в одних рубашках и брюках. «Иды суда, каспадын», — приглашал меня подобный армянин купить что-то, но я ничего не покупал, потому что не собирался делать покупок. Вообще нередко случалось, что по каким-то приметам узнавали во мне русского, — и я слышал приветливые возгласы: «Русь!», «Русский!» Безештан мне скоро надоел, и я с удовольствием ушел отсюда.

Хаотический беспорядок, выражающийся в причудливом, чередовании одного рода торговли с другим, свойствен и Пере. И здесь можно видеть рядом ювелирный магазин и грязную мясную лавку. Торгуют везде — на улицах, на перекрестках и даже среди улиц. Я видел, как продавец стеклянной посуды, нимало не стесняясь, разложил свой товар среди улицы (конечно, не самой бойкой), а сам лег рядом. Нужна большая осторожность, чтобы не раздавить ногами разложенные где ни попадя товары. Все торгующие неистово кричат, галдят, выкрикивая свой товар. Но иные торговцы орут только что-то вроде: «беш-пара́» или «ерми-пара́», т. е. указывалась прямо стоимость товара без обозначения самого товара. Очевидно, торгаш заманивал покупателей дешевизной. Вдобавок к этим крикам присоединяется особенный своеобразный звон из лавочек с шипучими водами. Таких лавочек очень много по всем улицам. У продавцов шипучих вод в течение целого дня (от 6 часов утра до 9 вечера) звонит механическим способом машина, издающая пронзительный звук, весьма похожий на звук будильника. Зачем это делается, не знаю, но таков обычай.

На улице стоит стон-стоном целый день. Идя по улице, не только можно купить все, что вам угодно, но и исправить ваш туалет. По всем бойким путям на узких тротуарах сидят по-турецки и прижавшись к стенам зданий прилично одетые, подобно всем мелким торговцам, особые человеческие существа, профессия которых состоит в чищении сапог и брюк, пылящихся среди уличной неряшливости. Эти чистильщики сапог (греки, турки и славяне) имеют подле себя небольшие ящики, обитые сверху медью, служащие и вместилищем их инструментов, и подставкой для ноги клиента во время совершения операции. Несправедливо некоторые утверждают, что будто это народ назойливый, позволяющий себе хватать за ноги проходящих в виде приглашения к операции[94]. Чистильщики сидят смирно, громко постукивая щеткой о медь ящика, и таким образом напоминают о своем существовании и о готовности к услугам. Операция стоит 10 пара́ (2 коп.). Я узнал, что большинство чистильщиков — глухонемые, т. е. значит, эти несчастные нашли себе приличное занятие, обеспечивающее их жизнь, но не требующее употребления языка, который у них не действует, как должно. В Галате, людной части города, сапожных чистильщиков очень много. Я всегда пользовался их услугами.

В Константинополе много всяких магазинов: греческих, французских, английских, итальянских, армянских (немецких мало); конечно, есть и турецкие — в Стамбуле. Но, к сожалению, нет магазинов русских. Правда, есть один или два русских магазина, расположенные возле Пантелеимоновского и других монастырских подворий. Но их нельзя принимать в расчет: во-первых, потому что их содержат не русские, а только знающие русский язык; во-вторых, у них особая специальность, о которой красноречиво свидетельствует вывеска, гласящая: «Русский магазин с продажей русского вина» (т. е. водки) (эти слова изображены на нашем отечественном языке). Печально, что эти русские магазины «с продажей русского вина» помещаются возле подворий, где находят пристанище русские богомольцы. Очевидно, эти quasi-pycские магазины существуют для соблазна простодушных русских людей. Нет сомнения, их дела идут недурно: иначе на них не красовалась бы заманчивая вывеска. Я не был в этих русских магазинах, потому что не чувствовал никакой потребности в «русском вине» в таком климате (да еще в июле), как климат константинопольский. Водка, по моему мнению, совсем не нужна в Константинополе, где так дешево прекрасное виноградное вино. Это вино я покупал и пил: оно едва ли хмельнее обыкновенного русского пива, но много вкуснее.

Раз я возвращался с прогулки и, приближаясь к Пантелеимоновскому подворью, говорю моему обычному спутнику кир-Димитрию: «Купите мне какого-нибудь виноградного вина бутылку». — «Да пойдемте на фабрику, там и купим» — «На фабрику, вы говорите?» — «Да», — получил я в ответ. Я заинтересовался, что такое за винная фабрика в Константинополе, тем более что я никаких винных фабрик не знаю. «Далеко, — говорю, — это?» — «Нет, да вот за углом». Пошли, и я не раскаиваюсь, что пошел. Я получил возможность познакомиться с новой особенностью Константинополя. Через две минуты мы пришли к месту назначения, вступили в константинопольский — скажу прямо, без церемоний — кабак, содержимый греком. Это была большая комната с обыкновенным магазинным входом с улицы. Там и здесь в ней расставлены мраморные столики. По сторонам стояли внушительных размеров бочки. Димитрий заявил, что́ нам нужно. И вот передо мной появилось несколько стаканчиков, до половины наполненных разных сортов винами. «Что это?» — говорю проводнику. — «Попробуйте, какое вино понравится, такое и возьмете». Исполняю приказание и выбираю определенный сорт вина, пришедшийся мне по вкусу. Узнаю, что выбранный мной сорт стоит на наши деньги 35 коп. за око (три фунта). Смотрю, что будет дальше. Налили вина в посудину и стали его взвешивать; отвесили. Оказалось, что нужно было иметь собственную посудину для того, чтобы взять покупку домой. Этот вопрос уладил кир-Димитрий, поручившийся за целость фабричной посуды. Око вина составляет около двух наших бутылок. Итак, за 20 коп. я приобрел бутылку прекрасного виноградного вина. Разумеется, я рассказал об этой покупке потому, что нахожу ее очень оригинальной. В Константинополе, очевидно, вино продается так же, как у нас молоко на базаре: пробуют его, а купив, выливают в свою посудину. Фабрика эта расположена очень близко к монастырским подворьям. Думаю, что это не случайность, тем более что фабрикант (целовальник) говорил хорошо на нашем отечественном диалекте.

Из области чисто турецких нравов, обычаев и явлений я успел познакомиться лишь с очень немногими. Я видел турецких солдат, марширующих по улицам, причем они, встречаясь с офицером или генералом, делали «ружье на плечо» и что-то выкрикивали (должно быть: «Здравия желаем»). В определенных местах на значительном расстоянии один от другого стоят полицейские стражи, по-видимому, простые турецкие солдаты. Я не видел, чтобы они хоть в чем-нибудь проявляли исполнение возложенных на них обязанностей: они апатично стояли под навесом своих будочек, походивших на курятники, а в глухих кварталах просто сидели, ничего не делая. Для развлечения многие из них грызут какие-то семечки или же усердно чешутся, не разбирая направления, куда тянется рука. К моему удивлению, все полицейские солдаты оказались в крепких сапогах и даже не старых мундирах. Я так много наслышался о босоногости этих стражей общественного благосостояния, что, видя их обутыми, думал, что сказания о босоножии просто клевета. Обратился за разрешением недоумения к кир-Димитрию и узнал, что крепкие сапоги полицейских солдат суть остатки той роскоши, которая допущена была ввиду посещения Константинополя германским императором. По этому случаю турецкая казна просто разорилась, истратив 200 000 турецких лир (800 000 руб.) на окраску дворцов и покупку обуви для полицейского персонала. Ларчик просто открывался.

Из числа турецких религиозных упражнений мне пришлось видеть только пляски дервишей. Дервиши имеют в своем распоряжении несколько «Текке» (монастырей), в которых они не живут, но в которые собираются для плясок или верчения. Я посетил Текке, находящееся в Пере, с прекрасным видом на Босфор. Перед Текке расположен большой двор, чисто содержимый и зеленеющий от большого количества деревьев. Самое Текке состоит из небольшого дома, не отличающегося архитектурными особенностями. Внутри дома, в середине его, сделано круглое углубление, вроде того, какое мы встречаем в цирках, но меньшего размера; пол этого круга паркетный — лощеный. Церемония началась чтением молитв, совершаемым имамом в то время, когда еще не все члены братства собрались для церемонии. Каждый из приходивших братий делал земной поклон имаму и садился по-турецки возле стенки, отделяющей круг от остального пространства. По сторонам круга в двух этажах расположились зрители в ложах в числе зрителей довольно было турецкого военного юношества, а также европейских дам. По прочтении молитв имам встал с места: до этого он сидел. Встали и члены братства. Заиграла музыка где-то наверху. Сначала она имела медленный темп, а затем в течение церемонии все более и более приобретала быстроту и силу. Встав со своих мест, дервиши стали проходить попарно перед имамом, делая ему на особый манер поклон: акт походил на какой-то церемонный танец. Тот же акт через некоторое время снова повторился. Потом началось верчение дервишей. Оно разделялось на несколько актов. Когда они сняли с себя платье, оказалось, что они одеты во что-то вроде юбок. При верчении эти юбки раздувались, как само собой понятно. Лицо их в этом случае носило следы какого-то экстаза; руки держались приподнятыми кверху. Во время верчения ни один дервиш не задел другого, хотя они и перемещались с места на место. Я заметил, что некоторые из них чувствовали головокружение, выходили из ряда прочих, становились возле стенки круга; оправившись, они снова начинали кружиться. Церемония продолжалась минут 30 и не представляла интереса.

Когда я однажды проходил по обширнейшей стамбульской площади Ат-Майдан (бывший Византийский ипподром), то кир-Димитрий предложил мне посмотреть так называемый Дворец янычар. Я полагал, что найду здесь что-либо напоминавшее об этих когда-то знаменитых воинах, уничтоженных потом самим оттоманским правительством путем кровопролития. Но оказалось, что лучшая часть дворца занята турецким Антропологическим музеем. Здесь находились манекены, представляющие различные профессии турок — прежнего и более нового времени. Мне скоро наскучило смотреть на этих болванов. Но зато из одного окна открывался здесь прелестный вид на Мраморное море и вдали виднелось знаменитое Сан-Стефано. Направляясь к этому дворцу, я заметил на площади поддеревом какой-то странный больших размеров куль или сверток. Кир-Димитрий сказал мне, что это труп только что умершего турка и что умерших турок вообще принято выносить из комнаты и помещать на открытом воздухе. Возле покойника никого не было. Кстати сказать, что, проезжая от Живоносного Источника во Влахерн, я встретил похороны какого-то зажиточного турка, тело которого несли на одно из кладбищ за Византийской стеной в Стамбуле; на лицах участников процессии заметна была какая-то холодность или фаталическая покорность судьбе; плачущих или растроганных не было видно. Похороны представляли собой как бы какое-то неизбежное исполнение скучного обряда.

Константинополь, по общему мнению, принадлежит к самым распущенным городам в нравственном отношении: в этом случае его обыкновенно ставят наряду с Парижем, Лондоном и Берлином. Но такое суждение требует значительного ограничения. Не весь Константинополь ответственен перед судом строгих моралистов. Турецкая часть Константинополя — Стамбул (а это обширнейшая часть Константинополя) — крепко стоит за чистоту нравов и энергично охраняет ее. От лиц компетентных мне приходилось слышать, что в Стамбуле принято следующее правило: если в какой-нибудь семье здесь молодой турок достиг зрелого возраста и не женится, то его изгоняют на жительство по ту сторону Золотого Рога. Замечательно: в Стамбуле нет казарм (за исключением таких, в которых живет полицейская стража). Все казармы размещены в Галате, Пере и других местах. Солдаты нигде не являются блюстителями строгости нравов. Без сомнения, таковы же они и в Константинополе, а потому они и удалены из ригористического Стамбула и живут там, где их пороки не могут соблазнять благочестивых мусульман. Странно, однако, что и султанские дворцы находятся за чертой Стамбула: уж не подходят ли и они под категорию казарм? Распущенность нравов господствует в европейской Пере и грязной Галате. Мне самому среди бела дня приходилось выслушивать от каких-то темных личностей предложения посредничества в таких делах, которые не подобают ни моему возрасту, ни общественному положению. Удивительнее всего то, что эти личности изъяснялись на отличном русском диалекте. Нужно полагать, что такое знание языка приводит их к благим для них последствиям и выработано успешной практикой.

Из моих наблюдений над особенностями константинопольской жизни мне остается сообщить еще очень немногое. Я не имел случая говорить о константинопольских нищих и собаках, между тем сказать о первых я почитаю своим долгом, а молчать о последних невозможно. Есть и в Константинополе назойливые и дерзкие нищие вроде московских (особенной назойливостью отличаются какие-то цыганки с ребятами на руках); но не о них я стану говорить. Если вы идете на пароход или прогуливаетесь по лучшим людным улицам, то нередко встречаете каких-то пожилых субъектов в фесках, опрятно одетых и выглядящих отставными профессорами, живущими на слишком скромную пенсию, субъектов, держащих в руках металлические тарелки вроде тех, какие составляют принадлежность небогатых сельских церквей в России. Эти люди при виде проходящих не двигаются с места, но произносят с благоговением одно и единственное слово: «Алля-Алля». В лице этих скромных людей мы имеем дело с турецкими нищими. Они ни к кому не пристают, не клянчат, не бегают за милостивцем, а просто стоят, произнося свое: «Алля». Я считаю турецких нищих лучшим украшением Константинополя. Приходилось встречать и греков-нищих: они, конечно, не возглашают: «Алля», но зато, имея в руках такие же тарелочки, как и турки-нищие, и будучи одеты не хуже их, тихо сидят в украинных местах большой улицы и поют церковный гимн. Греков-нищих я встречал немного. Своим контрастом с обычным представлением о наших нищих, и греки-нищие представляют трогательную картину.

Как нищие, о которых я сейчас сказал, составляют, по нашему мнению, лучшее украшение Константинополя, так уличные собаки представляют крайнюю степень константинопольских безобразий. Не видав этих собак, нельзя составить себе о них понятия. Таких собак везде, в особенности в Галате, великое множество. Они не знают ни дома, ни крова, ни хозяина. Родятся, проводят жизнь, производят потомство, вскармливают его и наконец умирают — на улице. Нравы их совсем не походят на нравы наших собак. Бо́льшую часть своей жизни эти собаки лежат неподвижно, выбрав местечко поблизости от тротуара со стороны улицы; располагаются не в одиночку, а причудливыми живыми гирляндами — по 8–10 штук. Ежеминутно они рискуют потерять хвост, ногу и лишиться самой жизни, но они остаются равнодушными ко всем возможным невзгодам. Они фаталистичны, как беззаботные покровители их — турки. Странно, что все собаки одной масти — рыжеватой, и все одного типа, мало похожего на нашу дворняжку. Шерсть их коротка, а ноги длинны — в противоположность характерным свойствам наших дворняжек, имеющих короткие ноги и длинную шерсть. Еще больше эти собаки отличаются от наших дворняжек своими нравами. Константинопольские собаки никогда не лают ни на проходящих, ни на тех лиц, которые наступают им на ноги и хвост, — в последнем случае они только несколько передвинутся с места. Ни одна собака не выражает ласки ни к себе подобным, ни к человеку: ни столь характерного для наших собак виляния хвостом, ни умильных взглядов этих последних — я никогда не замечал у турецких собак. Они индифферентны ко всему на свете и безропотно подчиняются своей судьбе, как истые исчадия Востока. Не имея лучших качеств наших собак, они не имеют и их дурных свойств: наши собаки жадны до безобразия и при виде брошенной кости бросаются сломя голову к лакомому предмету; ничего такого нет у константинопольских собак: бросайте около них, что хотите, — они останутся неподвижны, наслаждаясь сном или дремотой; они только тогда поднимаются на ноги и начинают поблизости отыскивать пищу, когда проголодаются, но утолив голод, снова ложатся на бок. Вонь и нечистота улиц в значительной мере обязаны своим происхождением этим мнимым санитарам турецкой столицы.

Глава III

Посещение окрестностей Константинополя: местность древнего Халкидона, — способ, каким я узнал, где она находится, — что побуждало меня отправиться туда? — Мост через Золотой Рог как центр пароходного движения по окрестностям, — его небезопасность для пешехода, — краткое, но ясное изречение. — Древний Халкидон и теперешняя церковь св. Евфимии, — в ней ли происходил IV Вселенский собор? Разные мысли. — Остров Халки: зачем я туда поехал? — Красота Мраморного моря, — Халки, мной воображаемая и настоящая, — встреча с патриархом Никодимом. — Халкинское «училище Великой Церкви», — путешествие в него верхом на осле, — рассуждение о самом себе, — внутри училища, — знакомство с сербом, — классные комнаты, — столовая: столы повыше и столы пониже, библиотека: есть ли в ней русские книги? — Разговор с библиотекарем, — подарок от него, — церковь и могила, — еще другие беседы, — чудные виды от вершины, на которой расположено училище, — путь к ближайшему острову. — На Великом Принципе: круговой тур, оказывающийся полутуром, — важное затруднение, — «Здравствуйте!» — разочарование и отказ от одной мечты. — Вид на Св. Софию. — Скутари. — «Там нечего смотреть». — Буюк-Дэрэ: летняя резиденция здесь русского посла, — роскошный парк, — на высоте метеорологической станции, — чего мне захотелось? — Знакомство с г-ном Д. — Нечто о черепашьем супе, — беседа с Д., — три течения, — любезности г-на Д., — обратный путь в Константинополь и его томительность, — кафеджии и их докучливость.

Описав церковные достопримечательности Константинополя, к которым я приглядывался внимательно, и отметив некоторые особенности общей константинопольской жизни, привлекшие мое внимание, большей частью ненамеренно и случайно, я намереваюсь теперь сообщить некоторые сведения о моих загородных путешествиях, которые входили в план моей поездки в столицу Турции.

Тотчас после того как я обозрел Св. Софию с внешней стороны и, таким образом, приготовился к более подробному внутреннему обозрению этой великой святыни, я в тот же день, после обеда, предпринял попытку отыскать место древнего Халкидона. Я, конечно, знал, что эта прославленная в истории Вселенских соборов местность находится по ту сторону пролива, на азиатском берегу, вблизи Константинополя. Но заявить прямо моему проводнику кир-Димитрию, что я хочу ехать с ним в местность древнего Халкидона, я не мог, потому что он никакого Халкидона не знал, а теперешнее название вышеуказанной местности мне было неизвестно. Чтобы столковаться с моим чичероне о том, куда мне нужно ехать с ним, я спросил его: не знает ли он, где найти на азиатском берегу храм св. Евфимии? Он сказал: «Знаю». Храм св. Евфимии есть лучший показатель, где находился древний Халкидон, ибо в этом последнем во время Халкидонского собора существовала церковь во имя названной святой, где и происходил сам собор. «А как называется эта местность?» — спросил я кир-Димитрия. Он отвечал: «Кадыкжей». — «Едем туда», — сказал я. Само это название уже по звуку напомнило мне древнее имя: «Халкидон». Еще более сходства оказалось между начертанием этого имени на теперешних планах Константинополя и начертанием названия Халкидон в латинской его форме[95]. Я с давних пор принадлежу к особенным почитателям Халкидонского собора. Еще в 1879 г. в одном из своих сочинений я воздавал ему разнообразные и самые искренние хвалы[96]. Поэтому-то, по прибытии в Константинополь, из числа его окрестностей мне возжелалось поскорее побывать на том месте, где происходил знаменитейший собор.

Ехать следовало на пароходе. Срочные пароходы компании «Шеркет» ежеминутно бороздят воды Босфора и Золотого Рога. Пунктом оправления всех городских пароходов служит мост при устье Золотого Рога. Упоминая об этом мосте, невозможно не сказать несколько слов о нем: он представляет собой одно из многих турецко-константинопольских безобразий. Там, где приходится идти несчастным пешеходам, мост представляет собой в значительной степени руину: доски расщелялись, и под вашими ногами взору открывается морская пучина; громадные гвозди выпятились кверху и кажутся грибами, которые сломить трудно, но о которые сломать ноги весьма легко. Я неустанно жаловался моему единственному спутнику, кир-Димитрию, на это и другие безобразия турецких порядков и получал в ответ одну и ту же стереотипную фразу: «Турки — собаки, а греки — дураки» (т. е. от турок нечего ждать добра, а греки, сумев потерять царство, не умеют его возвратить). Но вот мы на пароходе и едем в Кадыкжей по направлению Мраморного моря. Менее чем через час мы там. Первым моим делом по прибытии туда было обозреть храм св. мученицы Евфимии. Несмотря на вечернюю пору, тотчас же двое греков-сторожей отперли нам храм и ввели внутрь его. «Нет, — думал я, — это не тот храм, где заседали отцы Халкидонского собора: этот храм слишком тесен для многочисленнейшего из соборов». Храм нов. Спрашиваю: «Есть ли здесь мощи св. Евфимии?» — «Нет». — «А есть ли какие-нибудь здесь древности?» — «Нет», — получаю опять в ответ. Что делать? Пришлось еще раз окинуть взором храм и покинуть его. В научном отношении я ничего не приобрел от посещения этого храма, и этого Кадыкжея, но я все же остался доволен пилигримством сюда: я дышал тем воздухом, каким дышали св. отцы халкидонские, император Маркиан и его жена, св. Пульхерия; я ходил по тем местам, которых касались и их ноги. Разве этого мало? Я доволен и с удовольствием вспоминаю «Кадыкжей». «А где теперь твоя злосчастная душа, о Диоскор!..» Кадыкжей — это одно из многочисленных предместий Константинополя — и ничего не представляет интересного. Правда, я уже был не в Европе, а в Азии, но только география отличает здесь одну страну света от другой — все прочее не дает ни малейших оснований догадываться, что мы в Азии. Нам казалось, что, приехав из Константинополя в Кадыкжей, мы перебрались не из одной части света в другую, а из одного константинопольского квартала в другой, соседний. Но пора было и уезжать отсюда…

В одно раннее утро, после того как я обозрел Софию обстоятельно, внутри ее, я отправился на острова Мраморного моря. Прежде всего мне хотелось ознакомиться с Халкинским «училищем Великой Церкви», единственной семинарией и в то же время Академией Константинопольского патриархата. Это училище, как известно, помещается на острове Халки, близ Константинополя. Когда мы миновали Золотой Рог, переплыли Босфор и вступили в Мраморное море, для меня открылось величественное зрелище. Море казалось темно-голубым, точно в нем распущена синька. В первый раз я увидел такое чудное море. Я видел три моря: Черное, Балтийское, Азовское, но они сероваты, дымчаты, а не сини. Тут только я понял, что это не метафора, если в наших песнях море называется «синим». До острова Халки езды полтора часа. Уже через час открылся взорам этот остров. Передо мной высилась какая-то гора, сплошь покрытая деревьями; на ее вершине виднелось что-то беловатое. Оказалось, что это и есть Халкинское училище. Скажу кстати, что я воображал себе Халки небольшим уединенным островом; на поверку вышло совсем не то. Халки — это очень большой остров, состоящий из нескольких горных возвышенностей, довольно населенный в некоторых его частях, а главное: он оказался чем-то вроде константинопольского Оксфорда. Здесь кроме «училища Великой Церкви» помещаются громаднейшее коммерческое училище и турецкое военное училище. Есть на острове и монастыри. Когда мы причалили к халкинской пристани и стали сходить с парохода, мой проводник сказал мне: «Вот идет с парохода патриарх Никодим» (бывший Иерусалимский). Я посмотрел и увидел величественного и могучего старца-Голиафа, просто одетого и шествующего на берег. Где он ехал — вместе ли с нами в общем помещении или в каюте — я не знаю. Я хотел было подойти к нему под благословение, но заметил, что никто этого не делает, и счел неудобным выделяться из толпы. Никодим, как я узнал от кир-Димитрия, проживает в Халки в монастыре св. Георгия и слывет человеком очень богатым. Я было хотел сделать ему визит, но кир-Димитрий разъяснил мне, что монастырь св. Георгия далеко от пристани — и я расстался со своим намерением, так как мне предстояло много ездить в этот день.

Нужно было отправиться прежде всего в «училище Великой Церкви». С пристани совершенно ясно открывалось, что училище это занимает вершину совершенно отдельной горы. Беловато желтоватые здания училища снизу казались орлиным гнездом, помещающимся на вершине скалы. Идти туда пешком мне казалось трудом, превышающим мои силы. Но на чем ехать? Экипажей совсем не видно. «Поедемте верхом на осликах», — сказал кир-Димитрий и указал на группу погонщиков с осликами, ждущих седоков. — «Но я никогда не ездил на осле», — возразил я. — «Ничего, они смирны; хорошо съездим», — отвечал мой чичероне. Взяли двух осликов и погонщика, и открылось неторжественное шествие на осле. На что я был похож, восседая на ослике верхом? Моя высокорослая и дюжая фигура слишком мало гармонировала с жалким осликом, похожим на барана. Мои ноги почти касались земли — так мало было мое подъяремное животное. Я был одет в длинную и широкую «безрукавку», на голове моей сидела широкополая соломенная шляпа с несколько отвислыми краями, в руке был свернутый белый зонтик, с правого плеча ниспадал бинокль, прикрепленный к ремню; от страха свалиться с осла в пучину морскую я пригибался к шее ослика. На кого же я был похож? Я был недурной Санчо-Пансо. Но на дороге никто не встречался, и некому было решить беспристрастно вопрос: в какой мере я походил на одного из героев поэмы Сервантеса; а мой кир-Димитрий и погонщик ничего, конечно, не слыхивали о Сервантесе. Как бы то ни было, через 20 минут под аккомпанемент визга осликов, представляющего верх какофонии, мы прибыли к воротам училища, осененным множеством пышных деревьев. Но ворота оказались на замке. Что делать? Около ворот и над воротами виднелись открытые окна. Я начал возглашать на русском языке: «Отворите — отоприте». Высунулись чьи-то головы, и минуты через две привратник открыл ворота.

Двухэтажные здания училища представляли собой квадрат (не очень больших размеров), в центре виднеется небольшая церковь. Известно, что училище помещается в бывшем монастыре Св. Троицы, основанном некогда знаменитым Фотием. Училище, как известно, устроено в 40-х гг. нынешнего века[97]. Я попросил кир-Димитрия объяснить привратнику, что я желаю обозреть училище, и что нет ли в училище учеников, которые знают русский язык и которые могли бы сопутствовать мне во время обозрения. Через несколько минут является ученик — серб, священник, которому я и передал себя в руки. Осмотрели классы. Классный корпус новенький: открыт только в нынешнем году. Я видел залу, где незадолго перед этим происходили экзамены в присутствии патриарха; зала невелика, но светла. Пошли в столовую. Здесь уже расставлена была посуда ввиду близившегося обеда. По случаю вакации учеников в наличности было немного. Я увидал два накрытых стола. Один пониже — для учеников, а другой повыше — для учителей. Нужно сказать, что учителя живут в самом училище и обедают вместе с учениками. Видя расставленные бокалы, я спросил: «Это для вина?» — «Нет, — сказал серб, — для воды».

Затем я заглянул в церковь и прошел в библиотеку, которая был отперта, и в ней занимался учитель-библиотекарь, одетый по-монашески. Что делать в библиотеке? Спросил: «Есть ли у вас русские книги и какие?» Мне показали (о ужас!) разрозненные книжки журналов «Духовной Беседы» и «Веры и Разума», а больше, кажется, не было ничего или же, по крайней мере, не оказалось в наличности. Я узнал, что русские книги никем не читаются, хотя изучение русского языка и входит в программу Халкинского училища. «Нет ли у вас, — спрашиваю, — каких-либо рукописей патриарха Фотия?» Таких тоже не было. Мне сказали, что древних рукописей в библиотеке вообще нет и что имеющиеся рукописи не превосходят трехсотлетнюю давность. Я счел неинтересным рассматривать такие рукописи. Наконец, спросил: нет ли у них училищного отчета за истекший год или каких-либо протоколов, из которых можно было бы узнать о ходе дел училища. Но ничего такого не было в библиотеке, так как ни протоколов, ни отчетов совсем не существует. Впрочем, мне поднесли в подарок брошюру, заключающую в себе «Устав Халкинской богословской школы Великой Христовой Церкви»[98]. Библиотека невелика. Она имеет саженей 15 в длину и ширину — в один этаж. При выходе из библиотеки я увидал надгробный памятник, который, как мне сказали, поставлен на могиле похороненного здесь какого-то патриарха Константинопольского. Какой прекрасный вид открывается на все стороны: вот чуть виднеется Константинополь, а вот Принцевы острова; небо ярко-голубое, какое я видел только раз с горы Машук в Пятигорске. А море, море — как прелестно оно здесь, играющее своими синими волнами[99].

Мой серб пригласил меня к себе в комнату. Он жил вдвоем со своим соотечественником — молодым человеком, не имевшим церковного сана, но носившим подрясник, подобно всем питомцам школы. Из разговоров с моим сербом я узнал, что в училище всего 78 учеников (если память не обманывает меня), что из славян учатся только двое: он да его товарищ (которого я и увидал в комнате моего собеседника), что из болгар никого нет в училище (это и понятно), что дисциплина строгая, так что он сам, несмотря на свой духовный сан, в случае, если отправляется купаться, испрашивает разрешение от ректора. Он мне сказал, что по окончании курса в Халки намеревается поступить для продолжения образования в Киевскую Духовную академию. Я звал его в нашу, но он остался при своем выборе. Он дал мне свою карточку, которую я тогда не посмотрел и на которой потом прочел следующие греческие слова: «Дионисий Петрович, протосинкелл». «Протосинкелл»! Но что такое сербский протосинкелл — не ведаю. Право, было бы не худо, если бы «Дионисий Петрович» переменил свое решение и поступил не в Киевскую, а в Московскую Духовную академию. Ведь было бы оригинально иметь студента «протосинкелла». Сербы попросили меня написать им и мое имя, и мой адрес. Я исполнил их желание. Великий Боже, с каким жадным любопытством серб-непротосинкелл глядел на выводимые мной буквы и на меня самого: можно было подумать, что я казался ему восьмым чудом света или, по крайней мере, призраком, на который нужно смотреть пристально, пока он не рассеялся.

В Халкинском училище жизнь поставлена на монашеский манер: нет ни оглушительных роялей, ни надоедливых скрипок (созданных на несчастье человека)[100]. «Женск пол» можно видеть здесь только на расстоянии пушечного выстрела. Если бы каким-либо волшебством перенести студентов какой-либо из наших Академий в запертую ограду Халкинской школы, то никто в мире не уверил бы их, что они находятся в «училище Великой Церкви», а не в великой тюрьме. Халкинское училище не похоже по величине и красоте зданий не только на наши Академии, но и на семинарии. Это просто провинциальное училище вроде старого Перервинского (близ Москвы), помещавшегося прежде в самом монастыре того же имени. Но пора уже и уезжать с Халки. Привратнику я дал бакшиш: пятипиастровую монету (за неимением в кармане меньшей монеты) и тем привел его в великое изумление. Он наверное принял меня или за богача, или же за безумца. С каким усердием он усаживал меня на ослика: можно было подумать, что он упаковывает хрупкий сосуд, способный разбиться от толчка на дороге. Кидаю последний взгляд на прелестную картину, открывающуюся с вершины училищной горы, и устремляюсь на пристань.

Нужно было ехать на соседний остров, известный в Константинополе под именем «великого Принципа» (по-нашему: главного из Принцевых островов — но так в Константинополе не говорят). К нашим услугам лодка с греком-гребцом. Плаванье на лодке от Халки до «великого Принципа» продолжалось минут 15. Лодочник-грек в ответ на мой вопрос: кто он и откуда, рассказал на прекрасном греческом языке, с великолепными интонациями, метая искры глазами, о том, что он родом с Халки и что отцы и деды его жили тоже здесь. Я слушал его голос, как звуки Эоловой арфы. О красоте и великолепии Принцевых островов прожужжал мне уши севастопольский прокурор, спутник мой от Севастополя до Константинополя. Поэтому я желал насладиться прелестью зрелища. А ради такой цели, как только прибыли на остров, я, по совету кир-Димитрия, взял фаэтон, на котором намеревался сделать полный тур по берегам острова. Поехали. Но полного тура не сделали вследствие маленькой плутни возницы. «Принцип» не дурен, но особенного я ничего не нашел. Много красивее наш Крым, а Пятигорск с его пленительными видами и сравниваем быть не может с «Принципом». Как мало мы знаем Россию и как мало мы умеем ценить красоты ее разнообразной природы! Мое намерение при осмотре острова заключалось в том, чтобы в случае, если он мне понравится, приехать сюда в следующем году на дачу на целое лето («Принцип» — дачное место) и делать отсюда экскурсии в Константинополь для изучения греческого духовенства и греческой церковной жизни. Но «Принцип» не очаровал меня, а потому вышеуказанное мое намерение отложено мной в долгий ящик.

Приспело время обеда. Говорю кир-Димитрию: «Сведите меня в лучший ресторан». Мой чичероне отвечает: «Лучшим рестораном считается здесь тот ресторан французский, который у пристани, но там безбожные цены». Пошли искать ресторан с более сходными ценами; но греческие кухмистерские, куда приводил меня кир-Димитрий, отталкивающе действовали на меня грязноватым видом и вонью. Пришлось идти в дорогой ресторан. Вошел. Спрашиваю: «Подайте меню блюд». — «Non», — отвечают. «Покажите карточку табль-дота». — «Non», — опять тот же ответ. Весь запас французского разговора был уже мной истощен, и я не знал, что делать. Сел с горя на стул и воскликнул по-русски: «Вот беда!» Эти жалкие слова сделались для меня спасительными. Один из официантов, черненький и маленький (по всей видимости, жидок) обратился ко мне с русской речью, правда ломаной, но все-таки он объяснил мне, что у них есть готовый обед, что обед стоит пять франков. Пять франков — действительно дорого, но я рад был тому, по крайней мере, что добился обеда и знаю наперед, что́ он стоит. За эти деньги притом же кроме обеда подали мне обильный десерт и объемистый графин красного вина, которое я не мог выпить, несмотря на понятное усердие: зачем было деньгам пропадать? Этот случай я рассказал вот почему: право, приятно сознавать, что принадлежишь к национальности (без сомнения, великой), язык которой встретишь и там, где совсем этого и не ожидаешь. Тот же черненький официант по окончании обеда превежливо проводил меня до выходной двери (ресторан помещался в верхнем этаже) и здесь, раскланявшись со мной, важно проговорил: «Здравствуйте, господин». Я от души расхохотался, услышав это неожиданное приветствие, расхохотался, кажется, еще в первый раз в Константинополе. Я вышел довольный обедом и гордый от сознания, что принадлежу к одной из самых импозантных наций.

До отплытия парохода у меня оставалось еще более часа, и я не знал, что мне делать. Каюсь, я скучал от «великого Принципа». Рейс обратно в Константинополь ничем не был ознаменован. Помню твердо одно: когда стал вдали обрисовываться Константинополь, то я заметил, что особенно как-то выделяется одно здание, как будто знакомое мне и как будто не совсем знакомое. Обращаюсь за справками к кир-Димитрию и получаю в ответ, что это видимое мной здание есть Св. София. Вглядываюсь пристальнее и действительно узнаю, что это Св. София, но не та София, которую я видел с рейда прежде, а какая-то особенная: казалось, что она или уходила в высь небесную, или спускалась оттуда. Я не думаю, чтобы это был обман зрения (со мной был хороший бинокль). Нет, юстиниановские архитекторы Софии, когда составляли план храма и потом строили сам храм, приняли во внимание законы перспективы; но они мало заботились о том, какой София может казаться со стороны Константинопольского пролива и нашей Скифии, а употребили все старание на то, какой она будет казаться со стороны Мраморного моря, с той стороны, с которой приезжали в столицу Византийской империи царственные особы, послы более цивилизованных и богатых стран западных, римские папы. Интересно было бы знать: верно ли мое предположение, или я ошибаюсь?

В Скутари, азиатском предместье Константинополя, раскинувшемся прямо против города, я не имел удовольствия быть. Но в этом виновен не я, а мой «верный Рычарда» — кир-Димитрий. Много раз я говорил ему: «Поедемте в Скутари», а он обыкновенно отвечал: «Да там нечего смотреть». В самом деле, есть ли на что смотреть в Скутари, я сам не знал. Правда, я читал или слыхал, что в Скутари находится большое и роскошное турецкое кладбище. Но откровенно говоря, турецкие кладбища (их везде много) с их меланхолическими кипарисами мне давно прискучили. Разумеется, я мог бы настоять на том, чтобы кир-Димитрий свозил меня в Скутари. Но меня несколько пугала следующая перспектива: ну, положим, что приедем в Скутари, сойдем на берег, что же дальше?.. Вдруг кир-Димитрий скажет: «Вот мы приехали, ведите меня, куда хотите, я за вами последую». Что я мог бы на это сказать и как в подобном случае нужно было бы поступить? Одним словом, если я, не побывав в Скутари, что-либо из-за этого потерял, то жестокие укоры моих читателей пусть обращаются по адресу моего несговорчивого проводника.

Накануне отъезда из Константинополя я решился сделать прогулку в Буюк-Дэрэ, летнее местопребывание русского посольства. О привлекательности этой местности я много слышал и читал. Действительность, к счастью, не обманула меня на этот раз. Буюк-Дэрэ оправдало свою славу. Часов в 8 утра я уже был на пароходе, совершающем рейсы по Константинопольскому проливу. Путь предлежал не короткий. Около двух часов неслись мы, осеняемые флагом с изображением луны и звезд. Приехали. Дворец русского посла расположен на самом берегу Босфора и передним фасадом смотрит на волнующуюся стихию. Кроме дворца здесь летняя церковь, много зданий для членов посольства, благоустроенные службы, — а позади великолепнейший парк, ползущий по гористому побережью. Меня занимал больше всего этот парк. Парк чудесный; быть может, есть другие подобные же и даже лучшие парки на Босфоре, но я их не знаю. Роскошная культура растений, изящество плана, обдуманное распределение беседок и других мест отдыха, хозяйственный присмотр за парком — все это делает посольскую дачу очень уютным местечком. Не хочется уходить отсюда, особенно когда вспомнишь, что уходить-то приходится в… Константинополь. Представьте: в парке растут в грунте великолепнейшие лавровые деревья, ростом с нашу березу. Множество винограда, груш. Вдобавок к этому тишина и благорастворение воздуха.

Идя парком, я поднимался все выше и выше, совсем не замечая этого, и не чувствовал ни малейшей усталости, хотя подъем был длинен и довольно крут. Поднявшись в самую возвышенную точку парка, я заметил какое-то здание, хорошенько присмотревшись к которому, я принял его за метеорологическую станцию, чем оно и в самом деле оказалось. Подойдя к самой станции, я не мог не соблазниться двумя вещами: во-первых, мне захотелось попасть на плоскую крышу здания, откуда, по моему соображению, должен открываться красивый вид; а во-вторых, возле самого здания находилось развесистое дерево со спелыми грецкими орехами: мне захотелось полакомиться этими последними. Для того чтобы удовлетворить свои желания, я должен был обратиться к лицу, заведующему станцией, что я и сделал. Хозяином метеорологической станции оказался молодой флотский офицер Д., который охотно вызвался удовлетворить все мои желания. Он сводил меня на верхнюю площадку здания, показал мне различные инструменты, употребляющиеся в деле метеорологии, объясняя их значение (но я, не обладая даже элементарными познаниями из физики и математики, ничего из его объяснений не усвоил). Затем он приказал своему матросу нарвать грецких орехов и повел меня в свое помещение, которое казалось маленьким дворцом. Появились на столе грецкие орехи прямо с дерева, потом самовар и, наконец, какое-то самосское вино, которое хозяин очень расхваливал, но я едва ли на этот раз оказался на высоте своего призвания. Угощая меня с чисто русским гостеприимством, хозяин вдруг воскликнул: «Какая досада, что я не могу попотчевать вас супом из черепахи!» «Какой такой черепахи?» — с удивлением спросил я. Хозяин объяснил мне, что в парке водятся черепахи в натуральном состоянии и что иногда, когда ему вздумается полакомиться супом из черепахи, он приказывает своему матросу поймать черепаху, что тот с успехом и исполняет. «Вчера, — прибавил г-н Д., — матрос поймал для меня черепаху, но она, негодная, за ночь куда-то убежала». Скажите: в парке водятся черепахи, и их ловят, точно домашних кур!

Но дороже всего, дороже самосского вина, дороже готовности хозяина угостить меня черепашьим супом, была его продолжительная беседа со мной, искренняя, живая, свидетельствующая о его замечательной наблюдательности. Много, много сообщил он мне интересного о Константинополе и жизни в этом городе, о разных лицах, которых он знал и о которых я хотел иметь сведения, но передавать содержание нашей беседы я считаю делом нескромным. Сообщу лишь два-три сведения, переданные им мне и имеющие отвлеченный и даже научный характер. От него я узнал, что Константинопольский пролив по его свойствам и особенностям остается неисследованным, потому что турки по-своему истолковывают всякие эксперименты над проливом с инструментами в руках. Между тем он заслуживал бы серьезного изучения. Оказывается, что Босфор всегда имеет два противоположных течения неимоверной силы и что к ним иногда присоединяется третье — от Золотого Рога, но природа этих явлений не исследована, как бы желалось. Сила этих течений так велика, что пароходы только с великим трудом могут становиться на якорь в гавани. Эти течения, по разъяснениями г-на Д., имеют громадное санитарное значение для Константинополя. Они своей стремительностью увлекают в моря всякие отбросы, попадающие в Босфор и Золотой Рог. Если бы не было этих течений, то Константинополь был бы вечным очагом холеры и всяких тифов. Итак, вот кто служит санитаром Константинополя — это Босфор. Затем г-н Д. сообщил мне, что Черное море очень медленно нагревается весной, так что в марте и апреле, когда воздух бывает уже сильно нагрет солнцем, море остается холодным, как лед. Вследствие этого наше посольство выезжает на дачу не раньше мая, когда вода согревается и перестает развивать холодные испарения. Дачная жизнь в Буюк-Дэрэ продолжается до ноября. Я взглянул на часы и с удивлением увидал, что уже два часа длится моя беседа с любезным хозяином. Эти два часа промелькнули для меня, как миг. Нужно было продолжать свою прогулку в парке и собираться ко дворам. Я встал и начал раскланиваться с г-ном Д. Но он, как оказалось, совсем не желал, по его словам, так скоро расставаться со мной. Он удерживал меня, прося позавтракать со мной, но я наотрез отказался от этого предложения. Тогда он начал настаивать, чтобы я, по крайней мере, принял от него в подарок бутылку самосского; я любезно отклонил предложение. Мы расстались друзьями. Молодой Д. составляет одно из отраднейших воспоминаний моей скитальческой жизни в Константинополе.

Обратный путь в город был очень скучен и много повредил приятности впечатлений, вынесенных мной из посещения летней резиденции нашего посла. По какой-то случайности мы попали не на пароход прямого сообщения, а на пароход так называемого кружного рейса. Следовало по очереди причаливать ко всем пристаням европейского и азиатского берегов Босфора. Путь длился целых три часа. А каково это потерять три часа ни за что, ни про что для путника, дорожащего временем? Я испытывал такое же чувство томления, которое я изведал, обозревая берега нашей Волги: перед тобой прекрасный волжский вид и ты испытываешь чувство удовольствия, но вот, вдосталь насладившись зрелищем, жаждешь перемены декорации, а этого-то и нет; пароход черепашьим шагом движется по крайне извилистому фарватеру Волги, и проходит час, прежде чем декорация переменится. Скука! На пароходе, на котором я ехал из Буюк-Дэрэ, как на всех пароходах на свете, имелся буфет. Бойкие кафеджии с подносом в руках, на которых стоят кружки с водой (вода в Константинополе — предмет торговли), чашки с кофе, неистово и поминутно выкрикивают, подсовывая свой товар под нос пассажирам. «Су-судис («воды», «водички» — по-турецки), кафэ-э-ээ кафэдис, лимонадо — газ-з-з-зо», — раздаются трели. В прежние поездки я как-то мало обращал внимания на этих ухарских крикунов, но теперь эти кафеджии мне надоели до тошноты. Мне хотелось выкупать их в водах пролива. Они напомнили мне тех невероятно дерзких и нахальных парней Никольской улицы в Москве, которые назойливо лезут к пешеходам, навязывая им всякую дрянь. Но там хоть есть полицейские, охраняющие от дерзких нахалов, — здесь же я был на законнейшем основании беззащитен… Но вот мы — слава Богу — в Константинополе — на Пантелеимоновском подворье.

Глава IV

Жизнь под мирным кровом Пантелеимоновского подворья: что представляет собой это подворье? — Радушие пантелеимоновцев, — их хлеб-соль, — о. Севаст, — парадный праздничный обед в поднебесье, — гости и гостьи, — чему досталась главная роль за трапезой, — темы разговоров, — благой пример, достойный подражания. — Возвращение восвояси: причины, побудившие ускорить мой отъезд из Константинополя, — прощание с пантелеимоновцами, — я на пароходе «Аргонавт», отплывающем в Одессу, — мои сотоварищи по кают-компании, — недостаток общества, — знакомство с русским греком, внезапно прервавшееся, — остров Фидонис, — приезд в Одессу, — потребность перемены в настроении, — прогулки в город и поездки по окрестностям, — пора домой, — я дома.

Пантелеимоновское подворье! Но я еще ничего не сказал о нем, а между тем говорить о нем считаю непременным своим долгом, долгом совести. Это подворье (как и некоторые другие монастырские подворья в Константинополе: Андреевское, Ильинское) служит станцией или местом отдыха для русских богомольцев, отправляющихся в Иерусалим и на Афон. Оно представляет собой монашескую колонию, митрополией которой служит (как я упоминал выше) русский Пантелеймонов монастырь на Св. Горе. В Пантелеимоновском подворье останавливаются (не обязываясь платить ни за помещение, ни за чай, ни за стол) разные духовные и светские лица, проезжающие по своим личным или официальным надобностям на Восток или с Востока в Россию, или куда-нибудь еще. Здесь ищут себе приюта и некоторые профессора Академий и университетов, изучающие Восток.

Здание подворья выстроено сравнительно недавно, имеет четыре этажа и в высоту длиннее, а в основании у́же, как почти все дома в Константинополе. Оно задним фасом обращено к главной улице Галаты, а передним смотрит на Золотой Рог и отчасти на Босфор. Добавим: находится в каких-нибудь десяти шагах от главной артерии Галаты. Помещения по своим удобствам и обстановке, конечно, не могут равняться с лучшими московскими гостиницами. Подворье не может спорить ни с Лоскутной гостиницей в Москве, ни даже с «Метрополем» здесь же, а приближается по своим удобствам и обстановке к московским Мамонтовским номерам. Привыкнув жить во время моей поездки по Кавказу и Крыму в лучших гостиницах, дающих полный комфорт, я чувствовал себя несколько не по себе в Пантелеимоновском подворье. Комфорт лучших гостиниц, как известно, чувствуется во всем: в изысканной и педантичной чистоте, в расторопности прислуги, в мягкой и изящной мебели, даже расстановке вещей и пр. Всего этого нет на подворье в той степени, в какой желаешь. Помещения подворья проще, и их удобства разве немного заходят дальше удовлетворения необходимых потребностей[101].

Но зато подворье дает то, что не найдете ни в одной гостинице в мире. Какое радушие, добродушие и почти родственное чувство находите в отцах-пантелеимоновцах! Постоялец сразу же делается членом новой, как бы родственной семьи. Мне было почти совестно от их внимания, смею думать — искреннего, каким они меня окружали. Подадут самовар, а вместе с тем и заваренный чай такого прекрасного качества, что я забывал о своем московском чае, который я привез с собой. К чаю подавалась груда хлеба, булок, баранок, и когда я слишком мало всего этого съедал, мне пеняли: «Что же вы мало кушали». Раз я заметил, что я люблю пить чай с молоком, и с тех пор молоко неизменно являлось к моему чаю в таком обилии, что этого молока хватило бы на четверых. Отец Севаст, монах, мне прислуживавший (Севаст, которого богомольцы, по его словам, проще (?) называли Севастополем), каждый день обращался ко мне с просьбой: «Покушать, пообедать, поужинать»[102]. Но я ни разу не брал себе стола у пантелеимоновцев. Я хотел жить не жизнью Богоявленского монастыря в Москве, а жизнью константинопольской. Я обедал большей частью в одном французском ресторане в Пере. Кстати сказать, здесь за один рубль (не более) я получал вкусный и сытный обед, какого за ту же цену ни в каком случае не найдешь в Москве. Добрые пантелеимоновцы, как я вам благодарен за все! Послушали бы вы их, с каким сочувствием они распространяются о таких постояльцах подворья, как двое наших ученых литургистов-профессоров Н. Ф. Красносельцев и А. А. Дмитриевский, с истинно завидным усердием изучающих Афонские хартии, имеющие отношение к литургике. «А вот мы на днях ждем к себе с Афона Н. Ф. Красносельцева. Здоров ли он?» — говорили отцы-пантелеимоновцы. Или: «Слава Богу, начальство награждает 3000 руб. А. А. Дмитриевского за его труд» (без сомнения, имеются в виду деньги, отпущенные Синодом г-ну Дмитриевскому на печатание собранных им Афонских литургических материалов). Вот каковы пантелеимоновцы, пригревшие и меня, грешного.

Не могу не сказать о том парадном обеде, который был устроен братией подворья 27 июля в праздник св. Пантелеймона, на который и я был приглашен. Этот парадный обед происходил в высях поднебесных. Он был сервирован в верхнем четвертом этаже, на открытой галерее, подле самой церкви, находящейся в этом этаже[103]. Отсюда открывается великолепнейший вид на Константинополь. Гостями были: настоятель посольской церкви о. арх. Арсений, о. А. К. Смирнопуло (из обрусевших греков), священник при русском госпитале (человек университетского образования, прежде проходивший должность законоучителя при высоких особах за границей), члены посольства: секретарь, военный агент, драгоман, множество посольских дам. Ждали самого русского посла, но он на этот раз почему-то не прибыл. Не зелено вино и не шипучка играли главную роль за этой трапезой, а искристый лед, настоящий лед, помещенный в хрустальных, внушительного объема вазах, к которым ежеминутно протягивались руки гостей (лед клали себе в стаканы, бокалы, на тарелки, чуть не прямо в рот). Сколько нового и интересного узнал я из разговоров с гостями, присутствовавшими на празднике! Если бы я захотел подробно рассказать об этом, то пришлось бы говорить много и долго, но моя повесть о Константинополе и без того слишком затянулась — сознаю и каюсь в этом. Я приобрел разнообразные сведения: о тогдашнем патриархе Константинопольском Дионисии (теперь уже покойном), о греческих архиереях, о том, почему русские до сих пор не открыли школы для греков и славян в Константинополе, подобно тому как это сделали даже англичане, даже американцы (оказалось, не русские тут виновны)[104], о климате Константинополя (который вовсе не хвалят), о том, что составляет заветные мечты членов посольства («как бы домой»), но всего не перечислишь. Сообщая сведения о парадном пиршестве на подворье, не могу умолчать еще вот о чем: прекрасно одетые, веселые, милые дамы, заседавшие за монастырской трапезой, навели меня на мысль: да почему же это на наших парадных академических обедах не присутствуют наши дамы? Имею в виду: умных и презентабельных матерей семейств профессорских домов. Почему посольским дамам позволительно то, что будто бы не позволительно нашим? Монастырское Пантелеимоновское подворье подает нам благой пример, достойный подражания! Вот неожиданная, но — смею думать — прекрасная мысль, родившаяся в моем уме под впечатлением радушного обеда у пантелеимоновцев.

Братский привет мой вам, мои добрые, снисходительные и услужливые отцы-пантелеимоновцы!

И всего-то немного я пробыл в Константинополе, но начинал уже несколько скучать: мне стал наскучивать знаменитый город. Мне начало претить это вечное галдение на улицах, это вавилонское смешение языков. Мне тошно делалось смотреть на эти физиономии иностранных обывателей Константинополя, занятых единственно мыслью о купле-продаже и наживе; на эти физиономии, то самодовольные, вероятно, вследствие удачных операций и ловких надувательств, то равнодушные, с рассеянным видом, свидетельствующие, что кулак обдумывает какую-либо новую плутню. Вообще, тип хищника, преобладающий среди константинопольских иностранцев, скоро начинает возбуждать чувство омерзения. Я не могу не сказать и о том, что и Пантелеимоновское подворье помещено на таком месте, которое под конец начинает вызывать неприятное чувство. Почти рядом с подворьем существует какое-то заведение, которое титулуется громким именем «турецкого театра», а в действительности есть нечто такое, что не принято называть в обществе. Здесь ежедневно с 9 часов вечера до 3 часов утра визжит музыка, под аккомпанемент оглушительного турецкого барабана, наигрывая беспрестанно вальс, надоедливые звуки которого широкой волной льются в окна подворья, окна, конечно, отворяемые на ночь ввиду духоты. Я разговаривал об этом деликатном предмете с отцами-пантелеимоновцами. Они глубоко сожалеют, что подле них завелась такая гадость; сознают, что эта последняя оскорбляет чувства богомольцев; но, конечно, никто в этом не виновен — и меньше всего смиренные отцы подворья. Мне скорехонько захотелось уехать из Константинополя, хотя я имел возможность жить там целый месяц.

Я решил 29 июля предпринять обратный путь на русском пароходе «Аргонавт», отправляющемся в этот день в Одессу.

Утром 29 июля я распростился с Пантелеимоновским подворьем, управляющий этим подворьем иеромонах благословил меня художественно написанной иконой св. Пантелеймона в кипарисном киоте и вручил мне в подарок альбом с видами Афонских монастырей.

Затем в конторе пароходства я взял билет, дающий право на более удобный проезд до Одессы, причем за этот билет содрали с меня 80 франков золотом.

Наконец я на пароходе «Аргонавт», который стоял на том же самом месте, где неделю тому назад бросил якорь «Олег». Два часа дня. Раздался третий свисток, и мы двинулись по направлению Черного моря.

Обратный путь до Одессы не только не представил ничего интересного, но был даже скучен. Сотоварищей по кают-компании было у меня мало. Капитан ни разу не являлся к нам. Старшего механика совсем не было. Сотоварищество мое составляли лишь следующие лица: купеческая чета из города N, замечательная только тем, что морская качка, слегка беспокоившая пассажиров при выходе из пролива в море, служила лишь к возбуждению аппетита у этой достойной четы; и еще разве тем, что эти супруги умели великолепно спать: ложась отдохнуть после обеда в 5 часов, они мирно покоились до 10, просыпая даже время вечернего чаепития (8 часов), и, однако же, они умели всласть спать и ночью. Третьим и последним моим сотоварищем по кают-компании была одна немолодая гречанка, которую укачало около 5 часов вечера в день отправления парохода из Константинополя и которая всю дорогу не выходила из своей спальной комнаты, только время от времени заявляя о своем существовании криком: «Лимону, лимону, пожалуйста, лимону!» (средство против морской болезни), хотя лимонов, кроме этой гречанки, совершенно никому не понадобилось. Каждый согласится: можно ли было чувствовать себя хорошо в таком обществе, каким злая судьба наградила меня на пароходе «Аргонавт»? В начале нашего плавания по Черному морю на юте, во время прогулок, со мной познакомился было один получивший аттестат зрелости одесский гимназист-грек, намеревавшийся получить университетское образование в Москве. Сначала он был очень ко мне любезен и даже услужлив. Но узнав потом, что я профессор не Московского университета (за которого он ошибочно меня принимал), а Московской Духовной академии, «зрелый» гимназист сделался ко мне холоден и перестал обращать на меня внимание.

Следующий день морской жизни прошел для меня еще более монотонно, чем предыдущий. Тоска томила всех. От нечего делать с утра начали говорить о том, что вот скоро (в действительности, оказалось, совсем не скоро) увидим черноморский о. Фидонис (или Змеиный остров). Сам по себе он ничем не замечателен, но на него обращают внимание и туристы, и географы, потому что Фидонис — единственный остров нашего южного моря. Он представляет собой скалистую возвышенность, равную четырем километрам в окружности, и расположен недалеко от устья Дуная. Наконец часов около двух показался и самый остров. На нем находится русский маяк, а при маяке — несколько моряков-сторожей. Доступ к скалистому острову очень труден, поэтому обитатели его видят людей только два или три раза в году, когда моряки из Одессы привозят им провизию и осведомляются об их житье-бытье. Маяк хорош и вечером виден издалека. Остров Фидонис мне почему-то представился чем-то вроде рая, куда и попасть трудно и где не имеется поводов ко греху. Очевидно, мысль искала пищи, но такой пищи не было.

31 июля в 5 часов утра «Аргонавт» достиг уже Одесского порта и бросил якорь. В семь часов я был уже в самом городе. Одессу я не люблю. Разве можно находить что-либо приятное в шахматной доске? А Одесса с ее прямолинейными улицами, симметричными перекрестками и однообразием зданий всегда напоминала мне шахматную доску. Но на этот раз я с удовольствием смотрел на Одессу. Ведь здесь начинается тот рай, в котором мы живем, но которому не знаем цены, — начинается Россия. В Одессе я пробыл четыре дня, вентилируя свои легкие здешним приморским, по сравнению с константинопольским чистым воздухом, укрепляя свои нервы, начавшие было приходить в раздражение, морским купаньем (которое в Константинополе было очень плохо), поездками по окрестностям (правда, не замечательным), прогулками по тенистому приморскому бульвару и новому парку (Александровскому), украшенному только что поставленным памятником величайшему из русских государей — Александру II Освободителю.

На четвертый день моего пребывания в Одессе я услышал, что мой внутренний голос чаще и чаще стал требовать: «Домой, домой!» — туда, где так много прекрасных книг в Академической библиотеке и прекрасных людей в Академической корпорации.

11 августа я был уже в Сергиевом Посаде.

В составе серии «Библиотека христианской мысли», издаваемой «Издательством Олега Абышко», в 2002–2005 гг. вышли следующие книги:

1. Е. В. Афонасин. В начале было… (Античный гностицизм в свидетельствах христианских апологетов);

2. Св. Дионисий Ареопагит. Полный корпус сочинений с толкованиями преп. Максима Исповедника (с параллельными греческими текстами. Перевод с греч. и вступ. ст. Г. М. Прохорова);

3. А. X. Армстронг. Истоки христианского богословия. Введение в античную философию (Перевод с англ. В. А. Самойлова);

4. Энциклопедия русского игумена ХIV-ХV вв. Сборник преподобного Кирилла Белозерского (издание подготовил Г. М. Прохоров);

5. Климент Александрийский. Строматы: В 3 т. Книги I–III (с приложением греческих текстов. Издание подготовил Е. В. Афонасин);

6. Климент Александрийский. Строматы: В 3 т. Книги IV–V (с приложением греческих текстов. Издание подготовил Е. В. Афонасин);

7. Климент Александрийский. Строматы: В 3 т. Книги VI–VII (с приложением греческих текстов. Издание подготовил Е. В. Афонасин);

8. Россия и Православный Восток. Константинопольский патриархат в конце XIX в. Письма Г. П. Беглери к проф. И. Е. Троицкому 1878–1898 гг. (Издание подготовила Л. А. Герд);

9. Д. И. Макаров. Антропология и космология св. Григория Паламы (на примере гомилий);

10. И. И. Соколов. Состояние монашества в Византийской Церкви с середины IX до начала XIII века (842–1204). Опыт церковно-исторического исследования;

11. И. И. Соколов. Избрание патриархов в Византии. Вселенские судьи в Византии. О византинизме в церковно-историческом отношении;

12. Я. Я. Соколов. Избрание архиереев в Византии IХ-ХV вв. (Историко-правовой очерк). Избрание патриархов Александрийской церкви в XVIII и XIX столетиях (Вступительная статья В. Цыпина);

13. Я. Я. Соколов. Свт. Григорий Палама, архиепископ Фессалоникийский, его труды и учение об исихии. Никифор Влеммид, византийский ученый и церковный деятель XIII в. Церковная политика византийского императора Исаака II Ангела (Вступительная статья А. В. Маркидонова);

14. А. В. Петров. От язычества к Святой Руси. Новгородские усобицы. К изучению древнерусского вечевого уклада;

15. А. П. Лебедев. Духовенство древней Вселенской Церкви;

16. А. П. Лебедев. Эпоха гонений на христиан и утверждение христианства в греко-римском мире при Константине Великом;

17. А. П. Лебедев. Очерки внутренней истории Византийско-Восточной церкви в IX, X и XI веках;

18. А. П. Лебедев. Исторические очерки состояния Византийско-Восточной церкви от конца XI до середины XV века;

19. А. П. Лебедев. История разделения Церквей в IX, X и XI веках;

20. А. П. Лебедев. Вселенские соборы IV и V веков. Обзор их догматической деятельности в связи с направлениями школ Александрийской и Антиохийской;

21. А. П. Лебедев. История Вселенских соборов VI, VII и VIII веков. С «Приложениями» к истории Вселенских соборов;

22. А. П. Лебедев. Церковно-исторические повествования общедоступного содержания и изложения: Из давних времен христианской Церкви;

23. А. П. Лебедев. История Греко-Восточной церкви под властью турок. От падения Константинополя (в 1453 году) до настоящего времени: В 2 кн. Книга I;

24. А. П. Лебедев. История Греко-Восточной церкви под властью турок. От падения Констатинополя (в 1453 году) до настоящего времени: В 2 кн. Книга II;

25. А. П. Лебедев. Из истории Вселенских соборов IV и V веков. Полемика А. П. Лебедева с прот. А. М. Иванцовым-Платоновым;

26. А. П. Лебедев. Братья Господни: Исследования по истории древней Церкви;

27. А. П. Лебедев. Споры об Апостольском символе. История догматов: Исследования по истории древней Церкви;

28. А. П. Лебедев. Христианский мир и эллино-римская цивилизация: Исследования по истории древней Церкви;

29. А. П. Лебедев. Церковная история в свете Предания: Исследования по истории древней Церкви;

30. А. П. Лебедев. «Великий и в малом…» Исследования по истории Русской Церкви и развития церковно-исторической науки;

31. А. П. Лебедев. История запрещенных книг на Западе. Итальянское духовенство в одну из средневековых эпох. Исследования по истории Церкви Средних веков и Нового времени;

32. Павел Орозий. История против язычников. Книги I–VII (Перевод с латинского, вступительная статья, комментарий и указатель В. М. Тюленева);

33. Н. А. Скабаланович. Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2-х кн. Книга I (Вступительная статья Г. Е. Лебедевой);

34. Н. А. Скабаланович. Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2-х кн. Книга II;

35. Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс. О душе (Перевод с латинского, вступительная статья, комментарии и указатель А. Ю. Братухина);

36. В. М. Тюленев. Рождение латинской христианской историографии: С приложением перевода «Церковной истории» Руфина Аквилейского;

37. Святые подвижники и обители Русского Севера: Усть-Шехонский Троицкий, Спасо-Каменный, Дионисьев Глушицкий и Александров Куштский монастыри и их обитатели (Издание подготовили Г. М. Прохоров и С. А. Семячко).