Иван Федоров

НАЧАЛО НОВЫХ ПЕРЕМЕН

Вскоре после венчания на царство Иван Грозный женился на Анастасии Романовой из рода Захарьиных-Юрьевых. Царица была хороша собой, обладала кротким нравом и, по мнению современников и историков, оказывала благотворное влияние на мужа, смиряя его природное жестокосердие и сдерживая порывы гнева. Народ исполнился надежд на спокойное царствование и доброго государя.

Но уже первый год правления Ивана Грозного был омрачен бедствиями. Летом 1547 года в Москве вспыхнул пожар. Карамзин пишет: «Летописи Москвы часто говорят о пожарах, называя иные великими; но никогда огонь не свирепствовал в ней так ужасно, как в 1547 году». Этому — великому — пожару предшествовали два других, поменьше, случившиеся в апреле. Причиненные ими разрушения были очень сильны: выгорел Китай-город, погорели дома от Ильинских ворот до Москвы-реки, сильно пострадало от огня Заяузье. Одна из кремлевских башен, в которой хранился порох, взорвалась и вместе с частью кремлевской стены обрушилась в Москву-реку, преградив ее течение грудой битого кирпича.

Однако худшее было еще впереди.

Изнуряюще жаркий летний день клонился к вечеру. Солнце медленно уходило за горизонт, в багровом закатном небе тревожно клубились темно-синие тучи.

На паперти церкви Воздвижения, что на Арбате, обхватив руками костлявые колени, сидел юродивый блаженный Василий и, глядя на закат, горько плакал. Крупные слезы катились из его прозрачных, обращенных к небу глаз, текли по иссохшим морщинистым щекам и терялись в нечесаной бороде. Он всхлипывал, раскачивался из стороны в сторону и бормотал:

— Ох, беда, беда! Огонь и бунт, грабеж и смертоубийство!

Прохожие замедляли шаги, вслушивались в бормотанье юродивого и в страхе говорили:

— Не зря блаженный плачет. Ждут нас великие несчастья.

А ночью в церкви Воздвижения сквозняком опрокинуло свечку, горевшую перед иконой Богородицы. Загорелись от той свечки деревянный пол и стены, вспыхнула вся церковь. Ветер перекинул огонь на соседние улицы, в мгновение ока заполыхали Кремль и Китай-город, и вскоре вся Москва была полна ревущего огня и черного дыма.

Иван Федоров бежал к храму Николы Гостунского. Деревянная дверь была распахнута, огонь стремительно пожирал толстые доски. Раскалившиеся кованые жуковины светились мрачным темно-красным светом. Горела и деревянная кровля. Охваченный огнем купол с высоким крестом медленно кренился набок.

В растерянности и ужасе стоял Иван Федоров, не зная, что делать.

Вокруг темными тенями метались люди, пытавшиеся спасти хоть что-то из своего добра, голосили женщины, плакали дети.

Поп Михаил, задыхаясь, схватил Ивана Федорова за плечо:

— Надо уходить, дьякон! Ничего не спасешь — ни икон, ни книг.

Вдруг кто-то закричал:

— Митрополит остался в Успенском соборе!

Деревянные паперти Успенского собора тоже горели, сквозь черный дым едва были видны его белые стены.

Макарий, стоя на коленях перед образом Успения, громко молился. Его подхватили под руки, силой подняли с колен и вывели из собора.

Старик был почти без чувств. Пробраться к воротам не было уже никакой возможности.

— Тайник! — воскликнул митрополичий ключник Севастьян.

Его сразу поняли. Все устремились к южной стене, чтобы вывести митрополита подземным ходом, начинающимся на дне сухого колодца внутри Тайницкой башни и ведущим за Москву-реку. Но подземный ход уже был полон дыма.

Митрополита обвязали веревкой и стали спускать с башни. Когда до земли оставалось еще более двух аршин, веревка оборвалась, Макарий упал на землю и остался лежать неподвижно.

— Владыко, ты жив? — закричал Иван Федоров.

Макарий шевельнулся.

— Жив, — ответил он слабым голосом, — только расшибся.

К митрополиту уже спешили люди. Его уложили в повозку и увезли в Новоспасский монастырь.

К вечеру огонь уничтожил все, что мог и, не находя себе более пищи, сам собою угас.

Государева комната в Кремлевском царском дворце пострадала менее других. Лишь стены ее покрылись черной копотью да свинцовые оконные переплеты расплавились и выпали из окон вместе со вставленными в них кусочками прозрачной розоватой слюды. Сквозняк гулял по всему дворцу, хлопал незапертыми дверями, шевелил обгоревшие лохмотья алого сукна на стенах, кружил в воздухе черные хлопья сажи.

Государь Иван Васильевич быстрыми шагами ходил из угла в угол. Царица Анастасия тихо плакала и молилась перед иконой. Бабка царя, старая княгиня Анна Глинская, опершись на клюку, мрачно смотрела в окно на дымящиеся развалины.

Приближенные бояре в тревоге следили за царем. Ивану Васильевичу было в то время семнадцать лет, царствовал он первый год, но уже не раз успел проявить свой свирепый нрав. Все помнили, как юный царь приказал палить огнем бороды псковским челобитчикам перед своим крыльцом, и лишь неожиданно упавший с колокольни колокол отвлек внимание государя и избавил несчастных от жестокой смерти.

Царь резко остановился.

— Не хочу здесь оставаться, — его передернуло. — Едем в Воробьевский дворец.

В сумерках по разоренным московским улицам в сторону Воробьевых гор потянулся царский поезд.

Среди обгоревших развалин, словно тени, бродили погорельцы, пытаясь отыскать остатки своего имущества.

Женщина с опаленными волосами сидела на пепелище своего дома и плакала.

— Господи, — причитала она, — за что ты нас наказываешь?!

Угрюмый чернобородый мужик, оглядевшись по сторонам, тихо сказал:

— Это не Господь. Это колдовство.

— Колдовство? — женщина вздрогнула и перекрестилась.

— Да не кричи ты! Это дело тайное. — И мужик зашептал ей в самое ухо: — Бабка царя, княгиня Анна Глинская, вынимала сердца из мертвых, клала их в воду и той водой кропила улицы. Оттого и загорелось.

— Ты сам видел? — замирающим шепотом спросила женщина.

— Сам не видел, но от верных людей слыхал. Глинские во всем виноваты.

В это время с ними поравнялся царский поезд. Женщина вдруг вскочила и, отчаянно закричав: «Глинские во всем виноваты!» — бросилась наперерез. Царский кучер хлестнул ее кнутом. Она упала, выкрикивая какие-то угрозы и проклятия.

Неведомо откуда собралась толпа, пронесся глухой ропот:

— Глинские во всем виноваты!

Царь приказал кучеру погонять быстрее. К ночи прибыли в Воробьевский дворец и, усталые, улеглись спать.

Но царю не спалось. Чуть закрывал он глаза, начинал полыхать перед ним огонь от земли до неба и чей-то суровый голос грозил ему вечным проклятием.

Поутру из Москвы прискакал гонец. Он привез тревожные вести: народ взбунтовался, дядю царя Юрия Глинского убили, дом его разграбили, и сейчас возмущенная толпа идет сюда требовать выдачи старой княгини Анны.

Горестно заплакала добрая царица Анастасия, а царь приказал устанавливать пушки.

Скоро к Воробьевскому дворцу подошла огромная толпа народа.

— Выдай княгиню Анну, государь!

— Она лишила нас крова!

— Она погубила наших детей!

Царь подал знак пушкарям, в воздухе засвистели ядра. Повалились на землю убитые, послышались вопли раненых.

— Хватать бунтовщиков, казнить их на месте! — кричал царь.

Царская стража ринулась на толпу. Многих похватали и тут же учинили над ними скорую расправу. Остальные обратились в бегство.

Царь мрачно расхохотался:

— Вот и конец бунту! Теперь надо зачинщиков отыскать. — Он сжал кулаки. — Узнают они, каков царь Иван Васильевич!

Вдруг, как из-под земли, появился перед ним человек. Был он росту исполинского, глаза его горели грозным огнем, как у древнего пророка. В одной руке держал он Священное Писание, другой указывал на небеса.

Царь вздрогнул и отступил назад.

Неизвестный заговорил, и голос его был, как раскаты грома.

— Суд Божий гремит над твоей головой, царь легкомысленный и злострастный! Огонь небесный испепелил Москву. Вышняя сила взбунтовала народ и исполнила гневом сердца. Покайся и обратись ко благу, пока не поздно!

Он медленно повернулся и пошел прочь.

Царь прошептал побелевшими губами:

— Это Божий глас. Я и раньше видел этого человека, но не помню где. Наверное, он являлся мне в страшных снах.

Вдруг один боярин вежливо кашлянул, поклонился и сказал:

— Не прогневайся, государь, но не во сне ты его видел, а в Благовещенском соборе в Кремле. Это тамошний поп. А зовут его Сильвестр.

— Поп Сильвестр? — краска медленно вернулась на лицо царя, глаза сверкнули. — Бегите за ним! Воротите его! — И, грозно оглядев бояр, царь сказал:

— Отныне он будет моим любимым другом и первым советником.

О драматическом появлении Сильвестра перед царем во время пожара и бунта впервые рассказал князь Андрей Курбский, позже этот рассказ, расцветив его живописными деталями, повторил Карамзин, однако большинство последующих ученых считают его вымыслом. В действительности Сильвестр к тому времени был уже хорошо известен царю и приобретал свое влияние постепенно в силу целого ряда обстоятельств.

Сильвестр был родом из Новгорода и происходил из духовного сословия. В 1540-х годах начал служить в придворном Благовещенском соборе. Ему покровительствовал тогдашний московский митрополит Иоасаф Скрипицын, близкий родственник которого, служивший дьяком в Новгороде, вероятно, походатайствовал за земляка. Тем не менее Сильвестр не сразу смог добиться места благовещенского протопопа, хотя оно дважды оказывалось вакантным: до января 1548 года протопопом был Федор Бармин, затем Яков, затем Андрей.

Наибольшего влияния Сильвестр достиг в 1553–1554 годах, в это время он начал влиять и на церковные, и на государственные дела. Сильвестр был фанатически религиозен и обладал огромной силой внушения, ему бывали божественные видения, слышались небесные голоса. Такой человек не мог не оказать сильнейшего воздействия на неустойчивую психику молодого царя, Ивану Грозному тоже стали являться видения. Позже он писал, что подчинялся Сильвестру «безо всякого рассуждения». Сильвестр использовал свое влияние на государя, стремясь умягчить его жестокий нрав.

Иван Федоров был хорошо знаком с Сильвестром, их связывало соседство Благовещенского собора и храма Николы Гостунского, сходство профессиональных обязанностей, единый круг общения. Вероятно, Ивану Федорову был чужд мрачный мистицизм Сильвестра, но близок его интерес к просвещению. Образованный, «книжный» человек, талантливый писатель, автор знаменитого «Домостроя» — Сильвестр широко занимался благотворительностью. В своем доме он устроил приют для многочисленных сирот и убогих «мужеска полу и женска», которых кормил, поил и обучал различным ремеслам, причем большинство ремесел были «интеллигентными»: по словам самого Сильвестра, он выучил «многих грамоте, и писати, и пети, иных — иконному письму, иных — книжному рукоделию». В его доме была и книгописная мастерская. Не исключено, что в ней работал Иван Федоров.

Несомненно, у Ивана Федорова была возможность сделать церковную карьеру — хорошее образование и незаурядные способности давали к этому все основания, но, как свидетельствует вся его дальнейшая жизнь, он был глубоко равнодушен к карьере, и скромная должность дьякона его вполне удовлетворяла. Иван Федоров не стремился стать ни протодьяконом — старшим дьяконом, ни священником, однако служба в храме Николы Гостунского все же дала ему определенные преимущества: доставила дружбу и покровительство двух сильнейших лиц в государстве, главных советников царя — митрополита Макария и Сильвестра.