Из сборника "Рассказы о путешествиях"

Бали, Бали

— Не могли бы вы нам порекомендовать какой-нибудь хороший ресторан, — обратились мы в Амстердаме к портье своего отеля, когда настало время ужина.

Мы были очень голодны, самая лучшая из всех жен и я. Уже три дня мы исследовали один за другим голландские рестораны, отчасти руководствуясь собственным инстинктом, отчасти — ценами меню у входа. Собственно, цены нас не очень трогали, чаще — инстинкт. Например, наш последний обед состоял из нарезанного тончайшими ломтиками сырого мяса. Этакий голландский деликатес, как нас уверяли. Потому-то и были мы сейчас так голодны. И потому решили, наконец, отыскать заведение с нормальным, щедрым меню.

— Если вы, действительно, хотите хорошо поесть, — сказал портье, — я вам рекомендую индонезийский ресторан.

Я счел своим долгом развеять его заблуждения:

— Видите ли, Индонезия не поддерживает дипломатических отношений с нашей страной.

— Но здешние индонезийцы — довольно славные ребята, — возразил он. — Они любят иностранных туристов.

Ну, что же, в таком случае можно попробовать. Мы направились к самому горячо рекомендуемому ресторану "Бали" и встали в очередь ожидающих, где нас приветствовал, как до нас впоследствии дошло, индонезийский метрдотель.

Его звали, как было написано на прикрепленной к лацкану пиджака визитке, Макс Фляйшман[26]. Он не провел нас в зал, но рекомендовал занять место у барной стойки, пока не освободятся места за столиком, что произойдет, как он нас заверил, через десять, максимум пятнадцать минут. Мы заняли места у бара и осмотрелись по сторонам, главным образом, чтобы убедиться, что никто не слышит урчание наших желудков, этакий звучный вокал. Ресторан был полон аристократической публики, украшен гирляндами бамбуковых циновок, всевозможными экзотическими растениями и свечами, утопающими в изящных канделябрах — в стиле, именуемом на международном жаргоне выражением "кич". Между столами в бесшумных сандалиях сновало множество маленьких индонезийцев в национальных пижамах, с головами, повязанными полотенцами. Выглядело все это весьма живописно.

Когда через долгих полчаса индонезиец Фляйшман пригласил нас, наконец, к столу, одна из быстро подсуетившихся рук в пижаме мгновенно подала нам меню, — невообразимо большую, написанную на южно-балийском диалекте летопись, усыпанную выражениями типа "Крепоек", "Гадо-гахо", "Насигоренг", "Орангутан" и тому подобными оборотами. Из охватившей растерянности нас вывел Макс, известив, что все эти блюда уже закончились, и что мы можем заказать только "Рисовый стол а-ля Бали", фирменное блюдо ресторана, причем типично индонезийское. Мне показалось, что это блюдо стояло в меню в числе самых дорогих, но все же я его заказал.

В мгновение ока наш стол обставили еще четырьмя, каждый с надлежащим количеством свечей и на каждом примерно с дюжину плоских блюд со всевозможными лакомствами. Там были зажаренные до золотистой корочки куриные грудки в темном соусе, там были копченые языки и запеченная рыба, омары и сардины, брокколи и огурчики, нарезанные кружочками бананы и ломтики ананасов, сладости и солености, благоухающие множеством райских ароматов.

— А-ах, — вздохнула самая лучшая из всех жен, предвкушая кулинарное наслаждение. — Вот он, Дальний Восток во всей своей красе. Даже и не знаю, с чего начать. Наверное, возьму немножечко черепахового супа… потом вот этих маринованных шампиньонов… потом дыню с крабовыми клешнями… потом…

В это мгновение к нам подошел официант с головой, повязанной розовым полотенцем, и оттащил стол с яствами подальше от наших рук.

— Я показать блюда какие в Индонезии, — пискливо возгласил он, улыбаясь и часто кланяясь. — Спасиби.

Затем он бухнул ложку риса в черепаховый суп, добавил туда по паре кусочков репы и огурца, за которыми последовал кружок репчатого лука, обвалянный в корице, а завершил он свою работу обмакнутой в мед морковкой.

— Эй! — остановил я его. — Мы же не индонезийцы! Мы израильтяне! Нам бы все это по-отдельности! Не вместе! Отдельный, понимать?

— Блюда какие в Индонезии хороша, — прозвучал ответ, сопровождаемый добавлением в суп копченой селедки. — Я показать. Спасиби.

Пока самая лучшая из всех жен в отчаянии наблюдала, как ее запеченная рыба тонет в кетчупе, а ананасы поливаются горчицей, я с быстротой молнии схватил еще не замеченную им куриную грудку и спрятал ее под салфеткой. Слишком поздно. Розовый засек меня, отобрал курицу и, видимо, в наказание, утопил ее в какао.

Закрыв глаза, мы отвернулись от этого нагромождения несчастий.

— Позалусьта, счета, — произнес я глухо.

— Не есть? — спросил не перестающий улыбаться официант. — Спасиби.

Он вытащил свой индонезийский блокнот и покрыл его достаточно разборчивыми арабскими цифрами.

— Кофе? — снова спросил он.

— Нет, спасиби.

Я расплатился. Уже от дверей я увидел, как он осторожно уносил на кухню обе наших тарелки. Вероятно, они там разбирали их содержимое на составные части и снова распределяли по блюдам, согласно древнему утверждению "Разделяй и властвуй".

Должно быть, этому они как бывшая голландская колония научились от англичан, изобретателей лозунга "Правь, Британия", нюхательной соли и горячего пива.

Красные фонари Амстердама

Подобно многим нашим землякам, мы имеем искреннюю симпатию к голландцам, которые до сих пор сохранили свою порядочность и человеколюбие, качества, которые не в чести в остальной Европе. Кроме того, мы постоянно слышим, как превозносят голландские сокровищницы искусств и архитектурное изящество голландских городов. Амстердам, как нам говорили, немногим уступил бы самой Венеции: его импозантные каналы… сады и статуи… великолепные театры и концертные залы… обворожительные фронтоны домов… не говоря уже о… ну, о том знаменитом квартале, где в окнах… якобы, есть такой квартал в Амстердаме… с девушками в окнах… известный квартал… и они там сидят прямо в окнах, эти девушки.

Само собой, мы эту глупую туристскую болтовню не слушаем и на веру не принимаем. Ну, правда, я немного прислушивался. Собственно, сам предмет меня нисколько не интересовал. Просто я серьезный, опытный, тертый жизнью человек, привыкший все испытывать на себе. И вообще, я приехал в город, известный своими музеями, не потому, что там есть такое место, а чтобы потом, быть может… впрочем, я об этом и не думаю.

— Значит, ты об этом не думаешь, — кивнула самая лучшая из всех жен. — Ну, как хочешь. Что касается меня, то я не откажусь посмотреть на девушек, сидящих в окнах.

Я поинтересовался, где же ее женское достоинство, но получил уклончивый ответ:

— Есть один фильм с Мариной Влади, где действие происходит в этом самом квартале Амстердама. Должна же я на него посмотреть.

Я уже достаточно давно женат, чтобы понять, когда возражать бессмысленно. И поскольку, к тому же, я и сам в глубине сердца не мог подавить некоторое любопытство, то предпочел уступить. А поскольку мы уже садились в такси, дело было решенное: едем туда. Туда? Но куда? Как туда добраться? Этот всем известный квартал не был нанесен на городской план, и дорога туда не описана ни в одном путеводителе.

— Ты должен об этом кого-нибудь расспросить, — заявила самая лучшая из всех жен.

— Ну, уж нет, спрашивай сама!

— Если мне не изменяет память, из нас двоих дама все-таки я!

И эта оживленная дискуссия продолжалась достаточно долго. Я пытался объяснить своей супруге, что постольку, поскольку именно она дама, то, как таковая, в отличие от меня, не вызвала бы наведением этаких справок никакого подозрения. Ну, ведь не мне же следует стоять посреди улицы в поисках приличного прохожего — я представил себе эту до смешного красочную картинку — и прямо там же, на месте, спрашивать его, где бы в Амстердаме можно было… в общем, найти в Амстердаме оконных сиделиц. Такой экзамен мне не по плечу.

Я оказался трусом и должен бы стыдиться, резюмировала моя супруга и обратилась к водителю:

— Скажите-ка… что тут, в Амстердаме, есть особенно интересного? Я имею в виду: особенно?

— В Королевском музее вчера открылась выставка современного искусства, — ответил хорошо осведомленный шофер. — И еще международный музыкальный фестиваль — это совершенно необыкновенное событие.

— Да-да, знаю. Но я имею в виду не это. Мы с мужем хотели бы посмотреть что-нибудь действительно захватывающее.

— А, понимаю. Тогда идите к полуночи в порт, там будут разгружать баржи с овощами. Такое не часто увидишь…

— Спасибо за информацию. Большое спасибо.

Я сидел на заднем сидении, заливаясь краской стыда. Однако, начала пробуждаться и моя прирожденная мужская гордость. Я же, в конце концов, не маленький ребенок, которого водит за ручку гувернер. Если я хочу что-то выяснить, где можно… где находятся эти окна, то я обычно подхожу к портье в отеле, непринужденно наклоняюсь к нему и спрашиваю без всяких экивоков:

— Послушайте, приятель, где тут у вас… Ну, вы уже знаете… тот, что с окнами…

Дружественная, понимающая улыбка освещает лицо портье:

— А, вы уже знаете… Да, королева только что отбыла в свою летнюю резиденцию. Так что вы как раз сможете посетить королевский дворец. А найдете вы его без труда. Вам любой покажет туда дорогу.

— Спасибо большое.

Это уже становилось глупым. Мысль, что, быть может, всего в паре остановок, может быть, даже за ближайшим углом, находится место, где собираются женщины легкого поведения и торчат изо всех окон, а мы об этом даже не догадываемся — эта мысль может довести до сумасшествия любого чувствительного человека. Счастье еще, что этот вечер все равно был занят, поскольку нас пригласили в голландский Пен-клуб.

— Мы улетаем завтра в восемь, — прошипела самая лучшая из всех жен. — Так что сегодня ночью нам необходимо найти адрес!

Сегодня ночью. Тогда остается наводить справки только в Пен-клубе. Но как я смогу там перевести разговор на подобную тему?..

Когда смолкли приветственные аплодисменты, я влил в себя стаканчик обжигающей индонезийской рисовой водки и повернулся к одному из представителей местного высшего света:

— Спиноза, к которому вы, как его соотечественник, несомненно, имеете особое отношение, — так вот, Спиноза выдвигал утверждение, что философию, собственно, воспринимают только как ипокритический катарсис[27] гуманизма. На самом же деле, философ изобличает конвенциональную ложь общества, в тени и под защитой коей человеческая ипокризия строит свой дворец, который в действительности есть не что иное, как — извините за выражение — бордель!

— Да-да, — подтвердил мой собеседник, ведущий теоретик и знаток здешних мест. — Острословие и аналитический ум Спинозы непревзойденны.

Вот дурак! Ведь имей он хоть чуточку ума и находчивости, его ответ должен был звучать примерно так: "Да-да. Спиноза. Кстати, бордель — он прямо тут, рядом, посреди Амстердама, — целый квартал, где женщины на любую цену сидят прямо в окнах. Не хотели бы посмотреть?". Вот таким должен быть ответ.

А взамен этот кретин рассказывает мне что-то о философском анализе какого-то крещеного еврея… Я опрокинул еще порцию крепкого бренди, закрыл глаза и начал с иного конца:

— Спиноза, Спиноза… Вот что меня действительно захватывает в вашей стране, так это ее здоровый, прямой, без всяких комплексов образ жизни. Если меня правильно проинформировали, где-то тут, посреди Амстердама, есть один квартал, о котором все знают, и где официально разрешена проституция.

Моя супруга подкралась поближе и одобрительно кивнула мне.

— А! — засмеялся знающий теоретик. — Очевидно, вы имеете в виду… хе-хе-хе… вы имеете в виду тот квартал, где дамы сидят в окнах!

— Простите, как? В окнах?!

— Совершенно верно. Есть у нас такой квартал.

— Действительно? И где же?!

— Здесь, в Амстердаме. Туристы туда толпами валят.

В глазах моей супруги зажглись гневные огоньки, означавшие примерно следующее: "Вот видишь! Все идут толпами, только мы тут сидим…".

— Сказать по правде, — продолжал наш информатор, — этот квартал терпят только из-за туристов. Это же позор нашей культуры. День и ночь у этих окон стоят иностранцы с фотоаппаратами и, знай, щелкают, словно они в зоопарке. Просто отвратительно!

— Отвратительно, — поддакнул я. — Я себе это хорошо представляю. Похотливые лица и щелчки камер… ими заполнено все… вся улица… кстати, как называется улица?

— Улица? Это происходит не на улице. Когда господа туристы досыта нафотографируются, они заходят внутрь и часами торгуются с бедными девушками по поводу тарифа. Вот это действительно омерзительно!

— Омерзительно — не то слово. — Я заскрежетал зубами, чтобы показать свое неизмеримое огорчение. И сильная депрессия, в которую я тут же погрузился, оправдала наше скорое с ним расставание.

Наша стратегическая цель оставалась прежней. Пришлось прочесать весь город, с восточных уголков до западных, а затем блуждать по поперечным улицам в западном направлении, так что, в конце концов, в поисках красных огней мы оказались далеко к югу. Но рано или поздно мы должны были найти хоть один.

Но, видимо, мы не были должны, потому что не нашли ничего. Около двух ночи нам уже требовался основательный отдых, хотя мы так и не увидели ни единой живой проститутки. Правда, то тут, то там, в темноте мелькали красные огоньки, но то были светофоры.

Один ночной аптекарь, которого я пробудил от глубокого сна, попытавшись втянуть его в разговор о "древнейшей в мире профессии", сообщил, что Министерство земледелия ночью закрыто. Вымокшие под дождем и отчаявшиеся, мы продолжали поиски. К 3.30 мы одолели только пятую часть города. Улицы были пустыми. Амстердам спал.

Где-то после четырех я заметил одинокого полицейского, стоящего перед зданием Концертгебоу[28]. Теперь мне было уже все равно. Из последних сил я повис на нем, крепко вцепившись в его униформу, и завопил: "Где шлюхи?!".

— Второй переулок за Домским собором, — с готовностью сообщил служитель закона. — Каналстраат.

Это, дорогой читатель, и был адрес. Иногда оно того стоит — закончить читать слишком длинную главу в книге таким адресом.