Спиноза Б. Избранные произведения

колена должны были считаться не столько согражданами, сколько

союзниками. В отношении бога и религии они, конечно, должны были

считаться согражданами, но в отношении права, которое одно колено

имело над другим, — только союзниками; почти так же (если не

считать общий храм), как высокомощные Соединенные

нидерландские штаты. Ибо деление общего предмета на части

означает не что иное, как то,

226

226

что каждый уже один владеет своей частью, а остальные отступились

от права, которое они имели на ту часть. Итак, Моисей по этой

причине и избрал начальников колен, чтобы каждый после раздела-

государства заботился о своей части, а именно: советовался через

верховного первосвященника с богом о делах своего колена, начальствовал над своим войском, строил и укреплял города, поставлял в каждом городе судей, нападал на врага своего отдельного

владения и распоряжался абсолютно всем, касающимся войны и мира.

И он никого, кроме бога или специально посланного им пророка, не

был обязан признавать судьею *; если бы он когда и отпал от бога, то

остальные колена должны были не судить его как подданного, но

напасть, как на врага, который нарушил верность договору. Примеры

этого мы имеем в Писании. Ведь после смерти Иисуса спрашивали

совета у бога сыны израилевы, а не новый верховный владыка; а когда

узнали, что колено Иуды прежде всех должно было напасть на своего

врага, оно только с Симеоном договаривается, чтобы соединенными

силами того и другого напасть на врага; остальные колена не

участвовали в этом договоре (смотри Суд., гл. I, ст. 1, 2, 3), но каждое

отдельно (как рассказывается в указанной главе) ведет войну против

своего врага и принимает кого хочет под власть и покровительство, хотя и было приказано не щадить никого ни при каких условиях

договора, но всех истребить; за этот грех они, правда, порицаются, но

никем не привлекаются к суду. И не было случая, чтобы из-за этого

они начинали воевать друг с другом и чтобы одни вмешивались в дела

другого. Напротив, они враждебно нападают на вепиамитян, которые

оскорбили остальных и настолько разорвали узы мира, что никто из

союзников не мог безопасно пользоваться у них гостеприимством, и, наконец, после трижды возобновлявшейся битвы победитель по нраву

войны убивает без различия всех виновных и невиновных, что

впоследствии они и оплакивали с запоздалым раскаянием.

Э

тими примерами мы вполне подтвердили то, что сейчас сказали о

праве каждого колена. Но, может быть, кто-нибудь спросит: кто

именно избирал преемника князю каждого колена? Но об этом я

ничего определенного не

__________________

* См. примеч. XXXVIII.

227

227

могу привести из самого Писания; предполагаю, однако, следующее: так как каждое колено было разделено на роды, главы которых

избирались из старейшин рода, то место князя по праву заступал

старейшин. Моисей ведь из старцев избрал 70 помощников, образовавших с ним верховный совет; те, которые по смерти Иисуса

управляли государством, называются в Писании старейшинами; и, наконец, у евреев чаще всего под старейшинами разумеют судей, что, я думаю, всем известно. Но для нашей цели не важно знать это

достоверно; достаточно и того, что я показал, что никто после смерти

Моисея не исполнял всех функций верховного владыки; в самом деле, так как не все зависело от решения одного мужа или одного собрания, или народа, но кое-что было в управлении одного колена, иное в

управлении остальных при равноправии тех и других, то весьма ясно, что государство от кончины Моисея было не монархическим, не

аристократическим, не народным, но, как мы сказали, теократическим: 1) потому что царским дворцом в государстве был

храм и только в отношении к нему, как мы показали [члены] всех

колен были согражданами; 2) потому что все граждане должны были

клясться в верности богу, своему верховному судье, которому одному

они обещали во всем безусловно повиноваться, и, наконец, 3) потому, что верховный над всеми повелитель, когда в нем была нужда, никем, кроме одного бога, не избирался. Моисей именем бога раньше прямо

объявил народу об этом во Второзаконии, гл. 18, ст. 15, а избрание

Гедеона, Самсона и Самуила на самом деле подтверждает это.

Поэтому не должно сомневаться, что остальные верные вожди были

избраны подобным же образом, хотя это из истории о них и но видно. П

осле того как мы установили это, нам пора посмотреть, насколько этот

способ государственного устройства мог умерять умы и сдерживать

как управлявших, так и управляемых таким образом, чтобы первые не

становились мятежниками, а вторые — тиранами.

Т

е, кто управляет государством или кто им владеет, всегда стараются

прикрыть видимостью права всякий неблаговидный поступок, какой

бы они ни совершили, и убедить народ в том, что поступили честно.

Этого они легко достигают, когда все толкование права зависит

только от них. Несомненно, тем самым они получают

228

228

величайшую свободу делать все, что они хотят и что подсказывает их

склонность, и, наоборот, они в большой мере лишаются свободы, если

право толкования законов принадлежит другому и если в то те время

правильное толкование их настолько для всех ясно, что никто в нем не

может сомневаться. Из этого очевидно, что для еврейских вождей

главная причина злодеяний была устранена тем, что все право

толкования законов было предоставлено левитам (см. Второзак., гл. 21, ст. 5), которые нисколько не участвовали в управлении

государством и не имели доли с прочими и вся судьба и почет

которых зависели от истинного толкования законов; потом тем, что

всему народу было приказано через каждые семь лет собираться в

известном месте, чтобы он мог научаться от первосвященника

законам и, кроме того, чтобы каждый поодиночке непрестанно и с

величайшим вниманием читал и перечитывал книгу Закона (см.

Второзак., гл. 31, ст. 9 и пр., и гл. 6, ст. 7). Следовательно, вожди

должны были, ради себя по крайней мере, весьма заботиться о том, чтобы управлять всем по предписанным и для всех достаточно ясным

законам, если они желали пользоваться у народа величайшим

почетом; народ тогда почитал их как служителей царства божьего и

наместников бога; иначе они не могли избежать крайней ненависти со

стороны подданных, каковой обыкновенно бывает религиозная

[ненависть]. К этому, т.е. к сдерживанию необузданного каприза

вождей, привходило другое обстоятельство чрезвычайной важности, а

именно то, что войско набиралось из всех граждан (без всякого

исключения от двадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста) и

что вожди не могли нанять за плату ни одного постороннего воина.

Ото, говорю, было чрезвычайно важно, ибо известно, что вожди могут

подавлять народ только с помощью войска, которому они платят

жалованье; кроме того, известно, что они ничего так не боятся, как

свободы воинов-сограждан, доблестью, трудом и ценой крови

которых были приобретены свобода и слава государства. Поэтому

Александр, когда он во второй раз должен был сражаться против

Дария, выслушав совет Пармениона, накричал не на того, кто дал

совет, но на Полисперхонта 81, который согласился с ним. «Ибо, — как

говорит Курций в кн. IV, § 13, — он по посмел вторично наказать

Пармениона, разбраненного им незадолго перед этим сильнее, 229

229

нежели он хотел; и он мог подавить свободу македонян, которой он

более всего боялся, как мы уже говорили, только после того, как он

значительно увеличил число воинов из пленников по сравнению с

числом македонян; только тогда он мог показать норов своего

страстного и долго сдерживаемого свободой лучших граждан

характера». Итак, если эта свобода воинов-сограждан сдерживает

вождей светского государства, имеющих обыкновение присваивать

всю славу побед только себе, то тем более она должна была

обуздывать вождей у евреев, воины которых сражались не ради славы

вождя, но ради славы бога и вступали в сражение только по

получении ответа от бога.

Привходило потом то обстоятельство, что все вожди евреев были

соединены вместе только узами религии; посему если бы кто-нибудь

отпал от нее и стал нарушать божественное право каждого, то

остальные могли его считать врагом и по праву его подавить.

Привходила 3) боязнь перед новым каким-нибудь пророком; ведь

если только какой-нибудь муж праведной жизни показывал

некоторыми полученными знамениями, что он пророк, то тем самым

он получал верховное право повелевать, как Моисей, именем бога, ему одному открывшегося, а не только по указанию первосвященника, как вожди. И несомненно, что такие люди легко могли привлекать к

себе угнетенный народ и незначительными знамениями убеждать его

во всем, чего бы они ни захотели; меж тем, напротив, если управление

делами шло правильно, то вождь мог заблаговременно устроить так, что пророк должен был сперва предстать перед его судом, чтобы

подвергнуться испытанию: праведной ли он жизни, есть ли у него

верные и несомненные знамения своей миссии и, наконец, согласовалось ли с принятым учением и общими законами отечества

то, что он говорил якобы именем бога. Если бы знамения

недостаточно отвечали или учение было новым, то можно было бы по

праву осудить его на смерть, в противном же случае его принимали

только благодаря авторитету и свидетельству вождя.

П

ривходило 4) то, что вождь не превосходил остальных родовитостью и

управление государством доставалось ему не по праву крови, но

только из уважения к возрасту и доблести.

230

230

П

ривходило, наконец, то обстоятельство, что вожди и все войско могли

быть одержимы не меньшим желанием войны, чем желанием мира.

Ибо войско, как мы сказали, состояло только из граждан; посему

вершителями как военных, так и мирных дел были одни и те же лица: кто в лагере был солдатом, тот на площади был гражданином; и, кто в

лагере был предводителем, тот в каморе был судьей; и, кто, наконец, в

лагере был главнокомандующим, тот князем был в городе. Поэтому

никто не мог желать войны ради войны, но лишь ради мира и для

защиты свободы, и возможно, что вождь воздерживался, насколько

мог, от нововведений, чтобы но быть обязанным приходить к

верховному первосвященнику и стоять перед ним вопреки своему

достоинству.

Т

аковы основания, которые сдерживали вождей в их границах. Теперь

следует посмотреть, каким образом народ был сдерживаем; но и это

весьма ясно указывают основы государства; ведь если кто-нибудь

захочет хоть слегка вникнуть в них, то он тотчас увидит, что они

должны были вселить в сердца граждан столь исключительную

любовь, что менее всего кому-либо могло прийти на ум предать

отечество или отпасть от него, по, наоборот, все должны были быть

так настроены, что они скорее претерпели бы самую крайнюю нужду, нежели чужое владычество. Ибо после того как они перенесли свое

право на бога и уверовали, что их царство есть царство бога и что

только они — сыны божьи, а остальные народы — враги бога, к

которым поэтому они были преисполнены самой ожесточенной

ненависти (ибо верили, что и это благочестиво, смотри Псалм. 139, ст. 21, 22), то для них ничего отвратительнее быть не могло, чем

клясться в верности какому-нибудь чужеземцу и обещать ему

повиновение; и они представить себе не могли большего бесчестия и

чего-нибудь более гнусного, чем предательство отечества, т.е. самого

царства бога, пред которым они благоговели. Даже идти кому-нибудь

только жить вне отечества считалось позором, потому что поклонение

богу, к чему они всегда были обязаны, дозволялось совершать только

в одном отечестве: ведь только эта земля считалась святой, остальные

нее считались нечистыми и оскверненными. Поэтому Давид, будучи

принужден идти в изгнание, жалуется Саулу: «Если те, кто

восстанавливает тебя против меня, суть люди, то они — проклятые, 231

231

потому что выключают меня, дабы я но ходил в наследия божьем, но

говорят: ступай чтить чужих богов». И но этой же причине ни один

гражданин, что здесь особенно должно заметить, не осуждался на

изгнание, ибо, кто грешит, тот, конечно, достоин наказания, но не

бесчестия. Следовательно, любовь евреев к отечеству была не простой

любовью, но благочестием. Оно вместе с ненавистью к остальным

племенам настолько подкреплялось и питалось ежедневным

богослужением, что должно было стать второй натурой; ведь

повседневное богослужение но только было совсем иное (вследствие

чего они совсем обособились и совершенно отделились от остальных), но и абсолютно противоположно. Посему от ежедневного, так сказать, порицания должна была произойти постоянная ненависть, прочнее

которой не могло быть в сердцах, именно: ненависть, происшедшая от

великого благоговения или благочестия и считавшаяся благочестивой; больше и упорнее ее, конечно, и существовать не может. Была и

общая причина, по которой ненависть всегда более и более

разгорается, а именно: ее взаимность; ибо и язычники в свою очередь

должны были питать к ним ожесточеннейшую ненависть. Но

насколько все это, т.е. свобода светского государства, благоговение

перед отечеством, абсолютное право над всеми остальными и

ненависть не только позволительная, но и благочестивая, враждебное

отношение ко всем, особенность нравов и обычаев, — насколько, говорю, это способствовало укреплению духа евреев, ради того чтобы

они с особым постоянством и доблестью претерпевали все за

отечество, — этому весьма ясно учит разум и это засвидетельствовал

сам опыт. Они ведь, пока существовал город 82, никогда не могли жить

под господством другого, и потому Иерусалим называли мятежным

городом (см. Ездры, гл. 4, ст. 12, 15). Второе государство 83 (бывшее

лишь тенью первого, после того как первосвященники захватили и

верховную власть) с большим трудом могло быть разрушено

римлянами, о чем сам Тацит в книге II «Историй» свидетельствует в

следующих словах: «Веспасиан окончил иудейскую войну, оставив

осаду Иерусалима — дело тягостное и трудное — скорее по причине

характера этого народа и упорства в суеверии, нежели потому, что у

осажденных оставалось достаточно сил для перенесения бедствий».

Но, кроме этих обстоятельств, оценка которых зависит только

232

232

от мнения, в этом государстве была другая особенность — сущая

твердыня, которая больше всего должна была удерживать граждан от

мысли об отпадении и от возникновения в них когда-либо желания

оставить отечество, именно: расчет выгоды (ratio utilitatis), составляющей рычаг и жизненный нерв всех человеческих действий.

И она, говорю, была особенной в этом государстве. Ибо нигде

граждане не владели своим имуществом с большим правом, чем

подданные этого государства, которые с князем имели равную часть в

земле и пашне. Здесь каждый был вечным господином своей части, ибо если кто-нибудь, принуждаемый бедностью, и продавал свое

поместье или поле, то с наступлением юбилея оно должно было вновь

восстанавливаться за ним. Подобным образом были сделаны и другие

постановления, для того чтобы никто не мог быть лишен своих

недвижимых имуществ. Затем, нигде бедность не переносилась так

легко, как там, где любовь к ближнему, т.е. к согражданину, должна

была соблюдаться с величайшей богобоязнью, дабы иметь в своем

боге милостивого царя. Итак, еврейским гражданам только в их

отечестве могло быть хорошо, вне же его для них могли быть

величайший вред и бесчестие. Далее, не только для удержания их на

отечественной почве, но и для избежания гражданских войн и

устранения поводов к раздорам весьма полезно было следующее: никто не служил равному себе, но только богу и участливость и

любовь к согражданину считались за высшее благочестие, которое

немало подогревалось общей ненавистью со стороны евреев к

остальным народам и, наоборот, со стороны последних к ним. Кроме

того, весьма полезна была величайшая дисциплина в послушании, в

которой их воспитывали, потому что они должны были делать все на

основании определенного предписания закона; им ведь позволялось

пахать не когда угодно, но [только] в определенные сроки и годы и

вместе с тем одной только породой рабочего скота; точно так же

позволялось только определенным способом и в определенное время

сеять и жать, и абсолютно жизнь их была непрерывной заботой о

послушании (см. об этом в гл. V — о пользе церемоний). Поэтому

послушание, после того как они совершенно к нему привыкли, не

должно было больше казаться им рабством, но свободой. Отсюда

также должно было следовать, что каждый желал не запрещенного, но

предписанного. Этому немало также

233

233

способствовало, по-видимому, то, что в известные времена года они

обязаны были предаваться отдыху и веселью, повинуясь не влечениям

сердца, но богу от всего сердца. Трижды в году они были гостями у

бога (см. Второзак., гл. 16); в седьмой день недели они должны были

прекращать всякий труд и предаваться покою; кроме этих, были

назначены и другие дни, в которые благопристойные удовольствия и

пиршества не то что допускались, но предписывались. И я не думаю, что можно выдумать что-нибудь действеннее этого для того, чтобы

привлечь сердца людей, ибо ничем сердце более не полонится, как

радостью, происходящей от благоговения, т.е. от любви и удивления

одновременно. Это все не могло также стать для них привычным и

скучным, ибо служение, назначенное для праздничных дней, происходило редко и разнообразно. К этому присоединилось

величайшее почтение к храму, которое они всегда весьма свято

сохраняли из-за особенного в нем богослужения и всего того, что они

обязаны были соблюдать, прежде чем кому-нибудь позволялось в него

войти; даже нынешние евреи не без великого ужаса читают об

известном постыдном поступке Манассии, именно об установлении

им идола в самом храме 84. Также и к законам, которые весьма свято

сохранялись во внутреннем святилище, у народа было не меньшее

почтение. Поэтому народного ропота и предрассудков здесь

нисколько не должно было бояться, ведь никто не смел высказать

суждений о божественных вещах, но они должны были, нисколько не

советуясь с разумом, повиноваться всему, что им приказывалось на

основании авторитета божественного ответа, полученного в храме, или закона, установленного богом.

Д

умаю, что этим я хотя кратко, однако довольно ясно изложил высшую

суть этого государства. Остается теперь исследовать причины, почему

евреи столько раз отпадали от закона, почему столько раз их

порабощали и почему, наконец, государство могло быть совершенно

уничтожено. Впрочем, здесь, пожалуй, кто-нибудь скажет, что это

случилось из-за упорства народного; но это есть ребячество, ибо

почему же эта нация была упорнее остальных? По природе?

Последняя ведь создает не нации, но индивидуумов, которые

разделяются на нации, конечно, только вследствие различия в языке, законах и усвоенных нравах; и только последние два фактора, т.е.

законы и нравы,

234

234

приводят к тому, что каждая нация имеет особенный характер, особенное положение и, наконец, особенные предрассудки. Итак, если

допустить, что евреи более остальных смертных были упорны, то

последнее нужно было бы поставить в вину законам или усвоенным

нравам. И, конечно, верно то, что если бы бог хотел, чтобы их

государство было более долговечным, то он иначе установил бы права

и законы и научил бы другому способу управления народом; поэтому, что еще мы можем сказать, кроме того, что они прогневили своего

бога не только, как говорит Иеремия в гл. 32, ст. 31, с основания

города, но уже с установления законов. Об этом и Иезекииль в гл. 20, ст. 25, свидетельствует, говоря: «И я дал им учреждения не добрые и

права, с которыми они не могли бы жить, и я осквернил их в их

собственных приношениях, допускал всякое разверзание ложесн (т.е.

первородное), чтобы разорить их, дабы они знали, что я — Иегова».

Чтобы правильно понять эти слова и причину разрушения

государства, должно заметить, что первоначально намеревались

передать все священное служение первородным, а не левитам (см.

Числ., гл. 8, ст. 17), но, после того как все, кроме левитов, поклонились тельцу, первенцы были отвергнуты и осквернены и

левиты были избраны на их место (Второзак., гл. 10, ст. 8). Эта

перемена, чем больше и больше я о ней размышляю, заставляет меня

сослаться на слова Тацита, что в то время у бога была забота не об их

безопасности, но об отмщении им. И я не могу достаточно надивиться

тому, что в душе небожителя было столько гнева, что он самые

законы, имеющие всегда целью только честь, благо и безопасность

всего народа, дал с намерением отомстить за себя и наказать народ, так что законы оказались не законами, т.е. благом для народа, но

скорее наказаниями и мучениями. Ведь все приношения, которые

обязательно было давать левитам и жрецам, а равно и то, что за

первенцев должно было платить выкуп и отдавать левитам деньги за

голову, и, наконец;, то, что только левитам дозволялось вступать в

святилище, — все это постоянно доказывало евреям их нечистоту и

отверженность. С другой стороны, и левитов было чем постоянно

попрекать. Ибо несомненно, что среди стольких тысяч встречалось

много наглых лжебогословов; отсюда у народа появилась склонность

наблюдать за поступками левитов, которые, без сомнения, 235

235

были люди, и, как водится, обвинять всех из-за преступления одного, а отсюда постоянный ропот, потом нежелание кормить людей

праздных и ненавистных и не соединенных узами крови с ними, особенно если съестные припасы были дороги. Итак, что

удивительного, если в мирное время, когда явные чудеса

прекратились и не было людей с выдающимся авторитетом, возбужденный и алчный дух народа начал слабеть и, наконец, отпал

от культа хотя божественного, однако для него бесславного и

подозрительного, и пожелал нового, и что удивительного в том, что

вожди, которые ради удержания верховного права господства только

за собой всегда ищут способа привязать к себе народ и отвратить его

от первосвященника, дозволяли народу все и вводили новые культы?

Если бы государство было устроено согласно первоначальному плану, то у всех колен было бы одинаковое право, все пользовались бы

одинаковым почетом и все находились бы в полной безопасности; в

самом деле, кто захотел бы нарушать священное право своих

единокровных, чего другого желали бы более, нежели из религиозного

благочестия кормить своих единоплеменников, братьев и родных, учиться у них толкованию законов и, наконец, от них ожидать

божественных ответов? И потом все колена, таким образом, были бы

гораздо теснее связаны взаимно, если бы у всех было одинаковое

право распоряжаться святыней; более того, нечего было бы бояться, если бы самое избрание левитов имело другую причину, нежели гнев

и мщение. По, как мы сказали, они прогневили своего бога, который

их, повторяя опять слова Иезекииля, «осквернил в их собственных

приношениях, допуская всякое разверзание ложесн, чтобы разорить

их». Это подтверждается, кроме того, самой историей. Как только

народ стал пользоваться в пустыне покоем, многие, и притом люди не

из черни, стали тяготиться этим избранием, а отсюда возникло

представление, что Моисей ничего не устанавливает по

божественному приказу, но все устанавливает но своему произволу, потому что он избрал именно свое колено из всех и право

первосвященства отдал навеки своему брату; поэтому они, возбудив

волнение, приходят к нему с криками, что все одинаково святы и что

он вопреки праву превознесен над всеми. И он никаким способом не

мог успокоить их, но все они были истреблены совершившимся в

знамение

236

236

веры чудом; отсюда произошло новое и всеобщее восстание всего

народа, верившего, что мятежники были истреблены не судьей-богом, но хитростью Моисея; народ, изнемогши, наконец, после великого

поражения, или моровой язвы, успокоился, но так, что все желали

лучше умереть, нежели жить; поэтому в то время можно говорить

скорее о прекращении восстания, нежели о начале согласия. Так

свидетельствует об этом Писание во Второзаконии, гл. 31, ст. 21, где

бог, предсказав Моисею, что народ после его смерти отпадет от

божественного культа, говорит ему следующее: «Ведь знаю я твою

мятежность и твое упорство. Если, пока я с вами жил, вы были

мятежниками против бога, то гораздо более вы будете ими после моей

смерти». И действительно, как известно, так и случилось. Отсюда

большие перемены и большая распущенность во всем, роскошь и

леность, вследствие чего все стало приходить в худшее состояние, пока они, часто порабощаемые, совершенно не нарушили

божественного права и не захотели смертного царя, так чтобы

царским жилищем в государстве был не храм, но дворец и чтобы

далее все колена пребывали согражданами не в отношении к

божественному праву и первосвященству, но в отношении к царям. Но

отсюда появился огромный материал для новых восстаний, из-за

которых, наконец, и воспоследовало разрушение всего государства.

Ибо может ли что иное быть для царей невыносимее того, чем

царствовать из милости другого лица и терпеть государство в

государстве? Первые цари, избранные из частных лиц, были довольны

степенью достоинства, до которой они возвысились; но, после того

как сыновья по праву наследства овладели царством, они начали

мало-помалу все изменять с целью удержать только за собой все право

власти, которой они в значительной мере были лишены, пока право

законодательства зависело но от них, но от первосвященника, хранившего законы в святилище и истолковывавшего их народу; стало быть, цари подобно подданным были связаны законами и не

могли по праву отменять их или давать новые с равным авторитетом; затем, право левитов запрещало царям наравне с подданными, как

профанам, управлять святыней, и, наконец, вся прочность их власти

зависела только от воли одного человека, который казался пророком; примеры этому они видели; именно: видели, с какой свободой Самуил

приказывал все Саулу

237

237

и как легко за один проступок он мог передать право на царство

Давиду; потому-то у них и было государство в государстве и

царствовали они из милости другого лица. Следовательно, для

преодоления этого они дозволяли посвящать храмы другим богам, дабы не иметь больше надобности считаться с указаниями левитов, затем они отыскивали людей, которые пророчествовали бы от имени

бога, дабы иметь пророков, которых можно было бы

противопоставить истинным. Но что только они не предпринимали, а

желаемого никогда не могли достигнуть. Ведь пророки, подготовленные ко всему, выжидали удобного времени, именно: правления преемника, которое, пока жива память о предшественнике, всегда непрочно; тогда они, ссылаясь на божественный авторитет, легко могли побудить какого-нибудь враждебно настроенного и

знаменитого добродетелью царя к защите божественного права и к

владению государством или частью его на основании права. Но этим

способом и пророки не могли успеть в чем-либо, ибо, хотя они и

низвергали тирана, причины, однако, оставались; посему они делали

не что иное, как покупали нового тирана за кровь множества граждан.

Таким образом, несогласиям и гражданским войнам не было конца, причины же нарушения божественного права были всегда те же самые

и могли быть уничтожены только одновременно со всем

государством.

И

з этого мы видим, как была введена религия в государстве евреев и

каким образом держава могла бы быть вечной, если бы справедливый

гнев законодателя допустил утвердиться в ней. По, так как это не

могло случиться, она должна была в конце концов погибнуть. И здесь

я говорил только о первом государстве, ибо второе было лишь тенью

первого, так как евреи были подчинены праву персов, подданными

которых они были; а после того, как они получили свободу, право

княжеского достоинства присвоили себе первосвященники, благодаря

чему они получили неограниченное государство. Отсюда у жрецов

возникло сильнейшее желание царствовать и в то же время добиваться

первосвященнического сана; посему об этом втором царстве не нужно

было много говорить. Но достойно ли первое, насколько мы

представили его длительным, подражания, или благочестиво ли

подражать ему, насколько ото возможно, — это будет видно из

дальнейшего. Здесь я только желал бы вме-

238

238

сто заключения отмстить то, на что мы уже выше указали, именно: из

того, что мы показали в этой главе, явствует, что божественное, или

религиозное, право возникает из договора, без которого нет никакого

нрава, кроме естественного, и потому евреи на основании

предписаний религии не были обязаны питать любовь к народам, не

участвовавшим в договоре, но только к согражданам.

ГЛАВА XVIII

ИЗ ГОСУДАРСТВА И ИСТОРИИ ЕВРЕЕВ ВЫВОДЯТСЯ

НЕКОТОРЫЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ДОГМЫ

Х

отя государство евреев, каким мы ого представили в предыдущей

главе, могло быть вечным, однако никто уже не может подражать ему, да это и не рекомендуется. Ибо если бы кто хотел перенести на бога

свое право, то он должен был бы ясно договориться об этом с богом, как сделали евреи; следовательно, потребовалась бы не только воля

переносящих право, но и воля бога, на которого оно должно было бы

быть перенесено. Но бог, напротив, открыл через апостолов, что

договор с богом пишется уже не чернилами и не на каменных

скрижалях, но духом божьим в сердце. Затем, такая форма власти

могла бы быть полезна только для тех, может быть, кто желает жить

лишь для себя, без внешнего общения, замкнувшись внутри своих

пределов и обособившись от остального мира, но отнюдь не для тех, кому необходимо иметь общение с другими; поэтому такая форма

власти может быть на пользу только очень немногим. По, поистине, хотя во всем она не заслуживает подражания, однако у нее было

многое, что стоит по крайней мере отметить и чему, может быть, следовало бы посоветовать подражать. Впрочем, так как в мой план, как я уже упомянул, не входит говорить специально о государстве, то

большую часть этого я опущу и отмечу только то, что относится к

моей цели, именно: что царству бога не противоречит избрание

верховного величества (majestas summa), которое обладало бы

верховным правом власти. Ибо евреи передали Моисею верховное

право повелевать после того как перенесли свое право на бога; и он, следовательно, один имел власть издавать и отменять именем бога

239

239

законы, избирать священнослужителей, судить, учить и наказывать и, наконец, всем абсолютно все приказывать. Потом, хотя

священнослужители были толкователями законов, однако не их делом

было судить граждан и изгонять кого-либо из общества; это право

ведь было присвоено только судьям и правителям, избранным из

народа (см. Иисус Нав., гл. 6, ст. 26; Судей, гл. 21, ст. 18, и I Самуила, гл. 14, ст. 24).

Е

сли бы мы пожелали также обратить внимание на успехи и историю

евреев, то, кроме этого, мы найдем и другое, также достойное того, чтобы его отметить. Именно: 1) что секты стали возникать в религии

только после того, как первосвященники во втором царстве получили

власть постановлять решения и управлять делами государства; для

того чтобы эта власть была вечной, они присвоили себе княжеское

достоинство и, наконец, пожелали называться царями. Основание

этого ясно; ибо в первом государстве никакие декреталии не могли

исходить от первосвященника, так как у них не было никакого права

постановлять решения, но было только право передавать ответ бога, когда к ним обращались князья или народные собрания; поэтому в то

время у них не могло быть никакой охоты предписывать новшества, но была лишь охота служить и защищать обычное и принятое. Ибо

никаким другим способом они не могли обеспечить свою свободу

вопреки воле правителей, как только нерушимо охраняя законы. Но, после того как они получили правомочие заведовать делами

государства и право княжеского достоинства вместо с

первосвященством, каждый из них как в религии, так и в остальном

начал искать личной славы; определяя все первосвященническим

авторитетом и принимая ежедневно новые постановления

относительно церемоний, веры и всего прочего, они хотели, чтобы эти

постановления были не менее священны и не менее авторитетны, чем

закон Моисея. Вследствие этого религия смахивала на пагубное

суеверие и истинный смысл и толкование законов извращались. К

этому присоединилось также то обстоятельство, что

первосвященники, пролагая себе в начале реставрации путь к

княжескому достоинству, соглашались на все, чтобы привлечь к себе

народ, именно: одобряли поступки народа, хотя бы и нечестивые, и

приспосабливали Писание к самым дурным его нравам. Это по

крайней мере Малахия свидетельствует о них весьма

240

240

ясными словами; разбранив священников своего времени, назвав их

пренебрежителями имени божьего, он продолжает упрекать их так:

«Уста первосвященника охраняют знания, и закон ищется от уст его, потому что он посланец божий; но вы уклонились с пути, сделали то, что закон для многих стал соблазном. Договор с Левием вы

разрушили, говорит бог воинств», и продолжает обвинять их таким

образом далее в том, что они произвольно толковали законы и не

обращали никакого внимания на бога, но только на лица. Но известно, что первосвященники никогда не могли делать это столь осторожно, чтобы более разумные люди этого не заметили; поэтому они с

возрастающей смелостью утверждали, что никаких других законов не

должно придерживаться, кроме тех, которые были написаны, а

постановления, которые обманутые фарисеи (состоявшие, как

полагает Иосиф в «Древностях», большей частью из простонародья) называли преданиями отцов, нисколько не должно соблюдать. Как бы

ни было, мы никоим образом не можем сомневаться в том, что

льстивость первосвященников, порча религии и законов и их

невероятное разбухание давали очень сильные и частые поводы к

спорам и ссорам, которые никогда не могли быть улажены; ибо, где

люди в пылу суеверия начинают спорить, причем одна из сторон

поддерживается начальством, там они никогда не могут быть

примирены, но необходимо разделяются на секты.

2

) Достойно заметить, что пророки, т.е. частные мужи, своей свободой

назидания, обличения и порицания скорее раздражали, нежели

исправляли людей, которые, однако, легко склонялись перед

царскими увещаниями или наказаниями. И даже для благочестивых

царей они часто были невыносимы но причине имевшегося у них

права судить о том, что было сделано благочестиво или

неблагочестиво, и упрекать даже самих царей, если они [цари]

способствовали выполнению какого-либо дела — общественного или

частного — вопреки их [пророков] суждению. Царь Аса, царствовавший, по свидетельству Писания, благочестиво, посадил

пророка Ананию в толчею (см. II Паралип., гл. 16), потому что он

осмелился свободно порицать его и бранить за договор, заключенный

с царем арамейским. Кроме этого встречаются и другие примеры, показывающие, что от такой свободы религия получила более вреда, нежели пользы; умалчиваю уже о том,

241

241

что оного, что пророки удержали за собой столь обширные права, произошли и большие гражданские войны.

3

) Достойно также заметить, что, пока народ управлял царством, была

только одна гражданская война; она, однако, была совершенно

прекращена, победители сжалились над побежденными и даже всеми

способами старались восстановить их в прежней их чести и

могуществе. Но, после того как народ, совершенно не привыкший к

царям, изменил первую форму правления на монархическую, гражданским войнам почти никогда не было конца и начались

сражения столь жестокие, что они превзошли всякую молву. Ведь в

одном сражении было убито (что почти превосходит вероятие) иудеями пятьсот тысяч израильтян; а в другом, наоборот, израильтяне

убивают многих из иудеев (число в Писании не передается), полонят

самого царя, почти разрушают стену Иерусалима и совершенно

разграбляют самый храм (чтобы знали, что гнев не знает меры) и, обремененные огромной добычей у братьев, упившись кровью, получивши заложников и оставив царя в его почти уже разоренном

царстве, складывают оружие, обезопасив себя не уверениями, но

бессильем иудеев. А спустя немного лет, когда силы окрепли, иудеи

опять начинают новое сражение, из которого израильтяне вторично

выходят победителями, убивают 120 тысяч иудеев, уводят в плен их

жен и детей — до 200 тысяч — и вторично уводят большую добычу.

Истощенные этим и другим сражениями, о которых в историях

рассказывается мимоходом, они, наконец, стали добычей врагов.

Затем, если бы мы пожелали сосчитать периоды, в которые можно

было наслаждаться полным миром, то нашли бы большую разницу: до

царей ведь они проживали в согласии, часто без внешней или

внутренней войны, а однажды даже (сверх всякого чаяния) 80 лет. Но, после того как цари получили власть, мы читаем, что все, кроме

одного Соломона (добродетель которого, именно: мудрость, лучше

могла обнаружиться во время мира, нежели на войне), вели войны, потому что уже надо было больше ратовать не за мир и свободу, как

прежде, но за славу; потом сюда присоединилось пагубное желание

царствовать, сделавшее для очень многих дорогу к царству очень

кровавой. Наконец, законы в продолжение царствования народа

пребывали неиспорченными и соблюдались с большим постоянством.

Ибо до царей было

242

242

весьма немного пророков, которые назидали народ; после же избрания

царя их одновременно бывало весьма много; ибо Авдий освободил от

умерщвления 100 [пророков] и скрыл их, чтобы они не были убиты с

прочими. И мы видим, что народ оказывался обманутым ложными

пророками только после того, как он уступил власть царям, которым

очень многие стараются угодить. Прибавьте, что народ, дух которого

большей частью бывает, смотря по обстоятельствам, велик или низок, легко исправлялся при бедствиях и обращался к богу и

восстанавливал законы и таким образом освобождал себя от всякой

опасности; наоборот, цари, дух которых всегда одинаково надменен и

без позора [для себя] не может стать уступчивым, упорно

придерживались пророков до окончательного разрушения города.

И

з этого мы весьма ясно видим: 1) как пагубно и для религии, и для

государства предоставлять служителям святыни какое-либо право

издавать декреты или заниматься делами правления; и, наоборот, насколько все выходит прочнее, если их ограничивают таким образом, что они подают свой голос за что-нибудь, только когда их

спрашивают, а в то же время учат только тому, что принято и вошло в

обычай, и исполняют это на практике; 2) как опасно относить к

божественному праву вещи чисто спекулятивные и устанавливать

законы о мнениях, о которых люди имеют обыкновение или могут

спорить; ведь царская власть более жестока там, где мнения, составляющие право каждого, которым никто не может поступиться, считаются за преступление; как раз там, где это имеет место, обыкновенно больше всего царит ярость народа. Так, Пилат, чтобы

уступить ярости фарисеев, приказал распять Христа, которого он

признал невиновным. Кроме того, фарисеи, чтобы лишить более

богатых их почетного положения, начали возбуждать вопросы о

религии и обвинять саддукеев в нечестии; а по этому примеру

фарисеев всякие гнусные лицемеры, побуждаемые той же злобой, которую они называют ревностью о божественном праве, всюду

преследовали мужей, отличавшихся честностью и знаменитых

добродетелью и поэтому неприятных для толпы, именно: публично

предавали проклятию их мнения и разжигали гнев свирепой толпы

против них. И это дерзкое нахальство не могло быть легко обуздано, так как оно прикрывалось религией, — в особен-

243

243

ности [там], где высшие власти ввели какую-нибудь секту, основателями которой они не являются; потому что они оказываются

тогда не толкователями божественного права, но сектантами, т.е.

признающими учителей секты за толкователей божественного права, и потому авторитет начальства в этих вещах у простонародья (plebs) обыкновенно имеет малое значение, но больше всего имеет значение

авторитет учителей, толкованиям которых, как полагают, даже цари

должны подчиняться. Следовательно, чтобы избежать этого зла, ничего нельзя придумать более безопасного для государства, как

полагать благочестие и исповедание религии только в делах, т.е.

только в упражнении в любви и справедливости, а в остальном

предоставить каждому свободное суждение; но об этом подробнее

потом. 3) Мы видим, сколь необходимо как для государства, так и для

религии предоставить верховной власти право решать, что законно и

что незаконно. Ибо если самим божественным пророкам это право

оценивать поступки могло быть предоставляемо только с большим

ущербом для государства и религии, то гораздо менее оно должно

быть предоставляемо тем, которые ни будущего не умеют

предсказывать, ни чудес творить не могут. Но об этом впоследствии я

поговорю обстоятельнее. 4) Наконец, мы видим, как пагубно для

народа, не привыкшего жить под [властью] царей и имеющего уже

установленные законы, избирать монарха. Ибо ни сам [народ] не

будет в состоянии выдержать такое правление, ни царская власть не

сумеет терпеть законы и права народа, установленные другим лицом, менее авторитетным, а еще менее она будет склонна защищать их, в

особенности потому, что при установлении их не могли быть приняты

в соображение интересы царей, но только народа или народного

собрания, которое думало править царством; и, стало быть, защищая

древние права народа, царь казался бы скорее слугой, нежели

господином его. Следовательно, новый монарх с величайшим

усердием будет стараться установить новые законы и изменить права

государства в свою пользу, а народ поставить в такое положение, чтобы он не так легко мог отнимать почет у царей, как воздавать его.

Но здесь я никак не могу умолчать о том, что не менее опасно

также и умертвить монарха, хотя бы было совершенно ясно, что он

тиран. Ибо народ, привыкший к царскому авторитету и им только

сдерживаемый, будет пре-

244

244

зирать и высмеивать меньший [авторитет]; и потому, если бы одного

умертвили, то для народа будет, необходимо, как некогда для

пророков, избрать на место первого другого, который будет тираном

не добровольно, но по необходимости. Ибо каким образом для него

будет возможно видеть окровавленные цареубийством руки граждан и

слышать их похвальбу убийством как доблестным поступком, который они сделали только затем, чтобы показать пример для него

одного? Понятно, если он желает быть царем и не признавать народ

судьей царей и своим господином и царствовать независимо, то он

должен отомстить за смерть первого и в свою очередь показать

пример в своих интересах, дабы народ вторично не отважился

совершить такое преступление. Но отомстить за смерть тирана

убийством граждан ему будет не легко, если только он в то же время

не будет защищать принципов того первого тирана и одобрять его

деяний и, следовательно, не пойдет во всем по стопам первого тирана.

Вот почему и происходило, что народ хоть и часто мог менять тирана, но никогда не мог освободиться от него или заменить монархическое

правление иной формой правления. Роковой пример этого дал

английский народ, искавший причин, которые позволили бы ему

умертвить монарха на законном основании; однако, умертвив его, он

менее всего мог изменить форму правления. По, пролив много крови, пришли к тому, что был провозглашен новый монарх, под другим

названием (как будто весь вопрос был в одном названии); последний

никоим образом не мог утвердиться иначе, как совершенно истребив

царский род, убив друзей короля или подозреваемых в дружбе с ним и

нарушив войной мирный досуг, способный порождать россказни, дабы простой народ, занятый и увлеченный новыми событиями, направил мысли от убийства короля на другое. Народ поэтому поздно

заметил, что для спасения отечества ничего другого не сделал, как

только нарушил право законного короля и все привел в худшее

состояние. Таким образом, он при первой возможности решил

вернуться к старому и не успокоился, пока не увидел, что все пришло

в прежнее свое состояние 85. Но, может быть, кто-нибудь, приведя в

пример римский народ, возразит, что народ легко может освободиться

от тирана; но я думаю, что именно на нем наша мысль вполне

подтверждается. Ибо хотя

245

245

римский народ гораздо легче мог избавиться от тирана и изменить

форму правления по причине того, что право избрания царя и его

преемника было у самого народа и что сам он (состоявший именно из

людей мятежных и отчаянных) еще не привык повиноваться царям

(ибо из шести царей, бывших у него раньше, он умертвил троих), однако он ничего другого не сделал, как вместо одного избрал

нескольких тиранов 86, которые постоянно вовлекали его в

бедственную внешнюю и внутреннюю войну, пока, наконец, власть

снова не перешла к монарху, и тоже только под измененным

названием, как и в Англии. Что же касается Голландских штатов, то у

них никогда, сколько мы знаем, не было королей, но были графы, на

которых право господства никогда не переносилось. Ибо, как

объявляют сами великомощные Голландские штаты в докладе, изданном ими во время графа Лейчестера, они всегда сохраняли за

собой право (authoritas) напоминать тем графам об их обязанности и

удерживали у себя власть защищать это свое право и свободу граждан

и предъявлять требования к графам, если бы они выродились в

тиранов, сдерживая их так, что они только с дозволения и одобрения

штатов могли что-либо сделать. Из этого следует, что право

верховного величества, которое последний граф 87 старался присвоить

себе, всегда было у штатов; поэтому далеко не верно, что они

изменили ему, когда восстановили свое древнее, почти уже

утраченное господство. Таким образом, этими примерами вполне

подтверждается то, что мы сказали, именно: что форму всякого

правления необходимо должно сохранять и она может быть изменена

не без риска полного его разрушения; эхо и есть то, что я счел

нужным здесь заметить.

Г ЛАВА XIX

ПОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПРАВО ОТНОСИТЕЛЬНО

СВЯЩЕННЫХ ВЕЩЕЙ ПРИНАДЛЕЖИТ ВСЕЦЕЛО

ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТИ И ЧТО ВНЕШНИЙ КУЛЬТ РЕЛИГИИ

ДОЛЖЕН БЫТЬ ПРИСПОСОБЛЕН К СОБЛЮДЕНИЮ

СПОКОЙСТВИЯ В ГОСУДАРСТВЕ, ЕСЛИ МЫ ХОТИМ

ПРАВИЛЬНО ПОВИНОВАТЬСЯ БОГУ

К

огда я говорил выше, что только те, кто обладает властью, имеют

право на все и что только от их решения зависит все право, я желал

разуметь под ним не только

246

246

гражданское, но и священное; ибо и этого права они должны быть

истолкователями и защитниками; и это здесь я желаю отчетливо

отметить и специально поговорить о нем в этой главе, потому что есть

весьма много людей, которые совершенно отрицают, что это право, т.е. право относительно священных предметов, приличествует

верховным властям, и не хотят признавать их за истолкователей

божественного права, а потому берут на себя смелость обвинять и

позорить их и даже отлучать за это (как некогда Амвросий 88

императора Феодосия) от церкви. Но, что они таким образом делят

власть, и даже сами стремятся к власти, мы увидим ниже в этой самой

главе. Прежде всего я хочу показать, что религия получает силу права

только по решению тех, кто имеет право повелевать, и что бог

никакого особого владычества над людьми не имеет иначе, как только

через тех, кто обладает властью; и, кроме того, что культ религии и

практика в благочестии должны сообразоваться со спокойствием и

пользой государства и, следовательно, должны быть определены

только верховными властями, а эти власти должны быть и

истолкователями этого. Говорю умышленно о «практике в

благочестии» и «внешнем культе» религии, а не о самом благочестии

и внутреннем почитании бога или о средствах, которыми душа

внутренне располагается к почитанию бога всем сердцем; ибо

внутреннее почитание бога и само благочестие составляют право

каждого (как мы показали в конце главы VII), которое не может быть

перенесено на другого. Далее я полагаю, что из главы XIV довольно

ясно то, что я разумею здесь под царством божьим; там ведь мы

показали, что тот исполняет закон божий, кто соблюдает

справедливость и любовь по заповеди божьей, откуда следует, что

царство божье есть то, в котором справедливость и любовь имеют

силу права и заповеди. И здесь я не признаю никакого различия, преподает ли и предписывает ли бог истинный культ справедливости

и любви посредством естественного света или посредством

откровения; ведь нисколько не важно, как был открыт тот культ, лишь

бы он получил высшее право и был для людей высшим законом. Итак, если я покажу теперь, что справедливость и любовь могут получить

силу права и заповеди только на основании государственного права, то легко заключу из этого (так как государственное право находится в

руках только

247

247

верховных властей), что религия получает силу права только

вследствие решения тех, кто обладает правом повелевать, и что бог

никакого особого владычества над людьми не имеет иначе, как только

через тех, которые обладают властью. Но, что культ справедливости и

любви получает силу права только на основании государственного

права, ясно из предыдущего; ведь мы показали в главе XVI, что в

естественном состоянии у разума не больше права, чем у желания, но

что как те, кто живет по законам желания, так и те, кто живет по

законам разума, имеют право на все, что они могут. По этой причине в

естественном состоянии мы не могли представить ни греха, ни бога

как судью, карающего людей за грехи, но представляли, что все

происходит по общим законам всего мироздания (Natura universa) и

что один и тот же случай (говоря словами Соломона) приключается с

праведным и нечестивым, чистым и нечистым и пр. и нет никакого

места ни справедливости, ни любви. Но, для того чтобы правила

истинного разума, т.е. (как мы показали в главе IV относительно

божественного закона) сами божественные правила, абсолютно имели

силу права, мы представили, что необходимо было, чтобы каждый

поступился своим естественным правом и все перенесли его на всех

или на несколько человек, или на одного, и тогда нам в первый раз

стало ясно, что есть справедливость, что — несправедливость, что —

правота и что — неправота. Итак, справедливость и абсолютно все

правила истинного разума, а следовательно, любовь к ближнему

получают силу права и заповеди только от государственного права, т.е. (как мы в той же главе показали) только от решения тех, кто имеет

право повелевать. И так как (как я уже показал) царство божье состоит

только в праве справедливости и любви, или истинной религии, то

отсюда следует то, что мы хотели доказать, именно: что бог никакого

владычества над людьми не имеет иначе, как только через тех, кто

обладает властью. И все равно, говорю, получили ли мы религию

посредством естественного света или пророческого откровения, ведь

наше доказательство имеет общий характер, так как религия остается

одной и той же и равно открытой богом независимо от

предположения, что она стала известной людям этим или тем

способом. Потому, чтобы и пророчески откровенная религия имела у

евреев силу права, необходимо было, чтобы каждый

248

248

из них сперва поступился своим естественным правом и все с общего

согласия постановили повиноваться только тому, что было

пророчески открыто для них богом; точь-в-точь как делается в

демократическом государстве, как мы показали, где все с общего

согласия решают жить только по предписанию разума. И хотя, кроме

того, евреи перенесли свое право на бога, они, однако, могли сделать

это более в идее, нежели на деле, ибо в действительности (как мы

выше видели) они сохраняли неограниченное право господства, пока

не перенесли его на Моисея, который также вслед за этим остался

неограниченным царем, и только через него бог царствовал над

евреями. Далее, по той же причине (именно: что религия получает

силу права только на основании государственного права) Моисей не

мог подвергнуть никакому наказанию тех, которые нарушили субботу

до договора и которым, следовательно, принадлежало еще их право

(см. Исход, гл. 16, ст. 27), как он мог сделать это после договора (см.

Числ, гл. 15, ст. 36), именно после того, как каждый поступился своим

естественным правом и суббота в силу государственного права

получила силу заповеди. Наконец, по той же причине после

разрушения государства евреев религия откровения перестала иметь

силу права; мы ведь никоим образом не можем сомневаться в том, что

царство божье и божественное право прекратились тотчас же, как

только евреи перенесли свое право на вавилонского царя. Ибо этим

самым договор, по которому они обещали повиноваться всему, что

говорит бог и что было основанием царства божьего, совершенно был

уничтожен; и они не могли больше исполнять его, так как с того

времени они больше не зависели от своего права (как это было тогда, когда они были в пустыне или в своем отечестве), но зависели от царя

Вавилонии, которому во всем (как мы показали в XVI главе) обязаны

были повиноваться; это и Иеремия в гл. 29, ст. 7, прямо советует им.

«Заботьтесь, — говорит он им, — о мире города, в который я отвел

вас пленными, ибо при его благосостоянии и у вас будет

благосостояние», но они могли заботиться о благосостоянии того

города не как слуги государства (они ведь были пленниками), но как

рабы, т.е. показывая себя не склонными к восстаниям, послушными во

всем, соблюдающими права и законы государства, хотя и очень

отличные от законов, к которым они привыкли в отечестве, 249

249

и пр. Из всего этого весьма очевидно следует, что религия у евреев

получила силу права только от государственного права, а после

разрушения государства она не могла более считаться как бы

велением отдельному государству, но всеобщим правилом разума; говорю: разума (Ratio), ибо всеобщая религия еще не была известна

через откровение. Итак, мы безусловно заключаем, что религия, открыта ли она через естественный свет или пророческий, получает

силу заповеди только на основании решения тех, кто имеет право

повелевать, и что бог никакого особого владычества над людьми не

имеет иначе, как только через тех, кто обладает властью. Это также

следует и яснее также понимается из сказанного в главе IV; там ведь

мы показали, что все решения бога заключают в себе вечную истину и

необходимость и что бог не может быть мыслим как князь или

законодатель, приносящий законы людям. По этой причине

божественные правила, открытые посредством естественного света

или пророческого, получают силу заповеди не от бога

непосредственно, но необходимо от тех или посредством тех, кто

обладает правом повелевать и решать; стало быть, мы можем

мыслить, что бог только при посредстве тех лиц царствует над

людьми и направляет дела человеческие согласно праву и

справедливости. Это и самим опытом подтверждается; ибо следы

божественной справедливости находят только там, где царствуют

справедливые; иначе (повторяя опять слова Соломона) мы видим, что

один и тот же случай приключается с праведным и неправедным, чистым и нечистым. Это заставляло, конечно, весьма многих лиц, думавших, что бог царствует над людьми непосредственно и

всю«природу направляет в их пользу, сомневаться относительно

божественного промысла. Следовательно, так как ясно и из опыта и из

разума, что божественное право зависит только от решения верховных

властей, то следует, что они же суть и толкователи его. А каким

образом, — сейчас увидим, ибо пора показать, что внешний культ

религии и вся практика благочестия должны быть приноравливаемы к

миру и сохранению государства, если мы желаем правильно

повиноваться богу. Доказавши же это, мы легко поймем, каким

образом верховные власти становятся толкователями религии и

благочестия.

И

звестно, что любовь к отечеству есть самая высшая любовь, какую

кто-либо может обнаружить; в самом деле,

250

250

с уничтожением государственной власти ничто хорошее не может

устоять, но все подвергается опасности и только ярость и беззаконие

господствуют, наводя величайший страх на всех; отсюда следует, что

ничего благочестивого нельзя сделать ради ближнего, что не стало бы

неблагочестивым, если от этого следует вред для всего государства, и, наоборот, ничего нечестивого против ближнего нельзя учинить, чего

не приписали бы благочестию, если это совершается ради сохранения

государства. Например, тому, кто препирается со мной и хочет взять

мою рубашку, благочестиво отдать и плащ, но если принять в

соображение, что это гибельно для сохранения государства, то, наоборот, благочестиво привлечь его к суду, хотя бы он должен был

быть осужден на смерть. По этой причине и прославился Манлий

Торкват 89, так как благо народа для него значило больше, нежели

любовь к сыну. Коль скоро это так, то следует, что благо народа (salus populi) есть высший закон, к которому должно быть приноровлено все

человеческое и божественное. Но так как только верховной власти

поручено определять то, что необходимо для блага всего народа и

безопасности государства, и приказывать то, что она признает

необходимым, то отсюда следует, что только верховной же власти

поручено определять то, каким образом каждый должен выражать

любовь к ближнему, т.е. каким образом каждый обязан повиноваться

богу. Из этого мы ясно понимаем, каким образом верховные власти

оказываются толкователями религии; далее, понимаем, что никто не

может правильно повиноваться богу, если он не приноравливает

служение любви к ближнему к обязательной для каждого

общественной пользе и, следовательно, если он не повинуется всем

решениям верховной власти. Ибо так как по заповеди бога мы все (без

всякого исключения) обязаны упражняться в благочестии и не

причинять вреда никому, то отсюда следует, что никому не

позволительно помогать кому-нибудь во вред другому, а тем более во

вред всему государству и что, стало быть, никто не может

благочестиво относиться к ближнему согласно заповеди бога, если он

благочестие и религию не сообразует с общественной пользой (utilitas publica). Но о том, что полезно для государства, ни один частный

человек не может знать иначе, как на основании решения верховных

властей: им только дано управлять общественными

251

251

делами; следовательно, никто не может правильно упражняться в

благочестии и повиноваться богу, если он не исполняет всех решений

верховной власти. И это подтверждается также самой практикой: ведь

кого (гражданина или чужеземца, частное лицо или облеченное

властью над другими) верховная власть признала достойным смерти

или врагом, тому никто из подданных не вправе оказывать помощь.

Точно так же, хотя евреям было сказано, чтобы каждый любил

товарища, как самого себя (см. Лев., гл. 19, ст. 17, 18), однако они

обязаны были указывать судье того, кто совершил что-нибудь против

постановлений закона (см. Лев., гл. 5, ст. 1, и Второзак., гл. 13, ст. 8, 9), и убивать его, если его признавали заслужившим смерти (см.

Второзак., гл. 17, ст. 7). Потом, для того чтобы евреи могли сохранить

приобретенную свободу и удержать над землями, которые они заняли, неограниченное господство, им необходимо было, как мы показали в

главе XVII, приспособить религию только к своему государству и

отделить себя от остальных наций; и потому им было сказано: «Люби

ближнего своего и ненавидь врага своего» (см. Матф., гл. 5, ст. 43).

Но, после того как они потеряли государство и были отведены как

пленники в Вавилонию, Иеремия учил их заботиться о

благосостоянии и того города, в который они были приведены как

пленники, а после того как Христос увидел, что они будут рассеяны

по всему свету, он учил их питать любовь абсолютно ко всем. Все это

весьма ясно показывает, что религия всегда была приноравливаема к

пользе государства. Если же кто спросил бы теперь, по какому же, следовательно, праву ученики Христа, бывшие людьми частными, могли проповедовать религию, я бы сказал, что они сделали это по

праву власти, которую получили от Христа против нечистых духов

(см. Матф., гл. 10, ст. 1). Выше, в конце главы XVI, я ведь

определенно заметил, что даже тирану все обязаны сохранять

верность, исключая тех лиц, кому бог в известном откровении обещал

особую помощь против тирана; поэтому брать пример с этого случая

непозволительно никому, если он не имеет власти творить чудеса. Это

становится ясным также из того, что Христос и ученикам сказал, чтобы они не страшились тех, которые убивают тело (см. Матф., гл. 10, ст. 28). Если бы это было сказано каждому, то напрасно было

бы учреждать правительство и изрече-

252

252

ние Соломона (Притч., гл. 24, ст. 21): «Сын мой, бойся бога и царя», было бы сказано нечестиво, а ведь это отнюдь не верно; стало быть, необходимо должно признать, что то право, которое Христос дал

ученикам, было дано единственно только им и что с этого нельзя

другим брать пример. Впрочем, я нисколько не останавливаюсь на

доводах противников, которыми они хотят отделить божественное

право от права гражданского, и утверждают, что у верховных властей

имеется только последнее, а первое принадлежит всеобщей церкви; ибо эти доводы столь легкомысленны, что не заслуживают

опровержения. Одного только не могу обойти молчанием: как жалко

они обманываются, когда для подтверждения этого возмутительного

мнения (прошу прощения за несколько . резкое слово) они приводят в

пример верховного первосвященника евреев, у которого когда-то

было право управления священными делами. Как будто

первосвященники не получили того права от Моисея (который, как мы

выше показали, один обладал верховной властью)! Решением его они

могли быть и лишены этого права; ведь он сам избрал не только

Аарона, но и сына его Елеазара и внука Финееса и дал им власть

управлять первосвященством; первосвященники сохранили ее

впоследствии, причем так, что они считались тем не менее

заместителями Моисея, т.е. верховной власти. Ибо, как мы уже

показали, Моисей никакого преемника на господство не избрал, но все

обязанности правителя распределил так, что потомки казались его

викариями и управляли государством так, как будто царь был в

отсутствии и не умирал. Затем, в период второго царства, первосвященники получили неограниченное обладание этим правом

после того, как они вместе с первосвященством приобрели и право

верховной власти. Поэтому право первосвященства всегда зависело от

предписания верховной власти и первосвященники никогда им не

обладали иначе, как соединяя его с княжеским достоинством. Даже

более: право относительно священных вещей было у царей

неограниченное (как будет видно из того, что я скажу в конце этой

главы), кроме одного того, что им не позволялось трогать руками

употреблявшиеся в храме священные предметы, потому что все, кто

не вел своей родословной от Аарона, считались мирянами, что, конечно, в христианском государстве не имеет никакого места. И

поэтому мы не можем сомневаться

253

253

в том, что теперь священные дела (управление которыми требует

особых нравственных качеств, а не родовитости, вследствие чего те, кто обладает властью, не устраняются от него, как миряне) зависят

единственно от права верховных властей и никто иначе, как по

доверенности или с согласия оных, не имеет права и власти управлять

ими, избирать служителей при них, определять и устанавливать

основы церкви и ее учение, судить о нравах и поступках благочестия, отлучать кого-нибудь или принимать в церковь и, наконец, заботиться

о бедных. И обнаруживается (как мы уже доказали), что это не только

истинно, но и прежде всего необходимо для сохранения как самой

религии, так и государства; все ведь знают, как много значат в глазах

народа право и власть, касающиеся святыни, и насколько каждый

зависит от того, кто обладает ею; так что можно утверждать, что

больше всего господствует над умами тот, кому эта власть

принадлежит. Если, следовательно, кто желает отнять ее у верховных

властей, тот старается разделить правление, из чего необходимо

должны будут произойти, как некогда между еврейскими царями и

первосвященниками, споры и несогласия, которые никогда не могут

быть улажены. Более того: кто старается отнять это право у

верховных властей, тот (как мы уже сказали) пролагает себе дорогу к

власти. Ибо, что могут предписать верховные власти, если это право

за ними не признается? Решительно ничего — ни о войне, ни о каком

бы то ни было деле, если они обязаны ожидать мнения другого лица, которое научило бы их, благочестиво или неблагочестиво то, что они

признали полезным, но, напротив, все лучше делается по решению

того, кто имеет право судить и решать, что благочестиво или

нечестиво, законно или незаконно. Примеры этого все века видели, я

приведу только один из них, служащий образчиком для всех. Так как

римскому первосвященнику это право было предоставлено

неограниченно, то он мало-помалу начал забирать всех королей под

свою власть, пока не достиг апогея господства; и все, что

впоследствии монархи, в особенности германские императоры, ни

предпринимали для уменьшения хоть сколько-нибудь его авторитета, им ничего не удалось, но, напротив, они тем самым увеличили его во

много раз. И поистине то самое, что ни один монарх не мог сделать ни

огнем, ни мечом, церковники могли сделать одним только пером; 254

254

даже только из этого легко познаются сила и мощь того авторитета и, кроме того, то, как необходимо для верховных властей сохранить этот

авторитет за собой.

Е

сли же мы пожелаем рассмотреть и то, что в предыдущей главе

отметили, то увидим, что и то немало также способствует выгоде

религии и благочестия; ведь мы видели выше, что хотя сами пророки

и были одарены божественной добродетелью, однако вследствие того, что они были частными людьми, они своей свободой назидания, обличения и упреков скорее раздражали, нежели исправляли, людей, которые, однако, легко склонялись перед царскими увещаниями или

наказаниями; потом мы видели, что сами цари только по причине

того, что им это право не принадлежало неограниченно, весьма часто

отпадали от религии, а с ними почти и весь народ: известно, что и в

христианских государствах это случалось по той же причине весьма

часто. Но здесь, может быть, кто-нибудь спросит меня: «Кто же в

таком случае будет защищать по праву благочестие, если те, кто

обладает властью, захотят быть нечестивыми? Неужели и тогда они

должны считаться истолкователями его?» Но я в свою очередь спрошу

того: «А что если служители церкви (а они суть люди, и люди

частные, которым надлежит заботиться только о своих делах) или

другие, кому он желает присвоить право над священными делами, захотят быть нечестивыми? Неужели и тогда их должно считать

истолкователями его?» Конечно, верно, что если те, кто обладает

властью, пожелают идти по пути удовольствия — имеют ли они право

над священными вещами или нет, — то все, как священное, так и

мирское, придет в худшее состояние; а еще скорее [это случится], если какие-нибудь частные лица, взбунтовавшись, пожелают

защищать божественное право. Вследствие этого от отказа верховным

властям в этом праве решительно ничего не выигрывается, но, наоборот, зло более умножается, ибо в результате они необходимо

(так же как и еврейские цари, которым это право не было

предоставлено неограниченно) оказываются нечестивыми и, следовательно, вред и зло для всего государства из неопределенных и

случайных становятся определенными и необходимыми. Итак, будем

ли мы рассматривать существо предмета или безопасность

государства, или, наконец, возрастание благочестия, мы принуждены

утверждать, что божествен-

255

255

ное право, или право над священными делами, безусловно зависит от

решения верховных властей и что они суть его толкователи и

защитники. Из этого следует, что те суть служители слова божьего, кто, не роняя авторитета верховных властей, научают народ

благочестию, сообразуясь с тем, насколько оно по решению их

приноровлено к общественной пользе.

О

стается теперь указать причину, почему всегда в христианском

государстве спорили об этом праве, менаду тем, однако, евреи, насколько я знаю, никогда в нем не сомневались. Действительно, могло бы казаться чудовищным, что всегда существовало сомнение о

предмете столь очевидном и столь необходимом и что верховные

власти никогда этим правом не обладали бесспорно, даже никогда [не

обладали им] без того, чтобы не было вреда для религии и большой

опасности от мятежей. Конечно, если бы мы не могли указать никакой

определенной причины этого явления, я легко согласился бы, что все

показанное мной в этой главе есть только теория или принадлежит к

роду тех измышлений, которые никогда не могут быть полезны. Но

для человека, рассматривающего самые зачатки христианской

религии, причина этого явления становится совершенно ясной, именно: первыми учили христианской религии не цари, но частные

люди, привыкшие вопреки воле тех, кто обладает властью и

подданными кого они были, проповедовать в течение долгого времени

в частных собраниях, устанавливать духовные должности, управлять, распределять и решать все сами, не обращая никакого внимания на

правительство. А когда по прошествии уже многих лет религия стала

вводиться в империи, то церковники должны были учить ей, как они

ее определили, самих императоров; благодаря этому они легко могли

добиться того, чтобы их признали учителями и истолкователями ее и, сверх того, пастырями церкви и как бы наместниками бога; а чтобы

впоследствии христианские государи не могли присвоить себе этот

авторитет, церковники весьма хорошо оградили его, именно: запретив

вступать в брак высшим служителям церкви и верховному

толкователю религии. К этому, кроме того, присоединилось то

обстоятельство, что догматы религии довели до столь большого числа

и так смешали с философией, что верховный ее толкователь должен

был быть величайшим философом и богословом

256

256

и заниматься многими бесполезными измышлениями, а это может

быть доступно только частным людям, обладающим большим

досугом. Но у евреев дело происходило совсем иначе, ибо церковь их

началась одновременно с государством и Моисей, неограниченно им

управлявший, научил народ религии, распределил священные

должности и выбрал служителей для них. От этого же, напротив, вышло то, что у народа больше всего имел значение царский

авторитет и что право над священными делами принадлежало

главным образом царям. Ибо хотя после смерти Моисея никто

неограниченно не правил государством, однако право решения как

относительно священных дел, так и относительно остальных было в

руках князя (как мы уже показали). Затем, для того чтобы научаться

религии и благочестию, народ обязан был приходить к

первосвященнику не более как к верховному судье (см. Второзак., гл. 17, ст. 9, 11). Наконец, хотя у царей не было права, равного

Моисееву, однако почти всякое назначение и избрание на священную

должность зависело от их решений; ведь Давид предначертал

устройство всего храма (см. I Паралип., гл. 28, ст. 11, 12 и сл.); потом

он же избрал из всех левитов двадцать четыре тысячи для

псалмопения и шесть тысяч, из которых были избраны судьи и

чиновники, потом четыре тысячи привратников и, наконец, четыре

тысячи для игры на музыкальных инструментах (см. той же книги

гл. 23, ст. 4, 5). Далее он разделил их на отделы (и начальников их он

же назначил), чтобы каждый отдел в свое время, соблюдая очередь, отправлял службу (см. ст. 6 той же главы). И священников разделил

он на столько же отделов, но, чтобы мне не перечислять всего

поодиночке, я отсылаю читателя к II Паралипоменон, гл. 8, где, именно в ст. 13, говорится, что «богослужение, как его установил

Моисей, было отправляемо в храме по приказанию Соломона», а в

ст. 14 [говорится], что «сам он (Соломон) поставил отделения

священников на их службу и левитов и пр. по приказанию Давида, мужа божественного». И, наконец, в ст. 15 историк свидетельствует, что «не отступали они от царского предписания, данного

священникам и левитам, ни в чем, ни даже в управлении

сокровищами». Из всего этого и других историй о царях весьма ясно

следует, что вся религиозная практика и священная служба зависели

только от приказа царей. Но, сказав

257

257

выше, что они не имели права избирать, как Моисей, верховного

первосвященника, непосредственно спрашивать совета у бога и

осуждать пророков, которые пророчествовали при их жизни, я сказал

это только на том основании, что пророки в силу авторитета, который

они имели, могли выбрать нового царя и дать позволение на

отцеубийство, а не потому, что царя, дерзнувшего сделать что-либо

против закона, можно было бы привлечь к суду и действовать против

него по праву *. Поэтому, если бы не было никаких пророков, которые по особому откровению, не опасаясь, могли давать

позволение на отцеубийство, они имели бы право абсолютно на все —

как священное, так и гражданское. Поэтому современные верховные

власти, которые и не имеют пророков и не обязаны принимать их

(потому что они не подчинены еврейским законам), обладают этим

правом неограниченно, хотя бы они и не были безбрачными, и всегда

будут им обладать, лишь бы только они не позволяли делать большим

число догматов религии и смешивать ее с науками,

ГЛАВА XX

ПОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО В СВОБОДНОМ ГОСУДАРСТВЕ

КАЖДОМУ МОЖНО ДУМАТЬ ТО, ЧТО ОН ХОЧЕТ,

И ГОВОРИТЬ ТО, ЧТО ОН ДУМАЕТ

Е

сли бы повелевать умами было так же легко, как и языками, то

каждый царствовал бы спокойно и не было бы никакого

насильственного правления, ибо каждый жил бы сообразуясь с нравом

правящих и только на основании их решения судил бы о том, что

истинно или ложно, хорошо или дурно, справедливо или

несправедливо. Но, как мы уже в начале главы XVII заметили, это, т.е.

чтобы ум неограниченно находился во власти другого, не может

статься, так как никто не может перенести на другого свое

естественное право, .пли свою способность свободно рассуждать и

судить о каких бы то ни было вещах, и никто не может быть

принужден к этому. Из этого, следовательно, выходит, что то

правление считается насильственным, которое посягает на умы, и что

__________________

* См. примеч. XXXIX.

258

258

верховное величество, видимо, делает несправедливость подданным и

узурпирует их право, когда хочет предписать, что каждый должен

принимать как истину и отвергать как ложь и какими мнениями, далее, ум каждого должен побуждаться к благоговению перед богом: это ведь есть право каждого, которым никто, хотя бы он и желал

этого, не может поступиться. Я признаю, что суждение может быть

предвзято многими и почти невероятными способами, и притом так, что оно хотя прямо и не находится во власти другого, однако до такой

степени зависит от другого, что справедливо можно считать его

несвободным. Но, как бы ни изощрялось в этом отношении искусство, никогда дело не доходило до того, чтобы люди когда-либо не

сознавали, что каждый обладает в достаточной степени своим

разумением и что во взглядах существует столько же различий, как и

во вкусах. Моисей, который не посредством хитрости, но благодаря

божественной добродетели в высшей степени воздействовал на

суждение своего народа, потому что считался человеком

божественным, говорившим и делавшим все по божественному

вдохновению, и тот, однако, не мог избежать народного ропота и

превратных толкований, а тем менее остальные монархи; и если это

можно было бы мыслить каким-нибудь образом, то оно было бы во

всяком случае мыслимо лишь для монархического государства, но

отнюдь не для демократического, которым коллегиально управляют

все или большая часть народа; думаю, что причина этого для всех

ясна.

Т

аким образом, сколько бы ни думали, что верховные власти

распоряжаются всем и что они суть истолкователи права и

благочестия, они, однако, никогда не будут в состоянии заставить

людей не высказывать суждения о каких-нибудь вещах сообразно с их

собственным образом мыслей и соответственно не испытывать того

или иного аффекта. Верно, конечно, что власти по праву могут

считать врагами всех, кто с ними не согласен безусловно во всем, но

мы рассуждаем теперь не о праве их, но о том, что полезно. Я ведь

допускаю, что по праву они могут царствовать с величайшим

насилием и обрекать граждан на смерть по самым ничтожным

поводам; но никто не скажет, что это можно делать, не повредясь в

здравом рассудке. Более того, так как они могут это делать только с

большим риском для всего государства, то мы можем

259

259

также отрицать, что у них есть неограниченная мощь для этого и

подобных вещей, а следовательно, у них нет и неограниченного права

для этого, мы ведь показали, что право верховных властей

определяется их мощью.

И

так, если никто не может поступиться своей свободой судить и

мыслить о том, о чем он хочет, но каждый по величайшему праву

природы есть господин своих мыслей, то отсюда следует, что в

государстве никогда нельзя, не опасаясь очень несчастных

последствий, домогаться того, чтобы люди, хотя бы у них были

различные и противоположные мысли, ничего, однако, не говорили

иначе, как по предписанию верховных властей, ибо и самые опытные, не говоря уже о толпе, не умеют молчать. Это общий недостаток

людей — доверять другим свои планы, хотя и нужно молчать; следовательно, то правительство самое насильническое, при котором

отрицается свобода за каждым говорить и учить тому, что он думает, и, наоборот, то правительство умеренное, при котором эта самая

свобода дается каждому. Но поистине мы никоим образом не можем

отрицать, что величество может быть оскорблено столько же словом, сколько и делом; и, стало быть, если невозможно совершенно лишить

подданных этой свободы, то и, обратно, весьма гибельно будет

допустить ее неограниченно. Поэтому нам надлежит здесь

исследовать, до какого предела эта свобода может и должна даваться

каждому без ущерба для спокойствия в государстве и без нарушения

права верховных властей; это, как я в начале главы XVI напомнил, было здесь главной моей целью.

И

з выше объясненных оснований государства весьма ясно следует, что

конечная его цель заключается не в том, чтобы господствовать и

держать людей в страхе, подчиняя их власти другого, но, наоборот, в

том, чтобы каждого освободить от страха, дабы он жил в

безопасности, насколько это возможно, т.е. дабы он наилучшим

образом удерживал свое естественное право на существование и

деятельность без вреда себе и другому. Цель государства, говорю, не в

том, чтобы превращать людей из разумных существ в животных или

автоматы, но, напротив, в том, чтобы их душа и тело отправляли свои

функции, не подвергаясь опасности, а сами они пользовались

свободным разумом и чтобы они не соперничали друг с другом в

ненависти, гневе или хитрости и не относились враждебно

260

260

друг к другу. Следовательно, цель государства в действительности

есть свобода. Далее, мы видели, что для образования государства

необходимо было только одно, именно: чтобы вся законодательная

власть находилась у всех или нескольких, или у одного. Ибо так как

свободное суждение людей весьма разнообразно и каждый в

отдельности думает, что он все знает, и так как невозможно, чтобы все

думали одинаково и говорили едиными устами, то они не могли бы

жить мирно, если бы каждый не поступился правом действовать

сообразно с решением только своей души. Таким образом, каждый

поступился только правом действовать по собственному решению, а

не правом рассуждать и судить о чем-либо; стало быть, и никто без

нарушения права верховных властей не может действовать против их

решения, но вполне может думать и судить, а следовательно, и

говорить, лишь бы просто только говорил или учил и защищал свою

мысль только разумом, а не хитростью, гневом, ненавистью и без

намерения ввести что-нибудь в государстве благодаря авторитету

своего решения. Например, если кто показывает, что какой-нибудь

закон противоречит здравому рассудку, и поэтому думает, что он

должен быть отменен, если в то же время он свою мысль повергает на

обсуждение верховной власти (которой только и подобает

постановлять и отменять законы) и ничего между тем не делает

вопреки предписанию того закона, то он, конечно, оказывает услугу

государству, как каждый доблестный гражданин, но если, напротив, он делает это с целью обвинить в неправосудии начальство и сделать

его ненавистным для толпы или мятежно старается вопреки воле

начальства отменить тот закон, то он всецело возмутитель и

бунтовщик. Итак, мы видим, каким образом каждый, не нарушая

права и авторитета верховных властей, т.е. не нарушая мира в

государстве, может говорить [то] и учить тому, что он думает, именно: если он решение о всем, что должно сделать, предоставляет

им же и ничего против их решения не предпринимает, хотя и должен

часто поступать против того, что он считает хорошим и что он

открыто высказывает. Это, конечно, он может делать, не нарушая

справедливости и благочестия, даже должен делать, если хочет

показать себя справедливым и благочестивым, ибо, как мы уже

показали, справедливость зависит только отрешения верховных

властей и, стало быть, никто не может отсюда

261

261

быть справедливым, если он не живет по общепринятым решениям.

Высшее же благочестие (по тому, что мы в предыдущей главе

показали) есть то, которое проявляется в заботах о мире и

спокойствии государства, но оно не может сохраниться, если каждый

стал бы жить по изволению своего сердца; стало быть, и не

благочестиво делать по своему изволению что-нибудь против

решения верховной власти, подданным которой являешься, так как от

этого, если бы это каждому было позволено, необходимо последовало

бы падение государства. Даже более: он ничего не может делать

против решения и предписания собственного разума, пока он

действует согласно решениям верховной власти; он ведь по совету

самого разума всецело решил перенести на нее свое право жить по

собственному своему суждению. Впрочем, это мы можем подтвердить

и самой практикой, ибо в собраниях как высших, так и низших

властей редко что-нибудь делается по единодушному голосованию

всех членов, и, однако, все делается по общему решению всех, именно: как тех, кто подавал голос против, так и тех, кто подавал его

за. Но возвращаюсь к своей цели. Мы видели из оснований

государства, каким образом никто не может пользоваться свободой

суждения, не нарушая права верховных властей. А из этого не менее

легко мы можем определить, какие мнения в государстве суть

мятежнические: те именно, с принятием которых уничтожается

договор, по которому каждый поступился правом действовать по

собственному своему изволению. Например, если бы кто думал, что

верховная власть зависит не от себя самой или что никто не должен

сдерживать обещания, или что каждому нужно жить по своему

усмотрению и иное подобного рода, что прямо противоречит

вышесказанному договору, тот есть мятежник, но не столько, конечно, вследствие суждения и мнения, сколько вследствие факта, скрытого в

таких суждениях, потому что именно тем самым, что он думает нечто

такое, он нарушает клятву верности, данную мысленно или открыто

верховной власти. И потому прочие мнения, не скрывающие в себе

деяний вроде нарушения договора, мщения, гнева и пр., не суть

мятежнические; они таковы разве только в государстве, расшатанном

каким-либо образом, т.е. в таком, где суеверные и честолюбивые

люди, не способные переносить людей с благородным сердцем, приобрели такую славу своему имени,

262

262

что их авторитет у простого народа значит больше, нежели

[авторитет] верховных властей; мы, однако, не отрицаем, что бывают, кроме того, некоторые мнения, которые, хотя, по-видимому, просто

вращаются вокруг [вопросов] истины и лжи, предлагаются и

распространяются только с дурным намерением. Их мы тоже в главе

XV определили, но так, что разум тем не менее остался свободным.

Если же, наконец, мы обратим внимание и на то, что преданность

каждого государству, равно и богу может быть познана только из дел, именно: из любви к ближнему, то нам никоим образом нельзя будет

сомневаться в том, что наилучшее государство представляет каждому

ту же свободу философствования, какую, как мы показали, каждому

дает вера. Конечно, я признаю, что от такой свободы иногда

происходят некоторые неудобства; но было бы когда-либо

установлено что-нибудь столь мудро, что из него не могло произойти

какое-либо неудобство? Кто хочет все регулировать законами, тот

скорее возбудит пороки, нежели исправит их: что не может быть

запрещено, то необходимо должно быть допущено, хотя бы от того

часто и происходил вред. Ведь сколько происходит зол от роскоши, зависти, скупости, пьянства и т.д. Однако их терпят, потому что

властью законов они не могут быть запрещены, хотя на самом деле

они суть пороки. Поэтому свобода суждения тем более должна быть

допущена, что она, безусловно, есть добродетель и не может быть

подавлена. Прибавьте, что от нее не происходит никаких неудобств, которых (как сейчас покажу) нельзя было бы избежать при помощи

авторитета начальства; не говорю уже о том, что эта свобода в высшей

степени необходима для прогресса наук и искусств, ибо последние

разрабатываются с успехом только теми людьми, которые имеют

свободное и ничуть не предвзятое суждение.

Н

о положим, что эта свобода может быть подавлена и люди могут быть

так обузданы, что ничего пикнуть не смеют иначе, как по

предписанию верховных властей; все-таки решительно никогда не

удастся добиться, чтобы люди думали только то, что желательно

властям; тогда необходимо вышло бы, что люди постоянно думали бы

одно, а говорили бы другое и что, следовательно, откровенность, в

высшей степени необходимая в государстве, была бы изгнана, а

омерзительная лесть и вероломство нашли бы покровительство; отсюда обманы и порча всех

263

263

хороших житейских навыков. Но далеко не верно, что можно

достигнуть того, чтобы все говорили по предписанному; напротив, чем больше стараются лишить людей свободы слова, тем упорнее они

за нее держатся — конечно, держатся за нее не скряги, льстецы и

прочие немощные души, высочайшее благополучие которых состоит в

том, чтобы любоваться деньгами в сундуках и иметь ублаженный

желудок, но те, которых хорошее воспитание, чистота нравов и

добродетель сделали более свободными. Люди по большей части так

устроены, что они больше всего негодуют, когда мнения, которые они

считают истинными, признаются за вину и когда им вменяется в

преступление то, что побуждает их к благоговению перед богом и

людьми; от этого происходит то, что они дерзают пренебрегать

законами и делают против начальства все, что угодно, считая не

постыдным, но весьма честным поднимать по этой причине мятежи и

посягать на какое угодно злодейство. Итак, поскольку ясно, что

человеческая природа так устроена, то следует, что законы, устанавливаемые относительно мнений, касаются не мошенников, но

людей благородных и что они издаются не для обуздания злодеев, но

скорее для раздражения честных людей и не могут быть защищаемы

без большой опасности для государства. Прибавьте, что такие законы

совершенно бесполезны, ибо те, кто считает мнения, осужденные

законом, здоровыми, не будут в состоянии повиноваться законам; а те, кто, наоборот, отвергает такие мнения как ложные, принимают

осуждающие их законы как привилегии и до того их превозносят, что

потом начальство не имеет силы их отменить, хотя бы и желало.. К

этому присоединяется то, что мы вывели выше, в главе XVIII, из

истории евреев в п[ункте] 2. И, наконец, столько ересей в церкви

произошло большей частью оттого, что власти хотели законами

прекратить препирательства ученых! Ибо если бы люди не были

одержимы надеждой привлечь на свою сторону законы и начальство, торжествовать при всеобщем одобрении толпы над своими

противниками и приобрести почет, то они никогда не спорили бы со

столь неприязненным чувством и их душу не возбуждала бы такая

ярость. И этому учит не только разум, но и повседневный опыт; именно подобные законы, т.е. повелевающие то, во что каждый

должен верить, и запрещающие что-либо говорить или писать против

264

264

того или другого мнения, часто устанавливались в угоду или скорее в

виде уступки гневу тех, кто не может выносить свободных умов и

может благодаря грозному, так сказать, авторитету легко изменять

благоговение мятежного простонародья в бешенство и подстрекать

его против того, против кого они хотят [его] натравить. Но насколько

лучше было бы сдерживать гнев и ярость толпы, нежели

устанавливать бесполезные законы, которые могут нарушаться только

людьми, любящими добродетели и науки, и ставить государство в

столь затруднительное положение, что оно не может выносить

благородных людей! Можно ли выдумать большее зло для

государства, чем то, что честных людей отправляют как злодеев в

изгнание потому, что они иначе думают и не умеют притворяться?

Что, говорю, пагубнее, того, что людей считают за врагов и ведут на

смерть не за какое-либо преступление или бесчестный поступок, но

потому, что они обладают свободным умом и что эшафот —

страшилище дурных людей — становится прекраснейшим театром, где показывается высший пример терпения и добродетели на

посрамление величества? Ведь те, кто сознает себя честным, не боятся

подобно преступникам смерти и не умоляют отвратить наказание, потому что дух их не мучится никаким раскаянием в постыдном деле, но, наоборот, они считают честью, а не наказанием умереть за

хорошее дело и славным — умереть за свободу. Следовательно, что за

пример дается казнью таких людей, причины которой люди инертные

и слабодушные не знают, мятежные ее ненавидят, а честные уважают?

Каждому, конечно, она может служить только примером для

подражания или в крайнем случае поводом к лести.

Таким образом, для того чтобы в цене была не угодливость, но

чистосердечность и чтобы верховные власти лучше всего удерживали

господство и не были принуждены уступать мятежникам, необходимо

должно допустить свободу суждения и людьми так должно управлять, чтобы они, открыто исповедуя разные и противоположные мнения, все-таки жили в согласии. И мы не можем сомневаться в том, что этот

способ управления есть самый лучший и страдает меньшими

неудобствами, так как он наиболее согласуется с природой людей.

Ведь мы показали, что в демократическом государстве (которое

больше всего подходит к естественному состоянию) все

265

265

договариваются действовать по общему решению, а не судить и

размышлять, т.е. так как все люди не могут мыслить совершенно

одинаково, то они договорились, чтобы силу решения имело то, что

получило большее число голосов, сохраняя, между прочим, право

отменить это решение, когда увидят лучшее. Итак, чем менее дают

людям свободы суждения, тем более уклоняются от состояния

наиболее естественного и, следовательно, тем насильственнее

господствуют. Но, чтобы, далее, было ясно, что из этой свободы не

происходит никаких неудобств, которых нельзя было бы устранить

одним лишь авторитетом верховной власти, и что им одним легко

удержать людей от причинения обид друг другу, хотя бы они и

исповедовали открыто противоположные мнения, для этого примеры

налицо и мне не нужно их искать далеко. Примером может служить

город Амстердам, пожинающий, к своему великому успеху и на

удивление всех наций, плоды этой свободы; ведь в этой цветущей

республике и великолепном городе все, к какой бы нации и секте они

ни принадлежали, живут в величайшем согласии и, чтобы доверить

кому-нибудь свое имущество, стараются узнать только о том, богатый

он человек или бедный и привык ли он поступать добросовестно или

мошеннически. Впрочем, религия или секта нисколько их не волнуют, потому что перед судьей они нисколько не помогают выиграть или

проиграть тяжбу и нет решительно никакой столь ненавистной секты, последователи которой (лишь бы они никому не вредили, воздавали

каждому свое и жили честно) не находили бы покровительства в

общественном авторитете и помощи начальства. Наоборот, когда

однажды спор ремонстрантов и контрремонстрантов 90 относительно

религии начал разбираться политиками и чинами провинций, он в

конце концов перешел в схизму, и тогда на многих примерах

подтвердилось, что законы, издаваемые о религии с целью как раз

прекращения споров, более раздражают людей, нежели их

исправляют, что иные затем получают неограниченную вольность на

основании тех же законов; кроме того, ереси возникают не от

великого рвения к истине (т.е. к источнику приветливости и

кротости), но от великого желания господствовать. Из этого яснее

божьего дня видно, что те, кто осуждает сочинения других и мятежно

подстрекает буйную толпу против писателей, скорее суть схизматики, 266

266

нежели сами писатели, пишущие большей частью только для ученых

и призывающие на помощь только разум; видно также, что на самом-

то деле возмутители суть те, кто свободу суждения, которая не может

быть подавлена, хотят, однако, уничтожить в свободном государстве.

Этим мы показали: 1) что невозможно отнять у людей свободу

говорить то, что они думают; 2) что эта свобода без вреда праву и

авторитету верховных властей может быть дана каждому и что

каждый может ее сохранять без вреда тому же праву, если при этом он

не берет на себя никакой смелости ввести что-нибудь в государстве

как право или сделать что-нибудь против принятых законов; 3) что эту

самую свободу каждый может иметь, сохраняя мир в государстве, и

что от нее не возникает никаких неудобств, которых нельзя было бы

легко устранить; 4) что каждый может ее иметь также без вреда

благочестию; 5) что законы, издаваемые относительно спекулятивных

предметов, совершенно бесполезны; 6) наконец, мы показали, что эта

свобода не только может быть допущена без нарушения в государстве

мира, благочестия и права верховных властей, но ее должно

допустить, чтобы все это сохранить. Напротив, там, где стараются

отнять ее у людей и к суду привлекаются мнения разномыслящих лиц, а не души, которые только и могут грешить, там наказываются ради

примера честные люди. Эти примеры скорее кажутся мученичеством, и они не столько устрашают, сколько раздражают остальных и

побуждают скорее к состраданию, если не к отмщению; кроме того, хорошие житейские привычки и чистосердечность портятся, льстецы

и вероломные люди поощряются, и противники ликуют, что их гневу

уступили и что они сделали власть имущих приверженцами своего

учения, истолкователями которого они считаются. Вследствие этого

происходит то, что они осмеливаются присваивать себе авторитет и

право властей и не стыдятся хвастать, будто они непосредственно

избраны богом и их решения божественны, а решения верховных

властей, напротив, человеческие, которые поэтому должны уступать

божественным, т.е. их, решениям. Что все это, безусловно, противоречит благополучию государства, никто не может не знать.

Поэтому здесь, как выше, в главе XVIII, мы заключаем, что для

государства нет ничего безопаснее того, чтобы благочестие и религия

были ограничены

267

267

только исполнением любви и справедливости и чтобы право

верховных властей как в отношении священных дел, так и мирских

относилось только к действиям, а в остальном чтобы каждому

дозволялось и думать то, что он хочет, и говорить то, что он думает.

Этим я закончил то, что решил изложить в этом трактате. Остается

только специально напомнить, что я ничего в нем не написал такого, чего я весьма охотно не подверг бы разбору и суждению верховных

властей моего отечества. Ибо если они сочтут, что нечто из того, что я

сказал, противно отечественным законам или вредит общественному

благополучию, то и я хочу, чтобы это не было сказано. Я знаю, что я

человек и мог ошибиться, но я всячески старался о том, чтобы не

впасть в ошибку, а прежде всего о том, чтобы все, что я написал, вполне соответствовало законам отечества, благочестию и добрым

нравам.

268

ПРИМЕЧАНИЯ

К «БОГОСЛОВСКО-ПОЛИТИЧЕСКОМУ ТРАКТАТУ»,

НАПИСАННЫЕ АВТОРОМ ПОСЛЕ ИЗДАНИЯ КНИГИ31

I

( к стр. 17)

Т

ретья коренная буква в глаголах, если она из тех, которые называются

покоящимися (quiescentes), обыкновенно опускается, а вместо нее вторая

буква основы удваивается, например, из«килах» по. опущении покоящейся

«х» делается «колал» (а из «ниба» делается «новев», откуда «нив сфасаим»

— разговор или речь; так из «ваза» делается «вазае» или «вуз»).

Т

аким образом, лучше всего истолковал это слово «ниба» Р. Соломон Ярхи 92, но оно плохо переводится Абен-Езрою, который еврейский язык не так

хорошо знал. Кроме того, должно заметить, что слово «нвуах» (пророчество) есть общее и обнимает собою всякий род пророчествования, остальные же

имена более специальные и большею частью относятся к тому или иному

роду пророчествования, что, думаю, известно ученым.

II

( к стр. 18)

Т

.е. истолкователь бога. Ибо истолкователь бога есть тот, кто решения бога

(ему открытые) истолковывает другим людям, которым они не были открыты

и которые, принимая их, опираются только на пророческий авторитет и

доверие, которое к нему имеется. Если бы люди, слушающие пророков, делались пророками, подобно тому как делаются философами те, которые

слушают философов, тогда пророк не был бы истолкователем божественных

решений, так как слушатели его опирались бы не на свидетельство и

авторитет этого пророка, но на само (божественное) откровение и внутреннее

свидетельство (как и сам пророк). Так, верховные власти суть истолкователи

права в своем государстве, потому что законы, ими данные, защищаются

только авторитетом самих верховных властей и только на их свидетельство

опираются.

269

269

III

( к стр. 30)

Х

отя некоторые люди имеют нечто, чего другим природа не дает, однако про

них не говорят, что они превышают человеческую природу, если присущие

им особенности не суть таковы, что их нельзя понять из определения

человеческой природы. Например, гигантский рост — редкое явление, но, однако, оно человеческое. Затем способность импровизировать стихами

дастся весьма немногим, тем не менее и она человеческая; равно и то, что

кое-кто с открытыми глазами воображает некоторые вещи столь живо, как

будто бы они находились перед ним. Но если бы нашелся кто, имеющий

другие средства восприятия и другие основания познания, тот, конечно, перешел бы границы человеческой природы.

IV

( к стр. 52)

В

гл. 15 Бытия рассказывается, что бог сказал Аврааму, что он его защитник и

даст ему весьма большое вознаграждение; на это Авраам возразил, что он

ничего уже не ждет для себя такого, что могло бы иметь какое-нибудь

значение, потому что он при маститой уже старости не имеет детей.

V

( к стр. 52)

Ч

то для вечной жизни недостаточно сохранять заповеди Ветхого завета, явствует из Марка, гл. 10, ст. 21.

( к стр. 91)

В

существовании бога, а следовательно, и во всем мы сомневаемся, пока имеем

о самом боге идею не ясную и отчетливую, но смутную. Ибо как тот, кто не

постиг правильно природу треугольника, не знает, что три угла его равны

двум прямым, так и тот, кто смутно понимает божественную природу, не

видит, что к природе бога принадлежит существование. Но для того, чтобы

природа бога могла пониматься нами ясно и отчетливо, необходимо, чтобы

270

270

мы обратили внимание на некоторые самые простые понятия, которые мы

называем общими, и связали с ними те, которые относятся к божественной

природе; тогда только и становится для нас ясным, что бог необходимо

существует и вездесущ; и вместе с тем тогда обнаруживается, что все, что мы

познаем, заключает в себе природу бога и через нее познается, и, наконец, что все то истинно, что мы адекватно познаем. Но об этом смотри

предисловие книги, озаглавленной «Основы философии, доказанные

геометрическим способом» 93.

VII

( к стр. 114)

Д

ля нас именно, не имеющих навыка в этом языке и нуждающихся в его

фразеологии.

VIII

( к стр. 119)

П

од постижимыми вещами (res perceptibiles) я разумею не только те, которые

законно доказываются, но и те, которые мы обыкновенно приемлем, основываясь на моральной достоверности, и о которых без удивления