Извлечение чистого золота из краткого описания Парижа, или Драгоценный диван сведений о Париже

В. Н. Кирпиченко РИФА‘А АТ-ТАХТАВИ И ЕГО КНИГА «Извлечение чистого золота из краткого описания Парижа, или Драгоценный диван сведений о Париже»

Первое издание этой, первой, книги шейха ат-Тахтави было отпечатано в Каире в 1834 г. в первой, открывшейся там в 1821 г., Булакской типографии, или «типографии паши», как ее именовали в обиходе. В ней работали египтяне, специально посылавшиеся в 1813 г. пашой Мухаммадом ‘Али в Италию для обучения типографскому делу.

В начале XIX в. в Египте многое делалось впервые: ибо осуществление амбициозной цели нового правителя страны, официально считавшегося турецким наместником, валием, а именно — превращения Египта в самостоятельное, сильное государство, требовало изучения и освоения военного, научно-технического и административного опыта европейских стран. Во многих отношениях деятельность Мухаммада ‘Али — создание вместо наемного мамлюкского войска регулярной, рекрутировавшейся из египтян армии, открытие специальных светских учебных заведений, военных, инженерных, медицинских, направление молодых людей на учебу в Европу, приглашение в Египет европейских преподавателей и специалистов — схожа с преобразовательной деятельностью Петра I в России. Вместе с тем Мухаммад ‘Али отнюдь не понуждал своих подданных брить бороды и носить европейское платье, а их жен и дочерей — танцевать на ассамблеях. И «было бы неверным представлять его в качестве убежденного «европеизатора» Египта, ломающего старые привычки, традиции и образ жизни. Суть его преобразований заключалась в попытке преодолеть военно-техническую отсталость мусульманских стран, ничего не меняя в их социальных, политических и моральных структурах» (Иванов, 70). Тем не менее, независимо от субъективных намерений паши, проводимая им политика имела и серьезные побочные следствия. Одним из важнейших стало возобновление культурного диалога между Египтом и Европой, почти заглохшего после завоевания в XVI в. турками-османами арабских стран и превращения их в провинции Османской империи.

Книга ат-Тахтави — первый шаг на пути «открытия» египтянами Европы, и шаг чрезвычайно важный, поскольку свои впечатления от первого посещения европейской страны, Франции, описывает не рядовой путешественник, отправившийся в дальнюю дорогу по своим частным делам. Хотя до ат-Тахтави в Европе побывали и египтяне, причастные к делам управления страной, — в Англию искать поддержки у английского правительства ездил эмир ал-‘Алфи, соперник Мухаммада ‘Али в борьбе за власть, какое-то время учился в Париже Ибрахим-паша, сын Мухаммада ‘Али, ни тот ни другой не оставили опубликованных письменных свидетельств о своих европейских впечатлениях. На сей раз в Европу отправляется один из самых образованных людей тогдашнего Египта, недавний выпускник ал-Азхара, главного высшего учебного заведения мусульманского мира, носитель традиций арабо-мусульманской науки, к тому же человек ясного, пытливого ума и большого общественного темперамента. Молодой шейх едет в Париж в качестве посланца правителя Египта с твердым намерением извлечь из своего пребывания там как можно больше пользы для своей, ставшей, как он уверен, на путь современного развития страны и, более того, «пробудить от сна безразличия всех мусульман, арабов и неарабов». Он сознает всю важность своей миссии, дотошно изучает не только столицу Франции, быт и нравы ее жителей, но и устройство Французского государства, его политику, законы, науку, культуру. Он критически оценивает все увиденное и прочитанное, сравнивает его со «своим», египетским, мусульманским, и выступает таким образом в роли достойного, уважающего себя представителя целой цивилизации, вступающей в контакт с другой цивилизацией, превосходство которой во многих сферах он признает, но при этом тщательно «просеивает» все добытые им знания сквозь «сито» своего мусульманского образования и мировосприятия. Написанная в традиции жанра описания путешествия — рихла — и сохраняющая многие черты, присущие средневековым сочинениям этого жанра, его книга становится первым произведением новой, просветительской, литературы, открывает собой эпоху арабской нахды, подъема, возрождения арабской культуры.

Рифа‘а Рафи‘ ат-Тахтави родился в городке ат-Тахта верхнеегипетской провинции Сохаг 15 октября 1801 г., то есть в год, и даже в день, бесславного завершения военной экспедиции Наполеона Бонапарта в Египет. Вокруг этой экспедиции, от которой отсчитывается начало нового периода в истории Египта, в самом Египте до сих пор не утихают споры, особенно обострившиеся в 1997 г., когда Франция выступила с инициативой отметить в 1998 г. «фестивалем» 200-летие экспедиции Бонапарта и возобновления культурных отношений между двумя странами. Развернувшаяся в египетской прессе полемика выявила два подхода к этому вопросу со стороны участвовавших в ней представителей научной и творческой интеллигенции: одни — меньшинство — признавали культуртрегерскую роль экспедиции Наполеона Бонапарта, ссылаясь на присутствие в экспедиционном корпусе ученых-востоковедов, составивших 10-томное «Описание Египта», а также на то, что французы привезли с собой типографский станок, нашли розеттский камень, позволивший впоследствии Шампольону разгадать загадку иероглифической письменности и т. п. Некоторые даже высказывали мнение, что культурный аспект экспедиции намного значительнее ее военного аспекта, особенно с учетом огромной роли французов в Египте при Мухаммаде ‘Али. Другие — подавляющее большинство — высказывались против того, чтобы считать трехлетнее пребывание французской армии в Египте началом франко-египетского культурного сотрудничества, подчеркивая, что «Описание Египта» и открытие Шампольона обошлись египетскому народу слишком дорого (два антифранцузских восстания в Каире, жестоко подавленных оккупантами, целые кварталы города, обращенные в пепел, тысячи жертв среди мирного населения). Говорилось о том, что французская экспедиция не имела ничего общего с лозунгами Великой Французской революции и преследовала цели колониальной экспансии, о том, что привезенный с собой типографский станок с арабскими литерами французы, уходя из Египта, увезли обратно вместе с множеством сделанных ими историко-археологических находок и арабских рукописей (более 300), часть которых была попросту украдена. Все эти ценности предназначались не для просвещения египтян, а для пополнения знаний самих французов, для развития французской науки, достижения которой лишь много позже становились известны египтянам. Никаких следов своего пребывания в Египте французская армия в египетской культуре не оставила. И лозунги Французской революции, и идеи Просвещения, и сведения о научных открытиях французских ученых проникали в Египет другими путями, их не принесли французские солдаты на своих штыках.

Французская экспедиция на самом деле предпринималась не для освобождения Египта из-под власти «угнетателей-мамлюков», как заявлял в своих обращениях к египтянам Наполеон Бонапарт, а в целях захвата и превращения Египта в плацдарм для скорейшего разгрома Англии, главного соперника Франции в сохранении ее торговли к востоку от Средиземноморья, о чем Бонапарт писал в 1797 г. в письме к правительству Директории. Египтяне, не только мамлюки, но и население Каира действительно оказывали вооруженное сопротивление французам, а после их ухода жестоко преследовали тех, кто с ними сотрудничал. И все же египетские тексты периода французской оккупации свидетельствуют о том, что, хотя французские солдаты не принесли на своих штыках идеи Великой Французской революции, грохот французских пушек все же разбудил египтян, изменил их самоощущение — наиболее образованная и мыслящая часть общества остро почувствовала превосходство завоевателей не только в военной, но и в культурной сфере, и это породило двойственное отношение к ним, и к европейцам вообще. Притягательность европейской культуры и колониальная политика европейских держав сформировали в арабском сознании противоречивый образ Европы как двуликого Януса, сохранившийся в силу последующего развертывания исторических событий до наших дней.

Но вернемся к Рифа‘а ат-Тахтави. Он родился в родовитой, возводившей свои корни к пророку Мухаммаду, некогда благополучной, но обедневшей семье. Еще в детстве потерял отца, и начальным образованием мальчика руководили братья его матери, авторитетные в ат-Тахте улемы. Чтобы отправить его для продолжения учебы в ал-Азхар, матери пришлось продать последние драгоценности (‘Анани 1975, 9). В 1824 г., после всего лишь семи лет обучения в ал-Азхаре, Рифа‘а получает звание шейха и свидетельство (иджаза) на право преподавания хадисоведения, логики, риторики (байан) и метрики (‘аруд). Если бы он остался преподавать в ал-Азхаре, у него были бы все шансы войти в число ведущих улемов. Но в том же году он был назначен имамом в один из вновь созданных армейских полков. В Египте тогда находилась французская военная миссия, и первыми европейцами, с которыми познакомился ат-Тахтави, были французские военные инструкторы, занимавшиеся организацией египетской армии, и среди них руководитель миссии Де Сев, известный позже как Сулайман-паша. Два года спустя ат-Тахтави было предложено сопровождать в качестве имама группу молодых людей, посылаемых Мухаммадом ‘Али на обучение в Париж. Кандидатуру Рифа‘а предложил паше обучавший юношу в ал-Азхаре шейх Хасан ал-‘Аттар (‘Анани 1975, 10). Личность ал-‘Аттара (1766—1835), известного в свое время поэта и стилиста, заслуживает более подробной характеристики уже потому, что именно он был главным вдохновителем труда ат-Тахтави. Сын торговца благовониями, ал-‘Аттар принадлежал к новому поколению улемов ал-Азхара, постепенно сменивших в 80—90-е годы XVIII в. старое поколение и не оставшихся безучастными к тем феноменам европейской культуры и науки, свидетелями которых они стали во время пребывания французских войск в Египте. Как и его близкие друзья, знаменитый историк ‘Абдаррахман ал-Джабарти (1754—1822) и поэт Исмаил ал-Хашшаб (ум. в 1815), ал-‘Аттар дружески общался с сопровождавшими экспедиционный корпус французскими учеными-арабистами, которым он преподавал арабский язык, а также с художником Риго, писавшим портреты улемов и знатных египтян, и в сочиненной под впечатлением знакомства с французами макаме — небольшой новелле, написанной рифмованной прозой и стихами, — «Фи духул ал-фарансавийа ад-дийар ал-мисриййа» («О вторжении французов в египетские земли») выразил свое восхищение широтой их познаний и тем, что арабские средневековые труды переведены, оказывается, на французский язык. В стихи он вставил французские слова (в арабской графике) si и non («да» и «нет»). После ухода французов ал-‘Аттар поспешил уехать из Египта, видимо, опасаясь неприятных для себя последствий из-за общения с оккупантами, и жил сначала в Румелии, балканской части Османской империи, затем в Дамаске. В Каир возвратился лишь в 1815 г. и, как оказалось, очень вовремя. Обстановка в Египте переменилась, там уже работали многие европейские специалисты, в большинстве своем французы, помогавшие паше в организации и обучении армии, в создании военной промышленности, медицинских учреждений, ведшие и археологические раскопки. Ал-‘Аттар вновь приступил к преподаванию в ал-Азхаре и позже был назначен его шейхом (ректором). Признанный поэт, он на склоне лет отказывается от стихотворства и углубляется в изучение наук — истории и медицины, преподававшихся в ал-Азхаре по трудам средневековых арабских авторов и средневековыми же методами, а также совершенно заброшенной географии, которые оказались востребованными при паше-реформаторе Мухаммаде ‘Али. Его собственные сочинения — «Инша' ал-‘Аттар» (его жанр может быть определен как пособие по эпистолярному стилю, или письмовник), комментарии (хашии и шархи) к трактатам средневековых авторов, учебные пособия (в стихах) по грамматике, работе с астрономическими приборами, медицине — вполне, по мнению Я. Брюгмана, традиционны, и «заслуги ал-‘Аттара относятся скорее к его личности, нежели к его трудам… Шейх ал-‘Аттар был человеком просвещенным… открытым новым идеям» (Brugman, 16).

Эдвард Лейн, встречавшийся с Хасаном ал-‘Аттаром уже в бытность последнего шейхом ал-Азхара, называет его самым «знаменитым» из каирских улемов. «В теологии и юриспруденции он не столь сведущ, как некоторые его современники… но он прекрасный знаток изящной (polite) литературы» (Lane, 218). Любопытная подробность: Лейн пишет, что, упоминая об ал-‘Аттаре, он выполняет просьбу, которой тот его «удостоил»: «Предполагая, что я, вероятно, опубликую у себя в стране мои впечатления о жителях Каира, он выразил пожелание, чтобы я удостоверил свое знакомство с ним и высказал мнение о его знаниях» (Lane). Этот маленький факт действительно говорит о шейхе ал-Азхара как о человеке, не только открытом для общения с «франками», но и заинтересованном в том, чтобы о нем и его трудах узнали в Европе.

Нет сведений о том, был ли ат-Тахтави лично знаком с ал-Джабарти и имел ли возможность ознакомиться, хотя бы частично, с рукописью его исторической хроники «‘Аджа'иб ал-асар фи ат-тараджим ва ал-ахбар» («Удивительная история прошлого в жизнеописаниях и хронике событий»), над которой ученый продолжал работать до последних дней жизни — он умер за год до отъезда ат-Тахтави во Францию. При Мухаммаде ‘Али хроника не печаталась из-за содержавшихся в ней нелицеприятных высказываний в адрес паши и была опубликована лишь в конце XIX — начале XX в. В «Описании Парижа» (так, для краткости, называл книгу ат-Тахтави И. Ю. Крачковский) имя ал-Джабарти не упоминается, что может объясняться и опалой, в которой фактически находился в последние годы жизни историк. Но вполне вероятно, что через своего учителя ал-‘Аттара Рифа‘а был знаком с самим ученым и, уж разумеется, слышал рассказы о «чудесах и диковинках» науки и культуры, привезенных с собою в Египет французскими завоевателями и с явным восхищением описанных в труде ал-Джабарти. Как бы то ни было, ат-Тахтави относится к достижениям европейских наук с таким же неподдельным интересом и непредвзятостью, как и ал-Джабарти, который посещал открытую французами в Каире библиотеку и присутствовал вместе с группой улемов ал-Азхара при запуске воздушных шаров и при проведении лабораторных опытов с электрическими зарядами и образованием кристаллов из жидкостей. И если у ал-Джабарти реакция его коллег на увиденное — улемы сочли все это обыкновенным «волшебством» — исторгает вздох сожаления по поводу того, что «удивительные результаты этих опытов умы, подобные нашим, не могут ни понять, ни объяснить» (Джабарти 1962, 410), то ат-Тахтави на протяжении всей своей книги буквально «вколачивает» в умы соотечественников мысль о том, что «знание — величайшая ценность и важнейшее из всего важного». «Знай», «помни», «сравни», «подумай над этим», — постоянно повторяет он, обращаясь к читателю, подстегивая его внимание и интерес к «диковинным» реалиям жизни французов и к их наукам.

При отъезде в Париж не предполагалось, что Рифа‘а будет изучать там какие-либо науки. Но его несомненные языковые и переводческие способности были быстро замечены, и молодой имам стал заниматься по специально разработанной для него Жомаром программе и сдавать экзамены наряду с другими членами учебной миссии (в книге он ни словом не упоминает о выполнении им обязанностей имама). Все прочитанное в Париже с преподавателями-французами и самостоятельно стало материалом для его сочинения. Рифа‘а включает в текст сделанные им переводы с французского конституционной «Хартии» Людовика XVIII и популярной медицинской брошюры, данные из французских справочников о столице Франции, заинтересовавшую его газетную статью о русско-турецкой войне, свою переписку с известными французскими востоковедами, отрывок из предисловия выдающегося ориенталиста барона де Саси к его комментарию к макамам ал-Харири и многое другое, не говоря уже о многочисленных цитациях стихов арабских поэтов, мудрых высказываний, известных пословиц. Словом, значительная, если не большая, часть его сочинения представляет собой компиляцию, что типично для арабской средневековой, особенно постклассической, научной прозы. Уже в произведениях последнего крупного ученого классической эпохи, тоже египтянина, Джалал ад-Дина ас-Суйути (1445—1505) «доминирует не собственное изложение автора, а искусно подобранный коллаж из цитат разных авторитетов, организованный так, что из многоголосия традиции складывается определенная и очень четкая авторская концепция» (Фролов, 13). Ат-Тахтави тоже подбирает цитируемые тексты таким образом, чтобы они подкрепляли его позицию по затрагиваемым вопросам, но приводит мнения не только арабских авторитетов прошлого, но и, с определенными оговорками, европейских ученых и мыслителей эпохи Просвещения, которые полностью расходятся с принятыми в традиционной арабо-мусульманской науке. Да и сами включенные в текст документы обладают качеством новизны, способной поразить воображение арабского читателя-современника Рифа‘а. А главное, описание и изложение всего нового сопровождается собственными комментариями автора, его живыми наблюдениями, рассуждениями, сопоставлениями и умозаключениями, что не только дает представление о круге знаний образованного араба-мусульманина начала XIX столетия, но и позволяет понять его образ мышления, его менталитет — в этом, возможно, и заключается главная ценность его сочинения.

За «Описанием Парижа» стоит богатейшая традиция арабской географической литературы, а именно ее описательной ветви — рихла (существовала и другая ветвь — математическая география). Истоки ее восходят к рассказам купцов, караванщиков, мореплавателей, паломников, давшим жизнь такому прототипу жанра описания путешествий, как путешествия Синдбада («географические сказки», по выражению И. Ю. Крачковского). Позднее к ним добавились и такие выдающиеся памятники, как «Сафар-наме» перса из Балха Насир-и-Хусрау (1003—1088) о его продолжавшихся семь лет поездках по Ирану, Сирии, Палестине и фатимидскому Египту, где его «поразило благосостояние страны и безопасность жителей» (Крачковский 1957, 264), путешествие андалусца из Гранады Ибн Джубайра (1145—1217) в Египет, Ирак, Сирию и на Сицилию, где в то время процветала мусульманская культура. Всемирную известность приобрел записанный со слов танжерца Ибн Баттуты (1304—1377) рассказ — «Подарок созерцающим о диковинках городов и чудесах путешествий» («Тухфат ан-нуззар фи гара'иб ал-амсар ва ‘аджа'иб ас-асфар») — о его длившемся почти четверть века путешествии по многим странам ислама и странам, лежащим к северу и к востоку от них вплоть до Китая. И. В. Тимофеев отмечает «любопытную особенность зрения» Ибн Баттуты, а именно вероисповедный критерий оценки всего увиденного: «Где бы он ни был и что бы ни описывал, взгляд его выхватывает из многообразия окружающего мира в первую очередь то, что прямо или косвенно связано с исламом. Крупным планом всегда даются мечети, медресе, дервишеские обители, слова и деяния мусульманских государей, благочестивых затворников, ученых мужей. Все, что не имеет отношения к исламу или враждебно ему, либо вовсе остается за пределами кругозора нашего автора, либо рисуется с нескрываемой неприязнью и пренебрежением, реже с ироничной снисходительностью взрослого, наблюдающего за играми неразумных детей… Все свое нравственно, логично, целесообразно, красиво, чужое отвратительно, безнравственно, лишено здравого смысла. Лишь собственная вера истинна, чужая же ложна, вредоносна, порочна» (Тимофеев, 32—33). Таков был взгляд на мир средневекового мусульманина. Далее мы сравним его со взглядом ат-Тахтави, мусульманина XIX в.

Собственно научная география начала развиваться со знакомства арабов в IX в. с астрономо-географическими произведениями Птолемея, на основе переводов которых создавались труды по математической географии и составлялись географические таблицы и карты. Разнообразные задачи научной географии определялись государственными интересами Арабского халифата, ставшего к тому времени мировой державой. Ведение войн и поддержание мира, осуществление финансово-налоговой политики на обширных завоеванных территориях, торговые связи, паломничество в Мекку — для всего этого требовались точные сведения не только об областях халифата, но и о соседних и о более отдаленных странах. С IX по XIII в. (до монгольского нашествия) арабские авторы собрали и обработали в произведениях различного характера — в описаниях путешествий, научных трактатах, космографиях и практических справочниках для чиновников и путешественников — громадный объем сведений о многих странах мира, от Европы до Китая. «Авторов интересовали не только физико-географические или климатические условия, но в такой же мере быт, промышленность, культура, язык, религиозные учения» (Крачковский, 27). Описания путешествий весьма разнились между собой: в одних преобладал фактический материал, излагавшийся строгим научным языком, — «платье точно по размеру», согласно требованиям, предъявлявшимся средневековыми филологами к научной прозе, другие изобиловали фантастическими, сказочными элементами, были рассчитаны на любителей занимательного чтения и писались рифмованной прозой, т. е. были одеты «в нарядное, просторное платье всех цветов и оттенков» (Абу-л-Хашаб, 112). Много было сочинений смешанного типа. Разумеется, и в научных трудах приводились сведения и излагались теории, считавшиеся достоверными в то время и позднее опровергнутые наукой. Птолемеевская геоцентрическая система мира и в XIX в. воспринималась арабской наукой как аксиома.

В XIII в. рихла часто приобретает характер путешествия в «поисках знания»: авторы сообщают биографические сведения об ученых в тех городах, которые они посетили, описывают библиотеки, различные центры обучения, а заодно демонстрируют и собственную ученость. Этот тип рихли был очень популярен и культивировался на протяжении веков, даже в турецкую эпоху (Крачковский, 317). Именно «поиски знания» составляют главную цель поездки ат-Тахтави, и он так же, с нескрываемой гордостью, рассказывает о своих успехах во «франкских» науках и приводит положительные отзывы французских арабистов о своем сочинении.

Отставание теории от практических, добытых в путешествиях знаний было, по словам И. Ю. Крачковского, главным недостатком арабской географической науки, но фактические сведения, содержащиеся в географической литературе арабов, продолжали интересовать европейцев и в XIX столетии. Именно тогда началась активная работа европейских арабистов по изданию арабских средневековых текстов, в том числе вывезенных из Египта во время наполеоновской кампании. В 1850-е годы, когда голландский арабист Дози готовил критическое издание текста путешествия Ибн Джубайра, ему помогал в этом младший современник и друг ат-Тахтави, тогда уже работавший в Петербурге, где он прожил последние 20 лет своей жизни, шейх Мухаммад Айад ат-Тантави (1810—1861), оставивший после себя рукопись «Описания России» («Тухфат ал-азкийа би ахбар билад Русийа» — «Подарок смышленым с сообщениями про Россию»), к сожалению, не переведенную и не изданную у нас до сих пор.

В XIII—XV вв. в мамлюкском Египте, куда переместился после захвата Багдада в 1258 г. монголами под водительством Хулагу-хана культурный центр арабского мира, продолжают развиваться все жанры географической литературы, но основное внимание уделяется уже не собиранию, а систематизации знаний, накопленных за прошлые века, составлению антологий, компендиумов, энциклопедий, а также региональной географии. Многотомные энциклопедии ан-Нувайри (1279—1332), ал-‘Умари (1301—1349), ал-Калкашанди (1355—1418), содержащие сведения по всем отраслям знания, предназначались в первую очередь для канцелярских служащих — катибов, — и могли служить книгой для чтения всем образованным людям — адибам. Согласно традиции литературы адаба, предназначенной для того, чтобы сообщать читателям полезные знания в доступной и увлекательной форме, материал в них подвергался не специально научной, а литературной обработке, при этом существенную роль играли стихотворные цитации. Так, энциклопедия ал-‘Умари представляет собой и поэтическую антологию, стихи, цитируемые в ее географическом разделе, связаны с прославленными географическими названиями.

Самое знаменитое историко-географическое произведение поздней мамлюкской эпохи принадлежит автору многих исторических работ Ахмаду ибн ‘Али ибн ‘Абд ал-Кадиру ибн Мухаммаду ал-Макризи (1364—1442), одним из учителей которого был живший в то время в Каире выдающийся историк и философ Ибн Халдун. Над главным своим трудом, историко-топографическим описанием Египта «Китаб ал-мава‘из ва-л-и‘тибар фи зикр ал-хитат ва-л-асар»(«Книга увещаний и назидания в рассказах о кварталах и памятниках»), известном как «ал-Хитат», ал-Макризи работал более 20 лет. В предисловии к нему он с большим чувством пишет о своей любви к Египту: «Египет — место, где моя голова впервые коснулась земли (араб. маскат ар-ра'с. — В. К.), место игры моих сверстников, место собрания моих людей, жилье моей семьи и племени, родина и моих близких и дальних, воздух мой, где в гнезде выросли у меня крылья, дом моих желаний, и душа стремится поминать только его» (цит. по: Крачковский 1957, 468). Четыре с половиной столетия спустя историко-топографическую традицию ал-Макризи продолжил другой большой патриот своей страны, учившийся в Париже двумя десятилетиями позже ат-Тахтави, ‘Али Мубарак (1823—1893) 20-томным трудом «ал-Хитат ат-тауфикиййа ал-джадида ли Миср ал-кахира ва мудуниха ва биладиха ал-кадима ва-ш-шахира» («Новое описание земель Египта и его старых и известных городов и местностей»), в котором использованы уже не только арабские источники, но и труды греко-римских авторов, известные автору во французских переводах, и работы французских исследователей Египта. А в конце XX в. историко-топографическое «описание земель» послужило жанровым образцом для одного из авторов египетского «нового романа» Гамаля ал-Гитани: описываемые им в романе «Хитат ал-Гитани» («Земли ал-Гитани», 1981) «площади», «улицы», «закоулки» и «тупики» находятся в помещениях редакции влиятельной каирской газеты и служат метафорой ее редакционной политики. Традиция воскрешается, в обновленном виде у ‘Али Мубарака и преобразованная в художественную метафору у современного романиста, на протяжении более 500 лет.

В османский период (Египет был завоеван турками-османами во главе с Селим-шахом в 1517 г.) из всего разнообразия жанров географической литературы в Египте сохраняются в основном описания путешествий, преимущественно поездок по делам в столицу империи Стамбул, паломничества к святыням и посещений шейхами суфийских орденов своих собратьев в сопредельных мусульманских странах. И. Ю. Крачковский называет XVI век «серым» с точки зрения географической литературы в Египте и говорит, что последующие два века ненамного отличаются от предыдущего. В ал-Азхаре в это время географическая наука находится в полном небрежении. И лишь во втором десятилетии XIX в. прозорливый Хасан ал-‘Аттар, вернувшись в Каир и возобновив преподавание в ал-Азхаре, почувствовал необходимость пополнить собственные познания в географии и приобщить к ней своих учеников. По сведениям ал-‘Анани, Рифа‘а упоминал, что видел обстоятельные комментарии учителя на полях «Таквим ал-булдан», географического труда эмира города Хамы и ученого Исма‘ила Абу-л-Фида (1273—1331), а также многих исторических и медицинских сочинений (‘Анани 1975, 8). И сам Рифа‘а, как он сообщает в своей книге, сведения о Великой реке (Гвадалквивире) в ал-Андалусе разыскал в «Таквим ал-булдан». Очевидно, оттуда же он почерпнул и многие другие приводимые в «Описании Парижа» географические сведения.

Наима Кахарова, защитившая первую в отечественном востоковедении диссертацию о сочинении ат-Тахтави, усматривает влияние на него «Таквим ал-булдан» не только в построении книги, но и «в самом принципе и подходе к предмету» (Кахарова, 10). Переводчик же «Описания Парижа» на французский язык А. Лука, рассматривающий произведение в предисловии к переводу под углом зрения использованных ат-Тахтави французских источников, уверен, что план книги подсказан Рифа‘а чтением работы Деппинга «Краткий очерк нравов и обычаев народов» («Aperçu historique sur les mœurs et coutumes des nations»), и констатирует, что, по крайней мере, разделы главы третьей, касающиеся жилищ, пищи и одежды парижан, аналогичны соответствующим главам у Деппинга.

Присутствие в «Описании Парижа» обширных заимствований из сочинений Деппинга и Абу-л-Фида лишь подтверждает компилятивный характер книги. Пользовался ат-Тахтави и трудами других арабских ученых, в которых, как и в «Таквим ал-булдан», аккумулируются сведения по истории, географии, космографии, переходившие из книг предшественников в сочинения последующих авторов, в словари, энциклопедии, комментарии и становящиеся в результате общим достоянием и наследием арабской науки. Иногда он называет цитируемых авторов, но чаще встречается глухое цитирование. Затруднительно определить все источники, имевшиеся в его распоряжении, тем более что из шести статей, составляющих книгу, четыре были написаны им в Париже (какие именно, можно установить лишь приблизительно; когда рукопись читал де Саси, в ней была недописана глава о франкских науках, ставшая при издании шестой), а две — в Каире, уже после возвращения. Ясно, что все сведения о Париже и Франции почерпнуты им из французских источников и дополняются собственными наблюдениями. В разделах же, касающихся географии и истории, он использует и французские — прежде всего прочитанные им учебники — и арабские труды. Перечисляя города с названием Александрия, дословно цитирует лексикографический словарь «ал-Камус ал-Мухит» ал-Фирузабади (ум. в 1415). Можно не сомневаться, что этот словарь был ему доступен, поскольку египетский ученый Мухаммад Муртада аз-Забиди (1732—1791), учитель ал-Джабарти, составил 14-томный комментарий к нему — «Тадж ал-‘арус мин джавахир ал-Камус» («Корона невесты из самоцветов Камуса»), высоко оцененный его соотечественниками и позднее широко использованный Э. Лейном при составлении арабско-английского словаря. Источники аз-Забиди, по словам И. Ю. Крачковского, не очень богаты, и их список показывает, что старые авторы позабыты, а новые, позднего времени, относятся преимущественно к Египту (Крачковский, 756—757). Среди арабских авторов, которых упоминает ат-Тахтави, также много «поздних» (XIV—XVI вв.) египтян — грамматисты Ибн Хишам ан-Нахви, Мухаммад ал-Амир, шейх Халид ал-Азхари (комментарий к его грамматическому труду был написан Хасаном ал-‘Аттаром), историк, современник захвата Египта турками Ибн Ийас (его Рифа‘а привлекает, разбираясь в вопросе о тождестве Искандара Зу-л-Карнайн и Александра Македонского), энциклопедист ас-Суйути (для Рифа‘а оказались важными его позиция в споре о каламе и мече и мнение о том, что обелиски Верхнего Египта великолепнее пирамид). Из ученых классического периода ат-Тахтави чаще других цитирует ал-Мас‘уди (896—956), которого он, похоже, читал и считает надежным источником. А сведения, сообщаемые ал-Казвини (1203—1283) в его космографии «‘Аджа'иб ал-махлукат ва гара'иб ал-мавджудат» («Чудеса творения и диковинки существующего»), вызывают у него некоторые сомнения. Автор знаменитого биографического словаря Ибн Халликан (1211—1282) упоминается не в тексте самого ат-Тахтави, а в инкорпорированном тексте вступления Сильвестра де Саси к переводу макам ал-Харири. Но биография ал-Фараби (872—950), которую Рифа‘а приводит, чтобы показать сходство между арабским ученым и де Саси в широте познаний, дословно повторяет сказанное об ал-Фараби Ибн Халликаном. Причем ат-Тахтави не касается научной деятельности ал-Фараби, а цитирует лишь «развлекательную» часть его биографии, которую Ибн Халликан, позаимствовал из анонимного источника (по его словам, «прочел в одном сборнике») (Ибн Халликан, V, 153—157).

Излагая в Предисловии свое представление о ходе исторического процесса (три ступени удаления от первичного состояния), ат-Тахтави, по всей видимости, опирается на учение Ибн Халдуна (1332—1406), в основу которого — впервые в мировой науке — была положена эволюция форм хозяйства: кочевого быта, земледельческой оседлости, городской жизни (к такому мнению склоняется и ‘Анани (‘Анани 1975, 21). Однако ни имя самого Ибн Халдуна, ни источник сведений не называет. Упоминая далее, в связи с прочтением книги Монтескье «Дух законов» («в которой автор сопоставляет законодательные и политические системы и оценивает их с точки зрения разумности»), что Ибн Халдуна французы называют «Монтескье Востока», а Монтескье — «французским Ибн Халдуном», ат-Тахтави ограничивается этим замечанием и не углубляется в сравнения.

Анонимно цитируемые — в подтверждение высоких моральных качеств древних арабов — отрывки из арабских исторических трудов являют собой пример фольклоризованной истории. Географическое описание земли основывается частью на французских учебниках (Мальт-Брюна в первую очередь), частью — на сочинениях арабских географов, в частности Абу-л-Фида. Рифа‘а не следует за Абу-л-Фида в традиционном для арабских географов делении обитаемой части земли на семь климатов, знает, что к югу от экватора земля обитаема. Но все же придерживается традиции, деля части света «по предпочтительности», т. е. по распространению ислама среди их жителей, хотя и оговаривается, что подобная предпочтительность не абсолютна, поскольку страны франков обладают превосходством в науках. Не упоминает он и ни одной арабской рихли (хотя должен бы о них знать), сообщает лишь, что прочел в Париже по-французски два описания путешествия, одно — в Алжир, другое — в Сирию, не указывая ни названий, ни имен авторов. С конца XV до начала XIX в. в странах Арабского Востока и Магриба побывало множество европейских путешественников, десятки из них оставили описания своих поездок. Одними из последних по времени опубликования к моменту приезда ат-Тахтави в Париж были книги «Путешествие в Египет и Сирию» (1787) Вольнея, серьезное научное исследование политического, экономического и культурного состояния двух стран накануне экспедиции Бонапарта, и «Путешествие из Парижа в Иерусалим» (1811) Шатобриана, содержащее поэтические картины природы и жизни стран Востока, впечатления от посещений городов и встреч с людьми, а также исторические отступления и цитаты, в том числе стихотворные, из сочинений многих авторов. Никаких прямых свидетельств того, что ат-Тахтави прочел именно эти книги, нет, но сочетание в «Описании Парижа» научности с интересом к истории и к литературе, выразившимся в обилии стихотворных цитат, позволяет, на взгляд ‘Анани, предполагать возможность их прочтения (‘Анани 1975, 21).

В любом случае ясно, что ат-Тахтави не ориентировался в построении и содержании своей книги на какое-либо одно сочинение, арабское или французское. Рифа‘а опирается на арабскую научную традицию в том виде и объеме, в котором она преподавалась в его время в ал-Азхаре, а прочитанным сверх программы обязан Хасану ал-‘Аттару. В Париже он описывает то, что обычно привлекало внимание арабских путешественников в любом городе: систему водоснабжения, общественные бани, рынки, сады, больницы, научные и учебные заведения. О мечетях не пишет, так как их в Париже в то время не было, но с удовольствием рассказывает о своих знакомствах с живущими во Франции египтянами, тем более, если те сохранили верность исламу. И совершенно не замечает великолепия архитектуры парижских церквей и соборов. С явным пренебрежением отзывается о религиозных обрядах и о служителях и посетителях католических храмов. На его взгляд, большинство жителей этого города только называют себя христианами, но не следуют обычаям веры, не ревностны в ней. Возражение весьма уважаемого им как ученого Сильвестра де Саси, утверждающего в своем письме ат-Тахтави, что во Франции немало искренне верующих людей, Рифа‘а даже не считает нужным принимать в расчет, исходя из того, что де Саси сам верующий человек (и, следовательно, не может судить объективно).

По программе ал-Азхара, как уже было сказано, Рифа‘а изучал арабские филологические науки и хадисоведение. Хадисы — предания о словах и деяниях пророка — он не только постоянно приводит в подтверждение своих высказываний, но и сочиняет целое любовное стихотворение, используя в нем термины хадисоведения. Стихов же знает и цитирует множество, недаром его учитель был поэтом и большим знатоком арабской поэзии. Создается, однако, впечатление, что многие стихи он приводит по памяти — он часто опускает имена авторов, а в одном случае даже приписывает авторство касыды, принадлежащей Абу Таммаму, ал-Мутанабби, что равнозначно, по мнению А. Б. Куделина, приписыванию стихов Пушкина Лермонтову Но главное то, что свою основную задачу ат-Тахтави видит в изучении нового, и переводы и пересказы французских источников, в том числе справочной литературы, занимают в его книге преобладающее место. И соотношение в ней традиционности и новизны меняется от раздела к разделу и зависит от источников, которыми пользовался автор, обращаясь к каждой очередной теме, и от степени критичности его подхода к ним.

В книге, за исключением глав, непосредственно касающихся поездки и первых впечатлений от Франции, нет четкого плана построения, ат-Тахтави хочет вместить в нее как можно больше полезных сведений, боится что-то упустить, для него важно все, вплоть до способов забоя скота на парижских скотобойнях. Расположение материала не определяется даже его значимостью, книга — своего рода энциклопедия Парижа, но при этом в ней постоянно звучит голос автора. К наиболее волнующим его сюжетам Рифа‘а то и дело возвращается, дополняет ранее сказанное, настойчиво проводит свою точку зрения. Дидактический пафос сочинения подкрепляется цитированием мудрых изречений, поучительных сентенций, известных пословиц и поговорок. Как арабских, так и французских.

Состав книги отражается и в ее языке. Ат-Тахтави столкнулся в Париже со множеством новых реалий и понятий, не имевших словесных обозначений в арабском языке. Отсутствие нужных выражений, терминов заставляет его иногда пользоваться французскими или прибегать к описательности, но часто он старается подыскать подходящие слова для перевода названий учреждений, научных, технических, медицинских терминов, явлений общественной и культурной жизни с помощью переосмысления существующих в арабском языке лексических единиц. Именно этот путь оказался в дальнейшем основным способом введения неологизмов из европейских языков в арабский. С одной стороны, включение европейских лексем затруднялось морфологическим строем арабского языка. С другой — использование арабских корней для перевода неологизмов диктовалось особым отношением арабов к своему языку как «к языку Откровения и сокровищнице ценностей прошлого» (Cachia, 30). Разнобой в терминах, в частности, обозначающих разные типы периодических изданий, театр как феномен культуры и как театральное представление и место, где оно происходит, ощущался у арабов довольно долго. Так, для газеты и журнала единые термины (джарида и маджалла) были приняты лишь в начале XX в. по совету переселившегося в Египет известного филолога, ливанца Ибрахима ал-Йазиджи (1847—1906), сына пионера ливанского просветительства Насифа ал-Йазиджи. Но в египетском разговорном языке прижилось и слово гурнал (мн. ч. гаранил) в значении «газета». Слово масрах (театр), толкуемое как «место игры и плясок», впервые появилось в большом толковом словаре арабского языка «Мухит ал-Мухит» (1866—1869) ливанского просветителя Бутруса ал-Бустани, но в обиходе часто употребляется и слово тиатр. Случаи вхождения в бытовой язык каирцев «отторгнутых» литературным арабским иностранных слов через каналы устного общения с иностранцами нередки. Так, «рубабеккийа!» (от ит. roba vecchia — старое платье) стало призывным кличем каирских старьевщиков, «мангарийа» (от ит. mangiare — есть) употребляется в значении «еда», «фантазийа» — в значении «празднество».

Арабский язык «Описания Парижа» с точки зрения словарного состава и стилистического разнобоя сравним в известной степени с языком русской письменности XVIII в. Высокий и низкий стили образуют в некоторых местах текста живописную смесь, рифмованная проза перемежается просторечием, слог переводов из французских учебников и справочников заметно отличается от слога цитируемых арабских источников, слова турецкого и персидского происхождения соседствуют с арабскими литературными и египетскими разговорными, с французскими в арабской графике, передающей, иногда искаженно, либо произношение слова по-французски («ал-икимбуктур», «ал-Этазония»), либо его правописание («Васхингтон» вместо «Вашингтон»). Ат-Тахтави стремится к научной точности и ясности выражения, логика развития мысли ему никогда не изменяет. В то же время многозначность арабских корней, размытость значения многих лексем, к примеру, таких часто употребляемых автором, как ‘азим (великий, огромный, знатный, важный, серьезный, великолепный), гариб (чужой, неизвестный, странный, диковинный), ‘аджиб (удивительный, чудесный, замечательный, необыкновенный), сина‘а (искусство, ремесло, профессия, промышленность, производство), фанн (искусство, мастерство, наука, техника, отрасль), амр (приказ, распоряжение, дело, обстоятельство, положение, вопрос), му‘амала (обхождение, обращение, дело, торговля) и т. п., временами создают трудности при переводе. В целом же стиль ат-Тахтави лишен вычурности, тяготеет к простоте и ясности, что и было отмечено французскими рецензентами его сочинения.

Пожалуй, наиболее традиционной частью «Извлечения чистого золота из краткого описания Парижа» — помимо самого названия книги — является Вступление, хутба, написанная, без сомнения, после возвращения в Каир, непосредственно перед публикацией книги. Изначально хутбой называлась проповедь, произносимая во время коллективной пятничной молитвы, в которой полагалось упомянуть имя здравствующего правителя. Первой хутбой в исламе многие мусульманские авторитеты считают проповедь, с которой пророк обратился к мусульманам в ходе первого пятничного моления в Йасрибе, во время хиджры-переселения Мухаммада из Мекки в Медину (Большаков 1989, 91). Позднее хутбой стало называться и вступление к литературному или научному сочинению. В нем обычно излагались причины, побудившие автора к его написанию, возносилась здравица правящему лицу и упоминался человек или люди, подвигшие автора на труд, — меценат, друг, учитель. Обозначались также цели, которые ставил себе сочинитель, и выражались сомнения в том, что его скромные возможности позволят ему эти цели осуществить в полной мере.

Рифа‘а не жалеет эпитетов для восхваления «Благодетеля» Мухаммада ‘Али, от которого полностью зависит будущая судьба книги и ее автора, и даже переходит на высокопарный садж. В числе главных заслуг паши он называет «возрождение наук» и военные походы, в результате которых были отвоеваны у Османской империи Сирия, Хиджаз и Судан. Тут явно дают себя знать и ал-азхарская школа, и два года армейской службы Рифа‘а: он искренне убежден в том, что будущее Египта зависит от овладения новыми знаниями и что науки развиваются лишь благодаря заботе правителей, а служба в новой, египетской, армии пробудила в нем чувство патриотизма, и его вдохновляют победы египетского оружия. Поэтому панегирики «чуду правителей нашего и всех времен» нельзя, видимо, считать лишь данью традиции.

О Хасане ал-‘Аттаре в той же хутбе говорится совсем другим тоном, как о человеке не только уважаемом, но и хорошо знакомом, близком автору. Рифа‘а называет своего учителя ‘аллама, т. е. выдающимся ученым, и тут же сообщает, что он «большой охотник до рассказов обо всем удивительном и чудесном» и что именно учитель подсказал ученику мысль записывать все, что тому «доведется увидеть из диковинного и необыкновенного». В тексте книги автор то и дело напоминает, что в Париже посланцы Мухаммада ‘Али выполняли задачи, поставленные перед ними «Благодетелем», но в последних строках указывает, не называя его имени, на ал-‘Аттара как на наиболее компетентного судью, способного оценить по достоинству все изложенное на ее страницах.

Себя Рифа‘а именует, как того требует традиция, «смиренным рабом», однако по поводу значимости своего сочинения не высказывает никаких сомнений, напротив, подчеркивает его важность и пользу для всех народов ислама и настоятельно советует соотечественникам ознакомиться с книгой, «изобилующей перлами полезных сведений». Единственное, он предупреждает читателей, что во многих случаях пишет о вещах, которые могут вызвать с их стороны возражения или неприятие, но его цель — «просто сообщить о них». В этих словах прочитывается желание заранее отвести от себя вероятные обвинения в нарушении уложений шариата.

Столь же традиционно — с доисламских времен, когда одной из функций поэзии было сохранение исторической памяти, — цитирование стихов в прозаическом тексте. Функция стихотворных цитат зависит от жанра текста и времени его создания. В сочинении ат-Тахтави, продолжающем традицию научной арабской прозы, стихи других поэтов чаще всего приводятся в подкрепление мысли, высказанной автором: в богатейшем репертуаре мотивов арабской поэзии он всегда находит нужные ему смыслы, а иногда пользуется и методом «от противного», в частности, когда приводит «антинаучную» касыду ал-‘Амили и выражает свое несогласие с поэтом. Бедуинских поэтов («чистокровных» арабов) и ал-Мутанабби Рифа‘а цитирует, доказывая исконное «благородство» и высокие моральные качества арабов. Автора «украшенных», изобилующих словесными фигурами стихов Сафи ад-Дина ал-Хилли (1278—1349), а также свое стихотворение, в котором использованы термины хадисоведения, — в доказательство невозможности адекватного перевода арабской поэзии на другие языки. В большей же части собственных стихов автор выражает владеющие им настроения и чувства, его отношение к увиденному во Франции. Тут и панегирики «Благодетелю», ал-Азхару и его ученым, признания в любви к родине-Египту, а также любовные стихи, в которых поэт демонстрирует свое версификационное мастерство. Приводит он и стихи своих современников, коллег по ал-Азхару, содержащие отклики на события египетской истории времени правления Мухаммада ‘Али. Стихотворные вставки, излишне обильные, на вкус Сильвестра де Саси, привносят в его повествование традиционно свойственный арабской географической литературе элемент «художественности».

С французской поэзией он знакомился, по-видимому, бегло, а в качестве примеров приводит почему-то несколько переведенных им стихотворений офранцузившегося египтянина хаваги Йа‘куба (Жозефа Агуба). То ли из доброго отношения к поэту, преподававшему ему в Париже французский язык, то ли из соображений уместности этих стихов в контексте книги — в их числе панегирик Мухаммаду ‘Али. В любом случае хаваге Йа‘кубу достается роль посредника между французской и арабской поэзией — его стихи в оригинале написаны по-французски, но он не следует, как французские поэты, «языческой традиции греков, обожествляющих все прекрасное», а это главный упрек, адресуемый ат-Тахтави всей французской литературе, который он, правда, смягчает, утверждая, что «на самом деле они так не думают, и все это говорится в переносном смысле». И не только смягчает упрек, но и там же, в Париже, переводит на арабский брошюру «Греческая мифология».

Обязательным элементом средневековой арабской рихли было описание «чудес и диковин» тех стран, в которых побывал путешественник. Из перечисления «чудес и диковин», привлекших внимание ат-Тахтави во Франции, видно, сколь разительно новой оказалась для молодого араба европейская культура быта.

«Чудеса» начались еще в Марселе: столы, стулья, столовые приборы, порядок застолья (оказывается, нельзя есть руками и пить из чужого стакана!), высокие кровати — все было непривычным и удивительным. Удивление вызвали и увешанные зеркалами богатые городские кафе, еще большее — наряды и поведение француженок. В ходе дальнейшего повествования Рифа‘а неоднократно возвращается к вопросу о положении женщины во Франции, который уже в то время занимал умы его соотечественников (в Заключении к книге ат-Тахтави пишет: «Поскольку люди задают много вопросов о положении женщин у франков, мы прояснили это положение»). Очевидно, что тема волнует и самого автора, даже в силу его возраста — не забудем, что в год приезда во Францию шейху было всего 25 лет. И в «женском вопросе» он занимает гораздо более мягкую позицию по сравнению с высказанной ал-Джабарти в его хронике. Историк был категорическим противником любых перемен в положении женщин и без всякого сожаления описывает те, нередко жестокие, наказания, которым подверглись «забывшие всякую скромность, стыд и приличия» (Джабарти 1962, 409) египтянки, замеченные в связях с французами, после ухода последних из Египта. Правда, сами египтянки — во всяком случае, женщины из высших слоев общества — по достоинству оценили куртуазные манеры французских офицеров. Врач-француз Клот-бей, занимавшийся организацией здравоохранения в Египте при Мухаммаде ‘Али, цитирует в своей книге о Египте рассказ Наполеона из его «Записок» о том, как жительницы города Розетты направили ему (султану кебиру) петицию, требуя, чтобы их мужья обходились с ними так же, как обходится со своей супругой генерал Мену, женившийся на дочери одного из знатных людей Розетты (Клот-бей, 266). Луис ‘Авад, ссылаясь на другие французские источники, упоминает о демонстрации женщин Розетты, требовавших от Мену, бывшего тогда комендантом города, чтобы он приказал мужьям разрешить женам посещать городские бани (‘Авад, 2, 32). Как бы то ни было, акция розеттских жительниц явилась первым в истории Египта выступлением женщин в защиту своих прав.

Рифа‘а, разумеется, осуждает французов за то, что они предоставляют слишком большую свободу женщинам («французы — рабы женщин»), но в то же время с большим одобрением отзывается об уме и образованности француженок, а наблюдая за поведением парижан на улицах и дома, на гуляниях и балах, приходит к выводу, что общественная нравственность зависит не от того, закрыто ли у женщины лицо и общается ли она свободно с мужчинами, а «от воспитания и привитых правил добродетели».

Здесь уместно привести любопытный документ, составленный ат-Тахтави уже по возвращении в Египет в связи с его женитьбой, как того требовал обычай, на двоюродной сестре:

Подписав такой неординарный брачный контракт и будучи, по-видимому, достаточно уверен в себе, Рифа‘а все же подстраховывается на случай будущих возможных конфликтов с супругой, оставляет за собой последнее слово. Известно, что впоследствии он совершил еще один неординарный по тем временам поступок, отпустив на свободу рабов и невольниц, которыми владел (‘Авад, 102).

По мере ознакомления ат-Тахтави со все новыми сферами жизни Франции, овладения французским языком, чтения французских книг и газет список «чудес и диковин» растет и пополняется техническими изобретениями и научными открытиями французов, феноменами культуры (театры, музеи, библиотеки, учебные заведения, пресса) и общественной жизни (законодательство, судопроизводство, организация промышленности и торговли) и т. д. Но ат-Тахтави воспринимает реалии французской культуры и технические новинки уже не глазами «наивного провинциала», а сознанием прагматически мыслящего человека, примеряющего, какую пользу могло бы принести использование достижений европейцев на его родине (а во втором издании книги уже упоминает об использовании некоторых виденных им в Париже европейских технических новинок в Египте). Выражение «чудеса и диковины» утрачивает под его пером свой «сказочный» привкус — европейская цивилизация создана людьми, овладевшими многими науками, научившимися изобретать полезные машины и инструменты, устанавливать законы, обеспечивающие благоденствие государства и его жителей, регулирующие отношения между государем и подданными — последнее особенно важно для ат-Тахтави.

Все помыслы Рифа‘а сосредоточены на будущем Египта, на его быстрейшем и успешном развитии, и неудивительно, что он счел необходимым включить в свою книгу такие переведенные им с французского тексты, как «Хартия» Людовика XVIII и популярная медицинская брошюра (содержащая в основном «домашние» рецепты). Именно на эти стороны французской культуры — законодательство и медицину — обратил в свое время внимание и ал-Джабарти. Историка поразило, что убийцу генерала Клебера, Сулаймана ал-Халаби, схваченного на месте преступления, французы судили с соблюдением всех норм законодательства, даже предоставив ему право на защиту. В своей хронике он приводит полностью тексты сообщений о ходе судебного разбирательства, руководствуясь тем, что «многие люди очень хотят познакомиться с ними, ибо они дают представление о французском судопроизводстве, построенном на началах разума и не подчиняющемся законам религии» (Джабарти 1962, 308). С таким же одобрением описывает ал-Джабарти санитарные меры, принимавшиеся французскими оккупационными властями для борьбы с чумой, этим бичом Египта, с которой в конце XVIII в. боролись повторением по нескольку десятков раз кряду имени Аллаха. Вслед за ал-Джабарти ат-Тахтави проявляет первоочередной интерес к тому, чего не хватало в его стране и в чем она остро нуждалась: к законодательству, ограничивающему произвол властей, — Руссо и Монтескье были прочитаны не напрасно, — к судопроизводству, не подчиняющемуся законам религии, — мысль уже была высказана Джабарти, к чистоте и к медицине (заметим по этому поводу, что первым периодическим журналом, появившимся в Египте в 1865 г., стал медицинский ежемесячник «Йасуб ат-тибб» («Медицинская пчела»). И, само собой разумеется, к развитию науки и техники, к системе образования, к книгопечатанию, к прессе (два года спустя после отъезда ат-Тахтави из Каира там стала выходить первая египетская газета), не говоря уже об интересе к самим французам, их образу жизни и нравам, оцениваемым автором в целом одобрительно, но и с известной долей иронии.

Из числа научных особо занимает ат-Тахтави вопрос о форме Земли и о том, движется она или нет, к которому он то и дело возвращается. Мысль об округлости Земли высказывалась арабскими учеными раннего Средневековья. Великий мыслитель и ученый-энциклопедист ал-Бируни (973—1048) еще в первой половине XI в. занимался вопросом о вращении Земли вокруг своей оси (Крачковский, 251). В XIII в. Закариййа ал-Казвини писал в своей компилятивной (содержащей в том числе анонимные цитации из «Сурат ал-ард» (IX в.) знаменитого математика и астронома Джа‘фара ал-Хорезми) космографии «Чудеса творения и диковинки существующего», что «ученые-исследователи давно уже пришли к заключению, что Солнце такой же шар, как и Земля. Только оно проходит расстояние в одно мгновение в сто шестьдесят раз большее, чем Земля. На это намекал архангел Джибрил, когда говорил Пророку, что, с того времени, как ты сказал „нет“, и до того, как ты сказал „да“, Солнце уже прошло пятьсот лет» (цит. по: Демидчик, 70). Живший в Египте магрибинец Мухаммад ал-Ватват (ум. в 1318) в своей популярной книге «Мабахидж ал-фикар ва манахидж ал-‘ибар» («Красоты мыслей и пути вразумлений»), включающей элементы космографии, энциклопедии и антологии, говоря в географическом разделе о создании и виде Земли, признает ее шаровидность и движение (Крачковский 1957, 401). «Сферичной» считал форму Земли и Ибн Халдун (Крачковский 1957, 435). Но во времена ат-Тахтави эта мысль давно превратилась в «забытое знание», и о том, что Земля представляет собой шар, в Египте решались заявлять «лишь немногие образованные люди, которым противостояло большинство улемов. В представлении большинства мусульман, наша Земля — это почти плоское пространство, окруженное океаном, который, как они утверждают, обрамляют горные цепи, именуемые „Каф“. Они считают, что мы живем на высшей из семи земель, которым соответствуют семь небес, расположенных одно над другим» (Lane, 222). В «Описании Парижа» Рифа‘а выражает осторожное сомнение в справедливости утверждения ал-Казвини о том, что «благословенное дерево пальма произрастает только в странах ислама» — он сам видел пальмы во Франции. Но не упоминает сказанного ал-Казвини о шаровидности Земли. Он «просто сообщает» о полемике, имевшей место уже в начале XIX в., между двумя магрибинскими улемами относительно округлости или плоскости Земли и явно склоняется к первой точке зрения. Дальше он сообщает, что шарообразная форма, а также факт движения Земли доказаны европейскими астрономами с помощью современных инструментов, упоминает мельком даже о гелиоцентрической системе Коперника, однако избегает что-либо утверждать от своего имени.

Говоря же о философских трудах европейцев, начиненных заблуждениями, которые противоречат всем небесным книгам и откровенно богохульны, ат-Тахтави заявляет, что тот, кто пожелает углубиться в них, должен твердо знать Коран и Сунну, чтобы не поддаться соблазну и не усомниться в своих убеждениях, иначе он может потерять твердую почву под ногами, ибо под заблуждения подведены такие доказательства, которые человеку трудно опровергнуть.

Принципа «твердо знать Коран и Сунну» Рифа‘а придерживается в «Описании Парижа» неукоснительно. Перевод «Хартии», сопровождаемый похвалами французскому законодательству как образцу мудрости и справедливости, который должен стать уроком для всех желающих учиться, неожиданно завершается стихотворной цитатой, утверждающей, что любое дело может быть решено по законам шариата, и как бы сводящей на нет похвалы французским законам. Перевод «Советов врача», цель которого помочь соотечественникам сохранить здоровье и уберечься от смерти, так же неожиданно венчает рассуждение о том, что в жизни и смерти человека волен лишь Аллах, и «наша способность вовремя захватить болезнь и сохранить свое здоровье такова же, как наша способность подняться на небо и ухватить небесный свод в тиски». Рассказывая о парижских театрах, Рифа‘а выражает мнение, что театр мог бы считаться великим и полезным учреждением, но тут же оговаривается: «…если бы не содержал в себе множества шайтанских вымыслов». И наконец завершает свое повествование о Франции и французах «исторической» цитатой — настоящим дифирамбом царя Хиры ан-Ну‘мана ибн ал-Мунзира бедуинским предкам арабов. В таком выстраивании текста определенно просматривается авторская установка.

Пытается ли ат-Тахтави подобным способом оградить себя от неизбежных нападок со стороны соотечественников, прежде всего консервативного большинства улемов, от обвинений в низкопоклонстве перед «неверными»? Подобный психологический мотив здесь явно присутствует, и критические замечания ат-Тахтави нередко выполняют роль приема, позволяющего ему акцентировать внимание читателя на положительных сторонах увиденного и узнанного в Париже. Опора на авторитет традиции была для него единственным способом довести до сознания читателей абсолютно новые и непривычные для них понятия. Но все же очевидно — это не исчерпывающее объяснение. Рифа‘а сам убежденный мусульманин, и ислам для него — единственно истинная вера, а остальные религии — «заблуждение». Авторитет Корана и Сунны остается, в его глазах, непререкаемым. Поэтому он пытается «согласовать» новейшие данные западной науки со сказанным в Коране и в хадисах, не жертвуя при этом своей мусульманской идентичностью. Подобная же тенденция характерна и для младшего современника ат-Тахтави ‘Али Мубарака, автора романа-энциклопедии «‘Алам ад-Дин» (1882), прототип героя которого, азхарского шейха, совершающего путешествие в Европу, некоторые исследователи усматривают в ат-Тахтави (см.: EAL). Вероисповедный подход к оценке всего «чужого» органичен для Рифа‘а, хотя, разумеется, в гораздо меньшей степени, чем в свое время для Ибн Баттуты: у Рифа‘а уже проскальзывает мысль, что «полной веры» не существует. Он имеет дело с культурой, достижения которой его восхищают, которая превосходит по уровню развития его собственную. Тем не менее религиозная, а следовательно, и духовная ущербность этой культуры для него несомненна. Все его критические замечания в адрес французов вызваны несоответствием норм общественной и культурной жизни Франции этическим нормам ислама, взглядов французских ученых и философов — его мировоззренческим догмам. При всем том ат-Тахтави обладает рационалистическим складом ума, он, как и ал-Джабарти, свободен от суеверий и предвзятости большинства его соотечественников, способен по достоинству оценить достижения «неверных» франков в науке, культуре и общественном устройстве. Он предлагает заимствовать материальную культуру европейцев, «дополнить» некогда развитые у арабов и теперь возрождаемые «Благодетелем» науки теми, в которых преуспели европейцы. Его греет память о прошлом, о «золотом веке» арабской науки при Аббасидах, и он скорее всего еще не представляет себе всех возможных последствий воздействия заимствованной чужеземной культуры на умы и сознание своих соотечественников (чем это обернулось на практике, живописал на рубеже XIX—XX вв. Мухаммад ал-Мувайлихи в сатирическом «макамном романе» «Рассказ Исы ибн Хишама»). Рифа‘а послан в Париж «за знанием», и за его спиной не только авторитет Сунны («Ищи науку даже в Китае»), но и авторитет «Благодетеля», которого тоже упрекают за то, что он открыл Египет для «неверных». Ал-Азхар остается для него «цветником знаний», сравнимым с Французской академией, тем более что там преподают его любимые и уважаемые учителя. Он не может предать свою азхарскую науку. А в смущающие его теории французских астрономов и философов, «противоречащие всем небесным книгам», ат-Тахтави предпочитает глубоко не вдаваться, укрываясь за принципом «третьего суждения», по существу воздерживаясь от суждений. Он не в силах противопоставить доводам французских ученых никаких логических контраргументов, и ему остается опираться лишь на веру. Эту двойственность восприятия окружающего передают сочиненные им бейты:

Рифа‘а признается в своей любви к Парижу, а жажда знаний, научная добросовестность и понимание того, что прогресс общества невозможен без развития науки, побуждает его излагать научные взгляды европейцев. Тем самым он делает первый шаг по пути, который шесть десятилетий спустя, когда уже остро ощущался разрыв между традиционным мусульманским мировосприятием и картиной феноменального мира, открывающейся человеку, знакомому с достижениями западной науки, привел к необходимости реформирования ислама. Избранный же реформаторами способ примирения науки и веры — новое толкование Корана («Тафсир ал-Манар» Мухаммада ‘Абдо, шейха ал-Азхара) — лежал в самом русле традиции и сохранял нетронутой сущность веры — идею откровения. Второй шаг ат-Тахтави делает, высказывая поистине революционную мысль о пользе (для науки) разделения науки и религии и подводя тем самым (скорее, неумышленно) мину замедленного действия под систему изучения и преподавания наук в его родном ал-Азхаре. Эту систему также реформировал в конце XIX в. шейх ‘Абдо, чем вызвал недовольство и навлек на себя гнев большинства улемов.

Не менее важно и то, что Рифа‘а сознает себя арабом и египтянином. Он искренне гордится прошлым арабов — и бедуинскими предками, и тем, что когда-то арабы были «учителями франков». Сравнивая французский и арабский языки и отдавая предпочтение французскому с точки зрения ясности и точности выражения мыслей, он, тем не менее, не сомневается в том, что «дарованный» арабам язык «величайший и прекраснейший из языков» и к тому же язык «чистый» в отличие от «смешанного» французского. Вопрос о «чистоте» и превосходстве арабского языка над всеми другими возник — и тогда же приобрел политическое значение — в эпоху арабских завоеваний, когда в состав халифата вошли разноязычные народы и потребовалось исключить разночтения в истолковании Корана и унифицировать делопроизводство в интересах централизованного государства. В аббасидскую эпоху и в период турецкого владычества в арабском языке появилось много заимствований из персидского и турецкого. Профессор Каирского университета Ахмад ас-Са‘ид Сулайман, исследовавший лексикон ал-Джабарти, нашел в его исторической хронике более 500 слов и выражений, преимущественно турецких и персидских, а также греческих, итальянских и французских, проникших в арабский язык через контакты турок с европейскими народами (Сулайман). В «Описании Парижа» ат-Тахтави широко пользуется турецкой и персидской лексикой, но это, однако ж, никак не влияет на его оценку арабского языка — он все равно самый лучший и «чистый».

И как бы ни нравился Рифа‘а Париж своим благоустройством, в Египте и бани лучше, и фрукты вкуснее, и Каир мог бы стать «султаном городов», если его слегка почистить, и вообще, «Египет — прародина мира». Рассказывая о выставленных в Париже египетских древностях — культурных «трофеях» экспедиции Бонапарта, он, с одной стороны, замечает, что «подобные вещи французы забирают задаром, однако знают им цену, умеют их хранить и изучают с большой пользой», а с другой — расценивает вывоз памятников древнеегипетской культуры в Европу как грабеж, похищение чужих драгоценностей с целью украсить ими себя, и утверждает, что Египту, ставшему сейчас подобно европейским странам, на путь цивилизации и просвещения, по праву принадлежит драгоценное наследие, оставленное предками. В этих словах формулируется мысль о культурно-исторической значимости для современного Египта не только мусульманского, но и древнеегипетского наследия. Столкновение с «другим», более цивилизованным, но чужим ему миром обостряет патриотические чувства ат-Тахтави, побуждает его особенно подчеркивать достоинства своей страны и культуры; любовь к родине перерастает в осознанный патриотизм. Позже ат-Тахтави выразит это свое новое личностное самосознание в стихах, названных им патриотическими — манзума ватаниййа:

Ватан — родина, отчизна — у ат-Тахтави нечто большее, нежели маскат ар-ра'с — место падения головы, у ал-Макризи. Ватан — это пространство, где родился и живет целый народ. И каждый, кто любит родину, должен служить ей, заботиться о ее благе — ради этого и пишется книга. Патриотизм, неотделимый, в глазах ат-Тахтави, от веры, формирует новые национальные и гражданственные идеалы. С именем ат-Тахтави связывают зарождение египетского патриотизма как идеологии. Вера входит в нее неотъемлемой частью. Лишь к началу XX столетия, когда получил распространение лозунг «Египет для египтян!», объединяющий в понятии «египтяне» и мусульман и коптов, и вызрела идея «египетской нации» (ал-умма ал-мисриййа), корни которой возводятся к эпохе Древнего Египта, чему в немалой степени способствовали археологические находки в Долине Нила, религиозная принадлежность и национальное самосознание постепенно перестают восприниматься как идентичные понятия.

В становлении регионального египетского национализма важнейшую роль сыграло фактическое обретение Египтом при Мухаммаде ‘Али, албанца по происхождению, собственной государственности. Этого не произошло в соседней Сирии, остававшейся в XIX в. под прямым правлением османских властей. Сирийское просветительство развивалось, в отличие от египетского, не в рамках целенаправленной государственной политики, а усилиями частных лиц, богатых и просвещенных предпринимателей, преимущественно христиан, поддерживающих деловые связи с Европой, и при активном содействии американских и европейских миссионеров. И если у ат-Тахтави понятие прав личности тесно связано с идеей национальной — независимого и современного государства, и с идеей конституционной, то для Ахмада Фариса аш-Шидйака, автора другого выдающегося памятника арабской просветительской литературы «Шаг за шагом вслед за Фарйаком» («ас-Сак ‘ала-с-сак фи ма хува ал-Фарйак», 1855), права личности — это прежде всего индивидуальная свобода, открывающая частному лицу возможность зарабатывать на жизнь интеллектуальным трудом и не зависеть от щедрости и вкусов мецената, неважно восточного или европейского. И если ат-Тахтави сознает себя мусульманином и египтянином, то аш-Шидйак в своем диалоге с Западом — он побывал в Египте, в Тунисе, жил на Мальте, во Франции, в Англии — предстает не как сириец или ливанец (хотя он с нежностью вспоминает свою родную деревушку в горах Ливана), а как араб и человек Востока. Вероисповедный же момент, конфессиональные различия не имеют для него существенного значения. Приспособляясь к жизненным обстоятельствам, маронит аш-Шидйак сначала переходит в протестанство, а затем принимает ислам.

Иной тип личностного — в данном случае нельзя сказать «национального» или даже «регионального», скорее «местнического» — самосознания автора обнаруживает сочинение некоего купца из Халаба, в котором он описывает свою поездку в Дамаск, «Снятие покрывала с обстоятельств Дамаска Сирийского» («Кашф ал-лисам ‘ан ахвал ахл аш-Шам», 1893; рус. пер. см.: Микульский). Купец, правоверный суннит, сравнивает достоинства (фада'ил) двух крупнейших торгово-ремесленных и культурных центров Сирии, изолированных один от другого в османскую эпоху, — Халаба и Дамаска. По всем статьям — климат, воздух, вода, овощи, фрукты и другие продукты, а также производимые товары, архитектурные памятники, рынки, нравы горожан и арабский язык, на котором они разговаривают, — Халаб, в его глазах, безусловно превосходит Дамаск. Среди немногих, признаваемых автором, достоинств Дамаска обозначены лишь «приятные для прогулок» общественные сады, железная дорога и великолепная мечеть Омейадов, а также то, что город упомянут в священных писаниях, почитаемых «небесными» религиями, что он служит местом сбора паломников, отправляющихся в Мекку, и, наконец, что в нем расквартировано командование Пятого корпуса османской армии. Включение последнего обстоятельства в число «достоинств» Дамаска выдает в патриоте Халаба вполне лояльного подданного Османской империи.

Культурный диалог Египта с Европой происходил с самого начала на «государственном» уровне и был именно диалогом, а не односторонним заимствованием «полезных» знаний. Таковыми считались технические новшества, и они охотно и довольно быстро переносились на египетскую почву. Идеи же, тем более «сомнительные», наталкивались на прочный барьер традиционных, глубоко укорененных в сознании даже таких людей, как ат-Тахтави, представлений, являвшихся фундаментом духовности, основой самоуважения и предметом гордости восточного человека. Эти собственные ценности Рифа‘а и пытается противопоставить обаянию европейской культуры, даже если в глубине души и сознает правоту французских ученых.

Французское законодательство произвело глубокое впечатление на ат-Тахтави. Многие статьи «Хартии» он находит мудрыми, особенно провозглашающие равенство всех французов, в том числе и короля, перед законом, гарантирующие защиту прав и богатых и бедных. А статьи, упорядочивающие налоги и сборы с населения, вызывают у него нескрываемую зависть, и Рифа‘а высказывает предположение, что истоки этой статьи заложены в шариате, «в некоторых положениях ханафизма». Во французских законах он видит воплощение того стремления французов к свободе и справедливости, которое «искони было присуще и арабам». Доказательствами служат рассыпанные по тексту книги цитаты из арабской поэзии, в которых осуждаются властители-тираны. Конституционная монархия, регулирующая отношения правителя и подданных, их взаимные права и обязанности, представляется ему общественным устройством, которое наилучшим образом обеспечивает процветание государства и благоденствие его жителей. Именно в нарушении королем «Хартии» — договора между ним и его подданными — Рифа‘а усматривает причину революции 1830 г. Июльские события в Париже, свидетелем которых он стал, описаны с большим сочувствием к «противникам тирании» и к восставшему народу. Но и мягкий приговор суда министрам Карла X, поддержавшим противозаконные королевские указы, он оценивает одобрительно, как доказательство цивилизованности французов и справедливости их государственного устройства. Считая, правда, при этом, что «абсолютной справедливости» нигде в мире быть не может. Он доходчиво объясняет своим читателям разницу между титулом «короля Франции», предполагающим божественное происхождение королевской власти, и данным Луи Филиппу титулом «короля французов», свидетельствующим, что он получил власть из рук подданных, хотя, опять-таки, считает, что в странах Востока эта разница несущественна. В позднейших своих сочинениях ат-Тахтави постоянно пропагандировал европейские формы общественного устройства, высшей из которых считал конституционную монархию (в противовес теократической монархии Османской империи) при сильной и независимой государственности (что соответствовало основному направлению политики Мухаммада ‘Али). И не случайно первым произведением французской художественной литературы, выбранным им для перевода на арабский язык, стал просветительский роман аббата Фенелона «Приключения Телемака» (1694), написанный автором для внука короля Людовика XIV в целях воспитания будущего просвещенного монарха. В романе сравниваются различные формы государственного устройства и содержится критика абсолютизма.

Подводя в «Описании Парижа» итоги своего путешествия и оценивая практические результаты обучения группы молодых египтян во Франции, ат-Тахтави называет главным результатом и практическим доказательством усешнопсти проекта «Благодетеля» то, что вернувшиеся в Египет члены миссии получили знания, позволившие им занять высокие посты в государственных учреждениях. Однако безусловно важнейшим, не сразу проявившимся, но имевшим долговременные последствия результатом этой поездки стал выход в свет книги Рифа‘а, этой копилки «чистого золота», намытого им в Париже, из которой черпали вначале единицы, а позже поколения египетских просветителей, уверовавших в идею общественного прогресса и в созидательные возможности человека. Сопоставление двух цивилизаций позволило Рифа‘а ат-Тахтави с удивительной точностью увидеть слабые места арабо-мусульманской и преимущества европейской культуры и назвать их причины. Он заложил первые кирпичи в фундамент просветительской идеологии, развившейся к концу века в целостную систему с ее общественно-политическими, религиозными, нравственными аспектами, выработавшую свои литературные средства и формы выражения и пропаганды новых взглядов и понятий. Он «пытался создать предпосылки для вызревания в дальнейшем представлений о правах индивидуальной человеческой личности, для формирования новой ценности — индивидуальной морали» (Куделин 1992, 40). От его книги тянутся нити к законодательным реформам хедива Исмаила и к возникновению «конституционного движения» (ад-дустуриййа), к энергичному культурному строительству ‘Али Мубарака и к мусульманской реформации — ко всем феноменам обновления арабской общественной мысли и культуры, получившего в конце XIX в. название ан-Нахда — Пробуждение. Под прямым воздействием «Описания Парижа» была написана книга «отцом тунисского возрождения» Хайр ад-Дином ат-Туниси «Самый прямой путь к познанию устройства государств» («Аквам ал-масалик фи ма‘рифат ахвал ал-мамалик», 1867), в которой он высоко оценил опыт европейцев в сфере утверждения свободы личности и равенства граждан перед законом. А мысль ат-Тахтави о желательности разделения науки и веры нашла свое практическое воплощение в создании в 1908 г. на средства, собранные по подписке, Национального университета (ал-джами‘а ал-ахлийа), ныне Каирского, куда в скором времени перешел учившийся в ал-Азхаре юный Таха Хусейн, один из будущих духовных вождей египетского «обновительства».

В Александрии вернувшихся из Парижа членов учебной миссии встречал и приветствовал Ибрахим-паша. Рифа‘а ат-Тахтави был принят и обласкан Мухаммадом ‘Али, получившим от Жомара самый лестный отзыв об уме и способностях молодого египтянина. Рифа‘а был дарован земельный надел в 36 федданов в деревне ал-Ханика, неподалеку от Каира, и он получил назначение старшим группы переводчиков в медицинскую школу в Абу За‘бале, которой тогда руководил Клот-бей (не упоминающий, однако, об ат-Тахтави в своей книге). Занятия вели преподаватели-иностранцы на французском языке при помощи переводчиков-арабов, в большинстве своем сирийцев, владеющих обоими языками. Позже ат-Тахтави был зачислен, также в качестве переводчика, в артиллерийскую школу, где он занимался переводом учебных книг по техническим наукам и географии (за перевод «Географии» Мальт-Брюна ему было присвоено воинское звание саг, равноценное майорскому). В 1834 г., т. е. в год выхода в свет книги ат-Тахтави, была создана Административная школа (мадрасат ал-идара), готовившая чиновников для государственных учреждений. Преподавали в ней учившиеся в Париже одновременно с ат-Тахтави Артин Шукри-эфенди и Истифан Расми-эфенди. Учебная программа школы включала в себя некоторые гуманитарные науки, и по просьбе Рифа‘а он был переведен в нее. Именно на базе этой школы Мухаммад ‘Али создал в 1836 г., опять же по предложению Рифа‘а, знаменитую Школу языков (мадрасат ал-алсун), при которой позже было создано Бюро переводов (калам ат-тарджама), и ат-Тахтави стал ее директором. В школе помимо языков — арабского, французского, турецкого, фарси, итальянского и английского — изучались история, география, литература, шариат и законодательство, а также практика перевода. Переводы книг, выполняемые учащимися, правились и редактировались преподавателями арабского языка. Сам Рифа‘а преподавал языки, административные науки, шариат и французское законодательство. Таким образом, ат-Тахтави занял должность, наиболее отвечающую его способностям и наклонностям, — переводчика и учителя. За первые десять лет существования школы в ней было подготовлено более ста квалифицированных переводчиков. И если поначалу, пока еще продолжались строительство армии и военные походы Мухаммада ‘Али, переводилась преимущественно учебная и научно-техническая литература, то позднее ученики Рифа‘а стали переводить и труды по гуманитарным наукам. В числе первых были переведены «История Карла XII, короля Швеции» Вольтера (перевод старшего унтер-офицера Мухаммада Мустафы, 1841), «История Карла V» английского историка В. Робертсона (1842) и «История Петра Великого» (1849), заказанная в свое время Вольтеру дочерью Петра Елизаветой. Был также начат по инициативе самого Мухаммада ‘Али, но по каким-то причинам не завершен, перевод книги Никколо Макиавелли «Государь». Эти сочинения привлекли внимание главным образом тем, что в них описывалась деятельность великих личностей и излагались принципы их государственной политики. Правда, переводчики в своих комментариях к произведениям Вольтера оценивали его философские и политические взгляды неодобрительно либо же как не поддающиеся пониманию (т. е. с тех же позиций, что и ат-Тахтави), но и без этого сколько-нибудь серьезного отклика в обществе они в то время встретить не могли из-за чрезвычайной узости самого круга читателей и их малой восприимчивости к подобного рода взглядам. За годы существования школы (первый раз ее закрыл внук Мухаммада ‘Али ‘Аббас I в 1849 г., а окончательно школа была закрыта в 1882 г., после оккупации Египта англичанами) всего было переведено, главным образом с французского, а также с английского и итальянского языков около 2 тыс. книг.

Масштабы личности Мухаммада ‘Али признавались многими и на Востоке и на Западе. Клот-бей, долго работавший в непосредственной близости от паши, утверждал, что Мухаммад ‘Али «во всех отношениях принадлежит к числу самых замечательных людей и величайших гениев, какие только бывали на Востоке» (Клот-бей 1843, IX), Высоко оценивал его ум и Карл Маркс. Даже ал-Джабарти, осуждавший деспотические методы правления Мухаммада ‘Али, отдает должное его достоинствам: «Если бы Аллах, — пишет историк, — наделил его справедливостью в дополнение к присущей ему решительности, способности руководить, организовывать, проницательности и способности дерзать, то он был бы единственным для своего времени и чудом эпохи» (Джабарти 1963, 569). Лейн считал, что «введением европейских наук Мухаммад ‘Али значительно повысит интеллектуальный и моральный уровень этого народа и тем самым в какой-то мере компенсирует деспотический характер своего правления» (Lane, 223). Действительно, в профессиональных училищах, открытых при Мухаммаде ‘Али, обучалось медицине, хирургии, астрономии и другим наукам большое число молодых египтян, готовящихся для государственной службы. Француз Присс д’Авенн (1807—1879), архитектор по образованию, живший в Египте с 1829 по 1847 г. (там его именовали Идрисом-эфенди), а до того сражавшийся в рядах греческих повстанцев, побывавший в Индии и Палестине и привлеченный в Египет известиями о том, что Мухаммаду ‘Али требуются специалисты для осуществления строительных и ирригационных проектов, оценивает личность паши с иных позиций: «Мухаммад ‘Али удовольствовался тем, что заставил европейскую прессу поднять шум вокруг его имени. Он подчинил себе окружающие народы и запугал султана в Стамбуле. Если вглядеться в его бурную деятельность, то мы увидим правителя, жаждущего славы, но не законодателя, закладывающего основы благоденствия на будущее, не обновителя, помышляющего об установлении справедливости и воспитании граждан, способных и мирно трудиться и, если надо, защищаться, и не патриота, взращивающего в душах людей любовь к родине, чувство того, что родина им дорога. Он действует не ради будущего народа, и его власть — единолична, она черпает свою силу и авторитет только в его личности» (Идрис-эфенди, 26). Будучи вхож в семейство правителя — одно время он занимался обучением детей Ибрахима-паши — Идрис-эфенди был наслышан о любимой поговорке Мухаммада ‘Али: «Народ что кунжут, из него надо масло давить». По мнению Идриса-эфенди, «правитель Египта имел весьма смутное представление о справедливости и естественных правах человека и вряд ли относился к ним сочувственно: провозглашенные им — и воспетые панегиристами — законодательные акты никогда не претворялись в жизнь… А египетские феллахи называли его Залим-баша, т. е. «Тиран-паша»» (Идрис-эфенди, 81).

Хотя упования Рифа‘а ат-Тахтави на законы и справедливость не получили воплощения в деятельности правителя-реформатора, для него, патриота и государственника по убеждениям, наиболее важными оказались те направления деятельности Мухаммада ‘Али, которые были связаны с модернизацией государственных структур и развитием образования (что делалось главным образом в целях создания сильной армии), т. е. с развитием и укреплением государства, в рамках которого и формировалась новая общность — египетская нация. Он верно служил паше все время, что тот находился у власти, и регулярно получал от него вознаграждения в виде земельных участков. С 1842 по 1849 г. ат-Тахтави был главным редактором официоза «ал-Вакаи‘ ал-мисриййа» и предпринял ряд смелых шагов для «арабизации» газеты. Он поменял местами турецкоязычную, бывшую до того главной, и арабоязычную полосы, ввел новый порядок перевода материалов (не с турецкого на арабский, а наоборот) и стал располагать внутренние египетские новости перед новостями из-за рубежа, в том числе и из Турции. Правда, под давлением турков, занимавших при Мухаммаде ‘Али все высшие посты в правительственных органах, он был вынужден год спустя отказаться от этих новшеств. Но продолжил печатать на страницах газеты материалы литературного и культурного характера, в частности опубликовал отрывки из «Мукаддимы» Ибн Халдуна.

Все это время ат-Тахтави занимался подготовкой второго издания «Описания Парижа», внося в книгу дополнения, интересные тем, что в них он продолжает размышлять над вопросами, видимо, принципиально для него важными, и сопоставлять явления истории арабо-мусульманской и европейской культуры, опираясь преимущественно на арабские источники. Вместе с тем он опускает во втором издании некоторые моменты, в частности упоминания о средневековых арабских «платониках», об «откупной республике» хумамитов в Верхнем Египте, считая их, вероятно, излишне смелыми с учетом новой складывавшейся в Египте обстановки — Мухаммад ‘Али был болен и все более отходил от дел. По неясной причине ат-Тахтави меняет и арабское название Вступления — хутба — на персидское дибаджа, имеющее то же значение.

Выход в 1849 г. второго издания совпал со вступлением в должность валия Египта внука Мухаммада ‘Али ‘Аббаса I, который, по выражению Луиса ‘Авада, «не выносил наук, искусств и литературы вместе взятых, равно как не терпел ни малейшего проблеска света, могущего озарить умы или сердца» (‘Авад, 97). Несмотря на то что в приложении к книге была опубликована подборка в высшей степени льстивых панегириков ‘Аббасу, сочиненных ат-Тахтави и другими преподавателями и учащимися Школы языков, школа была закрыта, а сам ат-Тахтави в 1850 г. сослан в Хартум на должность инспектора начальной школы. Но и в Хартуме глубоко обиженный Рифа‘а не прекращал работать — он занялся переводом романа «Приключения Телемака» (опубликован в Бейруте под названием «Воздействие светил на судьбу Телемака» — «Маваки‘ ал-афлак фи вакаи‘ Телемак» — в 1867 г.), став таким образом и первым переводчиком европейской художественной литературы на Арабском Востоке. В Каир ат-Тахтави вернулся в 1854 г., когда ‘Аббаса сменил у власти Са‘ид-паша. В какой-то мере он восстановил свое прежнее положение, занимал различные ответственные должности, но по-настоящему его знания и способности понадобились лишь с приходом к власти европофила хедива Исма‘ила, который сам учился в Париже и мечтал превратить Египет в «кусок Европы». Исма‘ил вновь открыл в 1863 г. Школу языков и назначил ее руководителем ат-Тахтави, одновременно сделав его членом Комитета школ, ведавшего организацией школьного дела, в котором наметился ощутимый сдвиг в сторону секуляризации. Комитет возглавлял один из ближайших сотрудников хедива, учившийся в одно время с ним во Франции, ‘Али Мубарак-паша, стараниями и при деятельном участии которого в Каире был выстроен Оперный театр, создана Национальная библиотека и осуществлены другие культурные проекты. В 1870 г. ‘Али Мубарак учредил журнал «Раудат ал-мадарис» («Сад школ»). Ат-Тахтави стал его главным редактором и оставался им до своей кончины в 1873 г. Журнал (он просуществовал около восьми лет) выходил два раза в месяц и бесплатно распространялся среди учащихся школ. Его тираж, составлявший вначале 350 экземпляров, впоследствии удвоился. В «Раудат ал-мадарис» публиковались, помимо ‘Али Мубарака и ат-Тахтави, воспитатель хедивских детей и автор назидательных сочинений для юношества ‘Абдаллах Фикри-паша, астроном и механик Исма‘ил ал-Фалаки-паша, поэт Исма‘ил Сабри-паша, судья и переводчик французской литературы Мухаммад ‘Усман Галал, один из самых даровитых учеников ат-Тахтави Салих Магди-бей, будущий биограф Рифа‘а, а также сын ат-Тахтави ‘Али Фахми Рифа‘а и другие самые известные ученые, литераторы и деятели культуры того времени, в большинстве своем выходцы из ал-Азхара, побывавшие затем в Париже или обучавшиеся в Школе языков. Все они состояли на государственной службе, входили в окружение хедива и целиком зависели от его благорасположения. Их заслуги по-прежнему оплачивались часто не деньгами, а земельными участками. Рифа‘а ат-Тахтави владел к концу жизни 1 тыс. 600 федданами земли (Brugman, 20, ссылка на «Хитат» ‘Али Мубарака), что, как считает Луис ‘Авад (он называет цифру в 2 тыс. федданов), сказалось на эволюции его взглядов, постепенно они становились менее радикальными: «…от демократизма Руссо и якобинцев он склонился в сторону Монтескье и его преклонения перед законами, хотя до конца сохранил верность своей первоначальной идее конституционной монархии» (‘Авад, 163). Свое мнение Луис ‘Авад подтверждает выдержкой из книги ат-Тахтави «Египетские умонастроения, порожденные современной литературой» («Манахидж ал-албаб ал-мисриййа фи мабахидж ал-адаб ал-‘асриййа», 1869): «Из вышесказанного ясно, что цивилизованное общество нуждается в двух мощных силах: первая — сила правящая, оберегающая интересы и противостоящая пагубе, вторая — сила управляемая, народная, владеющая полной свободой, пользующаяся общественными благами, необходимыми человеку для пропитания, приобретения источников заработка и достижения счастья в земной и загробной жизни. Правящая общественная сила в различных ее формах, называемая также властью, это центральная сила. От нее отходят три сильные ветви, называемые опорами власти: законодательная, которая вырабатывает законы и определяет порядок их проведения в жизнь, судебная, выносящая вердикты, и исполнительная, осуществляющая решения судебной. Эти три силы подчиняются единой силе, т. е. верховной власти, ограниченной законами» (цит. по: ‘Авад, 164). Как видим, ат-Тахтави не уточняет формы верховной власти, но подчеркивает ее ограниченность законами и ее «единственность», т. е. то, что она исходит от государства и выражает единую волю государства. Памятуя о раздробленности Египта в эпоху правления мамлюков, об их беспрерывных междоусобицах, он остается приверженцем сильного государства и, первым в Египте, письменно формулирует заимствованную у Монтескье мысль о необходимости разделения ветвей власти.

В передовой статье первого номера «Раудат ал-мадарис» (от 17 апреля 1870 г.), написанной Рифа‘а, возможно, в соавторстве с сыном, ставился вопрос, который в правление Исма‘ила приобрел особую актуальность для мыслящих слоев общества, — каким путем должно идти дальнейшее культурное развитие Египта: «Вернемся ли к прошлому и займемся поисками утерянного рая, порвав все связи с настоящим, или совершим рывок к горизонтам будущего, оборвав связи со славным прошлым и предав забвению наше духовное и культурное наследие?» (Цит. по: ‘Анани, 123). Сама формулировка вопроса, противопоставляющая две крайние и явно неприемлемые для автора точки зрения, указывает на то, что уже осознана необходимость нахождения третьего пути, синтезирующего столь нужный арабам для продвижения вперед европейский культурный опыт и сохраняющие свое значение ценности собственной культуры и религии. Меняется и само отношение к духовному наследию — оно уже не воспринимается как абсолютная, неделимая ценность.

Как и большинство других первых арабских журналов, «Раудат ал-мадарис» представлял собой тип универсального альманаха, включающего самые разнообразные, оригинальные и переводные материалы: научные — по истории, географии, медицине, военным и естественным наукам, общественно-политические, литературные. Без литературных произведений, прозаических и стихотворных, не обходился ни один номер. Критерием отбора статей служила их «полезность», познавательная и просветительская ценность. Содержание должно было легко усваиваться читателями, поэтому авторы статей почти не прибегали к рифмованной прозе. Этим журнал отличался от газетной публицистики, расцвет которой пришелся на последнюю треть XIX в.: формируя в стране общественное мнение, талантливые публицисты часто писали свои эмоциональные полемические статьи садж‘ем, в традициях арабской ораторской прозы.

Большое внимание уделялось в журнале женскому вопросу, ат-Тахтави специально приглашал преподавательниц женских школ (все эти, немногие тогда, школы были частными) писать в журнал статьи и предлагать темы для публикаций.

В виде приложений к журналу вышли в свет сочинения ат-Тахтави: «Разумное речение об иджтихаде и таклиде» («ал-Каул ас-садид фи ал-иджтихад ва ат-таклид», 1870—1871) — полемика вокруг вопросов истолкования сакральных текстов велась, все более обостряясь, уже более двух столетий; «Надежное руководство для девушек и юношей» («ал-Муршид ал-амин ли-л-банат ва-л-банин», 1872—1873) — учебное пособие для школьников; «Краткое жизнеописание Хиджазца» («Нихайат ал-иджаз фи сират сакин ал-Хиджаз», 1874—1875) — краткое изложение Сиры Пророка. Были опубликованы многие его переводы с французского.

Одновременно Рифа‘а участвовал, по заданию хедива Исма‘ила, готовившего реформу египетского законодательства, в переводе «Кодекса Наполеона» и занимался сопоставительным исследованием французских законов и установлений шариата. После Рифа‘а осталась большая библиотека, состоявшая в значительной части из общественно-политических и научных трудов по истории, географии, экономике, медицине, химии и т. д., преимущественно на французском языке.

Последнее десятилетие жизни Рифа‘а ат-Тахтави было весьма плодотворным в его разносторонней деятельности, имевшей единую цель — освоить достижения европейской культуры и использовать их во благо прогресса своей страны. Тем не менее «Описание Парижа» справедливо считается его главным трудом — по существу книга содержит в себе, в первоначальном, еще не развернутом виде, все важнейшие направления дальнейшего развития египетской общественной мысли.

Третье, посмертное, издание «Извлечения чистого золота из краткого описания Парижа» увидело свет в 1905 г. Его осуществил на свои средства Мустафа Фахми, торговавший книгами неподалеку от ал-Азхара. В этом издании было восстановлено упоминание об «откупной республике» хумамитов, купированное во втором издании (‘Авад, 201). В 1958 г., когда, с некоторым запозданием, отмечалось 150-летие со дня рождения пионера арабского просветительства, Министерством культуры АРЕ была издана биография Рифа‘а, написанная его учеником Салихом Магди, — «Оцененные временем заслуги слуги отечества Рифа‘а Рафи‘ ат-Тахтави» («Хилбат аз-заман би-манакиб хадим ал-ватан Ри-фа‘а Рафи‘ ат-Тахтави»), и в четвертый раз переиздано «Описание Парижа» с предисловием Махди ‘Аллама, Анвара Луки и Ахмада Бадави. В этом издании упоминание о «республике хумамитов» вновь было опущено.

В последующие годы интерес к Рифа‘а ат-Тахтави и его трудам на Арабском Востоке все более возрастает. В 1973—1977 гг. Мухаммад ‘Умара издал в Бейруте 4-томное «Полное собрание сочинений» ат-Тахтави, куда вошло и «Описание Парижа». Выходит много работ, авторы которых обращаются к разным аспектам деятельности Рифа‘а. Его общественно-политические взгляды наиболее полно исследованы в «Истории современной египетской мысли» (1969) известным литературным критиком и публицистом Луисом ‘Авадом (1914—1990), назвавшим ат-Тахтави великим мыслителем и «родоначальником либеральной демократии» в Египте. Гамал ад-Дин аш-Шаййал в книге «Рифа‘а ат-Тахтави» (1975) особое место отвел учителю Рифа‘а Хасану ал-‘Аттару как первому в Египте человеку, осознавшему необходимость «обновления» страны путем открытия ее для западных наук и связавшему «мечту» об обновлении со своим выдающимся учеником. Ат-Тахтави — автору «Описания Парижа», переводчику «Приключений Телемака» и поэту — посвятил в 1975—1977 гг. серию статей в журнале «ал-Катиб» профессор Александрийского университета Мухаммад Закарийа ‘Анани, считающий ат-Тахтави зачинателем обновления и в литературе, и в поэзии, и в переводческом деле. Ливанский публицист Мухаммад Дакруб в сборнике очерков о деятелях арабской культуры «Ви́дение будущего» («Ру'йа мустакбалиййа», Бейрут, 2002), говоря об ат-Тахтави, ставит акцент на его интересе к проблемам социальной справедливости. Романист Баха Тахир (р. 1935) в книге публицистики «Сыновья Рифа‘а. Культура и свобода» («Абна‘ Рифа‘а. Ас-Сакафа ва-л-хурриййа», 1993) называет в числе его «сыновей» — борцов за свободу культуры и слова в Египте — издателя сатирической газеты «ат-Танкит ва-т-Такбит» («Смех и слезы») фельетониста ‘Абдаллаха ан-Надима (1845—1896), реформатора ислама, шейха ал-Азхара Мухаммада ‘Абдо (1849—1905), автора книги «Освобождение женщины» Касима Амина (1865—1908), писателя и историка арабской литературы Таха Хусейна (1889—1973), которые «в наши дни подвергаются нападкам со стороны врагов ан-Нахды как пионеры светского направления в нашей современной культуре». В 2005 г. в связи с открытием университета в Сохаге, административном центре провинции, в которой родился ат-Тахтави, Баха Тахир, в числе других деятелей культуры, поддержал инициативу главного редактора еженедельника «Ахбар ал-адаб» Гамаля ал-Гитани, предложившего назвать новый университет его именем, «которое, — по словам Б. Тахира — должно вдохновлять нас сейчас, в период наступления обскурантизма, затопившего весь регион» (А.А., 2005, 3.04).

Примечательно, что автор историко-литературного исследования «Развитие современного арабского романа в Египте: 1870—1938» (1968) ‘Абд ал-Мухсин Таха Бадр, считающий, что в «Описании Парижа» меньше элементов литературного повествования, нежели в любой из книг средневековых арабских путешественников и даже в исторической хронике ал-Джабарти, и что началом, просветительского романа научно-публицистическую книгу ат-Тахтави можно назвать лишь с большой натяжкой (Бадр, 54—55), тем не менее начинает изложение истории современного египетского романа именно с нее. И история подтверждает, сколь тесно связан египетский роман с этим сочинением. Помимо того, что любовь Рифа‘а к Парижу унаследовали создатели современного египетского романа Таха Хусейн и Тауфик ал-Хаким, тема отношений Египта и Европы, Востока и Запада равно волнует романистов и начала и конца XX в., и первого десятилетия века XXI. А свое художественное воплощение эта тема чаще всего находит в повествовании о путешествии восточного героя на Запад, в страны Европы, а со второй половины XX в. и в страны Америки, путешествии, отображающем все коллизии во взаимоотношениях восточного и западного обществ, взаимодействия культур, обычаев, менталитетов.

В 1974 г. египетское Министерство культуры опубликовало пятое издание «Описания Парижа» с комментариями Махмуда Фахми Хигази. В имеющемся у меня экземпляре этого издания отсутствуют титульный лист и предисловие. Текст его идентичен тексту шестого издания, вышедшего в издательстве «Дар ал-Хилал» в 2001 г., с которого сделан настоящий перевод. Большинство добавлений, внесенных автором во второе издание, в двух последних изданиях опущено, восстановлены упоминания об арабских «платониках» и «откупной республике» хумамитов. В предисловии Мустафы Набиля книга ат-Тахтави названа «одной из вечных египетских книг» и сказано, что «ни у кого не вызывает сомнений ее новаторское значение и глубокое влияние на египетскую культуру, а некоторые критики считают ее важнейшим литературным документом в Египте первой половины XIX века». Автор предисловия подчеркивает схожесть «линий жизни» ат-Тахтави, ‘Али Мубарака, Мухаммада ‘Абдо и Таха Хусейна — все они были египтянами, выходцами из небогатых провинциальных семей, на личном опыте знали тяготы жизни народа, стремились к знанию, учились (кроме ‘Али Мубарака) в ал-Азхаре, все по нескольку лет провели в Париже. Мустафа Набил особо оговаривает, что ат-Тахтави, «признавая превосходство этой страны и высокий уровень владения ее жителями науками, искусствами и ремеслами… принимает достижения европейской культуры и не видит в этом ни малейшего противоречия с его собственным наследием». Упоминает он и о том, что ат-Тахтави «усматривает сходство между революцией 1830 г. в Париже и революцией Хумама в Верхнем Египте».

В 2002 г. книга была вновь издана, на этот раз в Абу Даби, издательством «Дар ас-Сувейди» под редакцией и с предисловием ‘Али Ахмеда Кан‘ана. Издание осуществлено с текста второго издания (1849) с внесенными автором дополнениями и сделанными им купюрами. В редакторских примечаниях указано авторство значительного числа стихотворных цитации. Книга представлена в качестве первого тома серии «Классика литературы ар-рихла». Предполагается издать в этой серии около 100 как известных, так и не издававшихся сочинений арабских путешественников, в первую очередь относящихся к XIX—XX вв.

Переводы «Описания Парижа» на другие языки появились лишь недавно. А. Е. Крымский, правда, упоминает о существовании турецкого перевода, относящегося, по-видимому, к началу XX в. (Крымский, 164, примеч. 56). На европейских языках долгое время книга была представлена лишь в извлечениях, переведенных французскими арабистами — современниками ат-Тахтави. В 1968 г. опубликован перевод (неполный, являющийся приложением к докторской диссертации) на немецкий язык Карла Стовассера под названием «Aṭ-Tahtāwī in Paris» («Ат-Тахтави в Париже»). Заслуга перевода книги на французский язык принадлежит египтянину Анвару Луке, выпускнику филологического факультета Каирского университета, защитившему в Сорбонне диссертацию на тему «Египетские писатели и путешественники во Франции в XIX в.». По возвращении в Египет А. Лука (1927—2003), преподавал в Каирском университете и в университете ‘Айн Шамс, а вторую половину жизни, будучи женат на европейке, прожил в Женеве, где и скончался. Многие годы преподавал в университетах Прованса и Лиона и продолжал заниматься изучением культурных связей между Францией и Египтом в XIX в. В 1958 г. участвовал в подготовке переиздания «Описания Парижа» в Каире. Его перевод книги ат-Тахтави под названием «L’Or de Paris» («Золото Парижа») вышел в Париже, в издательстве «Синдбад», в 1988 г. А. Лука не включил в свой перевод французские тексты, переведенные ат-Тахтави на арабский: «Хартию» Людовика XVIII, «Советы врача», предисловие де Саси к его переводу макам ал-Харири, газетной статьи о русско-турецкой войне, ограничившись упоминанием о них в соответствующих местах. Хотя в арабском переводе «Хартии» представляют интерес содержащиеся в нем замечания самого Рифа‘а. А. Лука ограничился также переводом лишь немногих стихотворных цитации. Но перевод А. Луки и особенно примечания переводчика к нему были неоценимым подспорьем в моей работе. Примечания составлены А. Лукой на основе доступных ему источников из французских библиотек и архивов и содержат биографические сведения о других членах египетской миссии в Париже, точные названия и выходные данные прочитанных и цитируемых ат-Тахтави французских книг, французские заголовки разделов конституционной «Хартии».

В заключение хочу выразить глубокую признательность всем, кто оказал мне помощь в работе на разных ее этапах — от получения необходимых источников до перевода стихов средневековых арабских поэтов: Йусуфу ал-Куаййиду, Д. В. Микульскому, Ахмаду ал-Хамиси, Абу Бакру Йусуфу, Д. В. Фролову и, разумеется, А. Б. Куделину.

P. S. В тот день, когда в моей работе была поставлена последняя точка, пришел очередной номер египетского еженедельника «Ахбар ал-адаб» от 14.10.2007 г. с опубликованным в нем большим интервью директора музея и выставок при Институте Арабского мира в Париже Бадр ад-Дина ‘Арудки, приехавшего в Каир в связи с планируемым Институтом проведением там с 13 сентября 2008 г. по 29 марта 2009 г. выставки «Бонапарт и Египет».

На вопрос корреспондента еженедельника Усамы Фарука о целях проведения выставки ‘Арудки ответил: «В последние годы, как мне кажется, французскую кампанию представляли сплошным благом для Египта, тогда как она была не только благом, а несла в себе и зло, если не много зла. Но, может быть, в этом зле было что-то и от добра. Поэтому мы хотим прояснить, что представлял собой Египет во время высадки в нем французов в конце восемнадцатого века и что произошло в нем в начале девятнадцатого века, после завершения кампании, которая длилась всего несколько лет, но следствия которой проявлялись на всем протяжении века. Несомненно, кампания была «потрясением» и факт, что от других колониальных кампаний — а экспедицию Бонапарта, не погрешив против истории, можно назвать колониальной — она отличалась тем, что ее сопровождало большое число ученых, мыслящих людей и художников. Наполеон ставил себе цель не только завоевать Египет, но и открыть его. Не будем забывать, что Бонапарт мечтал стать членом Французской академии, и это придает его экспедиции несколько иное значение, чем другим колониальным экспедициям. Именно это мы хотим разъяснить планируемой выставкой и ради этого сформирована комиссия из большого числа французских ученых, а также египетских писателей и интеллектуалов. Мы хотим, чтобы выставка стала результатом совместных усилий и могла дать взвешенное представление об этой кампании».

В числе позитивных следствий «потрясения», пережитого Египтом во время кампании Бонапарта, Бадр ад-Дин ‘Арудки назвал «открытие Востоком, в том числе и Египтом, самого себя». Как на «зримое свидетельство» позитивных следствий указал на госпиталь ал-Каср ал-Айни в Каире, основанный французом Клот-беем. А «все попытки Мухаммада ‘Али создать современный Египет» отнес за счет «косвенных последствий этого потрясения», подчеркнув, что и «сам ат-Тахтави был детищем этого цивилизационного потрясения». «Я знаю, — сказал ‘Арудки, — есть такие, кто считает, что экспедиция затормозила естественное развитие Египта по пути обновления. Возможно. Эта точка зрения может обсуждаться. Но может ли развитие происходить без общения с другими нациями? А Османская империя препятствовала такому общению, потому оно и вылилось в жестокое потрясение».

Выставка в Каире — вторая за последние десять лет французская инициатива — призвана содействовать более глубокому изучению истории франко-египетских отношений, политических и культурных, последних двух столетий. Сказанное Бадр ад-Дином ‘Арудки об экспедиции Бонапарта и ее прямых и косвенных, в том числе и отдаленных, последствиях для арабов и арабской культуры не оставляет сомнений в том, что множество вопросов, так или иначе связанных с событиями 200-летней давности, все еще требуют своего непредвзятого обсуждения. Упоминание же ‘Арудки в этом контексте «самого» Рифа‘а ат-Тахтави лишний раз подтверждает значение личности и деятельности первого египетского просветителя.