К Анечке

Глава 9. Книга учёта поголовья

Проснувшись в начале третьего пополудни, Сергей сделал несколько звонков, плотно перекусил и приступил к изучению дневника.

Перед ним лежала разбухшая от сырости тетрадь увеличенного формата с зелёной обложкой. На лицевой стороне обложки красивым каллиграфическим почерком было выведено чернилами: «Книга учёта поголовья». Быстро пролистав тетрадь, Сергей первым делом установил на столе штатив с фотоаппаратом, включил настольную лампу и страницу за страницей отснял все сделанные химическим карандашом записи и рисунки. Первые шесть страниц тетради были исчерчены таблицами учёта поголовья оленей оленеводческого совхоза «Ныдинский» со сносками и пояснениями. Таблицы были заполнены неровно, в неумело выведенных словах встречались ошибки, а буквы наползали друг на друга. Было видно, что писал человек, совсем недавно обучившийся грамоте. Но дальше шли дневниковые записи красивым, ровным почерком. Текст хорошо читался, а множество рисунков были выполнены очень художественно. Всё это говорило о том, что дневник вёл человек, получивший хорошее образование. Тетрадь в клетку на девяносто шесть листов была исписана больше чем наполовину.

Сергей перекинул фотографии на компьютер и, только когда убедился, что всё получилось как надо, налил себе большую кружку крепкого кофе и сел читать дневник.

«16 июля 1950 г.

Здравствуй, моя дорогая, любимая Анечка! Много писем написал я тебе со дня своего ареста, но так и не получил от тебя ни единой весточки. Я не знаю, что стало с моими письмами, но уверен, если бы до тебя дошло хотя бы одно письмо, ты обязательно ответила мне, но, к сожалению, мы живём во времена, когда судьбы и жизни своих же советских граждан перемалываются человеконенавистнической государственной машиной в невообразимых, не имеющих в истории примера масштабах. И эта адская машина не имеет предела подлости, низости и изуверства. Письмо, которое я пишу тебе сейчас, никогда не будет отправлено, ты никогда его не прочтёшь, но я не могу не писать тебе, не могу не говорить с тобой, любовь моя. Обстоятельства сложились так, что у меня, теперь уже бывшего заключённого номер 128204, Василия Семёновича Зверева, появилась возможность рассказать тебе правду, не опасаясь цензуры. И, поскольку это письмо никогда не попадёт к тебе, я не боюсь ранить твоё нежное, чувствительное сердце некоторыми неприглядными подробностями моей лагерной жизни. Родная моя, мне так много хочется тебе рассказать!

Два месяца назад нас привезли этапом из Норильска в Салехард на строительство железной дороги. Лагерь наш называется «Глухариный» и находится в глухом лесу в ста пятидесяти километрах от Салехарда. Условия содержания и питание здесь по сравнению со всеми лагерями, через которые мне довелось пройти, можно сказать, отличные. Мы хорошо питались, строили железную дорогу, выполняли план, и каждый рабочий день сокращал на два, а то и три дня наш срок заключения. В «Глухарином» я снова почувствовал себя живым человеком и обрёл надежду вернуться к тебе, любовь моя. Здесь впервые за время моего заключения у меня появился товарищ. Но жизнь наша состоит из подъёмов и падений. И вот случилось так, что сейчас я, беглый преступник, пишу тебе это письмо, сидя в старой, заброшенной избе среди северных лесов и болот.

26 июня во время заготовки леса, убив охранников и раздатчиков пищи, совершили побег пятеро уголовников нашего лагеря и взяли нас с товарищем в заложники. Их целью было переправиться через реку Обь и добраться до железной дороги, по которой они планировали уехать в тёплые края. Путь неблизкий, а пищу в этих глухих краях взять негде. Вот для этого им понадобились мы с Николаем. Нас собирались съесть по пути. Мой товарищ, Николай Чупраков, бывший военный, родом из Тобольска, в молодости несколько лет жил в Салехарде и знаком с этой местностью. Уголовники знали об этом и решили, что он пригодится им ещё в качестве проводника. А я просто был всё время рядом с ним. На второй день после побега нам удалось от бандитов сбежать. Это произошло недалеко от стойбища кочевых ненцев, на которое мы случайно наткнулись. Ненцы ничего не знали про нас, но после нашего побега уголовники, должно быть, испугавшись, что мы можем обратиться за помощью к местному населению, пришли в стойбище и зверски убили четырнадцать человек – всех, кто там был. Изверги не пожалели ни стариков, ни женщин, ни детей. Мы же, после того как бежали от бандитов, заблудились в лесу и случайно вышли на стойбище только через сутки после трагедии. То, что мы там увидели, я не смогу забыть до конца жизни. Стало ясно, что после такого чудовищного преступления нас будут искать, пока не найдут, и мы никому и никогда не сможем доказать свою невиновность в этих чудовищных преступлениях. Чтобы скрыть своё головотяпство, руководство ГУЛАГа не позволит нам дожить до суда. Единственный выход – временно стать отшельниками. Мы взяли в разорённом стойбище всё необходимое и ушли в лесную глушь. Там, в стойбище, я увидел лежащую на земле тетрадь с рассыпанными карандашами и забрал их с собой. Теперь у меня есть возможность общаться с тобой, моя дорогая, любимая Анечка.

Почти неделю мы скитались по лесам, пока случайно не набрели на старое, заброшенное поселение русских староверов, о которых Николай слышал ещё в двадцатых годах, во время своего пребывания в Обдорске (сейчас Салехард). Это место, как никакое другое, нам подходит: про него никто не знает, даже местное население. В двух километрах от нашего жилища есть богатое рыбой озеро, а совсем рядом – маленькое живописное озерцо с чистейшей питьевой водой.

Мы пришли сюда 5 июля и за десять дней восстановили одну из заброшенных изб, чтобы иметь надёжное убежище от непогоды и диких зверей. Нам очень повезло, что от прежних обитателей здесь остался инструмент, кое-какие предметы быта и замечательная чугунная печь, которая теперь стоит в нашем жилище. Быт и труд у нас теперь хорошо налажены, и мы тщательно готовимся к длительному и трудному путешествию, которое скоро нам предстоит. В этом поселении когда-то стояло три дома, в которых проживало не меньше пятнадцати человек. Тут же есть кладбище с девятью захоронениями, некоторые возрастом более пятидесяти лет. Вероятно, обитатели поселения ушли отсюда с приходом в эти края советской власти. По словам Николая, ещё незадолго до революции отшельники-староверы приходили в посёлок под названием Хэ, что стоит на берегу Обской губы, и меняли в купеческой лавке добытую пушнину на разные товары. Возможно, после революции они покинули эти места, потому что неоткуда стало получать предметы первой необходимости. Без торговли в этом суровом краю выжить нельзя. А возможно, причиной их ухода послужила эпидемия холеры, которая свирепствовала на севере в двадцатых годах. И вот теперь, моя дорогая Анечка, мы живём как Робинзоны. Вокруг нашего убежища на несколько километров простирается широкое, труднопроходимое болото, поэтому сравнение с героем Дефо тут как нельзя кстати. Ближе к осени мы найдём путь, которым проходили прежние обитатели этого острова через болота, и отправимся в верховье реки Надым, в места, где обитает народ ханты, который с древних времён враждует с ненцами. Представителей власти в тех глухих местах нет, и выдавать нас там некому. Надеемся, ханты помогут нам добраться до Тобольска, где у Николая есть возможность сделать нам новые документы. И, если жестокая судьба сжалится над нами, мы встретимся с тобой, любовь моя, уже в будущем году. Сегодня воскресенье, и мы позволили себе первый выходной. Николай варит уху, а у меня появилось время написать тебе письмо. Теперь наша отшельническая жизнь немного упорядочилась, и я буду часто тебе писать. Надеюсь, у вас хорошо, наш малыш растёт, а вы с Амалией Петровной пребываете в добром здравии. Поцелуй за меня нашего малыша и передай привет Амалии Петровне.

До свидания, моя дорогая Анечка. Скучаю и люблю тебя безмерно.

Твой Вася»

Дочитав до конца письмо, Сергей задумался. О громком массовом побеге заключённых в пятидесятом году, когда жертвами озверевших уголовников стали обитатели трёх стойбищ, он, конечно, знал. Чтобы остановить бандитов, тогда был вызван армейский десант, и все бандиты были уничтожены, но в письме вскрываются интересные подробности ещё о двух заложниках из числа заключённых, и об этом он точно не читал нигде. Нужно будет поговорить со старым другом и коллегой, специалистом по истории ГУЛАГа, историком, писателем Владиславом Михайловичем Крамаренко. Когда Сергей ещё учился в университете, Крамаренко уже организовал несколько экспедиций по маршруту «Пятьсот первой» стройки, поработал в архивах и написал три уникальные по информативности книги по истории Ямальского Севера, и, в частности, по строительству железной дороги Чум – Салехард – Игарка. Для своих книг он собирал материал в десятках архивов по всей стране, и лучше него эту тему не знает никто.

В лагерном пункте «Глухариный», который упоминается в письме, Сергей бывал много раз. Это один из наиболее хорошо сохранившихся до нашего времени лагпунктов, которому пару лет назад был присвоен статус «Памятник истории». Добиться этого смог именно Владислав Михайлович. Сейчас там активно ведутся реставрационно-восстановительные работы для создания музея под открытым небом, которыми он же и руководит.

Сделав себе пометку в рабочем блокноте, Сергей стал читать дальше.

«23 июля 1950 г.

Здравствуй, моя дорогая, любимая Анечка! Вот снова наступило воскресенье, и у нас с Николаем заслуженный выходной. Эту неделю мы занимались рыбалкой, охотой и заготовкой бересты для коробов, в которых будут храниться наши припасы. Николай, опытный охотник, научил меня делать ловушку для ловли лисы и песца. Поистине народная мудрость не знает границ! Слопец – так называется простая и надёжная ловушка, которую широко используют северные аборигены. В качестве приманки мы используем рыбу, в которой у нас нет недостатка. Нам уже удалось поймать двух песцов. В это время года шкурки не годятся для выделки, а вот мясо не только вполне пригодно в пищу, но и полезно. Коренные жители употребляют мясо песца, чтобы лечить лёгочные заболевания. Сначала мясо необходимо вымочить, несколько раз меняя воду, а потом долго тушить на медленном огне. С питанием, Анечка, у нас теперь полный порядок. Мы с Николаем хорошо высыпаемся и даже прибавили в весе. У нас ещё имеется небольшой запас перловой и пшенной крупы, которую мы экономим, а главное, есть приличный запас соли. Ещё у нас имеется немного лаврового листа и перца. Конечно, очень не хватает хлеба, но основной наш рацион – это свежепойманная местная рыба щёкур. Она необычайно сытная и вкусная даже в сыром виде и без хлеба. Николай говорит, что ненцы, проживающие в самых отдалённых уголках Ямала, питаются только рыбой и олениной с кровью, при этом всегда здоровы и хорошо себя чувствуют.

Уже несколько раз мы видели неподалёку от нашего жилища диких оленей, но не стреляем их из опасения, что кто-то может нас услышать. Позже мы обязательно добудем оленя, и Николай мне покажет, как делается национальное ненецкое блюдо – айбат. Завтра мы пойдём к большому озеру делать специальное приспособление из длинных жердей для сушки рыбы. Погода стоит жаркая и ветреная, самое время заготавливать «юрок» – сушёное филе щёкура. Опасаемся только, чтобы в этом деле нам не помешали медведь или росомаха. К счастью, мы пока ещё нигде не видели их следов, но на всякий случай всегда берём с собой оружие. У нас имеется армейская винтовка и охотничье ружьё, и в случае опасности мы сможем защититься.

Чтобы уберечь наши продуктовые запасы от диких зверей, мы решили хранить их в доме и для этого собираемся сплести берестяные короба. Два дня точно так же, как наши предки в старину, мы заготавливали бересту. Теперь она несколько дней должна отмокнуть в воде. Берёзы растут километрах в трёх на северо-восток от нашего жилища, так что пришлось изрядно находиться по лесу. Кажется, через пару месяцев благодаря Николаю я буду вполне готов к деревенской жизни! Мы много беседуем на самые разные темы и пока совсем не устали друг от друга. Четыре года я почти ни с кем не разговаривал и теперь замечаю за собой большую словоохотливость. Недавно я рассказывал Николаю о наших с тобой поездках на дачу и вспомнил, как тогда, дождливым осенним вечером, ты читала мне вслух рассказ Анри Барбюса «Нежность» и как безутешно плакала над судьбой несчастного Луи и его возлюбленной. Когда я пересказал Николаю содержание и упомянул, что мы читали Барбюса в оригинале, он загорелся желанием выучить французский язык. Теперь во время наших трудов я как могу обучаю его французскому, а он учит меня всем премудростям жизни в дикой природе. Эх, ненаглядная моя Анечка, только бы всё это было не зря и у нас всё получилось. Только бы хоть разок увидеть тебя, обнять, прижать к себе. Я постоянно думаю о тебе, о нашем ребёнке. Не могу выразить, как мне жаль, что я не видел, как наш малыш делал первые шаги, как говорил первые слова. Но надежда даёт мне силы и помогает преодолевать все трудности. Я обязательно вернусь к тебе, любовь моя! На этом заканчиваю своё письмо. Берегите себя. Целую вас обоих.

До свидания.

Твой Вася»

В конце письма на полстраницы был выполнен подробный рисунок слопца с пояснениями. Дальше шло письмо с той же датой, что и предыдущее.

«23 июля 1950 г.

Не могу уснуть. Давят тяжёлые воспоминания и мысли. Сегодня вечером Николай рассказывал мне о своём пребывании в концентрационном лагере Дахау в Германии, а я поделился с ним своими воспоминаниями о первых месяцах своего заключения в следственном изоляторе на Литейном. Потом, за четыре года лагерей, этапов и пересылок, мне довелось много чего повидать, но первые месяцы отложились в памяти как самые тяжёлые и страшные. Быть может, потому, что мне, человеку, выросшему в семье питерских интеллигентов, впервые пришлось столкнуться с такой античеловеческой, изуверской машиной, перед деяниями которой меркнут даже ужасы блокады. Там, на войне, я знал, что враг пришёл на нашу землю и стоит у ворот моего родного города. Я не был к этому готов, но, когда началась война, хорошо понимал, что будет тяжело и страшно. Но там был враг. А здесь, после победы в самой кровопролитной войне в истории человечества, наши советские люди – победители, в нашей форме, говорящие по-русски, словно демоны в человеческом обличье, уничтожают ни в чём не повинных наших же людей с таким остервенением и ненавистью, что это трудно описать словами и найти этому какое-то объяснение. Все мы слышали и видели, как людей арестовывали до войны, но мы верили, что советская власть делает всё на благо народа и не может ошибаться. И если даже где-то ошибётся, то обязательно разберётся, накажет виновных и восстановит справедливость. Но, когда я увидел своими глазами, как на самом деле работает эта машина, я испытал такое потрясение и безысходное отчаяние, что смерть казалась единственным выходом.

После ареста меня почти две недели держали без допроса в переполненной камере, где приходилось спать по очереди. Каждый день я видел, как в камеру от следователей заносили истерзанных людей. Большинство из них впоследствии умирали или становились инвалидами. Это излюбленный приём этой зверской машины – дать тебе посмотреть, что с тобой будет, если ты не подпишешь признательные показания. И я подписал. Я сознался, что преклонялся перед зарубежным техническим прогрессом, ругал нашу советскую власть и был готов сотрудничать с иностранными разведками. За чистосердечное признание меня пообещали не расстреливать, а ограничиться десятью годами с конфискацией имущества. А ведь я всего лишь сказал в кругу людей, которых искренне считал своими друзьями, что американские карандаши и ластики много лучше отечественных. Но я оговорил себя, потому что знал, что не смогу вынести таких изощрённых пыток, которыми славился Литейный, и согласился с обвинением в пусть слабой, но надежде, что этот кошмар скоро закончится и справедливость всё-таки восторжествует. Ведь не может кромешный ужас длиться вечно.

Меня не расстреляли и не покалечили на допросах, но я всегда завидовал и восхищался теми, кто, несмотря ни на что, смог противостоять этой машине, теми, у кого хватило стойкости не подписывать лживые протоколы следователей-подонков. Я видел людей, которым прибивали гвоздями пальцы к деревянному брусу, видел заключённых с вывернутыми на допросах суставами и жуткими следами от ожогов. У меня просто не поднимается рука описать, как эти нелюди допрашивали малых детей и что они делали с женщинами. Сколько безвинных детей «врагов народа» было замучено и убито, а сколько их осталось жить с поломанными судьбами. Ленинградские следователи стараются превзойти друг друга в изощрённости пыток и количестве раскрытых дел, чтобы перейти в Москву на повышение. Это предел их мечтаний, и они ни перед чем не останавливаются, чтобы добиться своей цели.

Как-то к нам в камеру привели седого, сгорбленного старика, который с трудом мог двигаться и говорить. Когда я его увидел, меня сразу поразила одна странность: у него было гладкое, совсем не старое лицо. Оказалось, что этому старику нет ещё и двадцати лет. Звали его Семён. Их семья жила в какой-то деревушке под Ленинградом, я уже не помню её название. Кто-то написал ложный донос на его родителей. И, когда за ними приехали, один из этих скотов в погонах ударил его беременную мать за то, что, как ему показалось, она слишком медленно собиралась. Отец, конечно, заступился за мать, и его стали жестоко избивать. Семён с младшим братишкой бросились умолять этих извергов не бить родителей, и какой-то бугай из арестной команды вроде легонько ударил младшего брата пистолетом в висок, отчего тот умер на месте. Матери тут же стало плохо, и у неё случился выкидыш. Никто не оказал ей помощь, и, пока в доме шёл обыск, она скончалась от потери крови, а отец от побоев умер позже. Когда брата убили, Семён схватил у печи полено и кинулся на убийцу. За это ему проломили грудную клетку и повредили позвоночник. Он выжил, но стал калекой и поседел, как глубокий старик. Он долго лежал в больнице, потом его выхаживала бабушка, а когда он снова научился ходить, его арестовали и обвинили в оказании сопротивления сотрудникам. Меня тогда настолько тронула эта история, что в моей голове сам собой сложился стих:

Дальнейшая судьба Семёна мне неизвестна. После суда меня перевели в другую камеру, и больше я о нём ничего не слышал. Николай, человек, переживший ужасы немецкого лагеря смерти и прошедший через лагеря ГУЛАГа, сравнивая эти две машины смерти, ставит между ними знак равенства, а в некоторых моментах находит немцев более гуманными, нежели соотечественники. И, вспоминая Норильлаг, я не могу с ним не согласиться. Как это страшно! Но мы верим, что время всё расставит на свои места, справедливость обязательно восторжествует и никогда больше наш народ не допустит, чтобы подобное повторилось. Наверное, это будет не скоро, но обязательно будет. Не может не быть».

Это было не письмо, а записанные в дневник тяжёлые воспоминания. Здесь Василий Зверев ни разу не обратился к жене, ни разу не упомянул её имя. Про ужасы ГУЛАГа Сергей, как историк, конечно, знал. Читал он и Варлама Шаламова, и Александра Солженицына, и знаменитые «Соловки» генерала Зайцева, но очередное свидетельство участника тех событий производило гнетущее впечатление. Особенно история Семёна. А сколько в те годы ещё было таких историй… Не перечесть…

«5 августа 1950 г.

Здравствуй, моя любимая, ненаглядная Анечка! Прошло ещё почти две недели нашей отшельнической жизни. Мы с Николаем упорно трудимся, а белые ночи позволяют нам работать в любое время. Мы уже полностью изучили наш остров. Не зря староверы выбрали это место для жизни. Оно со всех сторон защищено болотами от посторонних. Здесь есть богатые рыбой протоки и большое, глубокое озеро, в котором много белой рыбы. В дровах нет недостатка, а птицы и зверя водится в избытке. Прежние обитатели посадили здесь красную смородину и шиповник, которые разрослись в целые плантации. Вокруг повсюду растёт иван-чай, и Николай научил меня правильно его заготавливать. Оказывается, это целая наука! Теперь мы пьём полезный и богатый витаминами напиток. Сегодня, 5 августа, ровно месяц, как мы пришли сюда. У нас уже имеется короб сушёной рыбы и ещё столько же сейчас сушится. Мы соорудили плот, с которого по ночам ставим сети на большом озере. Поскольку место там открытое, работать приходится ночью или ранним утром.

Ещё у нас заготовлен небольшой запас сушёного глухариного мяса. Николай научил меня делать ловушки на глухаря, и я уже добыл одного полностью самостоятельно. Ещё я учусь делать гимгу. Это приспособление для ловли рыбы, внешне очень напоминающее огромный кокон. Его плетут из тонких корней хвойных деревьев, и это, скажу я тебе, душа моя, очень не простая наука. Знаешь, Анечка, глядя на то, как работает Николай, сколько всяких премудростей знает, я постоянно вспоминаю сказку Салтыкова-Щедрина «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил». Работая с ним бок о бок, я очень стараюсь всё запоминать и делать правильно, но всё равно постоянно чувствую свою никчёмность в этой дикой среде. Но я упорно учусь. Николай всё делает ловко, словно играючи. Он вырос в суровом сибирском краю и с детства усвоил много навыков, которые сейчас успешно применяет в нашей отшельнической жизни. Ему, как старому солдату из русских сказок, легко даётся любое дело, за какое бы он ни взялся, и я вижу, как ему всё больше нравится наша жизнь здесь. Он и сам признаётся, что впервые за долгие годы чувствует себя на нашем острове по-настоящему свободным человеком. Порой у меня складывается такое впечатление, что когда-то он тут жил и теперь после долгого отсутствия вернулся домой. Я даже начинаю опасаться, что он решит здесь остаться и мне придётся одному добираться до Тобольска! Конечно же, я шучу, но уверен, если бы нам пришлось здесь зимовать, Николай бы совсем не расстроился. За эти полтора месяца мы заметно набрались сил и стали выносливее, а ещё у нас отросли волосы и бороды. К осени мы будем похожи на сказочных леших, но идти нам предстоит долго, и к хантыйским стойбищам мы выйдем уже в морозы. А с большой шевелюрой и бородой, наверное, будет теплее.

Вот только комары, которых в это время года просто несметное количество, постоянно путаются в волосах, что очень неприятно. Комары, слепни, мошкара – самая большая трудность, с которой мы справляемся не очень успешно. Но в наше оправданье могу сказать, что даже коренное население этих мест при всей своей приспособленности к здешнему климату до сих пор не нашло верного рецепта спасения от этих кровососов. Оленеводы предпочитают уходить со своими стадами дальше на север, где холоднее и постоянные ветра. Благодаря отличной памяти Николая, мы пользуемся в нашей жизни вековой мудростью самоедов, и я уже много знаю об их жизни, быте, верованиях и традициях. В следующем письме я обязательно расскажу тебе о кочевниках тундры, а пока, душа моя, буду заканчивать письмо. Скоро нам идти проверять сети и потрошить рыбу.

Целую тебя и нашего малыша. Берегите себя и будьте здоровы. Передай привет и наилучшие пожелания Амалии Петровне.

До свидания.

Твой Вася»

Дальше на двух страницах были нарисованы гимга и ловушка на глухаря с подробным описанием.

В следующих трёх письмах, от восьмого, десятого и одиннадцатого августа, Василий Зверев в подробностях рассказывал о ненцах всё, что слышал от своего товарища. Судя по довольно точному описанию быта и верований ненцев, Николай Чупраков действительно много времени провёл среди кочевников. В письме от восьмого августа целый разворот тетради занимал рисунок ненецкого святилища, на которое Зверев и Чупраков наткнулись неподалёку от разорённого стойбища: большая лиственница, увешанная ленточками, черепами оленей, с целым частоколом из ненецких идолов. Между толстых корней дерева – россыпи монет, украшений и различных предметов, принесённых в качестве подношения духам. К рисунку ещё на страницу шло пояснение.

Следующее письмо, от девятнадцатого августа, Сергея позабавило.

«15 августа 1950 г.

Здравствуй, моя дорогая Анечка. Сегодня мы первый раз добыли оленя, и Николай познакомил меня с национальным ненецким блюдом под названием айбат. Рано утром мы проверяли сети и в очередной раз увидели на краю леса диких оленей. До сегодняшнего дня стрелять мы их боялись, однако сегодня на нашу удачу дул сильный восточный ветер, при котором звук выстрела уходит в сторону сопок, и вероятность, что кто-то сможет нас услышать, минимальная. И мы решились. Запас сушёного мяса у нас пока небольшой, к тому же из-за ветреной погоды наши сети сегодня были пусты.

Николай с одного выстрела из винтовки уложил крупного самца и объявил, что сегодня я наконец попробую айбат. Мы перенесли добычу за ближайшие деревья, выбрали подходящее место, чтобы нас обдувало ветром и мошкара не мешала нам наслаждаться деликатесом. Николай уложил оленя на спину, снял с него шкуру и выпотрошил так, что внутри туши, словно в чаше, осталось много крови. Затем он отрезал кусок мяса, обмакнул его в кровь и съел прямо так, в сыром виде. Оказалось, это и есть национальное блюдо айбат! Просто отрезаешь кусок мяса, обмакиваешь его в кровь и ешь. Я знал, что это блюдо из мяса и крови, но думал, что всё это проходит хоть какую-то термическую обработку. Николай упрашивал меня отведать сие «дивное кушанье», но я отказался. Конечно, если бы мне предложили этот «деликатес» в Норильском лагере, уговаривать меня не пришлось бы, однако сейчас я предпочёл собирать морошку и не видеть, как мой товарищ, с которым мы спорим на философские темы, обсуждаем мировую литературу и учим французский язык, сидит вымазанный кровью и с явным удовольствием поедает сырую оленью плоть! И это несмотря на то, что наш рацион сейчас значительно пополнился ягодами. На болотах вокруг нашего острова созрели несметные плантации морошки, по склонам сопок в изобилии растёт голубика и черника. Ну, как говорится, кому арбуз, а кому свиной хрящик… Как только мой товарищ насытился, мы принесли добычу в избу, и тут же пошёл сильный дождь, который не прекратился до сих пор. Несколько кусков мяса мы сварили, всё остальное нарезали ломтиками и засолили, чтобы потом высушить. Шкуру собираемся выделать и сшить из неё мешок для наших припасов. Дней через десять мы отправимся в путь. У нас уже достаточно провианта, и физически мы вполне готовы к длительному путешествию.

Забыл тебе рассказать, что мы нашли две тропы, которыми ходили староверы в посёлок Хэ. Мы уже заменили сгнившие переправы через болото и два ручья и тщательно их замаскировали. Теперь можем отправляться в любое время.

До свидания, душа моя. Надеюсь, у вас всё хорошо и все пребывают в добром здравии. Целую вас, мои дорогие.

До свидания.

Твой Вася»

Улыбнувшись описанию национального ненецкого блюда, Сергей сглотнул слюну и грустно вздохнул. Ещё мальчишками они с друзьями бегали в гости в стойбища к ненцам, много раз ели айбат и привыкли к нему с детства. Он любил сырую оленину с кровью, особенно печень, но в студенческие годы, во время учёбы в Санкт-Петербурге, начал ходить в церковь и, как настоящий христианин, употреблять это блюдо перестал.

«24 августа 1950 г.

Анечка, родная моя, любимая, здравствуй! Пишу тебе письмо, а руки дрожат от обиды и злости на самого себя. Неделю назад, семнадцатого августа, я хотел сообщить тебе о том, что через три дня, двадцатого августа, мы с Николаем наконец-то отправляемся к реке Надым. Но вышло так, что мой товарищ сейчас лежит израненный, без сознания, и, возможно, у него сломан позвоночник, а у меня поломаны рёбра и несколько рваных ран на руках и плече. В прошлом письме я рассказывал тебе о том, как мы добыли оленя и Николай знакомил меня с ненецкой национальной кухней. В тот день был сильный ветер, и, по всей видимости, запах крови разнёсся на всю округу и привлёк старую, матёрую медведицу с медвежонком. Раньше мы ни разу не видели следов присутствия этих опасных гостей на нашем острове, но медведица как-то смогла найти дорогу.

Семнадцатого числа мы с утра отправились проверять сети. Рыбы мы насушили достаточно, и нам нужно было поймать только пару рыбин на уху. Из попавшихся в сетку щук и щёкуров мы отобрали два крупных щёкура, остальную рыбу отпустили и отправились обратно. Когда подходили к краю леса, слева, метрах в двадцати от нас, над кустами неожиданно поднялся на задние лапы медвежонок и подал голос. Мы даже не успели его хорошо рассмотреть, как услышали какой-то шум справа. От того места, где мы позавчера разделывали оленя, прямо на нас бежала огромная медведица. Мы оказались в самой опасной ситуации, когда человек находится между медведицей и её детёнышем. Николай шёл от меня справа и нёс корзину с рыбой, а винтовка висела у меня на плече. Он закричал: «Стреляй!» – и, когда медведица была уже совсем близко, бросил в неё корзину и отскочил в сторону. Медведица кинулась сначала на Николая, ударила его лапой, подмяла под себя, потом развернулась и ринулась на меня. Мне хватило времени, чтобы выстрелить, но от испуга и волнения я попал ей не в грудь, как целился, а в шею. Она этого даже не почувствовала, сбила меня с ног, придавила к земле, и я на какие-то секунды, а может, минуты потерял сознание. Когда очнулся, медведица стояла над Николаем. Винтовка лежала рядом со мной. Я подобрал её и успел выстрелить. Руки плохо слушались, но по случайности я удачно попал ей в позвоночник, а потом добил вторым выстрелом. Кое-как я поднялся, подошёл к Николаю. Всё лицо и грудь его были залиты кровью. Я подумал, что он мёртв, и сначала закричал от горя, но потом увидел, как изо рта у него надулся кровавый пузырь. У меня кружилась голова, слёзы текли от сильной боли в груди, было трудно дышать, но мне каким-то чудом удалось дотащить Николая до избы. Я успел промыть ему раны, потом добрался до своей лежанки и потерял сознание.

В себя я пришёл уже ночью. Моё тело страшно болело, я еле смог подняться, чтобы проверить состояние Николая. Он был всё так же без сознания и от потери крови холодный, как лёд.

Следующие три дня я вставал только для того, чтобы согреть чайник, промыть раны и сменить ему повязки. У него сильно изуродовано лицо и глубокие раны на груди, шее и ещё на спине, куда пришёлся удар лапы медведицы. К счастью, глаза уцелели. 21 числа Николай ненадолго пришёл в себя. Я рассказал ему, что случилось, и попросил пошевелить пальцами рук и ног, чтобы убедиться, что позвоночник не повреждён. Он не пошевелился, но пытался мне что-то сказать, а потом снова впал в забытье. Сейчас у него сильный жар. Он иногда приходит в себя, и мне удаётся поить его с ложки ухой и иван-чаем.

Чтобы скорее поправиться, нам нужно хорошо питаться, и я два раза уже ходил к озеру за свежей рыбой. Даже при небольшом физическом усилии от сильной боли в груди у меня выступают слёзы, но нужно терпеть. После каждого похода подолгу лежу, чтобы боль утихла. На другие раны, хоть они и болят, я внимания не обращаю, всё это быстро заживёт.

С убитой медведицы мне удалось снять шкуру. На это у меня ушло несколько часов, но я справился. Теперь по мере сил буду её выделывать. Если здесь зазимуем, она нам очень пригодится. Медвежонок ходит где-то рядом, и, если не уйдёт, придётся его пристрелить. Без матери ему не выжить, а шкура и мясо нам очень пригодятся. Но пока я даже боюсь представить, какую боль мне причинит отдача от выстрела из винтовки. Анечка, родная моя, я теперь не знаю, что с нами будет дальше. Мне горько и тоскливо от мысли, что придётся здесь зимовать, но так уж вышло, и ничего с этим не поделать… Ещё недавно я был полон надежд, а теперь наше положение повергает меня в уныние. Недели три назад мы нашли на кладбище медную иконку, а потом обнаружили ещё несколько похожих иконок, которые когда-то были вставлены в могильные кресты. Николай повесил их на стену в избе. Я ещё посмеивался над ним, а он мне говорил, что они делают наше жилище уютнее. Теперь я смотрю на эти иконы и прошу святых дать сил моему товарищу скорее встать на ноги и помочь нам выбраться отсюда. Только бы Николай поправился, а с остальными трудностями вместе мы справимся.

До свидания, любовь моя.

Твой Вася»

«26 августа 1950 г.

Сегодня Николаю лучше. Утром я варил бульон из сушёного мяса и услышал, как он пытается мне что-то сказать. Он был в ясном сознании, и мы смогли немного поговорить. Мои худшие опасения подтвердились: у него всё-таки сломан позвоночник, и он совсем не чувствует конечности. Ещё он рассказал, что вспомнил старые карты, которые когда-то были у них в Обдорске, и теперь уверен, что от фактории Надым до хантыйских стойбищ по реке Надым не более трёхсот километров. То есть всего от нашего убежища до тех мест нужно пройти около четырёхсот километров. Учитывая особенности этой местности, выйдет все шестьсот, но это расстояние вполне можно преодолеть месяца за полтора. Николай настоятельно требует, чтобы я оставил его здесь и, не теряя времени, уходил один. Заставляет меня записать и запомнить какие-то адреса в Тюмени и Тобольске и фамилии людей, которые мне помогут. Он, конечно, понимает, что я никогда не брошу его, но в своём беспомощном положении никак на это не может повлиять и оттого сильно нервничает и плачет от бессилия, что причиняет ему ещё большую боль. Очень тяжело видеть такого сильного человека в беспомощном состоянии и смотреть на его мучения. Как могу я его успокаиваю и объясняю, что даже если бы я захотел уйти один, то не смог бы, потому что сам пока что еле хожу. Так что будем выздоравливать и зимовать вместе, а следующим летом обязательно что-нибудь придумаем. Но он всё равно продолжает настаивать, чтобы я немедленно отправлялся в дорогу, пусть даже налегке, а лес прокормит. Сейчас он выпил немного воды и уснул. Только бы Николай поправился. Только бы он остался жив, а там мы вместе что-нибудь придумаем и обязательно выберемся отсюда».

«27 августа 1950 г.

Сегодня утром Николай умер. Не стало моего товарища, моего единственного друга».

«1 сентября 1950 г.

Анечка, родная моя, здравствуй! Сегодня заставил себя заняться делами и написать тебе пару строк. Я похоронил Николая 27 августа недалеко от нашей избы на берегу маленького озера и установил на его могиле крест. На следующий день после похорон я хотел уйти из этого места, но не смог. Мы с Николаем давно уже сплели из бересты удобные короба в дорогу, и я в виде эксперимента сложил в свой короб всё самое необходимое, но не смог пройти с ним и двухсот метров из-за сильных болей в груди. Я понимаю, что в таком состоянии мне и без всякой ноши не преодолеть шестьсот километров, так что остаётся только ждать, когда срастутся сломанные рёбра.

А время уходит. Последние дни сильно похолодало, и в полной гармонии с моим настроением вторые сутки льёт дождь. Будут, конечно, ещё тёплые дни, и идти мне предстоит на юг, а в этих широтах природа и погода заметно меняются каждые сто километров, но я чувствую, что, когда буду готов отправляться в путь, будет уже поздно, поэтому начинаю готовиться к зимовке. Анечка, родная моя, любимая, как же мне тяжело! Нет, меня не пугает одиночество и трудности предстоящей зимовки. У меня достаточно знаний и, надеюсь, хватит сил, чтобы всё это преодолеть, но я никак не могу справиться с болью утраты и чувством вины. Не стало Человека с большой буквы, настоящего советского офицера и верного друга, который не раз спасал мне жизнь и научил выживать в этом суровом краю. Когда я похоронил Николая и осознал, что моего друга больше нет, я сидел у его могилы и в голос рыдал. К сожалению, только безвозвратно потеряв того, кто нам по-настоящему дорог, мы осознаём всю глубину привязанности к нему, понимаем, что он был частью нас самих, и запоздало сожалеем о том, что так мало ценили его. Вот сейчас пишу и вспоминаю, как Николай всегда выходил из избы, когда я садился писать тебе письмо. Он как будто не хотел мешать нашему разговору и оставлял меня с тобой наедине. Мне всё кажется, что вот сейчас закрою тетрадь, выйду на крыльцо, а он сидит на пеньке у дымокура, плетёт гимгу или чинит сеть и что-то напевает. Как невыразимо больно терять близких… Николай говорил, что у него не осталось никого из родственников и он один на свете, но для меня он навсегда останется лучшим другом. И, если мне удастся выбраться отсюда, я когда-нибудь обязательно вернусь сюда навестить его могилу.

Берегите себя, родные мои. Безмерно люблю вас.

До свидания.

Твой Вася»

«10 сентября 1950 г.

Здравствуй, любимая моя Анечка! Десять дней не писал я тебе, но каждый день разговариваю с тобой и непрестанно думаю о вас. Впереди долгая зима, и мне ещё о многом захочется тебе рассказать, а половина тетради уже исписана, поэтому, чтобы экономить бумагу, я решил каждое воскресенье в коротких письмах рассказывать тебе о своей жизни. Эти дни я по большей части лежал в надежде, что мне станет легче и я всё-таки успею в этом году добраться до хантыйских стойбищ, но, к сожалению, боль в груди не проходит. У меня сильная слабость и трудно дышать. Я начал пить отвар из ягеля, как меня учил Николай. Надеюсь, это поможет. Мы предусмотрительно сделали хорошие запасы сушёной рыбы и мяса, но их нужно экономить, поэтому по самочувствию, пока позволяет погода, буду ходить на рыбалку и проверять хотя бы близкие ловушки.

До свидания, любимая. До следующего воскресенья.

Твой Вася»

«20 сентября 1950 г.

Анечка, родная моя, здравствуй! Вот и закончилось короткое северное бабье лето. После восьми удивительно тёплых солнечных дней снова пришёл холодный циклон, за окном льёт дождь, и теперь у меня есть время написать тебе несколько строк.

Все последние дни я упорно трудился, что не пошло на пользу моему здоровью, но дало мне душевное спокойствие, и теперь я могу позволить себе так необходимый мне длительный отдых. За это время я заготовил дрова, которых мне должно хватить на пару месяцев, починил и просушил сети и теперь буду ждать, когда на озере станет достаточно крепкий лёд, чтобы можно было добывать щёкура. А пока буду ловить гимгой щуку и карасей в ручье. Они не такие жирные и питательные, как щёкур, но в моей ситуации харчами перебирать не приходится. Ещё за эту неделю я добыл ближними ловушками крупного глухаря и лису. Пока стояла тёплая погода, мясо успел засолить и высушить, а лисью шкурку как смог выделал – после на что-нибудь сгодится. Запас соли у меня остался совсем мизерный, буду экономить. Надеюсь, до весны хватит. Вокруг на болотах полно клюквы, но, к сожалению, мне удалось собрать только два небольших кузовка. Эта богатая витаминами ягода мне бы очень пригодилась зимой, но мне очень трудно наклоняться.

Что касается моего здоровья, Анечка, то тут мои дела не так хороши. Видимо, медведица проломила мне грудную клетку и острые края поломанных рёбер повредили лёгкие или ещё какие-то органы. Такой острой боли, как в первые дни, уже нет, но тупая, ноющая боль сидит где-то глубоко внутри и уже не утихает. Мне тяжело дышать, трудно наклоняться, и по утрам стал мучить кашель. Недавно я вспомнил, как на пересылке в Казахстане пожилой одноногий инвалид рассказывал, как в лагере его постоянно обижали малолетки, а он, в отместку, выбрав момент, ловил их по одному и проламывал им единственным коленом грудные клетки, и через какое-то время те умирали. Не знаю, правда это или нет, но сейчас я буду только отдыхать и заниматься своим здоровьем. Настой из ягеля мне совсем не помогает, теперь попробую лечиться тёплыми отварами из ягод с лисьим жиром, который я специально вытопил из последней добычи.

До свидания, любовь моя. Нежно целую тебя и нашего малыша. Передай от меня привет Амалии Петровне. Верю, что у вас всё хорошо и в следующем году мы обязательно, обязательно встретимся.

Твой Вася»

«1 октября 1950 г.

Здравствуй, моя дорогая, любимая Анечка! Вот прошло ещё десять холодных, дождливых дней. У нас уже по ночам заморозки и мокрый снег. Начинается зима. Всё это время я почти не выхожу из избы и лечусь, чем только могу, но лучше мне пока не становится. Долго лежать без дела у меня никак не получается – нет такой привычки, и к тому же в лежачем положении меня мучает кашель, поэтому я больше сижу и потихоньку делаю разную работу. За эти дни я кое-как выделал медвежью шкуру, рассортировал припасы, нарезал запас лучин и привёл в порядок одежду. Приближается время полярных ночей, темнеет уже рано. И я, как наши предки в старину, коротаю время при свете огня в печке или лучины. Ещё в начале лета, когда разбирали соседнюю избу, мы нашли добротный кованый светец, и теперь он мне очень пригодился. Я привёл в порядок одежду и начал шить из шкурок на зиму шапку.

В разорённом ненецком стойбище мы взяли две женские сумки для рукоделия, по-ненецки они называются «туця», в них хозяйки хранят иглы, ножницы, напёрстки, высушенные оленьи сухожилия и прочие принадлежности для шитья, и там же они хранят мешочки с бисером, которым украшают свою одежду. Сама по себе «туця» – это настоящий шедевр народного промысла и гордость хозяйки. Она сделана из кусочков шкур разных животных и украшена красивым орнаментом из разноцветного бисера. Николай мне рассказывал, как жёны кочевников шьют такие чудесные вещи при свете костра в чуме. Они украшают бисером головные уборы, верхнюю одежду, пояса и обувь. И делают это очень искусно. Когда я чинил одежду, то случайно рассыпал бисер из одного мешочка и потом долго собирал его, кое-как подбирая загрубевшими пальцами со стола и пола круглые маленькие стекляшки. И я представил себе, как ненецкая женщина в своём полутёмном жилище ещё нанизывает каждую такую бисерину на иголку и собирает красивый узор. А ведь, как я тебе уже рассказывал, женщины у ненцев выполняют всю тяжёлую работу: рубят дрова, носят воду, собирают и разбирают жилище – чум, и руки у них далеко не такие нежные, как у наших белошвеек. Прав был Николай, когда говорил, что женщинам кочевников надо ставить памятники и каждая из них – героиня.

Эх, родная моя Анечка, как же мне не хватает моего друга… Как мне недостаёт его неиссякаемого энтузиазма, задора, его шуток, песен… Если загробная жизнь всё-таки существует, я уверен: он сейчас в раю и ему хорошо. Он это заслужил. А мне нужно вернуться домой, и я обязательно вернусь. Вот странно, когда я занимаюсь каким-нибудь делом и вслух что-то тебе рассказываю, я как будто разговариваю сам с собой, но стоит мне раскрыть тетрадь и взять карандаш, у меня появляется такое ощущение, будто ты стоишь рядом и читаешь моё письмо. Мне просто необходимо писать тебе письма, и я решил: как только будет хорошая погода, схожу за берестой и начну делать новую большую тетрадь. Карандашей у меня много, а по бересте писать ничуть не хуже, чем по бумаге. Когда-то я не любил писать письма, но лагерная жизнь всё изменила, ведь ты даже не представляешь, что значит для заключённого получить письмо из дома. Если бы ты видела, с какой завистью смотрят соседи на счастливцев, кому приходят письма от родных. Как все завидуют тем, кого не бросила жена, не забыли дети. Словами этого не выразить. Письма от родных перечитывают десятки, сотни раз и каждое знают наизусть. Я буду писать тебе, любовь моя. Буду рассказывать обо всём. Мне это нужно, чтобы выжить.

До свидания.

Твой Вася»

«8 октября 1950 г.

Здравствуй, моя дорогая Анечка! В апреле 1948 года мы валили лес, расчищали просеку для будущей дороги на Дудинку, и я случайно провалился под лёд. Тогда я сильно простудился и около месяца пролежал в лазарете с пневмонией. Конечно же, никакого лечения там не было, меня сильно лихорадило, я готовился к смерти и всё сетовал на злодейку судьбу, а позже, когда вышел из лазарета, я узнал, что, пока болел, весь мой отряд был отправлен в Горлаг. Этот Особый лагерь № 2 для политических заключённых относится к Норильлагу, такая тюрьма в тюрьме. Несмотря на то, что он был недавно организован, о зверствах охраны Горлага уже был наслышан весь Норильск. Потом до меня доходили слухи, что весь мой отряд сгинул в шахтах на добыче руды. Вот так благодаря простуде, на которую так злился, я остался жив.

Три дня назад я отправился на южную протоку проверять гимгу, и меня снова угораздило упасть в ледяную воду. В ту ночь был заморозок, насыпало по щиколотку снега, а ближе к полудню распогодилось так славно, что я не мог усидеть в избе и отправился на рыбалку. Рыбы попалось много, и, когда я тянул тяжёлую гимгу, неосторожно поскользнулся на покрытой снегом траве и упал в воду. Я быстро выбрал рыбу и как можно скорее отправился назад. Расстояние от избы до южной протоки чуть больше километра, но мой ослабленный болезнью организм не справился с переохлаждением, и я, как когда-то говорила наша домработница Прасковья Фёдоровна, «застудил внутреннюю». Печь тем утром я ещё не растапливал. И, пока развёл огонь и вскипятил чайник, успел хорошо промёрзнуть. Сейчас, как тогда, в Норильске, меня бьёт сильный озноб, но теперь я не ругаю злую судьбу, а жду ответа на вопрос: спасает ли она меня снова от какой-то беды или просто так нечеловечески жестоко издевается надо мной, то повергая меня в отчаяние, то снова даря надежду на спасение? Скоро я узнаю ответ на этот вопрос.

Странно, но у меня сохранились какие-то обрывочные, фрагментарные воспоминания о Норильске, и воспоминания эти предстают передо мной в виде калейдоскопа, в котором всего четыре цвета: чёрный, белый, зелёный и серый. Чёрный – бесконечная полярная ночь, белый – это снег, зелёный – бескрайние таёжные просторы, а серый – это мы, серые тени, безликие заключённые Норильлага. Я провёл там больше двух лет, но не могу вспомнить лиц даже своих соседей по нарам. В память навечно врезались только мерзкие физиономии и фамилии следователей, охранников, блатарей. Как тогда, в Ленинграде, на Литейном-4, в голове у меня сам собой сложился стих, который я, как заклинание, повторял сотни раз, чтобы не сойти с ума:

Ну что же, совсем скоро я узнаю, что приготовила мне судьба на этот раз.

Осиротевший и оголодавший медвежонок последние дни ходит вокруг избы. Мне жалко смотреть на этого беднягу, и я стал его подкармливать. Сегодня у меня получилось заманить его в избу, и он на удивление быстро освоился. Сейчас косолапыш наелся сушёной рыбы, забился в угол и уснул. Что мне делать с этим несчастным – ума не приложу…

До свидания, любовь моя.

Твой Вася»

«11 октября 1950 г.

Анечка, родная моя, любимая, единственная! Мне очень жаль, но, похоже, в этой жизни нам с тобой больше не суждено встретиться. Я умираю. Сейчас мне немного лучше, и я спешу написать тебе последнее письмо. До сегодняшнего дня я надеялся, что судьба, послав мне очередное испытание, вновь смилостивится и подарит надежду, но, увы, я ошибся. Хотя, кто знает, может, смерть – это и есть самый щедрый её дар. Ведь мы не знаем, что ждёт нас впереди… Второй день за окном неистово завывает метель, скрипят под натиском ветра могучие кедрачи, и в этой северной симфонии мне чудятся звуки твоей любимой багатели великого Бетховена «К Элизе».

За все годы заключения здесь, в «Глухарином», впервые мне приснился сон, и в этом сне ты исполняла это произведение. Сейчас я снова как будто слышу эти волшебные звуки. И снова, как уже бывало в самые тяжёлые периоды моей жизни, в голове у меня сложился стих, который я назвал «К Анечке».

До встречи, мои родные, мои любимые. Скоро я буду с вами.

Вечно твой Вася»

Последние девять писем, написанные после нападения медведицы, Сергей прочёл на одном дыхании. Дочитав последнее, прощальное письмо, он ещё раз пролистал чистые страницы тетради и откинулся на спинку кресла. На душе было тоскливо. Вся история найденного в избе покойника и могильного креста возле озера была теперь понятна. Двое несчастных заключённых «Глухариного», оказавшихся по воле злого рока отшельниками в западносибирской глуши, не по своей воле покинули лагерь, не участвовали в зверствах беглых уголовников и не были убиты солдатами во время задержания, а погибли в результате нападения медведицы.

Василий Зверев пишет, что у Николая не было родственников, но у самого Василия оставалась в Ленинграде беременная жена. Нужно во что бы то ни стало разыскать родственников Василия Зверева. Необходимо доказать невиновность Николая Чупракова и Василия Зверева в тех трагических событиях пятидесятого года и добиться их реабилитации. Он уже знал, что теперь не успокоится, пока не доведёт это дело до конца.

Сергей сделал глоток остывшего кофе и стал прикидывать план действий. Сейчас первым делом надо позвонить другу детства Косте Студилину и попросить его добыть все возможные сведения о Звереве и Чупракове. Костя много лет служил в армии в каком-то особом спецподразделении, прошёл через несколько войн и имел обширные связи и в ГРУ, и в ФСБ. Он как раз сейчас в отпуске и три дня назад улетел в Москву на встречу с сослуживцами. Там он наверняка сможет лично поговорить с нужными людьми.

Не откладывая, Сергей взял телефон и набрал номер Студилина.

– Привет, Серёга! – сразу же раздался в телефоне весёлый голос Кости. – А мы только что тебя вспоминали! Мы сейчас с мужиками едем к Димке на дачу париться в баньке, жарить шашлык и пить водку. Тебе привет от всех!

Некоторых Костиных сослуживцев Сергей знал. Они не раз приезжали в Надым на рыбалку. А Димка, к которому они ехали сейчас на дачу, был их с Костей лучший друг ещё со школьных лет – Дмитрий Велянский, который теперь жил в Москве.

– Спасибо! Завидую! От меня всем большой привет передавай! Слушай, у меня к тебе очень важное дело. Пока едешь и ещё трезвый, слушай внимательно… – и Сергей как можно короче, но не упуская ничего важного, изложил другу суть дела и задачу.

– Ну вот, – послышался в трубке погрустневший голос Кости, – вечно все самые интересные события и поездки проходят без меня…

– Не переживай, как вернёшься, мы обязательно смотаемся туда с Москалёвым и Левитиным на рыбалку. А пока в Москве узнай всё про Чупракова и Зверева. Сам понимаешь, как это важно.

– Да понятно. Сделаю что смогу. Скинь мне на электронку все имеющиеся на них данные.

– Сегодня всё тебе напишу и копию дневника скину. Ну, хорошо вам отдохнуть! Берегите печень. Димке привет!

Первый пункт плана был выполнен. Захватив с собой кружку и телефон, Сергей отправился на кухню варить свежий кофе. Он поставил на газ старую медную турку и набрал телефон Владислава Михайловича Крамаренко.

– Здорово, Серёга! – послышался в трубке зычный голос историка.

– Привет, Михалыч. Не сильно занят? Разговор есть.

– Да только приехал из «Глухариного» продукты закупить и сделать пару звонков. У меня там люди работают. Сейчас отправлю по электронке пару писем и назад поеду. Говори.

Сергей повторил всё то, что сейчас рассказывал Косте, и добавил:

– Дневник мне нужно завтра вернуть в милицию, но я его отфотографировал, сейчас отправлю тебе на почту. Прочти, как будет время, а потом обсудим.

– Интересная история. Присылай прямо сейчас. Я распечатаю и с собой возьму. Ты завтра чем будешь заниматься?

– Утром мне нужно вернуть Гребневу журнал и поговорить с начальником угрозыска Сергеем Мурашкиным. Надо узнать, какие действия по этому делу будет предпринимать полиция и что будет с останками Василия Зверева. Потом на пару часов загляну на работу, и больше планов нет.

– Тогда, как освободишься, приезжай в «Глухариный». Завтра из Уренгоя приедет какое-то газпромовское начальство. Меня попросили им экскурсию по лагерю провести. Потом поработаем немного и всё обсудим.

– Хорошо, договорились. До завтра!

Сергей поставил кружку свежесваренного кофе на стол, раскрыл ноутбук и занялся отправкой фотографий Владиславу Михайловичу.