К вам обращаюсь, дамы и господа

Глава девятая МОРЕ! МОРЕ!

Корабли пестрели многоцветными флажками, трепетавшими на ветру, и, подходя к гавани, гудели глубоким басом, слышным на мили вокруг. Я подражал их гудкам, дуя в приставленные друг к другу большие и указательные пальцы, и вспоминал корабли, которые рисовал цветными карандашами, лёжа дома на полу. Или же, бывало, облокачивался о подоконник и часами смотрел на море сквозь обвитую виноградом решётку; я видел, как приходят и уходят корабли — французские, австрийские, русские, английские и итальянские, как по гребням волн несутся шлюпки. Я знал море со всеми его причудами и цветами: розовато-золотистым — ранним утром, небесно-голубым — днём, переливающимся всеми цветами радуги — на закате; то гладким, как зеркало, то с мириадами белых лошадок, в грозной атаке мчащихся к берегу.

На пляже перед Гончарным кварталом были чудесные цветные камешки. А вытащенные на чёрный песок лодки обнажали изогнутые кили, которые на суше выглядели безобразно, как чёрные панцири гигантских доисторических птиц. Толпа голых мальчишек под предводительством бесстрашных «революционеров» на Армянской Скале готова была сразиться с другой шумной ватагой, возглавляемой не менее отважными храбрецами на Греческой Скале, за господство на пляже, куда школьники обеих национальностей собирались по субботам. Большинство армянских мальчишек теперь уже были мертвы, пропали на дороге смерти.

И хотя море тоже превратилось в море смерти, оно подавало мне надежду на спасение. Ибо волны, омывающие берега Трапезунда, омывали также берега того прекрасного свободного мира, откуда прибывали корабли и автомобиль, что я видел. И когда автомобиль уверил меня в том, что Цивилизация всё ещё существует, что есть ещё страны, где слышится мелодичный перезвон церковных колоколов, где можно путешествовать на поездах, где улицы по ночам освещаются электричеством и где счастливые дети читают «Робинзона Крузо», — я вдруг услышал голос, воззвавший ко мне. Словно глас господень, он говорил: «Следуй за мной, отныне я поведу тебя».

Я бродил по городу, постоянно слыша этот голос, и, наконец, набрёл на лавку скобяных изделий. Оба хозяина её были греки. Я и не знал, что в тех краях есть греки. Я несколько раз прошёлся мимо лавки, думал, они не захотят, чтобы их видели со мной, ибо турки могут заподозрить неладное, но в конце концов собрался с духом и вошёл.

— Калимера — доброе утро, — сказал я.

— Калимера. — Они приняли меня за грека, поскольку я говорил по-гречески как настоящий грек. Но я рассказал им, кто я, и почему ушёл от Османа-аги.

— Так значит, ты и есть тот мальчик! — тихо воскликнул один из них.

— Разве кто-нибудь спрашивал обо мне? — взволнованно спросил я. — У нас в Трапезунде много друзей среди греков.

— Я был сегодня в конторе каймакама, — шёпотом сказал торговец, — видел там Османа-агу. Я слышал, как он жаловался на тебя. Каймакам отдал приказ вывести тебя сегодня ночью из города… — дальше он не решился продолжить.

— И расстрелять, — сказал я улыбаясь.

Они грустно покачали головами и посмотрели на меня с жалостью, недоумевая, как я не осознаю грозящей мне опасности.

— Не беспокойтесь! — усмехнулся я. — Им не поймать меня.

Я не знаю, как объяснить свою беспечность. Возможно, в этом была и показная храбрость, хотя на самом деле я вёл себя не так уж смело и героически.

Они были очень осторожны, не советуя мне ни оставаться в Джевизлике, ни бежать. Но куда бежать? Содействие армянину в бегстве каралось смертью. Однако, когда я сказал им, что доктор Метаксас ближайший друг нашей семьи, они проявили ко мне больше участия и рассказали, что семья доктора находится в Сумеласе, недалеко от их деревни. Все греки знали доктора Метаксаса, он был видным представителем греческой общины.

Чтобы ещё больше расположить их к себе, я сказал, что мой брат находится сейчас в семье доктора, что он не был выслан и доктор скрывает его в греческом монастыре в Сумеласе.

Сказал и тут же осознал свою оплошность. Это было тайной, и я не имел права её разглашать.

— Пожалуйста, не говорите никому, даже своим домашним! — отчаянно взмолился я.

Они заверили меня, что не скажут. Даже пообещали спрятать меня ночью у себя дома в деревне, но только на одну ночь, и предложили, когда стемнеет, встретиться за деревьями на другой стороне моста. Я был благодарен и за это.

— Я поеду в Трапезунд! — сказал я. — И буду прятаться в покинутых армянами домах, пока не придут русские. — Я был уверен, что рано или поздно тётушка Россия объявится в Трапезунде. Греческий монастырь находился всего в нескольких часах ходьбы от Джевизлика, но я боялся туда ходить, чтобы не подвергать опасности жизнь брата. Тогда турки схватят нас обоих.

Весь день я скрывался, а вечером встретился с греками за мостом. Они закрыли лавку позже обычного, чтобы никто не увидел, как мы вместе выходим из города. Их деревня находилась на высоких холмах. Все, кроме одной молодой женщины, спали, когда мы вошли в красивый белый домик с яблоневым садом. Как приятно было дышать воздухом в греческой деревне! Вот я и вернулся снова в прекрасный мир.

После плотного ужина, который мы съели в тишине, мне постелили чистую постель на ковре, и все быстро легли спать. Не нужно было сворачиваться в клубок, я мог свободно вытянуть ноги.

Разбудили меня на заре, когда ещё не совсем рассвело. Я надеялся, что меня приютят на несколько дней, пока мы не свяжемся с доктором Метаксасом, но они так нервничали и боялись, что даже домашним не сказали обо мне.

Когда мы вернулись в город, они дали мне два пиастра, предупредили о караульной службе на дороге, где жандармы проверяли паспорта у проезжающих, и намекнули, что ничего больше не смогут для меня сделать и мне придётся самому думать о своём спасении.

Я был так самонадеян, что даже решился просить моего двоюродного брата Микаэла присоединиться ко мне. Рискнув показаться на рыночной улице, я направился прямо в кофейню. Были дни рамазана, и хозяин кофейни всё время спал, целиком доверив торговлю Микаэлу. Единственными посетителями были бряцающие маузерами и патронташами чете. Микаэл мыл посуду в задней комнате. Я знаком показал ему: «Выйди, мне нужно сообщить тебе что-то важное».

Он боязливо вышел.

— Что случилось, Джемал? — спросил он меня по-турецки, вытирая руки о фартук.

— Почему ты называешь меня Джемалом и говоришь со мной по-турецки? Ты что, вправду стал турком? — сказал я по-армянски довольно громко, чтобы чете услышали и чтоб ещё больше расстроить бедного Микаэла. Они следили за нами своими подлыми глазами, и Микаэлу было не по себе под их взглядами. Мне тоже было не по себе — ведь эти люди были убийцами.

Микаэл не отвечал.

— Слушай, я собираюсь вечером бежать в Трапезунд. Пойдёшь со мной?

— С ума ты, что ли, сошёл? — шепнул он по-армянски. — Мимо них и муха не пролетит. Если тебя поймают, то даже не расстреляют, а просто голову отрежут. В Хамски-Кой они поймали двух братьев и так расправились с ними. Я слышал, как рассказывал об этом посетителям кофейни чете, зарезавший их как баранов. Он говорил, что их тела целых пять минут бились после того, как он им отрубил головы. Мальчики не сразу умерли, у них всё ещё дёргались руки и ноги.

— Если я останусь здесь, они меня так и так убьют. Я не могу стать турком, Микаэл. И пытаться не стоит. Осман-ага пожаловался каймакаму, и двое греков слышали, как он отдавал приказ расстрелять меня. Я провёл прошлую ночь в деревне у греков.

Глаза Микаэла наполнились слезами.

— Они поймают тебя, Завен, — пробормотал он.

Мне хотелось рассказать ему о гласе божьем, хотелось сказать — не оставайся здесь, давай убежим к морю в прекрасный мир. Но я не мог. Я не знал, как передать это словами.

Микаэл вернулся к своим кофейным чашкам и блюдцам. Я жалел его больше, чем он меня.

День я провёл в лесу на окраине города, а вечером пробрался в контору писца к Нурихану. Я дал ему два пиастра, и он вышел купить мне хлеба и маслин на дорогу. Ему уже доводилось делать покупки для хозяина, и он прихватил мне в придачу полные карманы лесных орехов, которых хватило бы на неделю.

— Как ты думаешь, где я буду завтра в это время? — спросил я, пока мы щёлкали орешки.

— В реке, — рассмеялся он, нанизывая ядра орехов на проволоку. — Боишься?

— Кто, я?! — воскликнул я возмущённо.

— А не помешало бы в этот раз! Если поймают, тебя ждёт вот это. — Он цокнул языком и провёл рукой по шее.

Перед бегством я решил немного поспать. Мы опустились на колени и помолились. С чувством, что всё теперь зависит от бога, я лёг на стол и уснул.

Мне приснилось, что один из тех солдат, которых я видел утром в кофейне, схватил меня, придавив мне коленом грудь и выхватил нож, чтобы отрезать мне голову. Я вздрогнул и проснулся как раз в тот момент, когда он приставил мне нож к горлу. Соскочил со стола на пол, дрожа всем телом. Но я пробудился от одного кошмара, чтобы вступить в другой, уже реальный.

По луне я определил, что время не очень позднее, около часа ночи. Нурихан крепко спал.

— Я ухожу, — прошептал я ему на ухо и потряс за плечо.

Он что-то пробормотал и отвернулся. Я стал трясти его сильнее.

— Да, да, слышу, я не сплю, — он поднялся, протёр глаза и зевнул. — Значит, уходишь?

Он спросил таким тоном, будто ничего особенного не произошло.

Мы подождали, пока пройдёт ночной караульный. Я подумал, что если он остановит меня и спросит, куда я иду, то хлеб и маслины выдадут моё намерение бежать из города. Поэтому я оставил их Нурихану. Он поцеловал хлеб и стал плясать от радости:

— Завтра у меня будет праздник!

Когда караульный отошёл от конторы, Нурихан осторожно поднял окно, находившееся футах в пяти от земли.

— Лучше прыгай, пока не вернулся этот сукин сын, — сказал он, стараясь говорить небрежно.

Теперь, когда мне нужно было сделать решающий шаг, я заколебался, поняв, на какой страшный риск иду. Бог ты мой, что я делаю? Возвращение в Трапезунд будет для меня сущим самоубийством. Я попаду там в лапы полиции. Но если я пойду в другом направлении, в глубь страны, а не к морю, мне придётся идти по кровавой дороге Хамски-Кой и мимо Гюмушхане. Вся страна превратилась в огромную смертельную западню для беглых армян. Мне не было места в этом мире, и если мне суждено умереть, то пусть перед этим я снова увижу море.

Не мысль о смерти мучила меня, а то, что умирая, буду совсем один, и не будет рядом никого из тех, кого знаю и люблю. Именно это одиночество перед смертью ужасало меня больше всего.

— Ну, что, не будешь прыгать, бездельник? — нетерпеливо спросил Нурихан, придерживая окно.

Я перекрестился и прыгнул.

Нельзя было терять ни минуты. Я крался на цыпочках, прижимаясь к закрытым ставням лавок, и время от времени оглядывался, чтобы посмотреть, не идёт ли кто за мной, не вернулся ли караульный. Весь Джевизлик спал: ни звука, ни огонька. Я замедлил бег, дойдя до большой дороги, и пошёл быстрым шагом.

Услышав за спиной грохот приближающейся телеги, я встревожился, но возница оказался греком.

— Куда держишь путь, дядя? — спросил я по-гречески.

Он остановился.

— В Трапезунд.

— Я тоже иду в Трапезунд. Не подвезёшь? Я устал и нога болит.

Он подозрительно оглядел меня, нахмурив нависшие брови.

— Где твои родители? Почему они отпустили своего малыша одного в такую ночь?

Надо было быстро придумывать ответ.

— Моя мать в Трапезунде. Мы живём в Гончарном квартале (район исключительно греческий). Я отнёс отцу чистое бельё в рабочий батальон, а сейчас возвращаюсь.

— Ты прошёл всю дорогу пешком?

— Да, пришлось.

Он потёр подбородок, раздумывая.

— Хорошо, влезай.

Я вскочил в телегу и сел рядом с ним на ящик. Он дёрнул поводья, и телега, в которой была лишь одна лёгкая соломенная подстилка, весело подпрыгивая, покатила по освещённой луной широкой дороге.

— Я с тебя больше одного меджидие не возьму, — сказал он.

Для меня это было большой суммой (один меджидие равен двадцати пиастрам). Я сказал, что в кармане у меня всего один медяк.

— Ну, ничего, мать твоя заплатит.

— Дяденька, но мы очень бедны. Моя мама и одного пиастра не сможет вам дать.

Он остановил лошадей.

— А я не могу возить бесплатно. Я плачу деньги, чтобы кормить лошадей.

Напрасно я его умолял. Он сердито приказал мне сойти с телеги. Я испугался, что он заподозрит во мне армянского беглеца, и чтобы не разозлить его ещё сильней, с извинениями сошёл с телеги. Он поехал дальше.

Луна посеребрила землю, по которой я ступал, и сделала её похожей на сцену из божественного сна. Она вызвала у меня такой немой восторг, что я забыл о жандармах, солдатах, каймакаме. Пальцы Понтийской ночи очертили на небе золотистые контуры земли.

Теперь уже я не был одинок, луна шла со мной, чтобы дружески приободрить меня. Когда я останавливался, останавливалась и луна, а стоило мне побежать, как она устремлялась за мной семимильными шагами. И ликовала озорная тень моя на дороге, и забавляла меня всевозможными обезьяньими ужимками. Я и сам, казалось, превратился в лунную материю, в тень.

Река звучала, как орган в ночном соборе, изливаясь фонтанами божественных брызг. Но когда я проходил мимо болезненно знакомых мест и вспомнил ту ночь, когда мы приняли яд, река внезапно изменилась — завыла свирепо, и мне почудилось, что вместе с брызгами обнажённые тела вдруг взметнулись вверх, закружились в танце смерти и упали обратно в стремительный поток. Тогда я снова посмотрел на дружелюбную луну, и ночь, словно по волшебству, стала тихой и спокойной.

Гасли звёзды одна за другой, луна потускнела, но мир не стал хуже в прохладной красоте предрассветной мглы. Мрачное старое караульное помещение, в котором жандармы останавливали проезжих и проверяли их бумаги, предстало перед моими глазами, зловещая его крыша резко вырисовывалась на бледном опаловом небе. Первым порывом было повернуться и попытаться обойти её через кусты и деревья, но разумнее было смело продолжать путь, поскольку единственным путником на дороге был я, и любая нерешительность и робость могла вызвать у них подозрение.

Ноги мои чуть не подкосились, когда я приблизился к караулке, но как ни странно, никто меня не остановил. Жандармов поблизости не было. Видимо, они спали. Я крался, как кошка, чтобы они не услышали моих шагов и не проснулись. Благополучно завернув за насыпь, я расхохотался, как сумасшедший, и весело пустился вприпрыжку по дороге. Я чуть не кувыркался от радости.

Из золотистой кузницы зари вышло солнце. Я чувствовал себя свидетелем сотворения мира, ибо человек на рассвете сталкивается лицом к лицу с таинственной драмой космических начал. Солнечные лучи сверкали, и в них, как в увеличительном стекле, отражались камешки и пылинки, лучи играли над прохладными водами реки, кувыркались по лесистым холмам, тысячами фонариков освещали землю, которую должно было завоевать солнце. И земля ответила на тёплые объятия солнца, обнажив в улыбке белые зубы сладкой кукурузы, растущей на крутых дорожных склонах.

Я восхищённо шагал сквозь величественный праздник утра, забыв о Джевизлике и смерти. Как прекрасно быть живым!

Мне казалось, что я пробудился от чудного и тяжёлого сна, будто меня вовсе и не ссылали, а со мной произошло что-то непонятное, будто я заблудился, но потом нашёл дорогу и теперь спешу домой. Я шёл всё быстрее и быстрее, словно боясь опоздать в школу. Меня ждала мама. Ласточки с пронзительным писком кружили над нашим домом, окна спальни пылали в блеске утреннего солнца. Внизу в столовой пыхтящий самовар насвистывал старые весёлые мотивы, а тётя Азнив поджаривала хлеб на медной жаровне. Запахи чая, какао, хрустящих хлебцев с маслом… Отец уже ушёл в аптеку, его большая синяя кофейная чашка стояла на обеденном столе.

В ожидании меня мама смотрела на улицу.

— Не беспокойся об этом негоднике, он вот-вот появится, — сказала бабушка.

Мяукая, вошла в столовую наша кошка с высоко поднятым хвостом, — и в этот миг меня вывел из мира грёз громкий топот копыт. Оглянувшись, я увидел турецких кавалеристов со сверкающими копьями в руках, лёгким галопом спускавшихся по дороге. Неужели каймакам послал их вдогонку за мной? Я оцепенел от страха, но овладел собой, как только понял, что и одного жандарма хватило бы, чтобы поймать меня, и что эти солдаты к моему побегу никакого отношения не имеют. Я отступил в сторону. Один из офицеров нагнулся и спросил меня:

— Послушай, землячок, далеко ли отсюда до Трапезунда?

— Я не понимаю по-турецки, — ответил я по-гречески, покачав головой.

Они промчались дальше, а я стоял и любовался их копьями. Я не дал нужных им сведений, потому что слишком хорошо говорил по-турецки. Греческие мальчики не владели турецким так, как мы, и он мог заподозрить меня.

Потом я встретил старую гречанку, которая плелась по дороге со своим ослом.

— Калимера, бабушка. Куда идёшь?

Морщинистое лицо крестьянки просияло. Она набрала воздуха в лёгкие и проскрипела в ответ:

— В Киреч-хане, сынок.

Киреч-хане!.. Ведь там находятся наши соседи Персидесы! Я вспомнил, как мама однажды сказала мне, что они переехали в эту деревню после сильной бомбардировки города. Но я не совсем был в этом уверен.

— Ты случайно не знаешь там семью из города по фамилии Персидес? — спросил я.

— А как же, знаю.

— Я тоже иду в Киреч-хане, — сказал я безразличным тоном. — Госпожа Персидес — моя тётя, сестра моей матери. Она хочет, чтобы я побыл с ними несколько недель, пока не выздоровеет мама. Она больна, лежит в постели. Мы живём в Гончарном квартале. Этим летом мы не смогли поехать отдыхать в деревню.

Она посмотрела на мои ноги, на грязную, разорванную одежду.

— Ты откуда идёшь?

— Из Джевизлика. Отец у меня там в рабочем батальоне. Мама послала меня в Джевизлик отнести ему немного еды. На обратном пути меня побили турецкие мальчишки и отняли шапку.

Я увязался за ней и с нетерпением ждал минуты, когда мы свернём с большой дороги на просёлочную, в сторону её деревни.

Небо постепенно покрывалось пятнышками облаков, и на склоны гор упали тени. С востока надвигались тяжёлые облака. Солнце то скрывалось за тучами, то сияло на синем клочке неба. От реки сильнее повеяло прохладой.

— Дождь пойдёт, — сказала старушка и, прищурившись, посмотрела наверх.

Облака собирались в огромные тучи и включались в большие маневры природы. Постепенно они полностью закрыли солнце. На востоке, где утром пылало солнце, стало темно. Длинным красным змеиным языком метнулся из чёрной башни в зубчатых стенах облаков ослепительный зигзаг. Дорога осветилась неровной жёлтой вспышкой, а за ней последовал оглушительный раскат грома. Старушка перекрестилась, восклицая: «Пресвятая матерь божья!», ткнула осла палкой, и мы зашагали быстрей. Через несколько минут на дорогу обрушился шквал ливня, наполнив воздух острым запахом сырости. Вода в реке забурлила и стала коричневой.

Мы были единственными путниками на дороге, но к нам внезапно сквозь завесу слепящего дождя стал быстро приближаться всадник. На нём была длинная чёрная бурка, острые плечи которой придавали всаднику сатанинский облик. Когда он приблизился, у меня от страха остановилось сердце — это был Осман-ага. Я торопливо заговорил со старухой, делая вид, что не вижу его, но он тотчас же узнал меня. Чёрным демоном промчался он стрелой мимо меня, пытаясь обуздать взмыленную лошадь и повернуть её обратно, и что-то крикнул мне.

Я и не заметил, как мы в эту роковую минуту дошли до просёлочной дороги, ведущей в деревню старушки, и когда взобрались по лесистому холму, Осман-ага уже не мог нас видеть из-за густых деревьев и кустарников. Я продолжал разговаривать со старухой, будто не слышал никакого окрика, а она, добрая душа, была туга на ухо и ничего не заподозрила. Я не осмеливался оглянуться, чтобы посмотреть, не едет ли он за нами, и шёл съёжившись, каждый миг ожидая, что он схватит меня за плечо мёртвой хваткой и с дьявольским удовлетворением прорычит на ухо: «Ага, попался!»

Но он не скакал за нами: видно, недоумевал, не призрак ли это того упрямого армянского мальчишки, который должен был быть расстрелян, а может, он упустил меня из-за проливного дождя. Если бы он повстречал нас чуть дальше по дороге и в ясную погоду, он бы наверняка поймал и расстрелял меня на месте или увёз бы обратно в Джевизлик, что было равносильно смерти.

Старушка сняла с ног трехи из воловьей кожи и серые шерстяные чулки, закатала до колен шаровары. Последовав её примеру, я снял свои коричневые туфли и носки, ибо дорога — обычная вьючная тропа — превратилась в поток грязи. Эта понтийская гроза меня не беспокоила, напротив, придавала больше уверенности. Мы шли по тихому лесу и мне приятен был шум ливня, жёлто-зелёные вспышки молний, внушающие суеверный страх, зачаровывали меня, когда сверкали в просветах листвы, как в окнах сказочного дворца, где живут зелёные лесные духи. Мощные удары грома были для меня славными залпами батарей небесной артиллерии, которые под личным командованием самого господа бога громили силы зла.

Вдруг я увидел с верхушки холма долгожданное море:

— Таласса! Таласса! — Море! Море! — закричал я. Старушка улыбнулась, не подозревая о причине столь сильного возбуждения.

Мне хотелось обнять обоих — и её, и осла. Бедняге приходилось довольно туго под тяжёлым грузом зерна; худые его ноги глубоко утопали в грязи. Мне всё виделось в новом свете. Мир вновь обрёл свои волшебные краски. Джевизлик казался далеко-далеко, за миллионы миль. Я вернулся в прекрасный мир.

Я шёл вприпрыжку, бежал по мокрой траве, не в силах скрыть свою радость. Взобрался на дикую яблоню и обнял её. Яблоки были твёрдые и зелёные, но отдавали свежестью и чистотой дождя, вкусом прекрасного мира на берегу моря.

— Не ешь их, сынок, живот заболит, — сказала старушка.

Я сунул несколько самых спелых яблок за пазуху.

— Отнесу их своим двоюродным сёстрам.

Мне не хотелось идти без гостинца детям Персидес.

Теперь мы спускались по неровным зелёным холмам к деревне. Старушка указала на белые домики с красными крышами, видневшиеся вдали. Они были такие уютные, будто сошли со страниц детских книжек.

— Это Киреч-хане, — сказала она.

Вместо того, чтобы прыгать от радости, я очень опечалился. Наши соседи-греки находились здесь, ничего с ними не случилось, их не высылали, они мирно жили под одной крышей, а у меня не было дома, я был один во всём мире, беглец.

Перед моими глазами, как во сне, прошла моя прошлая жизнь с детьми Персидес. Мне представилась их старшая дочь Делесила в день свадьбы. Неделями шли волнующие приготовления. Мы, дети, сделали бумажные мешочки для конфет с тиснёнными картинками, изображавшими девушек неземной красоты и молодых людей в цилиндрах, кареты, лилии и розы. Делесила вышла из дому краше ангела, в белом подвенечном платье с длинным шлейфом, с флердоранжем на голове, опираясь на руку своего жениха, высокого красивого доктора, который недавно завершил образование за границей. В свои девятнадцать лет она была как сочный персик, полный очарования юности, и была столь же светлой, насколько жених был смугл. В церковь мы поехали на фаэтонах, длинной свадебной процессией, а жених с невестой восседали в блестящей чёрной карете, запряжённой парой лоснящихся гнедых с подрезанными хвостами. А вечером на свадьбе гости пили шампанское и произносили тосты. Мы, дети, обедали внизу, в отдельной комнате, и веселились больше, чем взрослые, играя в жениха и невесту. Моей невестой была младшая сестра Делесилы, нежная бледная Антула, которую я очень любил.

Я вспомнил снеговика, которого мы слепили той зимой, когда вдруг повалил сильный снег. Он предстал передо мной и улыбнулся весёлыми чёрными глазками. Во рту у него была трубка, а опирался он на метлу. Морские чайки в сверкающих лучах восходящего солнца шумно хватали прямо на лету кусочки хлеба, подзадоривая нас громкими криками и хлопаньем крыльев. Я отчётливо представил чайку, которую легко поймала Антула; чайка села ей на плечо, как голубь Святого Духа. Мы гладили её, а потом отпустили к крикливым братьям; грешно было бы держать в неволе такую божественную птицу.

Я снова, как утром на большой дороге, впал в забытьё и не замечал ничего вокруг. Мысленно я вернулся к счастливым минутам своей жизни и чуть не оторопел, когда вдруг очутился в деревне. Ливень перешёл в мелкий моросящий дождь. Людей нигде не было видно. Клубящийся из труб уютных домиков дым говорил о том, что там варят вкусную еду, как во всех домах христиан, живущих обычной жизнью. Мы остановились перед одним из них. Дверь была закрыта.

— Твоя тётя живёт здесь, — сказала старушка и, даже не пытаясь подвергнуть сомнению мою личность, оставила меня во дворе и побрела дальше по дороге со своим осликом.

Я не решался постучать в дверь. По моему лицу струился дождь, я промок до нитки и выпачкался в грязи. Кроме того, я подумал, что могу стать нежеланным гостем. Господин Персидес был человеком суровым и никогда не улыбался. Я всегда боялся его. При ходьбе он как-то странно поднимал и опускал голову, и у него всегда был такой вид, будто он вот-вот побьёт меня своей тростью. Госпожа Персидес, напротив, была по-матерински добра.

Вдруг дверь открылась, и оттуда высунулись милые головки Антулы и её сестры Пенелопы. Они вскрикнули, словно увидели привидение, и захлопнули дверь. Послышались громкие женские голоса. Дверь снова отворилась, и госпожа Персидес с целым выводком дочерей вышла во двор. По их выражению можно было догадаться, что они хотят проверить — я это или мой призрак. Тут я не сдержался и улыбнулся.

Они завели меня домой и стали расспрашивать, как я оказался жив и как узнал, где они, но я будто лишился дара речи и ничего не говорил, а только глупо таращил на них глаза. Девочки прикладывали к губам платки, чтобы заглушить рыдания. Наконец в нескольких отрывистых предложениях я поведал им свою историю.

Они рассказали, что Ремзи Сами-бей удочерил двух моих сестёр и относится к ним как к родным. Наша прачка-гречанка их видела: выглядели они хорошо, но были одеты как турчанки и имена у них были турецкие. Я ведь не знал, что с ними случилось после того, как мы расстались. Я сказал, что видел сыновей Ремзи Сами-бея Шукри и Махмуда в автомобиле в Джевизлике и что они сделали вид, будто не знают меня.

Они подогрели воду, выкупали меня в лохани, накормили и уложили спать. Я шёл двенадцать часов без минуты передышки и шёл бы ещё дня три в нервном напряжении, но сейчас, когда непосредственной опасности уже не было, я расслабился и уснул.

Должно быть, я проспал целую неделю. Когда я проснулся, в комнату вошли дети и стали подшучивать надо мной, дразня соней. Они сказали, что живущая с ними по соседству вдова, пекущая для них хлеб, согласилась взять меня к себе при условии, если господин Персидес оплатит ей за заботу обо мне.

— Нас здесь слишком хорошо знают, — сказала Антула. — К нам приходят наши турецкие друзья, и они захотят узнать, кто ты.

— Турки повесят папу, если найдут тебя в нашем доме! — сказала Пенелопа.

В той крестьянской семье я пробыл девять месяцев. Соседи принимали меня за грека из другой деревни. Они называли меня Янко. Мне не разрешали выходить за пределы соседних дворов, чтоб не напороться на жандарма или прохожего турка, которые могут вдруг признать во мне армянина. Иногда я тайком взбирался на вершину маленькой лесистой горы, откуда ясно виднелось море. Море было мечтой, безгранично прекрасным миражом, но мне оно казалось недосягаемым.

К концу этой безрадостной зимы русский флот после целого года отсутствия начал систематически обстреливать Трапезунд, а русские самолёты с рёвом проносились над нашими горами, сбрасывая бомбы. Каждый турок, у которого имелось ружьё, выбегал из дому и стрелял в них, прячась за камни и деревья, но самолёты устремлялись вниз только для видимости, как бы забавы ради, и кружили вокруг подобно гигантским хищным птицам, пренебрегая участившимися выстрелами с земли. Когда русские стали наступать на Трапезунд, турки, охваченные паникой, бежали, сжигая за собой дома. Они боялись сражавшихся в русской армии армян. До того, как Ремзи Сами-бей перевёз свою семью в Константинополь, мои сёстры — смелые девочки — сбежали от него и, переодевшись в одежду греческих крестьянок, добрались в конце концов до семьи доктора Метаксаса в монастыре Сумеласа. Они прошли через деревню, где я прятался, даже провели там ночь, но я их не видел. Таким образом, все мы — четверо детей, оказались живы, хоть и не на свободе, но у своих друзей греков.

Бежали и турки нашей деревни. Ясным апрельским утром, незадолго до пасхи, мы собрались на зелёном деревенском лугу и смотрели, как горят дома турок. Вдруг мы увидели бегущих со штыками наперевес вверх по холму русских солдат под предводительством офицера с револьвером в руке. Они бежали прямо на нас, будто мы их враги. Мы перекрестились, чтобы дать им понять, что мы христиане, друзья и очень счастливы их видеть.

Их было около сорока — голубоглазых, рослых, белокурых парней, которые очень скоро уже улыбались нам, как дети. Деревенская знать собралась их чествовать. Даже господин Персидес, всегда такой суровый и важный, вдруг засуетился. Представитель местной знати, какое-то время проживший в России, выступил переводчиком. Офицер спрашивал, в каком направлении отступили турецкие войска, и хотел было преследовать их, но жители запротестовали. Ни в коем случае! Они не могут отпустить их, не накормив. Ведь они наши освободители.

Русские сели пировать на деревенском лугу. Им прислуживали дочери господина Персидеса. Люди чокались с офицером и солдатами и произносили приветственные тосты.

«Так вот они — русские! — говорил я себе. — Стоило дожить до сегодняшнего дня!» Не было никого счастливее меня. Мне хотелось кувыркаться по траве, кричать, рвать на себе от радости одежду. Ах, если бы они пришли чуть раньше и спасли моих родителей и родственников!

За этим взводом последовали целые полки. Русские настоящей лавиной катились по холмам. Войска выглядели великолепно — прекрасно обмундированные, хорошо вооружённые, пышущие здоровьем и энергией. Со штыками они казались выше, чем были на самом деле. Я боготворил их и ходил за ними по пятам, подбирая пустые гильзы и патроны, которые они роняли по пути. Я собрал их целый мешок. Я совершал также набеги на турецкие дома, унося оттуда оконные рамы, двери, стулья, словом всё, что можно было вынести.

В пасхальное воскресение, после службы, когда радостный священник веточкой окропил нас святой водой, мы поели мяса, которое удалось купить вдове на свои сбережения. В течение девяти месяцев мы ничего, кроме бобового супа на оливковом масле, не ели.

Двое российских солдат-армян пришли к нам в хижину и хотели взять меня с собой. Они сказали, что я принадлежу нации. Нация позаботится обо мне. Для таких детей, как я, открыты приюты. Хотя я и понимал, что они говорят, мне трудно было разговаривать с ними. Я почти забыл родной язык. В их глазах стояли слёзы. Только после того, как я уверил их на смеси греческого, турецкого и армянского, что меня окружают добрые друзья, спасшие мне жизнь, они позволили мне остаться с ними и уйти в город самому. Они только хотели убедиться, что я не вырасту греком.

На следующий день мы с вдовой двинулись в Трапезунд. На спине она несла корзину с четырьмя глиняными кувшинами с молоком и мацуном для продажи; в корзине была также буханка кукурузного хлеба и пучок зелёного чеснока на завтрак. Для неё это была очередная вылазка в город, ну а я возвращался в потерянный мир, где жил много тысяч лет назад.

Шли мы по извилистой тропе. Уже на подходе к городу дорога проходила вдоль узкого ущелья, служившего одновременно крепостным рвом старой греко-римской цитадели, возвышающейся, подобно величественному трону гордой императрицы Чёрного моря. Каким вдруг покинутым и одиноким почувствовал я себя при виде её зубчатых стен и башен! На каменистом дне ущелья извивался маленький, причудливый ручеёк, протекая, казалось, через катакомбы времени.

На отвесных краях ущелья среди обилия ползучих лишайников росли фиговые деревья, распростёршие свои зелёные листья подобно рукам древних воинов, павших под этими стенами. В глубоком, таинственном безмолвии времени я представлял себе битвы, бушевавшие у этой цитадели, я слышал крики нападающих и обороняющихся, гул варварской толпы, рвущейся сквозь неприступные бастионы прямо к морю.

Мы спустились по ступенькам к старой полуразрушенной часовне под мостом и, перекрестившись, поцеловали чудодейственную икону с изображением пресвятой Девы. В развалинах буйно разросся священный мирт. Сквозь щели в осыпающейся стене я увидел залитое солнцем море, в такой волнующей близости от меня, что можно было дотянуться рукой.

Турецкие кварталы оказались полностью покинутыми, но в деловой христианской части города жизнь возвращалась в своё русло. В предвкушении оживлённой торговли с русскими обновлялись и красились магазины. На витринах предприимчивые греки уже заменяли турецкие манекены на русские.

Был полдень. Под балконами и крышами вили гнёзда ласточки, шумной вознёй празднуя своё возвращение домой. Мои старые друзья, они с криками летали вокруг, задевая меня крыльями. Воздух наполнился сладким ароматом розового масла и нежным, божественным благоуханием пурпурных кувшинчиков глициний.

Мы пересекли город и пришли в Гончарный квартал, где у вдовы жили какие-то родственники. Море и небо сливались на горизонте в единое чисто-голубое целое.

Мы посидели некоторое время у родственников вдовы — у неё к ним было какое-то дело, и по доброму старому обычаю женщины занялись оживлённой болтовнёй. Я выскользнул из комнаты и помчался со всех ног к морю, сорвал с себя одежду и, смеясь и плача, прыгнул в воду.