К вам обращаюсь, дамы и господа

Глава двадцать вторая БЛЕСК И НИЩЕТА

Быстроходные пароходы покрывали расстояние между Стамбулом и Нью-Йорком за две недели, но наш пароход чайки окружили лишь на двадцать четвёртый день плавания. Я увидел длинную узкую полосу загадочной земли, простиравшейся над горизонтом. Америка!.. Дуновение ветерка было как дыхание Нового Света, нежное и благоуханное в первый день сентября. Все выскочили на палубу. Некоторые крестились, но почти все молчали, уж слишком торжественной была минута. Внимание людей было приковано к виднеющейся вдали полоске земли.

Мимо нас неслись парусные шлюпки с американскими флагами, столь непохожие на наши лодки с треугольными парусами, но красивые, весёлые и беспечные. Наблюдая за ними, я испытал чувство воздушной лёгкости — так бы и полетел я навсегда как морская птица, свободная от людских забот и тревог.

Из потемневших вод Атлантики перед нами предстал Нью-Йорк с устремлёнными ввысь башнями — грандиозными кубами, громадными геометрическими формами серебристо-серого цвета, высокими, как горы, воздвигнутые с математической точностью. Неужели это здания? Я замер, уставившись на зрелище Нового Света со статуей Свободы, символизирующей её дух.

Поднимающийся от небоскрёбов дым превращал Нью-Йорк в горящую Ниневию или Вавилон XX века. Какой гордый, торжественный парад индустрии! Перед нами с развевающимися знамёнами шагала из дыма Америка. Маленький смертный человек, такой ничтожный в непреодолимом океане стихий, создал это титаническое чудо на земле. Мне хотелось плакать: «Придите, о боги Греции, Рима, Египта и Вавилона, и посмотрите, что создал здесь человек, человек из Старого Света на земле Нового!» Перед лицом ошеломляющей реальности Америки Европа поблекла до ничтожности, угасла, превратившись в древний миф.

Казалось, все корабли планеты собрались в Нью-Йоркской гавани. Все страны мира прибыли сюда, чтобы возложить к ногам статуи Свободы свои достижения и людей. И надо всей этой лилипутской суматохой и толчеёй, этим шумным праздником гномов, с развевающимися знамёнами дыма гордо шагал Новый Свет.

Наш пароход остановился с резким скрежетом якорных цепей. К нему пристало посыльное судно, и на борт поднялись работники иммиграционной и карантинной служб. Пассажиры выстроились на палубе для проверки документов. Когда проверка закончилась, пароходу разрешили продолжить путь и войти в док собственно гавани — в эти непролазные джунгли кораблей.

Взяв вещи, мы сошли на берег. Пассажирам первого и второго классов после таможенного досмотра разрешили уйти, но тех, что прибыли третьим и четвёртым, изолировали и оставили под охраной. Мы, очевидно, были людьми нежелательными; здесь не учли даже то, что я приехал учиться.

— Нас отправят на Эллис-Айленд, — сказал один армянин.

— Всё это из-за бродяги из четвёртого класса, у него обнаружили вши, — сказал другой, и все расхохотались.

Охранники велели нам сесть на катер. Мы — это разношерстная толпа из греков, албанцев, евреев, венгров, румын, сербов, чехов, русских, армян и даже одного турка. Все были взволнованы и озабочены тем, что нас забирают на Эллис-Айленд. Там пришлось снова заявить, что я против двоежёнства, анархии, государственного переворота путём применения силы; что я никогда не содержался в сумасшедшем доме, не был судим, и в Америке мне никто не гарантирует работы. Я показал им письмо вице-президента известного колледжа в Канзасе о том, что я принят на учёбу и буду изучать сельское хозяйство.

Нам на одежду прикололи полоски цветной бумаги, и краснолицые американские доктора внимательно осмотрели нас.

— Все ищут ту вошь, — снова пошутил один из нас. — Пока не найдут, нас не выпустят.

В столовой от изобилия еды у многих глаза полезли на лоб: мясо, масло, картофель, хлеб, молоко, кофе, черносливы. Ортодоксальным евреям выделили отдельный стол. Ели мы с картонных тарелок картонными вилками и ложками и пили молоко и кофе из картонных стаканов. Всё было очень гигиенично, но еда отдавала картоном. Некоторые утверждали, что масло и мясо — синтетические, производятся машинами химическим путём, чему я склонен был верить.

Мы с любопытством смотрели на негров — работников Эллис-Айленда, удивляясь успехам чёрных африканцев в Америке — они, как и другие американцы, говорили по-английски, носили ту же одежду и очки в роговой оправе. Вечером громадный мулат цвета cafe-au-lait[50] с длинными размашистыми руками и могучим голосом вручил нам дезинфицированные одеяла.

Другой негр в роговых очках объявил имена принятых. Он стал очень популярен. Стоило нам его увидеть, как мы его окружали и каждый в свою очередь спрашивал, попал ли он в новый список. Мы называли его «Багаж». Он всегда говорил «Багаж», прочитав чьё-нибудь имя.

Я не знал, почему меня задержали на Эллис-Айленде. Пароходная компания неправильно записала моё имя, что, возможно, и было причиной задержки. После месяца тревог и страхов дело было улажено, очевидно, благодаря усилиям армянского секретаря Христианского союза молодёжи, и «Багаж» наконец назвал и моё имя. С чувством обретённой свободы сошёл я с катера и вступил в Нью-Йорк-сити.

— Теперь помни, — сказал я себе, — ты и впрямь в Америке, — это — Нью-Йорк. Итак, вперёд!

Я прошагал несколько кварталов, чувствуя под ногами осуществлённую мечту.

На трамвае мне удалось добраться до офиса армянского секретаря Христианского союза молодёжи, оказавшегося протестантским священником и довольно энергичным человеком. Он сказал, что патриотично настроенный торговец коврами, которому директор школы в Стамбуле рекомендовал меня как достойного помощи студента, оплатит мне лишь стоимость билета в Канзас, но платить за обучение в Америке отказывается. Он уже оплатил учёбу в американских колледжах семи армянских студентов и остался ими недоволен. Они оказались «большевиками», и были такими мотами, что носили десятидолларовые шляпы, тогда как его шляпа стоила всего пять долларов. Я засмеялся. Вот это забавно! Мне хотелось повидаться с ним, но для таких, как я, он был недоступен, и секретарь посоветовал мне держаться подальше от его магазина, который, как я понял, был первоклассным заведением с большим штатом американских служащих.

Я был разочарован, потому что надеялся получать от него пятьсот долларов в год, столько, сколько он платил остальным. И всё же я не отчаивался. Я чувствовал, что отныне мир принадлежит мне.

Заплатив доллар за ночлег в дешёвой гостинице, я провёл там бессонную ночь. До утра грохотали поезда и грузовики; стоял такой ужасный шум, что я недоумевал, как люди вообще спят в Нью-Йорке.

К следующему утру, однако, я несколько успокоился и мог уже по-настоящему осмотреть Нью-Йорк. Полицейские, регулирующие уличное движение верхом на лошадях, магазины, одежды, негр-почтальон с утренней почтой в кожаной сумке, автоматы, продающие сигареты, яблоки, апельсины, жевательную резинку, газетные киоски, — всё это крайне заинтересовало меня. И сам Нью-Йорк был городом приветливым, горожане — человечными, а вовсе не пришельцами с Марса, хотя вполне могли показаться марсианами. Я никогда прежде не видел поездов надземной железной дороги, небоскрёбов и газет в шестьдесят-сто страниц, но в остальном ничего необычного для себя я не нашёл. В Стамбуле была своя железная дорога, мост Галата тоже был длинным и местами открывался для прохождения судов, паромы в Босфоре были почти такими же быстроходными и удобными, как и в Нью-Йорке. Внутри город был менее эксцентричным и сказочным, становился совсем обычным, знакомым. Это-то сразу и привязало меня к Нью-Йорку, и мне захотелось тут жить. Как мне не хотелось теперь уезжать в Канзас, сама мысль об этом наполняла душу смутным страхом. Канзас представлялся мне редко населённым сельскохозяйственным районом с разбросанными по нему небольшими поселениями и единственным большим городом — Канзас-сити, обозначенным на французской карте Соединённых Штатов, по которой я справлялся ещё в Стамбуле.

Билет мой был готов, и поезд в Канзас отправлялся в два часа дня. Вот, подумал я, начинаются настоящие приключения! Пришлось напомнить себе, что я — «солдат» и обязан быть смелым. Набрал в дорогу сэндвичей с ветчиной и сыром, завёрнутых в бумажные салфетки. И даже исполнил давнишнюю детскую мечту: купил плитку шоколада весом в целый фунт, на которую я готов был истратить доллар, а заплатил всего двадцать пять центов.

Мне удавалось обходиться несколькими английскими словами, вроде how much; thank you; yes, sir; no, sir; please give me; I wish to go to[51] — и самым полезным для себя выражением из учебника Берлица — What is this?[52] Делая покупки, я задавал этот вопрос, тем самым заучивая названия многих предметов.

На вокзал я поехал в такси, чувствуя себя миллионером. Здание вокзала было похоже на кафедральный собор таких огромных размеров, что стоило мне взглянуть на потолок, как у меня начинала кружиться голова. В воздухе чудилась небесная музыка, здание издавало приглушённое космическое гудение. Я чувствовал себя муравьём, ползущим вместе с тысячами других муравьёв-человечков, таких же ничтожных и нелепых. Самому господу богу пристало воздвигнуть свой трон здесь, под небесным куполом, в звуках космической музыки, с ангелами, летающими у его ног. И подумать только, что это всего лишь железнодорожный вокзал! Но ведь в Америке промышленность — это божество, затаив дыхание, подумал я. И сей великий храм посвящается божеству. Как странно, что американцы — христиане, и как здорово! Христос казался неуместным в Новом Свете.

Я бродил по огромному пространству вокзала, когда ко мне подошёл негр-носильщик и протянул руку за чемоданом.

— Помочь вам с чемоданом, сэр?

— Да, пожалуйста, спасибо, — сказал я, отдавая чемодан, хотя приходилось считать каждый грош, и я бы предпочёл нести его сам.

— Я хочу поехать в Манхэттен, Канзас.

— Канзас? Хорошо, сэр. Идите за мной.

Я с благодарностью последовал за ним к моему поезду и сел в спальный вагон к окну. Меня восхищало спокойное поведение людей, входящих в вагон с вещами. Они не торопились, места было достаточно для всех. Поезд тронулся точно по расписанию, и целый час я ничего, кроме рельсов и вагонов, не видел.

Мужчина в белом пиджаке и кепке расхаживал по вагонам с корзиной, доверху наполненной едой и напитками.

— Арахис берите, граждане, вкусный, свежеподжаренный, с солью! — уговаривал он задушевным тоном. Я взял пакетик арахиса и выпил свою первую бутылочку кока-колы, которую повсюду рекламировали, — новый американский напиток с непривычным вкусом, от которого я ещё больше почувствовал себя американцем.

В Олбани я купил газеты и открыл для себя комиксы. Однако странные рисунки со словами, выходящими из губ героев в продолговатых пузырях, озадачили меня. Я понимал, что они задуманы как юмористические, но ничего похожего я прежде не видел и, даже добросовестно переведя некоторые из слов с помощью карманного словаря, — а многих слов я там вообще не нашёл, — так в них и не разобрался.

Я сделал пересадки в Чикаго и Канзас-сити, и после двух беспокойных дней путешествия, всё время боясь пропустить станцию, прибыл наконец в Манхэттен штата Канзас, приятное спокойное местечко, необычно тихое после шумного Нью-Йорка.

Университетский городок расположился на окраине города, на возвышенности. Белые здания из известняка — я сосчитал их не меньше пятнадцати — показались мне такими роскошными, что я замер в благоговейном страхе. Какая наглость с моей стороны приехать в такое заведение, имея в кармане всего семнадцать долларов! На лужайке перед зданием играл военный оркестр, а студенты с ружьями на плече проходили учения, совсем как в батальоне настоящих солдат. Я никак не думал, что американская молодёжь может заниматься военным делом. На другой лужайке девушки в белых свитерах упражнялись в стрельбе из лука, играли в бейсбол, крокет и теннис. Ну зачем мне ломать эту комедию! Как я могу надеяться на общение с такими развитыми, аристократичными студентами?

Таксист ссадил меня у ворот увитого плющом административного корпуса. В скрипящих ботинках, с потрёпанным чемоданом вошёл я в здание и стал искать кабинет вице-президента, как вдруг со всех сторон зазвенели электрические звонки и длинный коридор заполнился потоком беспечной, весёлой молодежи. Он вливался с одного конца, а выливался в другой, расширяясь в центре за счёт притоков, низвергающихся с двух лестниц. Меня тоже понесло вместе с ними до тех пор, пока я не приискал себе убежище. Я совсем не ожидал увидеть здесь так много студенток, а их были тысячи культурных молодых девушек, похожих на дочерей миллионеров. Перспектива сидеть с ними в классе смущала меня, но может, та богатая, добросердечная вдова с рыжими волосами тоже среди них? Я заметил спортивных львов университета в белых свитерах с большой красной буквой «K». Были и спортсменки, настоящие амазонки, соответственно одетые. Все они излучали здоровье и жизнерадостность и казались такими счастливыми, как взрослые дети, никогда не знавшие печали, страданий и голода. Какая утопия молодости!

Когда коридор вновь опустел, я взял себя в руки, набрался духу и спросил у проходившего мимо студента, где находится кабинет вице-президента, показав адресованное ему письмо. Он провёл меня прямо к его двери.

Вице-президент, смуглый мужчина с седеющими усами, с европейской внешностью, поднялся из-за стола и поздоровался со мной за руку. Сначала я притворялся, будто понимаю всё, что он говорит, а то как же меня примут в колледж, если я не говорю по-английски? Но тут же выдал себя, не сумев ответить на его вопросы.

— Sprechen sie Deutsch?[53] — спросил он.

Я покачал головой:

— Mais je parle un peu français.[54]

Он вызвал преподавателя французского языка, и наши лингвистические затруднения окончились. Этот человек когда-то преподавал в Робертовском колледже и знал ещё и турецкий. Мне пришлось сказать всю правду: что у меня нет ни денег, ни друзей в Америке. Могут ли они дать мне работу? Я согласен на любую. И рассказал им, в каком объёме знаю химию, геометрию, ботанику, зоологию, анатомию и физиологию.

У вице-президента был такой вид, будто на него свалилась большая проблема. Он объяснил, что колледж обеспечивает работой определённое количество студентов и что он рад бы рекомендовать меня, но я опоздал на три недели, и все рабочие места уже заняты.

Он повёл меня к моему будущему декану, архивариусу и другим должностным лицам, и после того, как я заполнил регистрационные бланки, передал меня с рук на руки секретарю Христианского союза молодежи, который одновременно являлся советником по делам студентов и помощником тренера по футболу. Этот джентльмен повёл меня на шумное собрание и произнёс там в мою честь небольшую речь, которую я так и не понял. Произнесли ещё несколько кратких речей, много и ритмично кричали под руководством двух живых подвижных юношей, подающих сигнал к овации; эти также прыгали в такт, кланялись то вправо, то влево и проделывали поразительные акробатические номера под взрывной хохот аудитории. Этот официальный кабалистический клич колледжа содержался в студенческих справочниках, один экземпляр которого достался и мне.

Всё было просто замечательно. Именно такой и должна быть студенческая жизнь, подумал я. Вечером из моей комнаты в общежитии ХСМЛ я наблюдал слёт футболистов у костра. Но как ни хотелось веселиться и дурачиться вместе с ними, я держался с достоинством и отрешённо, будучи чужим.

Моя комната мне понравилась, она была идеальной для студента. Заплатил за неё вперёд на неделю — но как быть дальше? Мне не хотелось об этом думать. Я написал восторженные письма Онику и друзьям в Стамбул о своих первых впечатлениях и переживаниях, не упоминая забот, и ещё завел дневник. Моя комната была командным пунктом для будущих завоеваний. Я начну отсюда — уже начал! Вперёд, марш!

Через неделю мне пришлось перебраться в сырую, необжитую комнату в полуподвальном этаже, подметать коридоры ХСМЛ, выполнять всякие лакейские обязанности по общежитию с наигранным весельем, за которым я скрывал стыд и унижение. Но я убеждал себя, что это полезно для воспитания духа. В течение нескольких дней, пока я не устроился на работу в ресторане в центре города, где, к счастью, работало ещё несколько студентов, из коих двое были футбольными звёздами, я питался только хлебом, сыром и водой.

Когда стёрлись новизна и первоначальное очарование этого университетского городка, я почувствовал себя ужасно одиноким. И не потому только, что оказался отрезан от родных и друзей, а по той причине, что мне не повстречался ни один по-настоящему интеллектуальный американский студент, кто бы хотел посвятить себя делу процветания страны или человечества и интересовался бы не только высшими оценками для получения степени. Молодые американцы отличались ясным умом, увлекались лабораторной работой и были удивительно крепкими и здоровыми. Они были лишены какой бы то ни было мелочности. Щедрость и широта отличали характер американцев. Но культурно и духовно они далеко отставали от моих друзей в Старом Свете. Невзирая на все трудности, я был бы счастлив, будь у меня хоть один друг американец! Я ведь искал интеллектуальной дружбы только среди студентов факультета.

Вовлечённый в водоворот американской жизни, я был страшно занят, весь в работе. В основном я утешался, когда переводил Эмерсона. Он выражал мои чувства и мысли. Америка Эмерсона была мне несравненно ближе, такой я её любил и был уверен, что в прежней Новой Англии я бы чувствовал себя как дома.

Тяжелей всего приходилось по воскресеньям. Я чуть не бился головой о стену, сходя с ума от одиночества. Любая вещь из Европы, даже французские журналы в университетской библиотеке, которые, кроме меня, никто здесь, видимо, не читал, вызывали у меня приступ острой ностальгии. Я считал дни и часы, когда получу письмо из Европы.

К тому времени Оник был уже в Вене, а Ваграм и Ашот — в Париже. У них возникли свои проблемы, они тоже переживали разочарование. Франция оказалась не той страной, какой мы её себе представляли и любили. Мы считали, что принадлежим к маленькой отсталой нации Востока, не подозревая, что на самом деле это мы — истинные французы, австрийцы и американцы, и уже обогнали свои идеалы в христианском мире! Они утеряли всё то, что мы хранили и лелеяли.

Только теперь я почувствовал себя по-настоящему обездоленным. Я вздыхал, когда видел играющих возле домов ребятишек, когда невзначай становился свидетелем счастливой семейной жизни за светящимися вечерними окнами, когда ходил один по улицам, томясь от одиночества и воспоминаний. Однажды вечером, возвращаясь с работы из ресторана, где хозяйка, эдакая суровая надсмотрщица, преследовала меня даже во сне, я остановился перед одним домом и стал зачарованно слушать игру на рояле. Играли неумело, видимо, упражнялась девочка, как когда-то играли девочки на нашей улице в Трапезунде. Эти знакомые повторяющиеся пассажи были бесконечно милы мне и прекрасны. Когда перестали играть, волшебство исчезло. Благословив в душе пианистку, я задержался у дома, надеясь, что девочка вот-вот выйдет, и я её поблагодарю. У меня было такое чувство, будто она узнает меня, вспомнит, как мы прыгали через верёвку и играли в классы в далёком мире грёз. Конечно же, мы прекрасно знаем друг друга, пусть мы никогда не встречались, и она — американка, а я — армянин.

Я пошёл к себе ещё на одну одинокую ночь.

Всю ту зиму я не в силах был ни смеяться, ни улыбаться, и сбежал бы в Европу или, по крайней мере, поближе к Европе — в Нью-Йорк или Бостон, если б не стыд.

Но мне не хотелось признавать своё поражение, нет, я не побеждён, вперёд, всё время вперёд! То, что я искал в Америке, — где-то здесь близко, и я это найду! Дети, мимо которых я проходил на улице и не заговаривал, эти повторяющиеся фортепианные пассажи придавали мне мужества, утоляли в какой-то мере мой великий голод и жажду. Мы были похожи друг на друга. Вспомнив стихи, написанные на пароходе, я сказал себе: я умираю — но с тем, чтобы родиться вновь.