Кадет

12

Ночь выдалась морозная. Кибитку заваливало набок, полозья глубоко врезались, и стыли щеки. Из- под копыт коней летели льдинки, ветер относил гривы и хвосты.

Тополевой просадью мимо кустов, пригнутых снегом, он подъехал к тихой, словно вымершей, усадьбе. Забрехали собаки. Путаясь в шубе, Митя поднялся на веранду.

Управляющий Архипов, сухой чернобородый мужик с горбатым носом, прибежал с фонарем. Его лицо опухло от сна, волосы были растрепанны.

— Лентяйничаешь, Архипыч? — смеясь, спросил его Митя, зная, что из-за лени он не смог жить на деревне.

— Как сказать, барин, — ответил тот, ухмыльнувшись.

— Ну как у нас? Все тихо?

— Шумят, шумят, а пока ничего.

Они пошли через комнаты. От шагов дрожали и тонко перезванивали хрустальные подвески люстр. Мите стало грустно. В пустых комнатах пахло старыми духами и пылью. Митя осмотрел цветы: драцены, фикусы и гигантские пальмы.

— Гляди, чтобы бабы хорошо поливали, — сказал он.

— Слушаюсь.

— Вот что, Василий, — остановившись, добавил он, — пусть жена приготовит нам поесть, а ты съезди-ка в Погорелку за десятью подводами для клади.

— Значит, для спокойствия ночью увозите? — хитро спросил Василий.

Митя съел яичницу, а потом лег на кушетку и незаметно для себя заснул. Когда он открыл глаза, уже светало. На дворе лаяли собаки, фыркали кони, и на веранде гуторили и перетаптывались мужики.

Митя приказал зарезать всех кур, гусей и уток, погрузить на подводы две бочки керосина, масло и окорока. Мяукали закутанные в теплые платки мамины любимицы — сибирские кошки.

Надев легкий домашний тулупчик, Митя вышел на крыльцо.

Все казалось новым и четким. Воздух был крепок и свеж, звезды пропали, снег очаровательно пахнул. Мужики, покрикивая и хлопая рукавицами, подтягивали веревки возков, кони с мохнатыми от инея мордами пофыркивали и подрагивали.

Когда Митя спустился с крыльца, кто-то осторожно дернул его за тулупчик. Он оглянулся.

Старуха скотница Евгения поманила его пальцем, а сама пошла за угол дома. Когда он недоуменно неторопливо подошел к ней и их скрыли постройки, старуха, приближая лицо, зашептала:

— Плохо, барчук. Енинцы пришли тебя арестовать… за Кручининым посылали. Решили не выпускать…

— Так, — сказал Митя дрогнувшим голосом.

— Что же с тобой, кормилец, теперь будет? — жалобно продолжала старуха.

— Пусть приходят, — вскинув голову, ответил Митя.

— Это Васька, — снова сказала Евгения, — Архипов. Он Митьке ямщику и в Енино дал знать, что вещи увозят… а Кручинин в Ильинском… Ему все нипочем, он давно грозился. А Васька-то… на наших хлебах вырос, в люди вышел…

Митя пошел к забору. С поля от овинов несся смутный гул голосов. Одиночные пронырливые фигуры, присматриваясь, перебегали от овина ко двору. Мужики были вооружены топорами и винтовками. Митя знал, что он легко может скрыться, но он спокойно вернулся к возкам.

Через несколько минут толпа ввалилась во двор усадьбы, окружила возки и прижала Митю к крыльцу. Митя стоял на верхней ступеньке, опираясь на палку, чуть расставив ноги.

Вперед вышли вожаки: только что прибывший с фронта Герасим, худощавый парень со сломанным носом и бегающими глазами, одетый в длинную кавалерийскую шинель, и придурковатый, саженного роста, курносый Хазов. Рядом с ними стоял Митин знакомый, седой рыбак Максим. Митя посмотрел на него, и тот, не выдержав взгляда, втерся в толпу.

— По какому праву снова хозяином стал! — крикнул нагло Герасим, но ближе подойти побоялся.

— Теперь все наше!

— Все наше, — откликнулся эхом Хазов, не спуская руки с нагана.

Митя, побледнев, сдержался, только дрогнули на его лице скулы, и, отбросив в сторону ненужную палку, насмешливо спросил:

— Когда вы это все нажили, Хазов? Ты совсем не так разговаривал, когда с отбитыми легкими приходил лечиться. По чьей милости живешь?

Хазов заморгал и глянул на Герасима.

— Мы миром порешили! Мы по закону!.. Мы воевали! Все наше! — закричали мужики.

— Напрасно слова говорите, — презрительно улыбнувшись, сдержанно ответил им Митя.

— Нам тоже некогда разговаривать, — нагло выкрикнул Герасим. — За Кручининым посылай! Он рассудит! Он батька.

Несколько мужиков подбежали к кибитке, запряженной тройкой, и ножами изрезали в ломти кожу покрышки.

— Гляди, барин! — крикнул один из них. — Гайда, товарищи, в Ильинское!

— Разговаривай один, — засмеявшись сказал Герасим и, отойдя, приказал толпе: — Разгружай возы!

Баб Митя почему-то раньше не заметил, а теперь они, растолкав мужиков, вырвались вперед и бросились к возкам. Бабы начали визжать и драться, вырывая друг у друга из рук битую птицу. Герасим топором выбил днища бочек, и бабы начали черпать ведрами керосин.

Стало противно. Митя повернувшись, опустив голову, пошел в дом.

— А барина арестовать! — крикнул ему вдогонку солдат. — Пока Кручинин не приедет, тебя не отпустим. Будем судить, как он положит, так и быть. Слы-ы-шишь!..

Митю они заперли в кабинете. В окна были видны завьюженные яблони, каменный грот, увенчанный накренившейся белой шапкой, и уголок карасиного пруда, где летом плавали два лебедя. Ворон ходил по снегу, оставляя растрепанные следы.

Митя перевел глаза на белые куски ваты, лежавшие меж рам. Там серые мухи лежали вверх лапками. Весною ребенком он любил смотреть, как под солнцем оживали сухие, словно серой пылью покрытые мухи, как они дергали лапками и чистили свои тусклые крылья. Он, вздохнув, понял, что старая жизнь кончена.

С поля тянуло холодом. Мужики открыли все двери. Были слышны звон разбиваемых стекол, крикливые голоса. Кто-то изо всей силы был по клавишам рояля. «Погибли мамины цветы», — подумал Митя и прижался лбом к холодному стеклу. Он вспомнил праздничные дни, пьяный мужицкий говор, парней в цветных рубахах, их драки из-за девок с соседними деревнями, когда шли в ход гири на ремнях, колья, кожи, когда сбитых людей мяли, топтали лакированными сапогами. Он вспомнил, как однажды красивой девке вырвали косу. Митя, окинув глазами кабинет, неожиданно вспомнил, что в угловом столике хранилось вино. Он решил его вылить за окно. Отыскав штопор, Митя начал откупоривать бутылку, и тонкий запах старых вин наполнил всю комнату. Когда он открыл форточку, то заметил в аллее фигуру. Митя сузил глаза.

По снегу целиной шел лесник Михаил со штуцером за плечами и тащил за собой лыжи. Михаил поманил Митю. Митя лихорадочно начал отгибать гвозди, державшие зимнюю раму, и сдирать белые ленты бумаги. Прислушавшись, он принял на себя легко пошедшую раму, осторожно поставил ее к книжному шкафу, распахнул окно и, радостно вдохнув в себя морозный воздух, выскочил вон.

— Вот беда, за Кручининым тройку погнали, — сказал спокойно лесник, сдвинув шапку, когда они уже отошли в аллею. — Будет плохо, Кручинин — зверь. Вот что… садись на Фомку и в город дуй. Фомка оседлан.

Он отвел Митю в конец сада, где к ели была привязана лошадь. Лесник снял шапку и надвинул ее на голову Мите, а потом красным ямщицким кушаком обмотал его горло.

— Дуй лесной дорогой, — сказал Михаил, — крюк сделай, а потом через Енино духом, а я тем временем мужиков придержу. — И лесник лукаво подмигнул.

— Ну, братко, спасибо, — пожав его руку, сказал Митя и принял повод.

— Прощай, кадет, — сверкнув зубами, сказал Михаил.

Сев на коня, Митя оглянулся. Из окон имения мужики вилами вытаскивали достигший человеческого роста кактус.

Лесом Митя мчал, нахлестывая Фомку, но, не доезжая опушки, придержал, чтобы сберечь силы коня. Перед Ениным Митя прилег на луку и помчался. Из деревни на грабеж, видно, ушли все мужики. У колодца мелькнули пригнанные сюда возы с битой птицей. На снегу была разбросана мебель. Здесь его опознали остолбеневшие бабы. Одна из них бросила под ноги коня коромысло.

— Перенимай!

За деревней Митя придержал коня и прислушался. Погони не было. Видно, все крестьянские кони были в разгоне за барским добром. Митя снял шапку и, поглядев на низко опустившееся к полям серое новгородское небо, перекрестился.

Он поехал длинной, но безопасной летней дорогой. Митя увязал в снегу с Фомкой, кубарем скатывался с седла, обтаптывал снег, выручая коня, а потом и Фомка выручил.