В помещении роты бились взволнованные молодые голоса.
— Я вам покажу! — полукричал Лагин, чернобровый худощавый кадет. — Я скажу, что мы должны им прямо ответить! Бросить выбор в лицо. В обращении прямо сказано: «Всех мыслящих иначе чем Керенский, и у кого мозги не свернуты на левую сторону, просят подписаться для выяснения сил, нужных для освобождения Корнилова…»
Голос Лагина прорвался, и он судорожно провел по горлу рукой.
— Мы все, — выбросил он вверх руку, — подписались, а почему отдельные боятся?
— Трусят! — выкрикнул кто-то. — Боятся потерять место.
— Позор! Мол, никто не трогает, и мы…
— Говорят, тактика.
— Здесь неуместна тактика, когда речь идет о жизни Корнилова.
— Ребята, мы поедем! — крикнул радостно и звонко молодой веселый кадет и легко вскочил на парту. — Пусть они остаются, им стыдно будет, а мы поедем. Мы тверды! Ур-р-ра!
Крик пронесся под сводами комнаты. Когда он ослабевал, его вновь подбрасывали вверх. Чернобровый кадет Лагин кричал отрывисто:
— Ура! Ура! Корнилову ура!
— Корнилову ура! — кричал вместе с ним и Митя. Он весь трепетал от восторга, глядя на загоревшиеся глаза друзей. Потом все жали другу руки, словно поздравляли с чем-то радостным. Мите подали обращение. Его рука дрогнула, когда он подписывался, и сорвалась клякса. Он языком слизнул кляксу, густо покраснел и начал извиняться.
Его уже никто не слушал. Кадеты пели.
— …Полно горе горевать… То ли де-е-ело… — высоко и сильно вел запевала.
Дверь в коридор открыли, чтобы песню слышали все — и офицеры, и дядьки, и молодые кадеты.
Днем серые нестройные колонны пехоты двигались с песнями под звуки оркестра мимо корпуса к вокзалу. Щетина штыков была искривлена, шаг был нетверд, солдаты из строя перекликались с провожавшими их фабричными девками. На перроне штатские, окруженные красными флагами, сняв шапки, долго говорили, солдаты кричали, швыряя вверх папахи, и этот долгий шум переплетался с выкриками маневрирующих паровозов. Солдаты тяжело и неторопливо заполняли вагоны. Штатские жали им руки. Ветер относил в сторону паровозный дым и, срывая листья, долго кружил их в воздухе над перроном. После третьего гудка, когда лязгали буфера и паровоз, натужившись, выбрасывая потяжелевшие шапки дыма, двигал эшелон, оркестры начинали играть «Марсельезу».
Поезд, мягко постукивая, позванивая колесами, плавно отходил, а из вагонов, захватив мешки, манерки и чайники, выскакивали солдаты и бежали к чану за кипятком. Там они, не глядя на двинувшийся поезд, окруженный женщинами, становились в очередь, медленно закуривали, а когда эшелон скрывался, они, выплеснув из манерок ненужный кипяток, закинув за плечи мешки, брели группами по Московской улице в старые казармы.
Кадеты открывали окна, выбегали на улицу и кричали им вдогонку:
— Ну что, зеленая вошь, куда ползешь?
— Тля!
— Дезертиры!
Поздним вечером старшие кадеты собрались на военный совет. Было жутко и темно. В начале разговора неожиданно задребезжало окно. Все вздрогнули. Шепот затих. Лагин толчком распахнул окно и глянул в темную глушь сада. В комнату хлынул прохладный ветер и смутный шум деревьев.
— Кто? — крикнул Лагин.
— Свои! — ответили голоса из темноты. — Кадеты-аракчеевцы!
Они цепко вскарабкались. Кто-то зажег свечу. Один из прибывших был в кадетской шинели с полуоторванным красным погоном.
— Потуши свечу, — приказал Лагин.
— Наш корпус разогнали, — сказал, слегка задохнувшись, высокий кадет.
— Разогнали по приказанию генерала Яковлева за неисполнение приказа о сдаче оружия, — добавил сурово второй, — наши разбрелись.
— А у вас как? — спросил первый.
— Нам тоже приказали, — ответил Лагин. — У нас сейчас по этому делу военный совет.
— Братцы, не сдавайте, — горячо начал высокий. — Так или иначе разгонят, так лучше же кончить с честью… И наши все верят, что ярославцы не сдадут.
— Слышали? — помолчав, обратился к кадетам Лагин.
— Мы тоже не сдадим, — твердо ответил Митя.
— Не сдадим, — сказало сразу несколько голосов.
Аракчеевцы были голодны. Им принесли холодной каши и краюху хлеба. Их было начали расспрашивать, но высокий сказал:
— Право, братцы, завтра. Ей-Богу, три ночи не спали.
Всю ночь шла дружная работа. К помещению, где спали дядьки, кадеты поставили парных вооруженных часовых. У берданок, стоявших в пирамидах, вынимали затворы и, завернув их в одеяло, выносили на двор. Сад был сыр и печален. С деревьев падали капли влаги. Кадеты под кустами схоронили свою ношу.
В конце сентября в корпус приехал полуофициальным порядком генерал Лавин, объезжавший округ для погашения возникающих кадетских неповиновений.
Собрав старших кадет, он тяжело опустился на парту и медленно начал говорить.
— Господа! — Он обвел всех глазами и встретил напряженное ожидание в их глазах. — Все равно ваше неповиновение ни к чему не приведет. — Генерал опустил руку на парту. — Оружие будет отобрано! И сообщаю, — он перевел дыхание, — вскоре в Петрограде будет произведен большевицкий переворот, и правительству не на кого будет опереться. А потому официально предлагаю вам сдать оружие во что бы то ни стало, а неофициально предлагаю вам не обращать на себя внимание местных властей и поспешно ликвидироваться из корпуса. — Генерал посмотрел на кадет, словно желая что-то услышать в ответ. Мальчики молчали.
— Вот, господа, что я хотел заявить вам.
Тяжелая, покрытая сеткой вспухших жил рука генерала лежала на сгибе парты, и кадет Бурин, привстав, словно невзначай откинутой крышкой парты больно ударил по руке генерала. Лавин слегка поморщился, медленно поднял ушибленную руку и, горько улыбнувшись, сказал не как начальник, а как старший:
— Конечно, я не сочту это за демонстрацию.
Генерал уехал в Москву, а ночью кадеты сбросили затворы в известковую яму, наполненную водой.