Как приручить дракона – 2

16. Манифестация

Если бы меня спросили, что самое худшее в учительское работе, не считая бумажек, совещаловок и прочей околофутбольной, не относящейся напрямую к учебному процессу, мути, то я бы точно знал, что ответить.

Худшее — это последний урок второй смены, у шестого класса. Да, я перед началом учебного года пытался от них откреститься, но школа — это школа. Засасывает. Коготок увяз — всей птичке конец. «Георгий Серафимович, а вы замените…? Только сегодня, на следующей неделе уже найдем, кому вести… А может, возьмете — нагрузка не лишняя будет, денежка опять же… Ой, а вы знаете — у Любови Львовны под вечер сильно давление поднимается, и вообще — у зама по воспитательной такая загруженность, может вы все-таки себе заберете…»

А к половине восьмого у меня в голове накапливалось ощущение, как будто там вместо мозга плавленый сырок, в кипящем состоянии. Хочется сделать себе самому трепанацию черепа, открыть крышку и дать там всему остыть изнутри. Почему? Ну, если говорить начистоту, то к окончанию школы мы все забываем, что творилось у нас на уроках в шестом классе. И родители об этом тоже, конечно, имеют самое общее представление… Человеческий разум не в силах всерьез воспринимать царящий во время учебных занятий уровень беспредела — и просто стирает эти воспоминания из памяти.

Конечно, бывают разные ученики и разные классы. Но общая картина для 11–12 летних недоподростков примерно одинаковая, даже, выражаясь местной терминологией — хтоническая. Я фиксировал ее записями в дневники учащихся, чем вызывал их искреннее недоумение:

— Ну-у-у-у, Георгий Серафимович, как я маме это объясню?

— Ну, ты же как-то это делал? Значит — как-то объяснишь.

Записей я делал великое множество и разнообразию их несть числа. Скучное «Поведение неудовлетворительное» меня давно не устраивало, поэтому я старался в одно предложение поместить максимум сути произошедшего. Как то:

«Разжевал ручку в плеточку и бил ею одноклассницу»

«Ползал во время урока между рядами парт по-пластунски, изображая спецназ»

«Соорудил на голове бурнус из свитера, поставил стул на парту, залез на него, провозгласил себя фараоном и потребовал преклонения»

«Захаркал всю доску бумажечками из трубочки»

«При помощи двух глобусов изображал из себя женщину распутного поведения»

Чаще всего такие записи были в мужском роде — дурели в основном, конечно, мальчишки. Но и девчонки порой заставляли призадуматься о бренности бытия:

«Выцарапала на парте циркулем семнадцать половых органов»

«Выжала в рюкзак однокласснику мокрую тряпку с мелом»

«Вплела в волосы подруги три жвачки»

Чтоб полностью осознать степень абсурда происходящего, нужно понимать, что все это творится во время урока, не на перемене, и при большом желании таких записей за сорок пять минут можно сделать семь или восемь, или сто двадцать восемь. Это если в классе нет ярко выраженного клоуна. Если есть — дело труба. Ад и жупел.

Перчинки добавляет тот факт, что тему нужно объяснить, домашнее задание — проверить и вообще — делать вид, что учебный процесс двигается своим чередом. То есть, гаркнув на такого разжевывателя ручек в плеточки, далее нужно делать каменное лицо, как будто жеваная плеточка — дело обычное, проходное, и продолжать вести урок:

— … сидел в порубе в Киеве, откуда его освободили сами киевляне и выбрали князем, чтобы опытный полководец и политик Всеслав Брячиславович, прозванный Чародеем, защитил стольный град от наступающей орды половцев… ПОЛОВЦЕВ!!! Та-а-ак… Дневничок сюда. Еще одно замечание и делаю запись… Итак, Всеслав Чародей. М-да… Считается, что он был сильным магом — иначе сложно объяснить вспыхнувший мор, массовую гибель половецких воинов от неведомой заразы, отступление ослабленной орды и поражение ее от значительно меньшей по численности дружины Святослава Черниговского. Однако Всеслав не доверял киевлянам и вскоре покинул Киев ради того, чтобы вернуться в родной Полоцк… ПОЛОЦК!!! Шестой бэ, вы путаете берега! И Фурманцев — особенно. Фурманцев, у тебя, я вижу, очень много энергии. Ты активист. Ну-ка, ну-ка… До конца урока двадцать минут, самое время для физкульт-минутки. Давай, сударь мой Фурманцев, выходи к доске и командуй… А чего на меня смотришь? Проводи физкульт-минутку, давай, шевели руками и ногами… Проявляй креативность и инициативу.

Нет другой такой работы, где ты не имеешь права выдохнуть и выпустить пар. Не имеешь права позволить себе психануть… Помните, как мерзко выглядит орущий учитель, брызгающий слюной и красный? Конечно, помните. А помните, почему он так взбеленился? Далеко не всегда… Иногда это кажется пустяком. Ну, в конце концов, что такого: плюются на последней парте ребята из трубочек. А на первой мальчик девочке матерные записки пишет. А на третьей — дерутся смертным боем.

— Вас много, а я одна!!! — орет учительница, несмотря на свои сорок лет стажа, не желая понимать, что им пофиг.

Каждый из них — один. Никто не в ответе за весь класс. Двадцать человек не запомнят плевательные трубочки и одну из тысячи потасовок известных бузотеров. Они запомнят перекошенное лицо математички/русички/физички и слюни у нее изо рта.

Меня всегда выручало то, что я большой бородатый дядька, а не какая-то там молодая или старая историчка. И я понятия не имею, какими-такими магическими ритуалами одна из десяти или двадцати учительниц в девяноста процентах уроков все-таки умудряется держать дисциплину. У меня была такая географичка — она же директор школы, например. Маленькая, сухонькая женщина, которая завораживающе рассказывала про острова Полинезии и при этом — держала класс в ежовых рукавицах. Но даже у нее были те самые десять процентов, когда она краснела и выходила из себя…

Я вроде бы держался, хотя дети говорили, что очень страшно таращу глаза и желваками играю. А еще вены на предплечьях вздуваются, и тогда они думают, что я точно кого-нибудь убью. Ну — вены не слюни.

— Что ж, вам осталось выписать основные даты из параграфа в тетрадки, а я пока прокомментирую ваши самостоятельные работы с прошлого урока… Если захотите повысить отметку — ваша работа на сегодняшнем уроке, плюс записи в тетради пойдут в зачет… — тоже такая себе методика как заставить их корпеть над тетрадями.

Хоть помолчат финальные десять минут. Отметки у них так себе: класс слабенький. По десятибалльной шкале — в основном от трех до семи. Но попадаются и приятные исключения.

— Пачицкая — девять, Панченко — семь… Тарасов — восемь, Уханов — два, Шутов — девять!

— Что-о-о-о⁈ — весь класс аж загомонил, заозирался, поглядывая на последнюю парту.

Шутов — бедолага. Хороший пацан, добрый, с густой шапкой вечно нечесаных и немытых пшеничных волос, с голубыми глазами, в потрепанной, часто нестираной одежде. У него мама алкоголичка. Но до этого — вполне успешная бухгалтерша на крупном заводе. А потом — развод, раздел имущества, коньяк, водка, бырло, притон в доме. И Тёма Шутов посреди всего этого. До семи лет жил в семье внешне благополучной и респектабельной, после этого… СОП — социально опасное положение, так это называется.

Ну, и относились к нему соответственно. А как к нему относиться, если от него попахивает? Не чмырят, но садиться рядом не хотят, общаться — тоже, ручку одолжить или учебником поделиться — ни в жизнь! Понятно почему? Конечно, понятно. Виноваты ребята? Да нет, не особо. Виноват Шутов? Ни в коем случае.

— Народ волнуется, — усмехаюсь я. — Спокойно, спокойно. Вот — листочек с ответами. Вот — одна ошибка, девять правильных ответов. Шутов не списывал, я наблюдал. Что заработал, то и поставлю.

— После двойки? — спрашивает жутко правильная Пачицкая. — А так можно?

— Если заработал — можно. Шутов, давай дневник, я тебе отметку поставлю. Молодцом, Тёма.

Однако, всегда бесила эта манера занижать тем, кто привычно плохо учится, отметки. Меня порой склоняли на совещаловках — и в той жизни, и в этой, мол, как это: два, девять, четыре, десять, три, семь — подряд, у одно ученика. Я сражался, как лев, отстаивая свое право ставить то, что человек заработал. Не взирая на «у него же по математике три, как можно по истории ставить девятку?» Да мне насрать, что у него по математике.

У Шутова по математике за прошлый год, кстати, была двойка. А теперь он шел к моему столу и едва ли не светился. Нет, правда — глаза у него сияли, и волосы — сияли, и лампы неоновые на потолке горели нестерпимо ярко…

— ШЕСТОЙ БЭ, НЕМЕДЛЕННО ПОКИНУЛИ КАБИНЕТ! ВСТАЛИ ВСЕ И ВЫШЛИ! ПАЧИЦКАЯ, БЕГОМ В УЧИТЕЛЬСКУЮ, К ЕЛЕНЕ ВИКТОРОВНЕ, И СКАЖИ, ЧТО У ШУТОВА ПЕРВЫЙ ПОРЯДОК! БЕГОМ, БЕГОМ! ВСЕ БЕГОМ!!! — я был весьма убедительным, а может — сияющий Шутов их пробрал до печенок, но пацаны и девчонки с грохотом роняя стулья, рванули прочь.

Только бы никто не убился…

Шутов, чуть ли не искря на ходу, ничего это не видел и не слышал. Он медленно шел вдоль рядов парт ко мне, с дневником в руках. А я и не думал двигаться с места — если у него фокус на этом самом действии, на заслуженной девятке в дневник — то Бога ради, поставлю я ему девятку. Пусть идет сюда, подальше от двери.

Мне-то эта самая инициация никак не повредит, наверное. Главное — чтобы он ни на кого другого не отвлекся.

— Молодец, Тёма, подучил… — говорю и кручу ручку в пальцах.

— А я не учил, Георгий Серафимыч, — звенящим голосом проговорил Шутов. — Я все запомнил на прошлом уроке! Вы так интересно все рассказываете…

— У тебя отличная память, — киваю. — Грех не пользоваться. Давай сюда дневник…

Лопнула одна из ламп в конце кабинета, обдав парты и пол снопом осколков. Потом — вторая. Шутов замер у учительского стола, и из глаз его вырывались целые снопы света, как от фар той же «Урсы». Я поставил в нужную клетку девятку, расписался, а потом сказал:

— Слушай, Тёма, а можешь мне помочь? — нужно было занять его еще минут на десять, пятнадцать — как можно дольше.

— Да, Георгий Серафимович! А что надо сделать? — снопы света из глаз Шутова отражались от оконных стекол, гуляли по кабинету.

По всей школе уже слышался топот ног, на улице — гудела сирена.

— Давай с тобой поднимем стулья, парты подравняем… — предложил я. — А то ребята убежали, глянь, как неаккуратно получилось! Непорядок!

— Конечно! — он был добрым парнем, правда. — А что, урок уже закончился?

— Видимо, закончился, — кивнул я.

Лопнула еще одна лампа, поближе к нам. Но я уже видел, что свет в глазах Шутова потихоньку тускнеет, да и волосы больше не искрят. Волосы! Чистые! Как будто он был только что из бани! Вся одежда — белоснежная! Раньше были джинсы синие и свитерок пестрый, а теперь — реально белые-белые! Дурдом какой… Мы с ним подняли стулья, а потом Тёма подметал осколки от ламп, а я собирал вещи школьников и складывал их в рюкзаки.

Опричники и министерские маги прибыли минут через двадцать. К этому времени в школе не было ни души, кроме меня и Шутова, территорию оцепила милиция, на улице дежурили два экипажа скорой и одна пожарная машина.

В дверь деликатно постучали:

— Георгий Серафимович? Артем? У вас все хорошо? Можно, мы войдем? — голос был незнакомый, женский.

— Входите, мы как раз заканчиваем наводить порядок, — как можно более ровно проговорил я.

— А… — Шутов моргнул пару раз и его глаза стали совсем обычными. — А кто это, Георгий Серафимович?

Почти обычными. Они все еще сияли — но это можно было бы списать на отражение света от уцелевших ламп, если бы я не видел всей предыстории.

— Однако, у тебя случилась инициация первого порядка, Шутов, — глядя, как заходят в кабинет опричники в бронескафандрах и миловидная женщина в вечернем кремовом платье, сказал я. — Теперь твоя жизнь точно изменится. Надеюсь — к лучшему.

— Но… Я же… — он просто взял — и кинулся ко мне, и ткнулся мне головой в плечо, и заплакал.

Знаете, что было самым сложным? Да. Тоже не обрыдаться к бесам.

— Значит, девятка? Отметка послужила катализатором? — грудным голосом проговорила чародейка.

Красивая она была, что и говорить. Сколько лет — не поймешь, но явно — взрослая, ухоженная, следящая за собой, и — породистая. Аристократическая брюнетка с молочно-белой кожей и пышными формами. Ее явно сорвали с какого-то светского мероприятия и пригнали сюда.

— Однако, откуда мне знать? — пожал плечами я. — Может, девятка. Может, реакция одноклассников и всеобщее внимание. Может — кишечные колики.

— Не паясничай, — напротив женщины в кремовом платье, на первой парте, сидела нахохлившаяся Наталья Кузьминична Пруткова. — Тут событие из ряда вон… Отвечай по толку!

Я закатил глаза:

— А вы же вроде как больше не мой куратор?

— Ой, как будто ты не понимаешь! — у нее закатывания глаз получались намного лучше.

Чародейка смотрела на нас, как на расшалившихся детей.

— Ладно… В конце концов, это всего лишь формальности, — изящно махнула она рукой. — Лучше скажите свое субъективное впечатление: как вам мальчик?

— Хороший, добрый, чувствительный. В переплет попал со своей мамашей, конечно. Но не зачерствел! — я почесал бороду. — Когнитивные способности в порядке, но когда годами не доедаешь и не досыпаешь — сложно быть отличником. Что с ним будет?

— Он — Светлый. Это большая редкость, можно сказать — алмаз неограненный, — волшебница покачала головой. — Наверное, заберут в Александровскую Слободу, в столицу… Там интернат для одаренных, из простолюдинов. Отличные условия, лучшие педагоги, блестящие перспективы. Ему точно будет лучше, чем в этой дыре… Не хмурьтесь и не смотрите на меня волком, Пепеляев! Ваш Вышемир — обычное болото, и притом — бесполезное. Посмотрите статистику за двадцать лет в других уездах и сравните — сколько инициаций в год происходит, например, в Жлобине, или — в Шатилках, или даже — в Лоеве. Поверьте, цифры будут не в вашу пользу. И не пытайтесь прожечь меня взглядом… Распишитесь здесь и здесь. Завтра приедет аудитор, проведет оценку повреждений, школе все возместят — трехкратно.

— Однако! — только и смог сказать я. — Но парню всего одиннадцать, вроде же у мальчишек позже такое случается! Это как так-то?

Слишком много информации к размышлению, слишком насыщенный вечер… И про Всеслава Чародея разобрать не успели до конца, вот засада… Мои слова про раннюю инициацию они, кстати, просто проигнорировали.

— Классному руководителю, директору и педагогу-предметнику — материальное поощрение от Государя в размере годового оклада… — продолжала сыпать плюшками чародейка. — Маги — золотой фонд, самый ценный ресурс, главный гарант устойчивого развития и безопасности нашего богохранимого отечества…

И тут мне поплохело. Тут я, кажется, все понял! И без выкладок Риковича, которые мне должны были выдать прямо сейчас-сейчас, вот-вот, не то завтра, не то послезавтра.

— А скажите, вот эта статистика… А где ее можно раздобыть, посмотреть, ознакомиться? — хриплым голосом спросил я.

— Какая? — она грациозно вскинула голову, отвлекаясь от планшета, в котором заполняла все документы.

— Ну, по инициациям, и все такое…

— Да уж не в земской библиотеке! Это вам в опричнину надо или — в сервитут. Да, кстати — вы грамотно действовали, правильно. Ни одной жертвы, минимум разрушений… Вы обучение проходили?

— Я нулевка, — глянул в лицо прекрасной даме я. — Мне бояться нечего. Поэтому мог действовать хладнокровно. В отличие от любого другого педагога.

— Дела-а-а! — ее карие бархатные очи не моргая смотрели прямо мне в глаза. — То-то я себя неуютно чувствую… Послушайте, а вы не думали, чтобы преподавать, скажем, в магическом колледже? Нет, понятно, Виленскую Академию не потянете, не с вашим провинциальным уровнем, а вот что-нибудь вроде Артефактного Белостокского, или Прикладного Мозырского… Вас ведь с руками оторвут. Хотите — походатайствую?

— Походатайствуйте за Шутова лучше, — все ее очарование прошло, как с белых яблонь дым. — У него один комплект одежды, и ел Тёма один раз сегодня — в школьной столовой.

Уровень она мой оценила, однако. Прямо разобралась с первого вгляда. Академию я не потяну? Да видал я в гробу вашу Академию!

— ЭТО АКАДЕМИЯ НЕ ПОТЯНЕТ НАС, — глумливо рыкнул дракон. — А БАБУ ДАВАЙ ОТТРАХАЕМ. ВОЗЬМИ У НЕЕ НОМЕРОК.

— К бесам, к бесам, — поморщился я.

— Что-что? — одновременно повернулись ко мне Наталья Кузьминична и незнакомая чародейка.

— Ничего-ничего, — отмахнулся я. — Это так… Тихо сам с собою я веду беседу… Пойду лучше домой, кофе хочется до ужаса, слишком сложный был день.

— Меня кофе угостишь, Пепеляев? — подмигнула Пруткова. — У меня для тебя должок от рыжего.

— О-о-о-о! — а вот и те самые выкладки… — Конечно, Наталья Кузьминична, с превеликим удовольствием.

— А меня? — выгнула бровь чародейка. — Угостите меня кофе? Варят где-нибудь приличный кофе в вашей дыре?

— Нет, конечно. Не варят. Сплошное дерьмо, как и положено дыре, — криво улыбнулся я, двигаясь на выход. — И вообще: я с незнакомыми женщинами кофе не пью. Руссо туристо, однако. Облико морале!