Календарные дни

ТАНЦЕВАЛЬНЫЙ ЭТЮД

Июльский день медленно угасал. Вокруг пансионата скосили траву, и во дворах пахло северными пряностями. На площадке включили музыку, сюда тянулся народ. Наташа пригласила Климова. Тот не очень охотно, но и не обнаруживая неудовольствия, поплелся в круг.

Наталья Васильевна опекала Климова с того момента, как он по направлению общества «Знание» приехал в пансионат. Климов читал лекцию на филантропических началах. Молодой человек не освоился с новой ролью, и ему было немного совестно легкомыслия, с каким подготовился к трудной и живой теме, и того, что клиенты слушали вяло, а он путался и повторялся. Здоровенный мужик, по виду отчаянный бабник и грибник, продремал положенный час, потом, встрепенувшись, плутовато поинтересовался:

— Так разразится, товарищ лектор, война или ее не будет?

В зале засмеялись, «о Наталья Васильевна сурово оборвала незапланированное веселье.

— В сущности, у меня не больше прав читать подобные лекции, чем у того любознательного гражданина, — зачем-то сознавался Климов, когда стоял с девушкой в сумеречной липовой аллее и разглядывал танцующих. — Конечно, я историк, преподаватель университета, но ведь все, в чем убеждал людей, выписано из журналов и брошюр, которые здесь никто не читал. Если бы я побывал за границей, виделся бы с лидерами движений, партий, комитетов, рассказ получился бы интересным, полнокровным, нужным.

Наташа глубоко вздохнула — как бы посочувствовала невыездам Климова за рубеж и его сильно запоздалой компилятивной грусти. Это была рослая девушка с живыми глазками куницы и чрезвычайно полной грудью, которую вдобавок выпячивала с предупредительными движениями бывалого организатора познавательного досуга.

— Будет каяться, Григорий Андреевич, — быстро отозвалась Наташа. — Не нагоняйте мрак. Давайте лучше плясать!

Гремел тяжелый провинциальный рок, и в гуще молодых дебелых парней ведьмаком сновала красотка в платье крупных цветов и со странно крошечными ножками. Она бешено вращала задом, подражая серальным аравийским горемыкам, и приходило ощущение неистовости ее, а заодно и всех человеческих конечностей.

— Голова закружится, если долго смотреть, — пожалела Наташа. — Как думаете, Бахрейн не останется в стороне, если Израиль спровоцирует правительство и народ республики Принсипи?

— Кто знает? — замялся в сердцах Климов, догадываясь, что, если бы не пресса, она не подозревала бы о таком островном государстве. — Пока в газетах о том ни словечка.

Климов догадывался — и редко ошибался по причине постоянного обитания в молодой среде, — что Наташа увлеклась им. Не влюбилась, разумеется, — срок для такого чувства не обнадеживал, — а заинтересовалась по молодому любопытству и санаторной скуке. Ничего, стерпел бы — Климов знал массу способов не показывать виду, — да бедная девушка напрашивалась ежеминутно на политические споры и догадки. Где-то она вычитала, что любовь часто произрастает на почве общих духовных интересов, ну и ковыряла старательно верхние слои.

Но однако Климову и лестно было в двадцать пять лет сознавать, что его слушали умудренные бытием люди, что он нравится этой свежей уверенной девушке со строгим выражением крупного лица. Да и дышалось здесь после знойного нервного города легко, и даже верилось в идиллию.

— Простите, вы не женаты? — без перехода, но естественно для возраста, ошеломила лектора Наташа. — Почему не прихватили в наши края супругу?

— Мы разведены давно, — против воли сообщил Климов и тотчас сильно пожалел, ибо Наташа смекала не только в международных, но и в семейных отношениях с одинаковой непринужденностью и максимализмом.

— Женщина много раньше мужчин догадывается, что любви как идеального чувства нет и что ее можно использовать в практике, как любую земную вещь, — с большим воодушевлением и убеждением сформировала она суть нестройных признаний и жалоб многочисленных персонажей курортной территории. — Может быть, поэтому, вещает статистика, в семидесяти процентах из ста инициаторы развода — женщины. Вы-то чем не угодили? Мало зарабатывали? Поздно возвращались домой?

— Кто знает? — усмехнулся Климов. — Может быть, разговаривал во сне со студентами. А это — пытка для рядом спящего человека, или, как он обозначен, для супруга.

Крутой излом неба прощально высвечивался у дальнего поля. Вечерняя звезда холодно повисла над селом и лесом, все предметы быстро впитывали сырость и прохладу.

Общая музыка гремела призывно, объединяя энергию людей и волнуя кровь. Климов вспомнил, что так бездумно и честно танцевал три года назад на выпускном вечере-банкете. Потом сразу стало не до плясок. Было немного странно и легко, что он свободен сейчас настолько, что может в любой миг намекнуть девушке, что вовсе не равнодушен, не холоден, как могло показаться при знакомстве, и может, если придет желание и фантазия, прижать это здоровое чистое существо, напичканное проходными знаниями, и взять просто и без оглядок, как вдохнуть аромат свежей кошенины.

Да, то было прекрасное право человека. Великолепное еще и потому, что не было заработано, добыто или вымучено по предписанию или подсказке. И эта возможность любви, этот щедрый дар природы делали жизнь вразумительнее и сильнее в поступках. Все, кто танцевал на освещенной площадке или близ, все люди — старые, молодые и вовсе юные — владели чудесным правом так же естественно, как естественен полет птицы или падение ночного звездного осколка.

Наталья Васильевна, забыв о служебных, обязанностях и ведомственной субординации, прильнула к лектору и потерлась о плечо лицом, точно чистоплотная кошка. Жертвенность и доверчивость никогда не смешны и не назойливы. Они — не собственнические, не ищущие нагло своего удовольствия — умиляли Климова. Случался с ним грех — кто не без того? — пользовался иногда слабостью и душевным допуском, желанием любить или быть любимым. Столько же раз случалось и обратное: потому что кроме этого разрешения на любовь существовало такое же вольное и природное право на невыбор и нелюбовь. Последние возникали часто по ничтожным причинам. В Наташе не нравилась ее глупость, как Климову мнилось, и очень большая, вытаращенная вперед грудь — точно грудь ревностного четвертого человека в армейской шеренге.

Климов, вдыхая липовые ароматы и сырость, знал, что дальше того, что позволял с девушкой прилюдно (а и ничего он не позволил еще), не разрешит — желания не будет и не то ему надо.

Слезливое нудное танго наконец выдохлось. Люди возвращались на исходные позиции.

— Ах, как хорошо сейчас на душе! — еле слышно призналась Наташа, которой действительно случайно стало так, она и о Климове забыла, унеслась в мечтах к неопределенному счастливому бесформенному будущему, которое у двадцатилетней девушки такая же реальность и правда, как в зрелой жизни — работа, роды, долги, дурные настроения и хвори.

— Как прекрасна жизнь, — повторила девушка, и это повторение усилило законное присутствие блаженства здесь, в ночном липовом саду. — Так бы и стояла вечность под луной, под деревьями, под тихими ветрами и музыкой.

— Возьмите в компанию, — шутливо напросился Климов. — Мне реже случается бывать в тех местах, где хорошо.

Наташа прижала руку Климова к себе, придавая словам лектора тот оттенок, который сама же и вложила в звуки и который, заметим кстати, во все времена служил причиной частых недоразумений между мужчиной и женщиной. Разногласия и нелепости в отношениях случаются оттого, что люди, обладая даровой способностью и правом на любовь, не слишком часто признавали их за другими. Ну и обманывались тем.

— Спать, верно, пора, — Климов начал осторожно отпрашиваться с площадки.

Тут распорядитель навязал народу «белый танец». К Климову сразу же подошла, порывисто протягивая руку и улыбаясь, женщина. Климов, как и всякий испуганный мужчина «нарасхват», оглянулся, ища спасения у Натальи Васильевны, но та, снисходительно кивнув, позволила увести партнера и даже слегка подтолкнула его.

Климов пробирался, ведомый женщиной, в середину круга. И чем ближе подвигались, тем большее смущение охватывало молодого лектора. Он не мог понять, в чем дело, смотрели люди на них не так, что ли? Может, оттого, что черноволосая, смуглая, как валашка, подруга глядела ему в глаза прямо, без тени па́рного скопидомства и стыда и молчала. Но если бы только смотрела. Незнакомка вся светилась, точно наконец после долгих мытарств изловила синего павлина счастья. Глаза женщины откровенно, до неловкости грубо и одновременно робко точно говорили: ты мой. На этот танец, на чудный теплый вечер, навсегда-ты-мой. Никому не отдам тебя. Климов слегка струхнул и смешался. Чужая порывистость и ясность намерения связали его тело тупым недоумением, раздражением на бабий маскарад, на эти проклятые танцы и приезд в сельский уголок активного отдыха и развлечений.

Климову совсем уж стало невмоготу, он боялся взглянуть на спутницу и мрачно уставился на танцевальный пол. Да все равно жег восторженный прищур, полный тяжелого, случайно найденного счастья.

И еще хуже для него было обнаружить перед женщиной, что он раздражен и чувствует только тяжесть и стыд. Климов попытался спасти положение и будущее хотя бы душевное спокойствие светским разговором.

— Хорошая погода, — вымучил он фразу. — Не правда ли? А вы приехали, верно, издалека?

Женщина смотрела на него ясно и давно знакомо, смело — точно лектор обращался не к ней, словно вообще не говорил.

«Господи боже мой, — внезапная догадка так поразила Климова, что он помимо воли сильно сдавил тонкую кисть руки. — Она немая!»

Женщина поморщилась от боли, но лучистый взгляд выражал ту же преданность и необыкновенную радость.

«Идиллии на то и рождаются, чтобы их разрушали, — смятенно размышлял Климов, путаясь в аргентинских па. — Согласен и принимаю. Но почему корежить надо именно мой покой?»

В груди Климова закипел праведный гнев, и ему хотелось научиться скрипеть зубами — ах, сейчас бы так заскрипел… Минуту назад он свободно распоряжался собой и своими чувствами — вдруг все переменилось и перетасовалось. Право свободного выбора было возмущено и оскорблено. Эта перемена несла и тяжесть, и грубость. Примешивался и стыд за это дурацкое приглашение, а Климов, как и всякий нормальный человек, не желал быть осмеянным, тем более прилюдно. В пансионате люди хорошо уже знали друг друга и наверняка со смуглой женщиной познакомились и потанцевали многие, если не все мужики. Теперь ее восторженный взгляд, который, верно, даровался любому желающему, достался ему — вот отчего навязалась неловкость, когда шли в середину круга.

Климов мучительно, вязко покраснел. Рассудок хладнокровно убеждал, что конфуз этот — ложный, нечестивый, стыдиться должен такой человек, который сможет посмеяться над желанием любви и восторгом, над призрачным счастьем женщины, у которой глаза принуждены объясняться и говорить за язык, а главное — за душу. Как воспитанный, интеллигентный мужчина, Климов хорошо понимал ситуацию, но не страдания партнерши. Вместе с тем ему, как в нежном детстве, изо всех сил желалось, чтобы женщина выбрала не его или чтобы не было все так откровенно, площадно. Климов цепенел под размеренные такты добротного танца.

Сомнения и ужасы лектора вмиг рассеяла Наталья Васильевна, и Климову тут же и казаться стало, что ничего противоестественного и отталкивающего он не чувствовал, — вот главная, мимикрическая способность слабого человека, подозревающего, однако, в себе силу и мужество. Наташа спокойно поманила их, приглашая в тень. В кустах копошились ее приятели: отъезжающие по традиции разверстывали шампанское в граненые стаканы.

«Пей, — показала Наташа. — Отметим веселый вечер — и гуляй!»

Женщина покачала головой — не соглашалась. Зато остальные не противились, опорожнили посуду.

— Отправляйся назад! — Наташа крепко взяла немую за руку и вывела на дорожку аллеи. — Привораживай, пока не поздно, другого — некогда ему с тобой!

В свете электроламп Климов близко увидел глаза смуглой женщины, недавно счастливые и восторженные. Их затянули тоска, и отчаяние, и немой протест. Она слабо сопротивлялась дружескому уводу, но Наташа действовала решительно. Лицо женщины молило: не оставляй. Климов отвернулся — из естественного права самозащиты. Женщина словно бы поняла права тех, кто окружил лектора, — ей они были заказаны и недоступны с этими веселыми шумными людьми. Климов подумал о своем праве и неправе очень скверно. Он ощутил это отвлеченное и тонкое чувство выраженно, предметно, как кожа ощущает болотную гниль, ветер и прямой зной пустыни, будто оно горбом ходило под живой оболочкой.

«Что за беспощадная скотская норма, — думалось историку между теми терзаниями, — считаться лишь со своим выбором, пренебрегать им или лелеять, когда вздумается, а рядом тысячи людей с точно такими же правами на лучшую жизнь и много достойнее своего положения не могут использовать эти права. Но даже зная о несправедливом наделе природы, люди мало обращают внимание на чужие боли и немощи. И это тянется столетиями, и с каждым последующим поколением человек, кажется, вырабатывает в себе все более стойкий иммунитет против чужого страдания. Точно он понимает, что надо быть беспощадным до равнодушия к тому, чего пока не исправить и от чего нет лекарства. А все для того, чтобы прочувствовать до конца полноту с в о е й жизни. Да ведь такая полнота нечеловечна, бескровна. Но к чему я все это?»

— Для этой женщины любовь — идеальное чувство, — возвратилась Наташа к давней мысли. — А все потому, что не знает о ней ничего стоящего. Приехал новый человек — готова дружить и любить. Так не должно выпячиваться чувство.

«У кого-то не должно, у тебя обязано? — хотел напомнить Климов сгоряча, да не решился. — Вот оно право свободной любви: немилосердное распределительное свинство, и только. Но винить тут, кроме самих людей, некого, и кто бы снял с нас хоть часть вины».

Климов назло себе и опекунше догнал немую у входа на площадку. Подошел и растерялся. Делать-то что? Говорить с ней не умел, молча пригласить на танец не мог. Но женщина улыбнулась благодарно и положила на его плечо руку, будто они и не прекращали танец. И вновь Климова толкнули к чуду: в глазах женщины сначала померцал как будто, потом заискрился прежний беспричинный — но уже причинный — восторг. И как мало надо было человеку для счастья, если один считал себя низким и недостойным субъектом, а другому в избытке хватало согласия на танец и приглашения! Однако о ничтожестве никто, кроме него самого, не догадывался, да и что могла изменить за вечер женщина, радостная от случайной встречи и ничего не спрашивающая?

«Как же она танцует? — напрягался Климов. — Она же музыки не слышит. Неужели заранее чувствует мои движения? Обладай все женщины такой чуткостью, можно было бы их и от работ отстранить вовсе: мужик пахал бы раза в три проворнее и веселее, чем нынче».

И хотя думал о чуткости, копилось в душе сильное раздражение. Раздражение это, как от суконного пальто на голом потном теле, посещало историка привычно раза два-три в неделю, а то и чаще, и в разных ситуациях. Главное, что оно было мучительным из-за совершенной неопределенности. Обида, радость, гнев, тоска или ликование всегда определенны и конкретны, все они имеют или не имеют душевной ценности. Рептильные эти чувства никогда не выводили Климова из себя надолго, не задевали за живое. Но размытое неопознанное чувство — неважно: веселое или грустное — порождало беспокойство, душевную сыпь и настраивало против себя и всех. Но Климов не хотел быть слабым или распущенным душевно — он бесился. Именно это неопределенное состояние и делало его беззащитным: он не знал, к чему, собственно, надо быть готовым, что защищать и что охранять, что — в первую голову, и поэтому всегда опаздывал.

Начавшийся душевный зуд томил Климова. И все было в том, как он догадывался, но тянул с признанием, что не послушал Наташу с приятелями, пошел с ненужной женщиной помимо желания. Раздражение разбухало в крови от продолжительного — вечного — молчания и бесконечности принудительного танца.

Тут, на счастье молодого лектора, вновь набежали, как печенеги, отъезжающие женщины и мужчины, перемешивая пары. Кто-то из этих парней бесцеремонно и нежно обнял партнершу Климова и мгновенно увлек в гущу народа, а Наташа, уже чересчур оживленная, подхватила историка — другого слова не подобрать — под белы руки. От профсоюзной вакханки пахло суррогатным шампанским и молодым потом.

— Ну, нет, с меня довольно! — выдал Климов, бесцеремонно отталкивая девушку. — Хватит с меня и молчаливых, и говорливых подруг!

— Григорий Андреевич, последний раз! — В припадке веселья Наташа смотрела нагловато открытыми глазами. — Даже по сельским меркам еще не поздно. Вон как вы прытко скакали со смуглянкой-молдаванкой, мы и не подозревали такой стремительности и темперамента!

— Про темперамент кому-то померещилось после большой дозы шампанского, — раздраженно ответил Климов.

— Зато вы читали лекцию из рук вон плохо, — отомстила культорганизатор. — Заикались, хватались за бороду все время, будто волосы фальшивые.

— Как слушали, так и читал, — обиделся Климов. — Люди, поди, от газет стремглав убежали, а мы их тут достали с информацией. Нет, больше в сельскую местность я не ходок!

— Да пошутила я, простите, — выдохнула Наташа и виновато взглянула на историка. — По форме лекция блестящая, если сравнивать с тем, что я здесь уже наслушалась за три года.

Но Климову казалось, что она льстит, заглаживая резкость. И вместо того, чтобы промолчать или пошутить, парень понес ахинею, как на кафедральном необязательном диспуте.

— На свете нет ничего стоящего из вещей с правильной формой. Земля вытянутая и приплюснутая с полюсов, как тыква. Симпатичное лицо всегда асимметрично. Музыка прекрасна не монотонная, движение — не равномерное, а умное слово — новое и дерзкое, чтоб завистники сдохли, и остроумное.

— Совсем меня запутали, — обиделась наконец Наташа. — Не угодить на вас. Теперь ясно, отчего сбежала ваша супруга, — от великого занудства. Но я здесь с какого боку?

— Да мешали, — отвечал откровенно Климов, хотя внутренне еле отважился на это и слегка трусил. — Показалось, что вы распоряжались мной и той женщиной, точно мы зависим еще и от вас.

— А мне почудилось, что влезли в большое затруднение с партнершей. — Наташа не стала увиливать и дала понять сразу, что знает, что творится у лектора на сердце. — Я и поспешила на помощь хорошему человеку. Или не так?

Что-то из вечерних неотношений и самое главное Наталья Васильевна поняла, думалось Климову, когда направлялись, не сговариваясь, но зная все, что будет, в глубь парка и ночи, куда музыка доносилась все глуше и не трогала. А ведь это у нее не от чистого сердца, не от любви к ближним — от себялюбия, вульгарного эгоизма, оттого, что самой хотелось воспользоваться правом быть с новым и интересным для нее человеком. В эгоистическом этом раже в человеке просыпается чуткость. Нет, не то… Пробуждается звериное чутье на чувства и отношения, возникающие между людьми, и на опасность для счастья личного или, по крайней мере, для благополучия от тех самых отношений. И тогда, заботясь о своем праве на даровую, данную только им любовь, мужчина и женщина с легкостью сокрушают хрупкие связи других, как кто-то другой грубо вторгается к ним.

Климов отчетливо видел во тьме восторженный взгляд немой, и ему показалось, а может быть, так и было, что он услышал на миг ее бронзовый слабый смех, когда танцевал с ней, и если этого не было в действительности, то желание было таким громадным и сильным, что прорвало немоту.

И еще думал без привычного самодовольства о том, что вот такие, цепляющие душу до крови моменты очистительны, если другого ничего нет, и что самодовольство и равнодушие так же яростны и несгибаемы в человеке, и чистое, хоть на миг, чувство тотчас затягивается обыденностью, как неумолимо закрывается нежно-зеленой прожорливой ряской чистое место затхлого пруда.