Календарные дни

ТУК-ТУК-ТУК ВАГОНЧИКИ

В юности часто случается: соседи — значит приятели. Не то что уж напрочь не разлей вода, но Дан Гуков и Витя Черничкин были добрыми приятелями — молодость их сближала, то есть лучшая сторона той поры — избыток свободы и незнание, по каким углам распихать эту самую свободу. Ну да, впрочем, вольны они были до начала августа, когда Черничкин скот повез по железной дороге, хотя ему семнадцати еще не было, — так он второй год зарабатывал на семью, а Данчутка отправился на танцы — как раз разучивался в городке новый модный танец полианус, вихревой такой, молодежный.

Дороги их временно разошлись, и каждый занялся своим делом. Проснувшись рано утром, Дан Гуков сел к столу и написал очередной сонет на морально-этическую тему. Стих вышел вялый, дремотный. Уже слегка поднаторевший в теории стихосложения, юноша прочел написанное и разорвал лист. «Так будет честнее перед потомками», — пробормотал он и задумался.

И было о чем.

Два года тому назад Данчутка поступил на филологический факультет университета и неожиданно стал писать стихи о городской сумбурной жизни. Писать-то писал, да не брали их никуда, кроме как в насквозь доброжелательную стенную газету.

Жаркая улица была пустынна и желта. Никто из редких прохожих не поднимал озабоченной головы, не искал острым взглядом окно Гукова. А Дан изо всей силы желал славы, признания соотечественников. Подлая слава пробегала равнодушно мимо дома в образе обезличенных прохожих и исчезала за углом банно-прачечного комбината.

Гуков слушал музыку, вспоминал деревеньку Залепиху, откуда был родом, старенькую церковь, тонкую и печальную многоголосицу любительского клироса.

«А ведь можешь быстро прославиться! — вдруг отчетливо произнес внутренний, вечно недовольный гуковским образом жизни, голос. — Переложи на нынешний лад старинные тексты!»

Гуков поднял бровь — прислушался.

«Перестань кривляться! — сурово пресек голос. — Не внял? Не потустороннее, конечно, переложи на стихи — общечеловеческое. Чистую любовь, например. Или презрение к материальным ценностям оформи в новом слове. Или модный конфликт между оседлым отцом и блуждающим сыном. Главное, напряженный ритм, рубленая строка, да и уличного языка подмешай».

Дан брови не опустил.

«Уф! — потяжелел внутренний голос. — Не тяни гуковщину!»

И Гуков вспомнил о дальнем родственнике — дяде, что ли? Тот был архивослужителем и жил неподалеку.

«Скорее к дядюшке! — подтолкнул голос. — И не бойся — не к волхвам же посылают!»

И пошел Дан, и вскоре стучал в нужный дом — флигелек деревянный.

Сталь лязгнула — состав тронулся. Тепловоз шустро вывел его со станции, и колеса густо зачеканили на сбитых стыках. В пульмане было очень душно и сумрачно. Витька Черничкин — одинокий молодой человек в парусиновых брюках — блаженствовал на кипах сена.

Всех делов у проводника скота насчитывалось немного: кормить-поить бычков да опил рассыпать на полу, выбрасывая отходы на длинных перегонах. А заработки были хорошие.

Глядя в располосованное решеткой небо, Витька успокаивал подопечных, так как сильно поднаторел в прямом обращении со скотиной: «Потерпите, граждане производители. Одну ездку можно и пострадать за общее дело, а там — колхозные луга с травами по пояс, по брюхо то есть, и скотоместо отдельное».

Мальчишка отодвинул дверь на ржавых шарнирах, встал в проходе, вдыхая зеленые целебные испарения тайги, и засвистел:

От одного пикетного столбика до следующего поезд пролетел за несколько секунд, а пареньку хотелось тишину послушать. Вот здесь, прямо у насыпи, у затянутого праздно-зеленой ряской болотца с легкомысленными кочками и кривой сосной или у заколоченной сторожки с тремя посеревшими копнами на лугу. Но только он пристраивался взглядом к новому месту — вагон относило. Иногда тайга обрывалась внезапно — взгляд освобождался так стремительно, что Витька хватался за скобу и подавался назад. Просторно и мягко лучились хлебным цветом ровные поля вперемешку со вздутыми делянками льна, темнели избы с петухами на утоптанных косогорах, тускло отсвечивали золотом копешки по обочинам дорог.

Черничкин сморщил рыжее лицо, посмотрел по сторонам, сел в проеме, свесив ноги. Удивлялся он себе. Еще секунду назад был весел, а сейчас стало грустно. Менялось настроение, хотя и не беспричинно, но быстро, как лесные картинки. А грусть-то отчего? Ну, проехали деревеньку — другую… Так ведь он в городе родился.

Витька наживал очередной год на земле негромко, больше в мечтаниях, чем в буйстве. Два же последних года выдались, по его мнению, непутевые, местами с червоточиной. Все началось с того, что не прошел по конкурсу в строительный техникум. Как мачеха об этом узнала — руками всплеснула, так и осталась на долгое время в такой позе на Витькиной памяти.

Со дня поражения, чтобы не слушать ворчаний, Черничкин вдруг в библиотеку зачастил и просиживал там по полдня. Сначала он с унылым любопытством взирал на посетителей, потом пристрастился. Даже стихи читал. Твардовского, Маяковского, Чуковского. До Тредиаковского было дотянулся, но тут же осадил к современникам, запутавшись в галактике стихов XVIII столетия.

Однако стихами еще мало кто жив был. Мачеха сгоняла в контору, уговорила начальство. Витьке выписали командировку и сто пятьдесят рублей.

Дверь открыла опрятная старушка. Узнав, в чем дело, провела во внутренние покои — квадратную комнату с книжными полками и папками деловыми.

Дан остановился перед чудной картинкой. Скелет с мрачным выражением глазниц и в черной сутане нес на плече тонко отточенную — бесконечно раз бывшую в употреблении — косу.

— «Оглянись, — с трудом распутывал славянскую вязь Данчутка, — человек! Смерть и коса…»

— «…ждут последнего твоего часа!» — весело закончили за спиной.

Перед Гуковым стоял молодой, коротко стриженный, как и он сам, парень в свитере и узких брюках.

— Дядя Толя? — удивился Гуков. — А я Гуков, племянник ваш. Из Залепихи.

— Да не может быть! — узнавал дядя Толя. — Здорово, земляк и родственник!

Обменялись крепким рукопожатием.

— Дай-ка обнять тебя, дядя! — У Данчутки полегчало на душе. — По-нашему, по-деревенски!

Пообнимались.

— Думала: из органов кто, — радовалась появившаяся в дверях старушка. — У нас за этот месяц за квартиру не плачено… А тут для душевной близости сбежались!

— Дома-то как? — спросил дядя Толя, когда по стакану чая выпили.

— Стареют, — признался будущий филолог. — Скука одолевает. Заезжал я нынче в село…

Он вкратце обрисовал положение современной деревни. Потом еще короче рассказал и о призвании своем неуемном.

— А я люблю стихи, — оживился Анатолий. — Я бы даже тебя послушал, племянничек мой дорогой, если у тебя охота есть.

Данчутка с большим надрывом читал поэму свою о Куликовом поле, припечатывая каждую главку плачем:

Погрузка скота на станции была в разгаре. Витька таскал к вагонам длинные жерди — перекладины из них ладили для привязи. Потом в последний раз пробежала по эстакаде начальник живплембазы — вся в мелких суетливых движениях, как в кудряшках, — лезла во все дыры.

— Не выпади из вагона, — она потрепала Витьку по взмокшим волосам. — Корми вволю. А главное, выдержи характер. Это я к тому, чтобы не пил, когда старшой предлагать будет. А он-то предложит.

Перед самым отправлением из темноты вынырнул дед Лавр — старшой на пенсии. Кряхтя, влез в вагон и, багровый от внутреннего напряжения и огня, предложил:

— По русскому, это, по обычаю… На эту, дорожку…

Влив в себя стакан пыльной при свете фонаря жидкости, Лавр битый час беседовал со смазчиком о международном валютном банке, о плотине через Берингов пролив. Потом сильно запел:

Так, с песней, и тронулись в далекий путь. Витька долго не мог уснуть: вагон потряхивало, на полустанках перекликались мощно железнодорожники, сопели бычки. А вот дедушка быстро притулился к новым обстоятельствам. Со следующего утра он повел таинственные разговоры с путейцами. Перед отбытием с очередной станции к вагону торопливо подбегал человек в форменной фуражке, совал в коричневую ладонь деда деньги и уносил комбикорма в мешке. А патриарх скотских пульманов доставал бутылку и фарфоровый изолятор и продолжал все более воодушевленно:

— Ну как? — не без внутреннего, конечно, трепета спрошено было Гуковым после декламации.

— Ничего, — замялся на похвалу дядя Толя: не хотелось ему обижать родственника. — Настроение чувствуется, пейзаж свежий.

— Маленький, но свой голос? — горько-иронично отозвался Гуков. — Наслышан про это по уши!

— Да нет, правда, — искренне подтвердил архивариус. — У других, которые даже печатаются, и этого нет. Но в твоих стихах мало экспрессии, энтузиазма.

— Не понял! — Дан скрипнул коренными. — До сих пор мне казалось, что энтузиазм нужен на авралах.

— О вере говорю, — заострил мысль дядя Толя. — О настоящей вере в современных людей, в настоящую жизнь. Копаешь историю, а к ней не подготовлен. Или вот слова у тебя какие-то обтекаемые, пролежные. Новые давай!

— Упрекнут в употреблении неологизмов, архаизмов, вульгаризмов, — обреченно перечислил Данчутка. — Мало, за содержание ругают.

— Не бери в голову! — подстрекал юного племянника молодой дядя. — Русские писатели всегда пополняли язык словами, подслушанными в областях, рожденными по озарению. Хотя в то же время легионы ограниченных развитием и предрассудками людей назойливо приставляли к живым словам нашего языка трупные пометки: «арх.», «устар.», «диалек.», «прост.». А я не хочу признавать в русском языке архаики, например. Даже самое древнее слово вдруг может обрести сегодня новую жизнь и энергию! Что — слова! Родных поэтов забываем. Блестящая плеяда — пионеры, отковавшие из сокровенного словаря невесомые строки, изящные окончания, потаенный смысл, — Херасков, Тредиаковский, Державин… Кто сегодня их просто знает?

— Фу, дядя! — изумился Гуков. — Даешь! Тебе бы с кафедры так, с жаром, — студентов повеселить. Не скучно излагаешь. А если по делу говорить, то я за такой старой книгой и пришел к тебе, за самой старой книгой.

— Зачем тебе Старая книга? — остывал помаленьку дядя Толя.

— А вот почему скучны полузабытые наши поэты? — не ушел от прямого ответа Данчутка. — Да их, не запинаясь за каждое слово, как за булыжник, и прочесть невозможно.

— Перевод твой? — догадался архивариус. — С русского на гуковский?

— От такого слышу! — парировал Гуков. — Со старого слога, с размера монотонного переведу, хотя и трудно придется.

— Не могу! — простонал почти дядя Толя. — Положим, книгу жалко, но еще совестнее, что на нехорошее дело отдал.

— Мне нужна Ипатьевская летопись или Старая книга! — вконец распалился поэт, напугав криком старушку на кухне. — Мне нужно имя сделать! Либо пойму, что ни на что не годен, кроме ведения уроков родного языка в сельской школе! И я переведу Старую книгу, хоть ты лопни, дядечка!

— Не зайти ли нам куда? — нерешительно предложил дядя Толя унылому Гукову. — Отметим свидание по-людски.

Дальше все сложилось самым прозаическим образом. В соседнем вагоне ехала с тёлками тихая девушка Женя. Естественно, что такого густого ливня волос, таких тяжелых синих глаз Витьке не приходилось еще видеть так далеко от дома. А раз так — он и влюбился по молодости и в волосы, и в глаза. Когда они на остановках держались у водонапорной колонки плечом к плечу, он бледнел от одного лишь прикосновения, и сердце его наполнял низкий сладкий жар. Он подносил к ее вагону воду и видел ее обнаженные до колен ноги, чуть тронутые слабым северным загаром, когда она, склоняясь к нему, принимала вёдра, уж непременно облив студеной водой, — да, он стыдился, не признаваясь и подавляя стыд, и проснувшейся тяги к ней, и ее стыдился — ногу девушке повредила болезнь в детстве, оттого и женихи не спешили, хотя в остальном красавица чистая, зато ничейные после войны пожилые и старые проводницы всё в парне понимали и хвалили за предупредительность и жалость к несчастной девушке, а Витька от своей невинной беспощадности — кого жалеешь, ту не пожелаешь, мужикова порода не может одновременно то и то творить, как практика показала, только женщина может, — Витька стыдился, а Женя медленнее медленного ходила и глаз не поднимала — за что?

В полдень тормознули на желто-зеленом полустанке с голубыми далями и небами. Вдруг вылез из кустов лохматый парень, подмигнул мутно и нехотя попросил:

— До следующего полустанка возьмешь?

— Старшой вонять станет, если увидит, — сказал Витька. — Он сейчас неизвестно где, но в моем вагоне едет.

— Игуан твой старшой, — парень зевнул и сплюнул. — Спать хочется.

Состав дернулся. Лохматый постоял и неожиданно вспрыгнул в следующий вагон — Женин.

Витька, по пояс высунувшись из вагона, соображал, как ему перелезть к девушке, — что там у того парня на уме? На миг представил себе — такое в кино видел, — как лезет лохматый обниматься, почувствовал болезненный испуг девушки. Он заорал и стукнул кулаком по пульману.

Влезть на крышу вагона — дело пустяковое оказалось, с легкостью гуттаперчевого мальчика это сделал. Зато пролезть с крыши в маленькое окно было совершенно невозможно, но справедливость и злость помогли. Состав лязгал стальными конечностями и сочленениями, тепловоз ревел низким басом, предупреждая кого-то о смертельной опасности, железная крыша вагона лихорадочно тряслась, будто ее хотели сорвать и ударить на полной скорости о маринованные адской смесью шпалы. Витька помаленьку сполз вниз головой к краю вагона, но как ни старался, не мог заглянуть в окно. Колеса на равнодушных стыках отбивали веселый ритм буги-вуги. «Тук-тук-тук вагончики», — подумал Витька.

— Эй! — крикнул Витька в окно. — Живые есть? — Крепко, так, что побелели суставы, он ухватился за ребристое покрытие пульмана и сползал вниз, нащупывая ногами провал окна. И вдруг с ужасом почувствовал, что промахнулся, что висит сейчас над смертью своей, потому что не было опоры под ногами, и теперь только бы достало сил подтянуться на руках повыше, лечь на крышу, чтобы жилы не рвались на руках, но вагон неумолимо стряхивал с себя слабое человеческое тело. Руки оцепенели и все больше слабели, да он не хотел страха испытывать, не желал — надо было хоть краем ранта зацепиться за неровность вагонной доски.

И тут Витька почувствовал, что его крепко схватили за ноги, он с трудом разжал пальцы, его еще раз перехватили и мигом втянули внутрь. Лохматый стоял на кипе сена — высоко, почти вровень с окном, и дул на ободранную до крови руку.

— Там еще кто-нибудь из архангельской стражи? — крикнул он сквозь лязг. — Не поезд, а цирк какой-то!

Витька не отвечал, лизал пересохшие губы. Отходил помаленьку. И только теперь все внутри у него мелко, неуправляемо плясало — корчило.

— Ха-ха-ха! — лохматый опрокинулся на сено. — Вот почему ты здесь! Будешь бить — бей в глаз, не порть шкуры!

Витька не отвечал на провокационные выкрики, прицеливался: за тот ужас, за дурость свою да на всякий случай.

— Брось — было бы из-за чего! — примирительно сказал парень. — На свадьбе, понимаешь, загудел, пиджак утопил сдуру!

Как только состав остановился, парень выскочил, не прощаясь. Мелькнула через минуту белая его рубашка и пропала в бревнах.

— Смотри, портсигар оставил, — сказала Женя. — Спасибо, что пришел. Боялась я чего-то… Иди сюда, Витюша, — позвала она в полутьме.

Витька сидел не шевелясь, боясь понять, что может произойти сейчас. Кто-то искусными руками рвал в нем ненужную уже, бесформенную пелену детства, которая только мешала, сковывала теперь, особенно после всего, что произошло, да и должно было произойти, а он все еще топтался в смятении у начала, одновременно страшась потерять привычное с утробы матери состояние согласия с миром, приданое его с первого крика на плоской земле, и подчиняясь неумолимому, жестокому в справедливости бегу времени, родовым обязанностям мужчины, — да, теперь он должен поступать как взрослый — все время, всю жизнь, и страшно было еще оторваться от теплой спасительной пуповины незнания, а тут еще жесткий остов соломы впился в спину, и надо было освободиться…

Над уснувшей тайгой прокричал длинный технологический гудок тепловоза.

В загородный ресторан вошли, как демократы, в чем были — в свитерах, в слегка стоптанных башмаках, в гордом стеснении. Взяли заливное с хреном и большой графин.

— Дух праздности унылой — вот кто подстрекает тебя. Не поддавайся на фальшивку, — уговаривал дядя Толя.

— Переведу тексты, чтобы мудрость народная понятнее стала, — тыча вилкой в осторожную петрушку, сосредоточивался на деталях Данчутка. — Поймут люди — полюбят.

— Не через уши это понимают! — осаживал паренька архивариус. — Новое и старое через душу к нам вламывается. Ухо-то и услышит, а душа вдруг да промолчит.

— Можно потише беседовать? — поинтересовался тихо официант — это уже к Дану.

Гуков увлекся — натура была такая. Стал кричать о любви к народу, о просвещении народа. Когда им счет принесли наконец, он запретил дяде платить, калькулятор требовал, потом норовил настоящий английский бокс показать и чуть-чуть каратэ. Пока дядя расплачивался, Дана вывели сильно, но на улице он снова к дяде пристал:

— Берем бутылку на спор! Так. Ты берешь — я два стакана на себя беру. Идем в подворотню и там строго кон-фе-ди-ци-аль-но выпиваю бутыль «коленвала»!

— Братан день рождения отмечал, — уговаривал за углом дядя Толя таксиста. — Чуточку перебрал, но надо домой его доставить по адресу.

— Хоть в республику Принсипи, — ответствовал зрелый водитель. — На счетчике лишь бы настучало и чуть сверху.

В машине Дан спал, как ребенок. Мужики так и втащили его, сонного, на второй этаж.

— Сколько исполнилось? — пытал дядю обозленный водитель. — А ведь ему еще расти и расти — как потом поднимать будем? Он что — гиревик?

— Между прочим, паренек стихи пишет, — уклончиво отвечал дядя Толя.

— Такие, верно, и стихи тяжелые, — пробурчал водитель.

Дядя Толя возвратился домой поздно. Он прошел, держась за бок, в комнату и рухнул на диван. Печень разбухла до размера небольшого цеппелина — ибо дядя не пил по слабости тела. Перепуганная старушка откачивала его целебными отварами, а постоялец все про какой-то дух наговаривал.

— Чем себя калечить-то, дал бы парню книжицу какую, — ворчала старушка. — Вон сколько их у тебя!

Приятели встретились через месяц почти. Как обычно, Черничкин лениво шаркал ногами по скверу, так же равнодушно оглядывал прохожих — вот чего ненавидел в нем Гуков, как, впрочем, и в других: апатии, скуки, неразвитости душевной и интеллектуальной.

— Так и ходишь весь день без цели? — укоризненно спросил Дан. — Делом бы, старик, занялся каким. В человеке всегда должен сидеть бес цели.

— Отдыхаю, мне в техникум на занятия через день, — виновато улыбнулся Черничкин и лениво поглядел вслед девушке. — Пошли, где веселят, у меня деньги есть.