Календарные дни

ОСКОРБИТЕЛЬ БАБОЧКИ

Ему было лет десять, когда он, стоя по пояс в медовых овсах и слушая рабочий ровный гул поля, оттолкнул налетевшую на него бабочку. Мгновение та растерянно и выжидающе повисела над ним, потом скользнула вверх и исчезла. С того момента он ни разу не оскорбил ближнего, не растоптал сапогом беспомощную букашку, не смахнул щепотки золотой пыльцы с цветка — словно бы повинился без вины.

Накричались мы в детстве, набегались, отталкиваясь от земли изо всех своих бездумных сил. Сколько озер и рек расплескали упругими, все вытесняющими телами! Сколько травы вытоптали узкими победными ступнями. Платонов бежал вместе и — далеко от нас. Он плыл рядом с нами, свободно скользя от волны к волне, и сам походил на речную струю.

Он вздорил с ветром и всегда двигался против ветра. Продолжая спор, ложился, в чем был одет, на дорогу и сдувал первый попавшийся камешек с места, показывая, что он, Платонов, ограниченный ростом и силой, может сдвинуть дыханием гору, в то время как ветер, обладая огромным пространством и мощью, не в силах иной раз переместить по земле спичечный коробок.

Он состязался с деревом, перерастая первую метку своего роста на его коре и за полгода стремительно преодолевая расстояние, какое дерево набирает годами. Отыскивая причины медлительности, Платонов бережно выкапывал, разгребая грязными ногтями дерн, отростки корней с горькими каплями на изломе.

Он соревновался с водой, и здесь тоже все было ему по силам. Ведь река — в зеркальных осколках и лунных сполохах, с плавным течением на глубине и с гибким на перекатах и стремнинах — от источника до последнего глотка состояла из соединения двух простых веществ, а он, Платонов, соединял в себе тысячи земных, небесных и водных.

Он спорил с землей и, встав на руки, поднимал на ладонях выщербленный космическими сквозняками и испарениями земной шар так же легко, как спелое яблоко из густой травы.

Платонов-отрок очаровывался тем, с чем спорил, и не принимал то, что любил. Но делал это как-то незаметно для окружающих. Глядя на его лицо, выгоревшие прямые волосы, ощущая родниковый взгляд, никто не заподозрил бунтаря в этом открывателе старых истин.

Мы жили тогда в Казахстане и каждое лето ездили в горы — в пионерский лагерь.

Однажды я сидел в кривом ущелье Таласского хребта на берегу реки. В оглушительном грохоте и мельчайших брызгах водопада на расстоянии броска камня повис розовый нимб радуги. Сквозь незамкнутое кольцо низвергалась ледниковая, отторгнувшая солнечное тепло вода, и казалось, вот-вот мелькнет в скрученных струях и рассыплется, ударившись о гранитный угол, череп доисторического животного — милая легкомысленная головка динозавра или челюсть мамонта с неопрятной бородой. Мгновение — и низкий кустарник принимал свое первородное обличье. Внезапно потемнело, и меня стиснул со всех сторон густой дурманящий аромат хвощей, папоротников.

Несколько рубиново-красных и серых камешков скатилось под ноги. Я посмотрел вверх. Метрах в двадцати надо мной, по-паучьи легко переставляя ноги и вжимаясь ими в невидимые трещины, спускался человек. Отвесная стена, отполированная тысячелетиями выходившей из русла водой, поросла кое-где колючими ползучими растениями, названия которых я не знал. Выше размашистого горного излома и начала водосброса сносило попутным ветром громадного грифа — пожирателя падали. Птица летела нехотя, словно раздумывая, не повернуть ли вспять, и вскоре скрылась за скалами.

Месяц назад сорвался со скалы парень из соседнего лагеря, и я со страхом и интересом смотрел, как тихоня Платонов, нарушая официальный запрет, повторял смертельное упражнение. Пару раз я взбирался по такой стене вместе с друзьями, но нас страховали, и стена была много положе. И все равно после каждого восхождения и спуска под ногтями появлялись дуги кровоподтеков.

Видимо, Платонов поднялся на гору с другой стороны и начал спуск с излома. Я мысленно проделал весь его путь от вершины до того места, где он сейчас ненадежно прицепился, и мне пришлось сунуть пальцы в ледяную воду — почувствовал знакомую ноющую боль.

Платонов упал, когда до ровной площадки оставалось расстояние в два его роста, и, мгновенно поднявшись, заоглядывался во все стороны. Из-под его брюк на ноге показалась кровь — он, видимо, крепко содрал кожу на коленях.

— Почти никакого риска, — он торопливо старался стереть кровь с ботинка, — и никто не видел.

— Кроме меня, — уточнил я. — Если я — никто, тогда ты спятил, потому что разговариваешь сам с собой.

— Нет, нет — закричал он, но водопадный грохот смял и отбросил этот протестующий голос, как заглушал прежде все слова, мы только догадывались о смысле их, не слыша друг друга. — Почти никакого риска!

— Как это? — меня бесила его беспечность.

— Я знаю способ, — сказал он.

— Давай выкладывай, — поторопил я, уверенный, что он выкручивается.

Платонов потащил меня за уступ, ниже к кустарнику — здесь было намного тише.

— Смотри! — выкрикнул он, пригибаясь к скользкому базальтовому валуну и пританцовывая на согнутых ногах. — Надо слиться с камнями, особенно с каждым последующим камнем на твоем пути, а потом подводить к центру тяжести плечи, голову, грудь, подтягивать ноги. Надо прижаться к камню с силой ящерицы.

Я засмеялся.

— Платоша, не вправляй мозги. Пока ты качался там, я тут вибрировал, а теперь…

— Ты поверь, — умоляюще произнес он. — Главное, знать, где у тебя центр тяжести, куда он переместился с последующим движением. Вот если потеряешься — легко загреметь.

— Ладно, никому не скажу. И ты помолчи.

Платонов пошарил в карманах мятой рубашки, извлек сплющенный спичечный коробок, протянул две спички.

— Возьми. Отломи у одной головку. Спрячь обе за спиной. Меняй, как хочешь. Я найду короткую. Это мой секрет, ты можешь пользоваться им.

Мне казалось, что он снова смеется, но я сделал, как он просил.

— Короткая! — сказал Платонов, вытаскивая спичку. Я сжал пальцы изо всех сил, но он вытащил обломанную.

— Короткая! — крикнул он, вытаскивая обломанную спичку второй раз.

— Короткая! — механически объявил он, когда в седьмой раз протянул руку.

Суеверный холодок пробежал у меня по спине.

— Расскажи, — поощрил я его с той легкой снисходительностью и иронией, с какой поощряют дурака сделать неприличность.

— Проще пареной репы, — сказал он. — Короткую почти всегда зажимают ближе к телу. Между телом и длинной спичкой будет короткая. За редким исключением.

— Ну-ну, — сказал я, потому что надо было что-то сказать.

— Я проверял! — вспыхнул Платонов, будто его обвинили в лжесвидетельстве. — Не один раз и на разных людях. Люди всегда такие: самое неустойчивое стараются спрятать поглубже, ближе к середке.

Я смотрел на него во все глаза.

— Треснувшую вазу ставят ближе к центру стола, раненую руку прижимают к груди. Человеку свойственно все оберегать, ему спокойно, когда все около него устойчиво и определенно.

Я повернулся и стал выбираться из ущелья, из Платонова с его сомнительным волшебством, из очумевшего водопада.

— Короткая и надломленная создает ощущение неую-ю-т-а, — сложив ладони рупором, крикнул он мне вдогонку.

С той встречи — стал я замечать — дня не проходило, чтобы он не открыл нам оглушительной истины. Оторопь брала, откуда он умудрялся вытаскивать такое на свет белый. Ну, да мы не очень-то прислушивались к его послушническому бормотанию и череде откровений дивились только поначалу.

Отрочество прошло скоро. Мы уже не бегали, как прежде, — выросли. У всех появилась жизненная цель, ради которой выверялся каждый сделанный шаг. Мы учились рассчитывать. И хотя ненужных поступков стало вроде меньше, взрослая суета заменила в нас пылкость и беспечность молодости. Один Платонов остался прежним, — выбрав совсем уж немодную профессию, поступил учиться в ветеринарный институт. «О господи!» — сказали мы хором, узнав об этом.

Тихой пыльной улицей пригородного поселка мы добирались однажды до летней избы, где снимал он комнату у глухонемой хозяйки. Платонов обрадовался нам безмерно, кричал что-то хозяйке об обеде и, не переставая счастливо улыбаться, ходил за всеми с глупым лицом. Выверенные временем детали крестьянского быта в его комнате были нарушены рассыпавшимися кипами учебников, рулонами бумаг, схемами и таблицами на стенах. Только запах был устойчив и знаком этому жилищу — ветеринарной амбулатории, испеченного хлеба, топленого молока. Платонов забылся и битый час рассказывал нам о таинственной болезни скота — бруцеллезе.

Выпив чаю, мы пошли в поле. Чистый воздух, тихий свет, остывающее тепло потесненного вечером солнца над синей горой, белые облака — все это стало уже непривычным для нас, горожан.

— Отчего случаются шаровые молнии? — внезапно спросил Платонов.

Я пожал плечами. Подобные вопросы интересовали нас классе в шестом, и, не получив ответ, мы забывали о них.

— Иногда думаю об этом, — продолжал он негромко. — И хотя мне не доводилось еще видеть молнию-шар, мне кажется, я понял тайну ее рождения.

— Объясни, пожалуйста, — сказал я, как девять лет назад в горах.

— Понимаешь, земля — это статор. Огромный заданный статор. Вокруг нее — бесконечные электрические поля с посевами силовых линий…

Он говорил долго, но я сразу перестал его слушать — стало неинтересно. Гулко кричала в высоком клевере какая-то птица.

Мы сделали тогда очень хитро: оставили Платонова, бросили одного на дороге, и он не догадывался об этом. Мы шли рядом и время от времени кивали, поддакивали ему, но он уже шел с глухонемыми. С таким же успехом тишайший Платонов мог рассказывать своей хозяйке.

Через неделю завернула за нами машина. Шел уже почти осенний, нескончаемый дождь. Широко распахнутая дверь скрипнула отрешенно, в светлом проеме неподвижно застыла человеческая фигура. Он махнул нам несколько раз, но лица его мы не различали. Потом он закрыл дверь. Несколько мгновений перед глазами стояли очертания освещенных предметов, потом все погрузилось в темноту. Прощай, Платонов, исцелитель общественного стада!

— Одно я знаю, — сказал кто-то из середины подскакивающего на рытвинах кузова. — Наш Платоша никогда не пробьется дальше, чем ему отпущено! Такие люди пишут диссертации, которые не защищают, изобретают вакцины и лекарства, которые пробуют только на себе, и умирают заведующими ветеринарных пунктов.

Ему никто не ответил. Слова отнесло встречным потоком воздуха далеко назад, и они растаяли за бортом, в полях. Прокололись звезды в облачном небе.

Прошли еще годы и еще. Случился день изнурительной, на одном дыхании, работы. Я присел отдохнуть у моста, который мы возводили уже несколько недель, и наблюдал за тем, как тяжелая его тень отодвигается прочь от солнца. Рабочие, расстелив на траве брезентовую куртку, свалили в общую кучу еду, захваченную из дому: вяленую рыбу, почерствевший к полудню хлеб, густой, в пробоинах сыр и рыжие помидоры.

Я — инженер-практик, уже порядком полинявший изнутри и снаружи, потертый бесконечными договорами и заботами. Может быть, поэтому, когда я нахожусь не в своей бригаде, а в окружении прежних моих практичных друзей-доброжелателей, мне не по себе. Что скрывать? И обогнавших боюсь. Боюсь летучего слова, очередной усмешки по поводу или без. На память приходят слова, слышанные от старика армянина: «Не бойся человека, прочитавшего все книги. Не бойся человека, не прочитавшего ни одной книги. Бойся человека, прочитавшего одну книгу, ибо он одержим бесом нравоучений». Мне кажется, это о них — друзьях везучих. И обо мне?

Железобетонное, нагретое солнцем тело моста освобожденно провисало над речной — этим летом сухой — долиной. Рабочие ели и смеялись очередному анекдоту. Я взглянул на разостланную передо мной газету и случайно прочитал: умер Платонов…

Он остался верен себе и ушел из жизни так же тихо, как рос и жил. О его смерти прошелестел на ветру клочок районной, бог весть как попавшей сюда газеты. На дне оврага уныло бил перепел, однообразно стригли кузнечики, да тонко посвистывала вдали маневровая секция.

Я снова прочитал газетное сообщение о смерти Платонова, стараясь угадать причины, но текст некролога был нейтрален и тесен, дежурные фразы не оставляли места для догадок, раздумий — умер, что еще надо?

Позднее я узнал, что его доконал бруцеллез, а лечиться он не находил времени: диссертация осталась незавершенной.

— Я знаю секрет популярности Дюма-отца! — сказал мне однажды Платонов, когда мы готовились к вступительным экзаменам и сидели в тени деревянного дома. Соседский мальчик, словно целлулоидная игрушка, выскакивал из широкой бочки с заматеревшей зеленой водой и вновь проваливался с головой. Солнце отражалось в густой воде. Казалось, мальчик окунается в расплавленную темно-зеленую медь.

— В чем же секрет? — спросил я, отшвырнув надоевший учебник. — Потешь открытием.

— У него не было положительных героев! — торжественно произнес он.

— А этот, как его, — сказал я, — гражданин д’Артаньян? Ведь он отец многих современных героев.

— Он предатель! — Платонов произнес это совсем неслышно, только по его губам я догадался. — Франция почти в состоянии войны с Англией, а он сражается за островную королеву. Франция гибнет от раздора, окружена врагами, а д’Артаньян со своей бражкой помогает государственному разладу.

— Эх ты, Платоша!..

— Эй! — крикнул из бочки мальчик, которому надоело просто стоять и не понимать разговора. — Посчитайте, до скольких я продержусь под водой!

Платонов согласно кивнул и поднял руку:

— Три-четыре, начали!

Он добросовестно и методично отсчитывал мгновения, забыв обо мне и д’Артаньяне.

— Платонов! — сказал я вдруг. — Трудно тебе придется на белом свете, Платонов!

Не переставая считать, он внимательно посмотрел на меня, и я заметил его короткую и насмешливую улыбку.