Календарные дни

ПАСТОРАЛЬ С ГЕРЕФОРДАМИ

Накануне Семен Курков оставил село без хлеба.

Такие дела, впрочем, случались и раньше. Конечно же, с голоду никто не помер. В каждой озерской избе всегда придерживали хлебного. Да и какой русский не запасает впрок, если есть что, на черный день? Утром по избам питались сухарями, черствыми ломтями, а кто попроворнее из женщин оказался — сами хлеба наставили.

Скотник Андрей Демидов холостовал, не по своей, правда, воле и вине. Потому завтракал в колхозной столовой совершенно один — мясом с гречневой кашей порадовали девчата. Правая рука мужика двигалась проворно, а левой приходилось тяжело — для равновесия недоставало привычного ломтя из степановской пекарни.

Малость, конечно, — еда без хлеба, но вот из-за этого внутреннее равновесие Демидова сильно пошатнулось.

Изредка Демидов поднимал от тарелки внимательные серые глаза, морщил высокий плоский лоб. Взгляд упирался в просторную, на всю стену, фотографию июльского хвойного леса и мелкой каменистой речки. Летнюю ту картину сильно оживляли воробьи, которые суетились в зеленых листьях пальм и планировали из конца в конец зала. За долгую прикамскую зиму птица осела, превратилась в домашнюю и культурную — капала удобрение лишь в кадушку.

Через раздаточное окно было видно, как молоденькие поварихи, ловко постукивая ножами, готовили обед, и доносился их звонкий здоровый смех.

К столовой подкатил автофургон. В тамбуре потопали — вошел с лотком хлеба пропавший Семен, гражданин лет пятидесяти, крепко усохший на лицо и в теле — будто полвека в Сахаре выработал.

Началось обычное деревенское представление. Поварихи выставили в окно розовые свежие лица и принялись скоблить водителя и грузчика Куркова.

— Где запропал вчера, Семен? — поинтересовалась старшая, Нина Столбова — Тебя, поди, уже во всех избах отма́ткали вдоль и впоперечину! Только вот безответный Демидов молчит, хотя не вкусно ему!

— Изъян какой, у тебя ночью объявился? — поддержала товарку смешливая Колунова и дружелюбно закудахтала, показывая, что она-то простила мужика сразу, а затрагивает за компанию, по женской привычке, чтобы формы не терять, раз такой случай выпал.

— Дайте, девки, обсохнуть сперва, а потом ругайтесь! — вяло огрызнулся Курков и, сдернув с сухой головы кепи, побил им по колену. — Замаялся. Вчера застрял на машине около Степановки. И, как назло, народу никакого мимо не случилось. Так и просидел почти ночь в грязи.

— Вовсе не машина подвела — изъян какой-то, — повторила понравившееся слово Надя. — Потому и до дому не дошел!

— Так ведь не бросишь машину — сейчас без колес оставят! — ругнулся на злоумышленников Курков. — Мигом разуют технику!

— Кому обирать тебя? — не отставала Нина. — Вон на дороге чей-то мотоцикл третий день валяется!

Демидов поглядел в хмурое, вовсе не летнее небо, с которого кто-то щедро отмеривал полмесяца дождь пополам с дождиком, вздохнул о тепле и пошел на откормочную площадку.

Это была типичная открытая скотская площадка: с легкими помещениями от верхней воды и снега, с кормушками-лотками и канадскими самокормушками — сваренными из железа решетчатыми ящиками, с проездами для тракторов и машин, по которым они с сыном подвозили бычкам силос, сенаж и солому. «Саньке пятнадцати нет еще, а не хуже мужика иного управляет «Беларусем», — подумалось отцу в который уже раз, но, как обычно, — с гордостью за наследника. Да что колесник? Санька на бульдозере, на гусеничных мощных тракторах так себя заявляет — любо-дорого со стороны взгляд бросить. Было время — и на комбайне подменял в Оренбуржье. Здесь, на площадке, он отцу подмога, на равных обряжает животных. И то сказать — какое стадо себе отмерили. Триста здоровенных быков на откорме. В здешних окаянных местах такого гнета не видывали. Или не хотят, чтобы было? Вот над каким вопросом мучился мужик в одиночку уже несколько месяцев.

Животные, завидя скотника, поднимались и шли к кормушкам, выстраивались, точно запасники, с достоинством и неспешно.

Демидов, вспомнив вчерашний инцидент, вздохнул и досадливо поморщился. Чужой пока человек в селе, он так и не обзавелся знакомствами и приятелями. А со вчерашнего так и вовсе, казалось, обрубил к местным все ходы-выходы.

Гром загреми с ясного неба — так не поразился бы народ. Демидов, хмуро поглядывая на президиум, несколько мгновений провисел в непривычной, до озноба, тишине — это после такого-то стона и крика! Острое лицо его побелело, серые небыстрые глаза еще больше потяжелели. Но рот мужик сжал до желваков на скулах: пусть знают, ахнул, что думал:

— Чего долго примериваться? Люди в районе работать не могут!

За всю историю села, пояснял позднее любопытным дедушка Евлуп Кожин, никто еще не позволял себе так ехидно и ясно народ ужалить. Даже напористые представители из области в полномочные времена не решались на такой охват.

Сходка тянулась долго. Людей сдержанных — поднимали, краснобаи — сами кидались к трибуне и говорили, говорили… Все беды с отставанием хозяйств сваливали на объективные, а пуще — на субъективные причины. Говоруны усердно поминали миграцию крестьянина, постоянную в сельском хозяйстве субстанцию — реорганизацию, наступление на коллективные земли кустарников и болотин, жаловались на невнимание руководителей к соцкультобъектам и бездорожье, на непогоды и наступление предледникового периода в ихнем районе.

И вот тут Демидов, которого никто особо и не приглашал на собрание, встал и выдал миру сполна и трезво. Работать, сказал он, по-другому пора бы.

Нечерноземного мужика, впрочем, трудно сразу повернуть на сто восемьдесят градусов, как велит устав в некоторых случаях. Опомнившись, люди беспокойно задвигались, зашумели. Казалось, что весь концертный зал набросился на непрошеного обвинителя.

— Сам ведь, куркуль, только на себя и ломишь! — заорал первым Константин Днищев, по кличке Блин.

— Демагог какой-то, товарищи! Пусть из зала выйдет!

— Ты, мужик, выдь на середку и покажи, как надо-то!

— Смелый товарищ! Ваш? — начальник районного агропромышленного объединения Аксенов повернулся к председателю колхоза, сидевшему слева.

— Хорошо бы не наш! — нехотя подтвердил Шевелев и вроде пожаловался: — Новенький — вот и заговаривается про какие-то свои расчудесные края. Там, дескать, народная инициатива ключом била, а у нас ее душат на корню.

— Это насчет чего — инициатива? — поинтересовался Аксенов.

— Нынче мужик бьется за то, чтобы мы в колхозе, в нарушение законов об охране труда, разрешили ему работать двое суток кряду, а для отдыха просит всего двенадцать часов, — объяснил Шевелев, заметно было, что надоели ему самодеятельность и порывы скотниковы. — Гурт у него сейчас три сотни животин — просит еще сотню поставить на откорм. У них, дескать, далеко за Уральскими горами каждая семья по полтысяче голов на площадке обслуживала. Да ведь мы, говорю, по эту сторону тех самых гор!

— Может быть, товарищ объяснит, что он имеет в виду? — властно перекрывая шум, спросил Аксенов. — Свежее мнение иногда полезно узнать. Тем более — голос народа, так сказать!

— Да не за народ голосую — за себя! — от волнения Демидов побелел еще больше, но с места не стронулся. — Все мои слова председатель колхоза знает. Пусть и скажет.

— Ты, как поглядеть, не только лихо вкалывать горазд, но и говорить! — язвительно крикнул здоровый белолицый мужчина с двумя портфелями на коленях.

И зал внезапно прорвался смехом, разговорами, и позабыли про отчаянного скотника-пастуха.

Демидов выждал еще малость, точно прислушиваясь, потом повернулся и, слегка раскачиваясь, пошел к выходу. Весь он, тощий, поджарый, напоминал кавалериста из довоенных фильмов. Да и хватанул он сейчас, что называется, сплеча и без оглядки, так что легко можно было подумать: сболтнул лишка… конник.

Андрею Демидову в эти секунды было не по себе — сорвался, толком ничего не объяснил, поднялся непрошено и ушел не ко времени. Ему казалось, что все до единого человека глядят ему в спину с осуждением и насмешкой. Но все уже слушали очередного оратора о психологическом факторе, безусловно влияющем на резкое повышение надоев, и о том, что иногда корова разговаривает, ну, по крайней мере, не хуже соседа понимает речи доярки или скотника, во всяком случае — способнее собаки.

— Надо придержать товарища! — досказал председатель Шевелев районному начальнику. — А то Демидов приохотится так и областные совещания останавливать на полном ходу!

— Так сразу и сдерживать? — удивился Аксенов. — Думал обо всем нашем укладе мужик да что-нибудь и нащупал. Выходит — накипело!

— Да ведь неправильно это — народ сомнением пятнать, — буркнул Шевелев. — Демидов только-только год у нас отработал, а уже брякнул на первой же сходке, что крестьяне местные шевелиться не хотят. Вот уже и до района дотянулся. Дело теперь за страной!

Демидовы объявились в Озерках незаметно.

В правление Шевелев заглянул в тот день поздно. В приемной дожидались двое — подросток и худой, будто бы изможденный, мужчина.

— За каким делом, товарищи? — сразу спросил голова. — Если не спешное, решим с утра.

— Выходит, что спешное, — объяснил мальчишеским голосом старший, правда, без той, особой звонкости. — Насчет дела в колхозе. Дела и жилья. Писал я насчет этого. Демидов моя фамилия. Андрей Андреевич Демидов. Ну, а ответили от вас: поднимайся, мол, с места, ничего не бойся и двигай.

— Ага! — вспомнил председатель. — Из Оренбуржья? Тракторист?

— Широкого я профиля механизатор, — тем же ровным высоким голосом, не поймешь, то ли похвастал, то ли разъяснил мужчина. — Всё вроде мне под силу. Вот и сын — так же. Хоть экскаваторщиком, хоть бульдозеристом ставь — практика была, хоть и не положено по возрасту. Но охота — возрасту не сестра.

Шевелев, не отрывая белесых глаз от мужика, барабанил пальцами по столу, думал. Природа к зиме торопилась тогда, и с механизаторами полегчало в хозяйстве. Но ведь сам не отказал же в письме, пообещал.

— Скотником пойдете? — прямо спросил председатель. — На откормочной площадке скотник на пенсию просится, а заменить сейчас некем.

— Мне пока без разницы, — ровно ответил Демидов. — Да и выбирать не наша воля. С утра заступлю на смену.

Шевелев еще очень хорошо помнил, что ответ приезжего сильно ему не пришелся. Стоящий механизатор за трактор или комбайн бился бы до потери пульса. А мужик, хм-хм, ровно безработицы сытно наглотался.

— Ну, с утра так с утра, — решил Шевелев. — Ферма на краю деревни. Избу тоже дадим сносную. Ремонт, однако, до холодов придется сделать самим — все оплатим. А то строителей лишних нет. Сына-то как зовут?

— Саша, — ответил Демидов, не взглянув на сына, и это тоже ухватил председатель.

Вся председательская сноровка на том и замешана — простые мелочи поведения и характера подмечать. Нынешнего мужика, знал председатель, только на мелочах свяжешь. Человек весь в мелочах да в оттенках увяз, как звезды в ночном небе, хотя, быть может, и не догадывается о том до поры. Да еще на желаниях можно спутать. Шевелев иногда так и представлял себе живого человека, как два-три желания разом. Одно на поверхности пузырится, его и не скрывают. Другие поглубже погружены, но тоже не ахти какие загадочные. И у всех примерно одинаковые. Вот в Озерках, Шевелев знал точно, никто не мечтал ни о сыне-космонавте, ни о морской яхте, ни о дипломатической работе. Хотя, кто предугадает, — и до этого допрут настырные земляки. Но, в общем, председателю чудилось, что селяне могли бы зажить чуть-чуть бойчее, беспокойнее. В смысле желаний, например, или, скажем, хлопот о родном колхозе, который за всю свою историю в передовых не бывал. Обидно это было до горючей слезы, главное дело, всем озерцам без исключения — но поделать с собой ничего не могли.

— А сколь в группе быков? — повернул к делу Демидов.

— Пятьдесят, — назвал председатель. — Такая нагрузка.

— Мы бы управились и с бо́льшим гуртом, — Демидов кивнул на сына. — Взяли бы голов сто пятьдесят для начала. Это, конечно, если кормов в зиму достаточно и трактор с раздатчиком дадите. Будет семейное, так сказать, звено.

— Не размахнулись ли, на ночь глядя? — осведомился опытный голова, удивляясь наглому, мягко говоря, заявлению приезжего. — Это все же не механизмы — животные.

— Да вы проверьте привесом, — не стал горячиться мужик. — На месяц-другой дайте, что просим, а там — решайте.

— Поглядим, — председатель встал. — Поужинаете у меня. Потом избу покажу.

После ужина, когда Сашу с детьми к телевизору придвинули, Шевелев узнал и про причину переезда, и про нелегкую в последние годы жизнь нового скотника. Бежал он, в общем, из благословенных и хлебных краев от несчастия, хоть и еще довольно редкого, но привычного российскому человеку. Демидова горькую понужала, хотя у нее уже двое почти взрослых ребят на руках висели. И как Демидов ни бился, унять ее не смог. Общественность тоже бессильной оказалась. «Общество-то еще с нетрезвым мужиком совладать может, а с женщиной — нет, опыта маловато, — скупо пояснял председателю Демидов. — На рассудок-то коллектив еще воздействует, а на сердце, чувства, которыми женщина более богата, — не натаскалось. Так и разъехались. Дочку присудили законом матери. Саша остаться с ней наотрез отказался. Да и дочка ревела, обещалась, как минет двенадцать, к отцу ехать. Ну, а пока за нее справедливость в суде из бумажек нашли и объявили вселюдно. Устал я сильно там, — не жаловался, а пояснял Демидов, — от позора. Сам бы пил — легче бы, верно, качало и мучило. Такие дела».

На следующее утро Шевелев лично заехал за новичком. Тот уже не спал, стоял на крыльце и гнездил фигурную, ловко сработанную топором балясину. Во дворе давно бесхозной избы был наведен матросский порядок, отметил голова: бурьян по изгороди скошен, древесная разносортица сложена у крыльца или запрятана в пристрое.

— Гляжу, Андрей Андреевич, ночь не ваша? — поздоровавшись, одобрил председатель.

Конечно, порядок и ухоженность в избе и близ могли показаться кому-то пустяком. Но не Шевелеву. Давно подметил председатель, что у толкового работника гвоздь гвоздю бок греет и калитка на одной петле не повиснет. Какой в избе своей хозяин, такой и на общественных нарядах. Вроде бы мелочь, а опять же характер просеивается через ту калитку.

— Сашу сейчас в школу кликни, подброшу, — вспомнил Шевелев, завидя в окне паренька, тот тоже, видно, давно на ногах плясал. — Женка моя с ребятами субботник зарядила — к сентябрьским занятиям готовиться.

Председатель потоптался кругами, морщась, наконец, понизив голос, спросил:

— Деньги, Андрей Андреевич, имеешь на обзаведение? Одежду, там, купить парню. Зима здесь посуровее. Прикинь, сколь надо. Думаю, правление в авансе не откажет.

— Одна голова — не бедна, а бедна — так одна, — отозвался из сеней Демидов. — Хватит пока сбережений. А за одолжение — спасибо.

Шевелев, провожая взглядом клин журавлей в колхозном синем небе, почему-то вздохнул, но против воли и взыгравшего чувства нежности к большим птицам, улетающим, точно на всю жизнь, опять защепил в памяти, что не кинул куда попало чужой ржавый инструмент мужик. Обтер сухой травой и в жилье занес. Главное — не суетится перед начальником, хотя, может быть, и следовало показаться для приличия — второй ведь день, точно райначальника, на «газике» раскатывают.

Наступила и прошла зима, снежная, хлопотливая. Зато по весне, когда вдруг разом сошел снег, освободив медовые запахи сухостойных лесов, болотин и земли, начались удивления у коренного озерского жителя.

Только-только теплыми сильными ветрами пообтерло избы от снега и поструилась зелень на южных склонах, вернулся откуда-то в село сосед Демидова Костя Днищев и ахнул:

— Ну, блин, храмину какую воздвиг новый хозяин! А вот в гости к соседу, или за знакомство кислухой порадовать, или о жизни помечтать, блин, — нет его!

Дом у Демидова — точно из альбома сельских экспериментальных застроек. Обшит в «елочку» планками, окна в — резных наличниках, новое, реставрированное крылечко. Да вдобавок к избе еще и стеклянная терраса примкнута, которую никто никогда в этих местах не ладил, верно, из экономии теса. Днищев немедля сгонял к соседу, в окна заглянул — та же картина свежего здорового дерева, чистоты и радости открылась его пытливому до чужого добра взору. Разумеется, Костюша не поленился — сунулся в подворье, в стайку. А там — жизнь вертится: жевали корм упитанная корова с теленком, бычок да три хряка-откормочника потянулись навстречу Днищеву, как к своему. «Куркуль, блин, не иначе, — с тяжелой, уже привычной досадой на белый свет установил Днищев. — Когда этот появленец богатство такое сгреб? Конечно, дело не мое, а капну в народный, блин, контроль — там живо подсчитают все рубли. В дому-то, гляди-кось, три комнаты с кухней и верандой на двоих с пацаном — лишку. Мы против них вдвое кучнее гнездимся, хотя подоле его, блин, колхоз на себе тащим».

Ну и про разное другое задумался Днищев. Сам мужик жил в срамотной, еще не старой, такой же просторной избе, но уже с осевшей к пустому огороду стеной, продувными стайками — все как-то руки не дотягивались до капитального ремонта или генеральной приборки двора. Зато у него елозила самая большая и злая в округе собака. Даже две. Вторую, шотландскую овчарку, он приобрел совсем недавно, чтобы от городских не отставать, а при случае козырнуть: мол, и мы в деревне кое-что породное держим.

Вечерком очередным Костюн Днищев, прихватив белого вина, поскребся в дверь.

— Можно, соседушка? — напросился он с порога, прицельно вглядываясь внутрь и все более поражаясь виденному. — Днищев Константин мои позывные — живу напротив. Вот, думаю, блин, проведать, если не прогонят за любознательность.

Поразило Днищева в комнатах многое: пол паркетный с красивым рисунком. Стены не кое-как беленые или просто струганые, как у всех однодворцев, а убраны под гладкую планку. От всего такого в избе стало уютно, точно в каюте корабельной. А на одной стене висела настоящая картина, маслом писанная, — портрет молодой девушки.

— Прошу сразу к столу, — пригласил Демидов. — Чай будем пить.

— Насчет чая нынче устою, — показывая хорошие желтые зубы, отказался Днищев. — Чай хорош утром, а вечером выпьем по-соседски. Значит, для налаживания, блин, контактов, как в верхах говорят.

Саша, собрав учебники, ушел в другую комнату, чтоб не мешать мужикам общаться.

— Это как же ты, милый сосед, за неполный год так отстроился? — поинтересовался Константин, играя в ожидании ответа лобными морщинами. — Мы тут, можно сказать, десятилетиями в копоти и сырости обитаем, а так хитро и с пышностью, блин, никто не додул. Прямо не изба — а дача правительственная! Поди, из областного центра помогают материалом и прочим?

Это он допросил, как стакан первый заглотил.

— Какая подмога? — отказался Демидов, ремонтирующий телевизор. — С сыном доски распилили, постругали да обшили дом изнутри и снаружи. Для себя делали — добро вышло.

— Мы-то — для погорельцев стараемся? — надулся Костюн Днищев. — Тоже для себя. Да вот нет такой роскоши у земляков!

— До роскоши ли тут? — отмахнулся Демидов.

— Со скотиной-то как обряжаешься? — точил гнусаво Днищев. — В деревне столько голов на трех дворах не расфасовано! Концентраты, небось, щиплешь с площадки? Ну, шутю, блин, шутю, не смотри так загадочно! Пей давай!

— Не пью, спасибо! — Демидов встал, подвинулся к гостю. — Знаешь, гражданин колхозник Днищев, я мужик простой и говорю всегда понятно. Я это к тому, что если еще раз насчет меня скверное предложение сделаешь, принародно схлопочешь по поганому рту!

— Ну-ну! Не запрыгивай! — шустро поднялся, прихватив недопитую емкость, Днищев. — К нему, блин, по-родственному почти что, по душам пришли покалякать — а он угрожает! Тебе с нами теперь долго жить: не гордись очень-то, народ сильно гордых не уважает!

После ухода Днищева Саша спросил отца:

— Чего дядька приходил — лаяться?

— Разведка боем! — невесело усмехнувшись, поделился новостью отец. — Интересно, где мы так жить научились — не по-ихнему, не как здесь привыкли. Да не тревожься, больше не потянет его на огонек, а в деревнях таких мало, хотя и родятся.

Уже с середины зимы новый скотник ворожил с председателем колхоза насчет легких летних откормочных площадок, какие в ихних благословенных местах ставили, да про умножение гурта. Демидов обещал невиданные в районе привесы — до полутора килограммов с бычка в день при достаточных концентратах. Выходило, что в стаде на триста голов ежедневно появлялся бы ничейный как бы бычок, которого на самом деле в природе нет, но который тянул бы почти на четыре центнера. «За один хороший месяц, — пускался в арифметику председатель, — на демидовской площадке будет нарастать от неведомой силы десятка два быков по семьсот килограммов. Таких быков я только по телевидению видел. Заманчивое дело».

Закипела работка. Место под площадку отыскали ровное, чистое, да под боком речка с пологими берегами. К концу зимы бригада плотников соорудила дощатые помещения — на случай возвратных холодов и снегопадов скоту укрыться.

— Тут с какой поры ветры в феврале и марте? — поинтересовался как-то Демидов, спрыгивая тяжело с трактора, скотник сам на площадке рельеф творил, чтобы в круглые дожди скот отдыхал и жировал на сухом кургане. — Или нет ветров-то?

— Оттудова тянет! — председатель ткнул рукой в западный, на холмах, ельник. — Впрочем, агроном уточнит. А что — мельницу будешь ставить?

— Забор еще укрепим, — пояснил Демидов. — Подальше от площадки и повыше. Вроде барьер для тех ветров. С лесом у нас там много беднее, но для таких дел не жалели.

Шевелев с некоторых пор перестал удивляться и подмечать отдельные черты характера Демидова. Сейчас он видел его цельным и законченным. Придержав тракториста за рукав, предложил:

— Бригадиром на ферму пойдешь? Сложилось мнение, что тебе должность по плечу.

— Не потяну, — отмеренно, будто и ожидал такое, отвечал Демидов. — Ломить, конечное дело, могу за троих, а управлять народом и хозяйством — едва ли. У меня даже обязательного нет. Молодежь на фермы пошла охотнее, и специалист нужен. К тому же на мне дом и сын. Не обижайся, председатель, не помощник я тебе.

Старший Демидов уже к началу лета — деревенские подметили это с удивлением, достойным той стороны, — наладил откорм молодняка, как на конвейере.

Солнце еще не покажется из-за луга — Демидов уже топчется на площадке. Гоняли бычков на речку ежедневно по росе. Верно, все это — вольный водопой и купание в скотное удовольствие, резвые прогулки, легкий воздух и травка молодая — нагуливало у бычков волчий аппетит. Пока один скотник близ речки с гуртом вошкался, другой на «Беларусе» гонял, корма подвозил. Каждый день, точно минута в минуту — как в военном лагере, отмечали зеваки, вот бы нашим столовским девахам у них поучиться, — отец с сыном кормили животных. Кормушки еще с вечера набивали «зеленкой» — рожью, клевером, суданкой. Чего за ночь не сжует скот, Демидовы концентратами пересыпали — опять в дело шло. Не было у них ни отходов корма, ни суеты в работе.

Когда в июле первую партию быков ставили на весы, Днищев, пристроившийся к тому времени весовщиком, почернел с горя — почти каждый из гурта весил свыше четырех центнеров. Выходило — Днищев кряхтел, разбрасывая кривульки цифр по бумажке, — что почти на два килограмма в сутки толстели животные — явление, мыслимое лишь в благодатных южных широтах и на чисто мясном скоте.

«Не иначе, блин, биологические стимуляторы, заграничные, не известные еще нашей передовой науке, применяют!» — вертелось в потрясенной голове весовщика, но вслух не решался произнести догадки — помнил крепко наказ старшего Демидова.

Весовщик, однако, не поленился подытожить чужую сумму и окончательно лишился душевного покоя. В звене скотников на каждого по девятьсот рублей в месяц выходило.

— Тут нечисто! — все-таки не выдержал однажды Днищев, когда с мужиками из мастерской колхозной перекуривал, весы починяя, и о новых скотниках затронули в заинтересованной беседе. — Извозюкали вчера весь гурт креолином — вонь на всю деревню. Ну блин, не колдуны ли?

— Отстал, Костюн, от деревенской жизни, пока по городам скакал, — вразумил весовщика дедушка Евлуп Кожин — лучший в области мастер по ремонту весов. — Ты думаешь — суеверие, а это для пользы дела. Демидовы, поди, новеньких телят приняли. Значит, запахи новые в стаде, беспокойство. Дней пять-шесть пройдет, пока бычки принюхаются, — это ж сколь увеса? Демидовы либо через речку стадо промывают, либо креолином мажут, и все быки одинаковы вонью. Это ты, по всему сходится, колдун. Каждый день водку понужаешь — на какие авансы? Зарабатываешь меньше всех в колхозе.

— Ты, дед, чужого оклада не тревожь! — взъярился Днищев. — Мне на нужное хватает!

— Чего тогда к людям вяжешься? — репьем усугублял диалог Кожин. — Глянь, потемнел весь от зависти к соседским деньгам!

Мужики, посмеиваясь, настраивали весы, которые весовщик всегда инспектировал перед приемкой демидовского скота и которые всякий раз оказывались исправными. На что дед Кожин заметил, что если себе не веришь, так никаким весам гарантии не будет.

Андрей Демидов не догадывался ни о мужиковых спорах и догадках, ни о хитроумных предположениях и выводах председателя колхоза. Да и на что ему было — такие знания?

Демидов жил главным. Он всегда склонялся к работам, сколько помнил себя, — в деле, а не в заботах. Состояние для него такое же естественное и необременительное, как движение талых вод к низинам и ямам, но до которого невозможно дойти ни заучиванием заповедей о труде, ни самыми изощренными и интересными уроками труда, которые внедряют в школах какое десятилетие подряд.

Ведь так или иначе всякий здоровый порядочный человек обязан уже только в силу появления на земле и естественных при том духовных и физических тратах других людей, живущих до него или живущих ныне, — обязан отработать свой срок и обработать свой клин земли без паники и нытья, без надрыва, но и без особой горделивости: в конце концов, не о нечеловеческих же нагрузках и свершениях речь. Таков закон жизни. Демидов понимал этот закон сердцем, но не мог выразить словами — незачем, и не пытался. Потому что есть такое внутреннее состояние трудящегося, которое невероятно трудно изобразить самыми порядочными и умными словами, а если рискнешь, то вместо душевного лада и согласия обозначится как бы обязанность или даже насилие.

Труд для нормального человека — необходимость. А коли так, то почему бы, давно решил для себя Демидов, — почему бы не отработать положенную вековую смену красиво и, главное, осмысленно.

Андрей Демидов любил красивые и осмысленные вещи. И те, что существовали всегда и до него, и те, которые делал сам. Он любил назначение крестьянского труда, потому что чувствовал красоту и видел необходимость его, как пчела, верно, ощущает цельность и гармонию своего, со взятко́м, полета.

Демидов любил солнце, что поднималось, светило или грело его уж какую тысячу дней, ярусные в росте леса, плывущие под облаками пашни, озера и родники. Это и была подлинная красота демидовского бытия, и она жила с ним каждое мгновение.

И прежние, мелкие в сравнении с этим, желания оттеснило одно, властное, сильное и праведное, — желание, чтобы дети прожили свои жизни лучше, серьезнее, чище. Он хотел, чтобы они были лучше его, крестьянина, не деньгами и барахлом, а обычным трудом. Не тем трудом, каким он занят, а осмысленнее и красивее. Только такой, он понимал, труд сделал бы их счастливыми, когда — обязанность, но мученически нужная на каждый день.

Ничего другого он не мог да и не хотел детям.

Талант такой — желание передать красоту труда через всю работу, которая будет стоять на его земном пути, — верно, дан был мужику от рождения. Хвастать, стало быть, тут нечем, тем более что на детях-то пока этот талант и не осветился как надо — по малолетству. Может, конечно, есть тут заслуга Демидова. Ведь появляются люди не ленивые к поиску, к осмысленным движениям и порывам, а остаются такими немногие. Взять Константина Днищева — все россказни про мужика от его же земляков. Ведь как тот сам себя корчевал и закатывал, чтобы не опередить случаем кого в работах, не вылезть в сноровке! Сказать кому — не поверят. Дошел до того, что сам на себя анонимки левой рукой оформлял, что, дескать, не место в славных колхозных рядах тунеядцу и пройдохе Днищеву, и в письмах же и наказание определял «условно и навсегда вывести из сельского сообщества, назначив пенсию по инвалидности не свыше шестидесяти рублей» — большего, дескать, не заслужил.

Конфликты и недоразумения сельского общества с Демидовым едва дождались первого лета. И о приезжем узнали даже те, кто никогда и ни о чем добровольно не интересовались. Началось с того, что однажды в час оперативки прискакал весь в мыле Константин Днищев и, тяжело дыша, объявил специалистам с порога:

— Вредитель колхозный, мошенник, блин, ваш скотник-новатор! Он уже не только на площадке деньги стрижет — еще и за гуртом дойным доглядывает!

— Разрешили мы ему, Константин, — сознался Шевелев. — Пастухов не хватает — ты же, к примеру, не пошел, как тебя ни вербовали. А потом — какая беда? Чего в личную замочную скважину про человека увидал?

— А то, блин, увидал, гражданин председатель, что мужик задарма колхозные пастбища пользует! А народ видит: с общественным косяком у него бродят и личная корова с теленком да бычок. Ты, председатель, шибко занят стратегией урожая, а мы бдительность коллективную терять не вправе!

— Бери машину, привези Демидова, — наказал Шевелев бригадиру отделения Пепеляеву, полному и вечно недоверчивому человеку, который, рассказывают, и на свадьбе своей на невесту и гостей смотрел с большим неубеждением, а уж после нее — и вовсе.

Бригадир недоверчиво поглядел на председателя, тяжело поднялся и вышел.

— Скот твой в стаде? — спросил, не здороваясь, Шевелев, когда Пепеляев вернулся с Демидовым и недоверчиво опустился на стул.

— Уговор с бригадиром был — расплачусь осенью с колхозом за траву, сколь начислят, — побледнев и скользнув взглядом по замкнутым лицам специалистов, признался Демидов. — Стог сена поставить с осени или нынешней зимы, чтоб мне не соврать, не мог. А корову взял стельную в конце года да бычка — чем их сейчас кормить, если не на колхозных неудобицах. Все одно оттуда не скашиваем, а травы много.

— Во надыбал ящер! — заголосил Днищев так, что даже привыкшие к шумам специалисты вздрогнули. — А ну, блин, каждый пристроит свой скот к колхозной земле?

— Выведи животных из гурта, Демидов! — хмуро предложил Шевелев, понимая, что не от большой корысти пастух надумал такое, но раз Днищев пронюхал — зазвонит, повиснет прямо на колоколах. — На своем наделе попаси.

— Стравлю на участке траву, ладно, а где ж опять сена в эту зиму взять? — резонно растолковал Демидов.

— Пару месяцев пусть еще попасет, за плату, конечно, — недоверчиво глядя в пол, не веря вроде своему голосу, сказал Пепеляев. — Много ли три скотины съедят? Главное — с пастухом этим впервые у нас порядок. Доярки опять же не нарадуются на мужика. Коровы всегда сыты, поеные, веселые — много с начала лета молока прибавили. В прошлый сезон, когда Днищев со стадом мучился, меньше зимнего-то брали молока и скот отощал, точно хворостом кормился. Да и молоко демидовской коровы в общий котел бежит.

— Ну, это ты, Демидов, перестраховался, — упрекнул насмешливо и, чего кривить душой, облегченно Шевелев и тотчас, невольно, добавил к характеру пастуха еще черточку. — Пацана тебе не только в столовой питать надо.

После инцидента за новеньким доглядывали десятки глаз и ушей, и недоразумений наворотило с верхом. Деревня зашевелилась, точно кто-то взял да и разворошил привычный засиженный насест.

Демидовы, екнула деревня, поставили на подворье столько скота, сколько его ввек не держивал самый легкорукий и расторопный в тех местностях мужик. Денег им слюнявили из колхозной кассы щедро, точно шабашникам. Собственно, никто, кроме Константина, особо за авансами и расчетами приезжих не доглядывал: бухгалтерия зря ведь копейки не переложит с места на место. Однако в каждом почти селе живут такие Днищевы, которые время от времени кровь и лимфу в народе разгоняют разными происшествиями и слухами, не дают застаиваться крестьянину.

Шевелеву теперь достало забот делить настроения озерцев по поводу Демидова. По правде сказать, в душе председатель изо всех сил хотел, чтобы его оставили с глазу на глаз именно с такими работниками, горе бы его не тискало; а всю работу, которую сейчас миром тащат, вдвое меньшим составом одолели бы. Но с другой стороны — постоянные «сигналы» наверх, слухи, проверки и выяснение отношений, в то время как колорадская напасть плантации картофельные заглатывает, рожь на корню прорастает, — выдождило округу.

А потом другой вопрос. Легко ли, призадуматься, в наше время колхоз возглавлять или, скажем, совхоз, когда по безобразному наговору некоторых районных начальников «на селе пошел другой контингент людей»? Нет, не просто и совсем не заманчиво.

Шевелев помнил со сдержанным испугом, что до него в Озерках сменилась плеяда председателей.

Самых первых привозили из крупных городов Европейской России, точно по повинности. Может быть, так оно и на самом деле было. Но не с рекомендованным же настроением хозяйство поднимать, людей бодрить! Седьмого, кажется, по счету председателя, который сгинул, сгоряча захватив общественную печать, до сих пор разыскивают по стране, хотя люди прекрасно знают, что трудится человек на славу в соседнем городке — мастером на доменном производстве, а портрет его — 600×600 мм — в аллее металлургов сияет, вторым слева, если встать лицом к проходной завода.

Восьмой держался от назначения долго и мужественно — не шел в головы никак. Ему строго советовали: «Будешь председателем в Озерках!» А в ответ: «Не буду! Ищите другого!» Так и препирались: «Будешь!» — «Не буду!» — «Будешь!» — «Не буду, хоть кончайте!». Однако подломили все ж парню волю в каком-то кабинете. На прощание тот сделал заявление в райуправление: дескать, не по воле покоряюсь, под нажимом, а потому за себя не ручаюсь в случае чего.

И как в воду глядел. Прибыла месяца через два комиссия — а в кабинете и в правлении пусто. Немногословный сторож объяснил после того, как документы у членов проверил, что председатель какую уж неделю в групповом загуле с желающими. На полях татарник и овсюг в рост человеческий вымахали, скотина непоена-недоена. А председатель шел по зеленому косогору впереди односельчан, терзал гармонь и антивоенные частушки напевал:

Следующий руководитель, схлопотав традиционный строгий выговор, встал раз на совещании и заявил, что его не поняли. Он, дескать, давно просит, чтобы его освободили от трудной должности по любой статье, а ему выговоры вклеивают в личное дело, как рецидивисту какому. На полуслове оборвав свой бурный спич, сиганул в окно и бежал из района. Когда сам Шевелев сменял предшественника, у которого к тому времени сталелитейный завод отрубил полтысячи гектаров лучшей земли, вместо положенных ему неудобиц, для развития подсобного хозяйства, а земли те ухоженные тотчас космическим сорняком затянуло, — тот плакал в комнате, уронив голову на инструкции. Поняв наконец, что ему привезли замену, председатель зарыдал еще сильнее, теперь уже от радости за милостивую судьбу.

Как не пошло с самого начала, так и не выпрямилось — такое хитрое попалось хозяйство. И если трудно в деревне без мудрой головы, то ей самой много труднее.

Пока Демидов-старший, натянув маску, сваривал решетку еще одной кормушки, Саша заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины колесника и танцующей походкой пошел вдоль изгороди, разравнивая сваленную зеленую рожь.

— Заканчивай, Сань! — крикнул отец. — Дуй в столовую, пока не закрыли. Вон как с лица опал!

— Успеется! — откликнулся тот беспечным голосом, так радовавшим отца. — Сегодня скот сдавать, надо и накормить его от пуза.

К полудню погода маленько наладилась. Среди хмурых туч появились голубые прогоны, мир посветлел и обсох. И только от реки, утопавшей в сплошных зарослях, шел, как и прежде, тяжелый сырой запах недавно облетевшей черемухи. Горький, крахмально-душный, он пропитал насквозь медленную речку, окрестные земли и никак не поддавался сильным ветрам.

Предчувствуя горестное предубойное положение, большие быки шумно сопели, вываливали шершавые упругие языки в ладони скотников, точно по их складкам и линиям вынюхивали и свою судьбу, и дальнюю дорогу, и казенный дом, да пускали слюни, совсем как глупые телята. За несколько месяцев в них прибавилось не только тела, но и величавого достоинства предводителей, уверенности в пробудившихся силах и в препотентности, хотя они и не ведали о том, а мерцающие иногда в черных глазах белые пятна ярости предупреждали о готовности к боям. Но битв не будет. Судьба соберет животных в одном длинном дощатом коридоре, в конце которого сонный дядька с бледным одутловатым от белкового перехлеста лицом благословит с рабочей своей кафедры каждого смертельным жезлом, где затаилась двенадцативольтовая молния — достаточная, чтобы раз за разом, по графику, поразить все стадо земли. Но вера в человека — вот что было неизменным для скота со дня рождения до последнего прикосновения металла, и поэтому сытые быки тесно окружили отца и сына, шумно дышали и смотрели исподлобья ласково и застенчиво.

Андрей Демидов пошел было назад, к сварочному аппарату, — вдруг резко треснуло под ногами. Тотчас быки рванули, как гребцы, в одну сторону, в другую, легко кроша стальные цепи. Еще два раза взметнулось пламя, и прогрохотало в середине стада справа. Казалось, рыжие сильные волны с невероятной силой и быстротой заколебались на карде, образуя страшный водоворот в центре. На миг мелькнуло растерянное, но упрямое лицо сына и исчезло за крутыми спинами чудищ с широкими мордами, мощными короткими рогами-таранами, живой пеной на толстых губах. Демидов попытался проскочить к сыну по загудевшей пустой земле, но могучий поток легко смял его. Демидов намертво вцепился в ошейник Вулкана, страстно прижался к его шее. Не удержись на ногах — быки сотрут, забьют безжалостными копытами в глину. Со всех сторон, но уже медленно и без просвета, мужика сдавливали полутонные животные, и человеческая кожа, став, как в младенчестве, очень тонкой и нежной, лопалась сразу в нескольких местах и кровоточила, и никакая сила не могла остановить дикий горячий пресс, движимый страхом и ужасом. Демидову казалось, что вздувшиеся жилы на руках не выдержат тяжести, хотя с начала этой бойни прошло всего несколько секунд.

Наконец стадо замерло. Только внутреннее сильное биение, сотрясающее туши, обозначило загнанное внутрь движение. Мир расширялся, становился объемным, и один бык гневно тряс головой, пытаясь сбросить с рога назойливое белое облако.

— Сынок! Где ты? — вскочив на ноги и отпустив ошейник, крикнул Демидов.

— Не боись, батя! На тракторе! — отозвался Саша, высовываясь из кабины. — Вот звери — чуть с машиной не опрокинули!

И только они успокоились, как новая судорога настигла стадо — вырвалось движение. Быки, пригнув головы, бросились прочь от опасности, которую не видели, не понимали. Демидов оказался в водовороте. Потная хрипящая масса подмяла его, и последнее, что он услыхал, — рев трактора и крики сына.

…И потянулись-побежали стада до самого горизонта, только пыль белая заклубилась к небу. Мимо Демидова плотными шеренгами топали герефорды, шортгорны, лимузины, кианы, монбельярды, черные медленные, как бегемоты, безрогие абердин-ангусы, а вон и французское семейство — шароле́. Погонщики носились вокруг с матюгами, криками и посвистом. Батюшки! В главном гуртоправе Демидов с удивлением и некоторым торжеством узнал бывшего актера красавца Рейгана. Рядом с ним скакали на породистых лошадях Форд, Картер, только Никсон почему-то был пешим.

— Куда сдвинулись громадой, гражданин президент? — не чувствуя робости, окликнул всадника Демидов.

Рейган, сдержав коня, выплюнул пыльную жвачку, показал в ослепительной, бодрой, явно для рекламы, улыбке искусственные зубы, но ответил устало:

— В Чикагов, до вечера надо успеть на бойню — провались оно сто лет назад! Страна ревет: мяса. Веришь, парень, по десяти тысяч быков в день сжирают охламоны, а ведь мы на треть — вегетарианцы и язвенники.

— Вот ведь можешь по-человечески, — упрекнул, не сдержавшись, Демидов, угощаясь здоровенной сигарой и протягивая миллиардеру «Приму». — Скот у тебя выше средней упитанности, и гурт, вижу, держишь. Сам пластаешься, несмотря на преклонный возраст. Так нет — занесло тебя!

— Про что намек? — нахмурился Рейган, примеряя ручищу к кобуре внушительного кольта.

— Насчет космических военных затей! — поприжал ковбоя Демидов. — Это ж не бильярдные шары щелкать. А то так рванет, что от земного шара только вонь и останется в межзвездном пространстве. Ты о внуках своих помни!

Бледный Рейган подъехал вплотную и, оглядываясь, сказал шепотом:

— Думаешь, мне самому нравились те гонки? Военно-промышленный комплекс прижал — я сник. На ихние же шиши проживал. Не веришь? Подожди — другому президенту еще не то прикажут!

Помолчали немного, подумали.

— Как в Озерках с откормом? — поинтересовался вдруг Рональд. — Слышал, правда, что климат у вас хреновый, земледелие рискованное да и кормовая база того — не поспевает.

— Есть маленько, — не уклонился от профессионального диалога Демидов. — Но это — все временное, наладим. Мы вот с сыном откармливаем герефордов до мировых кондиций и даже выше.

— Загибаешь? — присвистнул искусственной челюстью Рейган. — Там у вас один Днищев способен всю малину испортить.

— Вот квитанция с мясокомбината от весовщика Климова, — обиделся Демидов, протягивая бумажку.

Но к ним уже скакал озабоченный Картер.

— Ну, парень, удачи в делах! — Рейган протянул руку. — Будешь в Чикагове — заходи, я тебя тушенкой откормлю, виски с содовой хлестнем, а не хочешь — чистого душевно внедрим.

В мир, наполненный знакомым мычанием, запахами горьких трав и отблесками света с сырых тополей, Демидов вернулся не скоро. Мир раздвинулся, и перед сидевшим на земле скотником предстали озабоченный сын, толстый доктор Скворцов и энергичный в мелочах Шевелев.

— Оклемался наконец! — завизировал председатель колхоза. — Молодец. Главное — кость целехонька.

— Сыну спасибо скажи — из такой свары выдернул, — ощупывая плотную повязку на голове Демидова и пряча шприц, добродушно посоветовал доктор. — На всякий случай я тебе противостолбнячное зелье всадил — борись теперь с микробами. А сейчас шел бы домой.

— И правда, батя, — поддержал доктора сын. — Быков без тебя отправим, не боись!

Вот-вот, ради такого искреннего независимого участия и нужны дети, подумал Демидов, и это не нами придумано, а хорошо. В голове шумело, кровь била в висках, в горле скопилась мокрая пыль, да и тело саднило, но на быков скотник и не помышлял злобиться.

— Какая чума случилась-то? — поднявшись и оглядев людей, обронил смущенный Демидов, которому и вовсе бы пропасть из глаз по такой стыдобе — своя же скотина подмяла. — Думал — баллон с кислородом, так тот лежал далеко.

— Днищевского поганца старшего изловили, — пояснил Скворцов. — Сосед твой надоумил малого для забавы пошвырять в стадо взрывпакеты — вот уж пень пнем.

— Аксенов заезжал, все дни твои выследил, точно инспектор, — завел дело Шевелев, будто скотник уже очухался полностью и прояснел сознанием. — Предлагает ставить тебя начальником межколхозного откорма, чтоб людей поучил, а не винил. Торопит с ответом. Да сказал, что сомнения твои знает — насчет академической задолженности всеобщему среднему образованию.

— Велика ли площадка? — не отказался от должности Демидов. — Сколь голов?

— Хватит на первых порах развернуться, — растирая грубыми пальцами желтый цвет, ошарашил председатель. — Тысячу быков разом ставим.

— До завтра подумать дайте, — понятно для всех попросил Демидов, но потом бредовую фразу сплел, или показалось Шевелеву: — Будет и у нас не хуже, чем в районном центре Чикагове.