Календарные дни

ТРЕХРУКИЙ

Конного завода кузнец Михаил Густотелов к женщинам был ласков, но крут.

— Случится накоротке любовь, — делился с товарищами мастер высшего разряда, — предпочту королеву.

Конюхи и наездники постарше скалили зубы, хмыкали. В быту у коваля все топорщилось против воззрений и жажд. То ли королевы, даже плохонькие, перевелись, то ли прописались неблизко, но женщин высоких кровей кузнецу за полвека не досталось. Однако мужик на судьбу не ежился, верил в счастливую звезду и брал женщин, которые поближе.

Три раза затевал свадьбы Густотелов и, по мнению жителей конного поселка № 9, не совсем удачно.

Первая, Нюрелла, через год настроилась без памяти на передовика городского тира Сулеймана-полуоглы, вращавшегося в картежных кругах под кодом Дундук, и откочевала к зюйд-зюйд-весту. Вторая жена, Евдокия Макашина, запамятовав о муже и кулинарно-интимных обязанностях, вечерами прибивалась к парашютной вышке в парке имени Культотдела. Забравшись выше смога, она опоясывалась лямками и бросалась на планету. В один из соскоков отважная допризывница неловко села на копчик — ее отправили в райские здравницы. Густотелов, полгода не получая от супруги известий, обеспокоился и посетил Крымский полуостров. Выяснилось, что Евдокия активно жила с местным кружком дельтапланеристов.

— Лошаки твои вот где! — Дуня резко кинула ладонь от кадыка. — Извини, Густотелов, не жена я тебе, если к поднебесью не прикипишь!

— Очнись от игрищ, Евдокия! — поразился кузнец. — Ты законом со мной поставлена жить, а не с этими рукокрылыми! Метнемся в заоблачное — кто навоз на фермах топтать будет?

— А не мое дело! — отвечала Евдокия решительно, приторочив себя к летательному аппарату. Через минуту она навек растаяла для Михаила в голубой дымке виноградно-цементной долины, прокаркав на вираже:

— Антона Мачадова стихи! — остался на слуху кузнеца крик летуньи. — Прощай, валенок конзаводский!

С третьей женой природа наконец снизошла к Густотелову. Веруня Каляева была из родной деревни. В девичий медонос Густотелов отторгнул ее по причине чрезвычайной сопливости и смешливости. Теперь, к сорока годам, женщина подсохла, посуровела, около нее кружили два мальчика и девочка.

Тяжела статями и лицом светла Вера Густотелова-Каляева, а все ж омедлилась в движении к венцу женского расцвета. Утром припозднится с мягкого ложа, красивые глаза от кухни с горшками отведет. Невелика, конечно, слабость — поленение, но в кузнеце копилась муть. Случалось, заспешит, прикрикнет — да после трех горнистов, которые ей уже по груди отросли, Веруня и ухом не вела на возвышенный голос коваля.

Однако семейное смятение не отразилось на производстве — ни одна лошадь у коваля не захромала.

— Ковать, Михаил Иваныч, державное железо — не перековать! — ранними зорями ворковал Иона Уздяев, наваливаясь брюхом на стратегический штакетник огорода.

— Будь спок! — заботливо откликался коваль, — Оправдаю доверие!

— Скуешь весь феррум — куда прыть трудовую притулишь? — допытывался сосед и тут же вербовал: — Ходи ко мне в помощники — завалим рынок огурцом!

— От огурца зубы крепнут, да разум слабеет! — резал Густотелов. — Вон ты какой белозубый!

Оба мужика, взбодренные антагонистической перекличкой, разбегались по делам.

Гражданин Уздяев был крепким, пушистым с лица и с некоторой гордынью в шаге. В свободное от овоща время он копил валдайские колокольчики для услады отработанной души. В конпоселке, правда, не ведали, где Иона захватил к сорока пяти годам пенсию и с каких подвигов так заманчиво приустал. Возник гражданин в селе внезапно, но надежно — сошелся с самой благосостоятельной вдовой района Зинаидой Указовой. На дознания любознательного деревенского контингента о муже счастливая женщина, обильная телом, скотом и домом, закатывала глаза и сознавалась:

— Совсем он меня законопатил!

Уразуметь ее было трудно. Ранее вдова так же жаловалась на крупный рогатый скот, или на кабана, или на обширный огород.

А Иона Уздяев лично заявил в беседе с директором конезавода Александром Васильевичем Чеглоком:

— Сослан на пенсию из-за нервных перегрузок в возглавляемой мною контрольно-наблюдательной организации. Функция у меня была злее, чем в «горячих» цехах страны. Хочу пожить на дачной местности, отойти от суеты и государственных видений.

Прописали его в конпоселке под именем Функция. Поначалу нови́к этими функциями селянина спутал, но скоро ситуация разгладилась. Через месяц Иона предложил услуги совхозу, для начала назначив себя народным контролером. В те же сроки общественник воздвиг в огороде три небывалые по объему капитальные оранжереи.

И ничего бы — на селе до сих пор совестятся долгого личного досуга. Но Уздяев добрался в парниковом раже и до коннозаводских недр.

— Не знаю, из каких мест Иона выпал, — делился Густотелов сомнениями с приятелем Бердяевым, — однако и в наших краях калачики на ольхе не виснут. Досуга он стесняется — не отнять. Только на общество горбится языком, а в своих теплицах душу старит. Теперь тоннелей под землей, как крот, набуровил. Налажу, пугает, промышленное производство шампиньонов и отобью людей от лошадей. Пластинчатыми, конечно, я не брезгую, но изба моя в его ямы провалилась.

— Личному подворью махают из правительства! — напомнил Бердяев. — Стало быть, польза народу, а ты за избу цепляешься. Человек за овощ, можно сказать, живот кладет…

Жук колорадский посетил округу. Общественное поле объел и потянулся на личное. Деревенские глядели на иностранцев, ахали, но воспрепятствовать насекомому не умели. Отечественная наука средств защиты от паразита не произвела, хотя, по слухам, до батальона докторов наук и кандидатов сцепились с американским клубнеедом в смертельной схватке. В честной борьбе победил жук, хотя за время его закрепления от западных границ до Урала еще полурота ученых выставила миру кандидатские и обогатилась повышенным окладом за счет этой прожорливой сволочи. Но уральский и нечерноземный крестьянин о том ни сном ни духом.

— Сочная моя, вместо того чтобы в голове искать, потряси ботву да пугани жука!: — вежливо намекал Густотелов. — Чую, без картошки в зиму нырнем!

— Окстись, Миша! — не без достоинства отвечала сонная хозяйка. — Ну-ка, полезу в гряды за клопиками людей смешить! Ты бы для этих целев фазана купил. Вон, говорят, в Венгрии откорм ихний организовали на картошкиных полях.

В разгар колорадского недоумения в гости к Густотелову вывалился из города бывший литератор и пьянчило Леонид Женобродов. В компании мужик ро́злив поддерживал, но злоупотреблять давно перестал.

Мужики обезводили пару самоваров да засиделись в разговорах, пока не поблекла Венера.

Вера Густотелова очнулась от сладкой дремы к полудню. Побродив, зевая, по прохладному полу, глянула в окно. Приезжий вместе с Михаилом, погрузившись до поясов в дремучую ботву, сдергивали с побегов и листьев вредителей, сбрасывали целыми в банки. Одна емкость из-под болгарских огурцов была забита жуками наполовину. Разогнувшись, Густотелов записал химическим карандашом очередную цифру на этикетке.

— Гербарию ладишь, Миша? — нежно позвала Вера, подкравшись к испольщикам.

Густотелов не отвечал, приземлил банку и быстро выловил со стеблей горсть желтых в крапинку.

— Немеют конечности, а то бы затроил в энтузиазме! — весело аукнулся просветитель. — Спеши, Михаил, солнце припечет — паразит в гумус сползет!

— Извести, а то закричу на село! — рванув мужа на себя, потребовала заинтригованная женщина. — Ты меня знаешь, Миша!

— Тебе без интереса, еле-еле ходишь! — Михаил сбросил с плеч тяжелые руки любимой. — А мы копейку теряем!

— Жене-то скажи! — предостерег товарища Женобродов. — Но больше никому!

— В городе объявили по радио, что жук идет по пятаку! — зашептал Густотелов. — Адрес приемного пункта писатель привез!

— У вас, мужики, последние извилины выпрямились! — пожалела женщина. — Это ж воду решетом поддевать!

— Супруга Женобродова за пять дней на мебельный гарнитур нащипала. Сейчас делает перестановку вещей, вот и услала к нам Леонида.

Густотелова на миг отяжелела. Второй год мечтала она заменить гарнитур на африканский из власяного дерева — цена царапалась.

— Чего сразу не открылся? — она решительно тряхнула рыжим волосом, подтыкая юбку. — Ведь все одно деньги на отраву поменяете!

Вера мигом прогнала мужиков, порешив лично взять все деньги. Застаралась в одиночестве — куда и лень сгинула!

Долго еще корчились мужики от смеха на задках избы да пропустили момент, когда Вера отлучилась к подруге — Зинаиде Указовой. Бывшая вдова дала клятву молчать, но скоро вышептала о почине всем родным и нужным. В сумерках народ тайно, но опрометью побежал на огороды.

В темно-синюю заполночь при блестевшей, как лакированный ноготь, выпуклой луне кузнец и бывший литератор внимательно обозревали с крыльца сборщиков насекомых.

— Заглотил поселянин наживку, — попыхивая трубкой, констатировал Женобродов. — К зорьке кончат пришельца.

— Не раньше полудня, — уточнил Густотелов, точнее меривший полевые объемы, — хотя лихо и безо всякого ОТК прочесывают заросли. Конечно, обманывать некрасиво, зато в деревне будет добрый клубень, и люди не попрутся зимой у горожан его отымать!

В 15.03 на станционной платформе нежданно-негаданно сгуртовалась женская часть конпоселка. Видели и уздяевскую «Волгу», на гоночной скорости шедшую к городу примерно в то же время. В вагонах люди не подымали глаз друг на друга, а когда добрались до места, рассыпались по проулкам. Велико же было удивление общества, когда все оно столкнулось у дома № 11 по Сибирской.

— Моторизованную милицию свистнуть? — распахнув после долгого штурма дверь, закричал дедушка. — Национальным языком повторяю: не скупляют тут жуков. От вас, верно, приезжал чудик на машине с целым мешком насекомых. Грозился, если не возьмем, на городские огороды порчу навести, ну, мы его в отделение милиции и надоумили. А здание это, граждане, арендует общество любителей ночного пения. Вот ежели бы вы соловьев привезли или, на худой конец, цикадок…

По совету того же мудрого сторожа коннозаводцы посетили зоопарк и накормили курообразных колорадским деликатесом. Мужики, однако, на розыгрыш не обиделись, а порешили на сходе поблагодарить кузнеца за науку. Однако Густотелов и бывший публицист, завидя целившую к их избе демонстрацию, бежали в тайгу.

Люди девятого конпоселка долго вспоминали эту историю и делились подробностями с дачниками. Только Уздяев соорудил на кузнеца анонимку.

Михаил Густотелов на тернистом полигоне жизни твердо соблюдал свои принципы и убеждения. Веровал, например, что все нынешние языки отпочковались от китайского. Взгляды свои коваль изложил в письме в зональную академию наук. Так, он нашел тайное родство между славянскими апострофами и иероглифами. Другой аргумент кузнец отыскал в популярной, а значит, выверенной во всех инстанциях песне со словами: «русский с китайцем братья навек». Густотелов ценил восточного своего соседа. В разговорах он то и дело поминал: «великая китайская стена», «великая китайская свиная тушенка», «великая китайская культура». Правда, люди замечали, что в усердии пермяк перепахивал межу, и осаживали его помалу.

Однако все причуды и благоглупости кузнецу прощали за высокое трудолюбие. Не было тому равных в ремесле по российскому кузнечному цеху. За особую ловкость при ковке лошадей Густотелов был отправлен на международное состязание ковалей в Швецию. На акклиматизацию в капиталистическом режиме мужику дали ровно сутки. Кузнец провел все время в гостиничной постели, выражая таким образом нерешительный протест против тамошних товарно-денежных отношений, порнографии, конформизма скандинавов. Главное, денег ему забыли дать наставники.

Наутро лучшие ковали европейских держав сошлись на столичном ипподроме. Диктор бодрым голосом выкликнул фамилии участников схватки.

— Ну, Густотелов, подвигайся с молитвой! — благословил Михаила старший команды, в которой все за мастером приглядывали и охраняли. — Гляди, парень, не подведи страну-то нашу, а заодно и союзников по СЭВу!

В шестерке своих коней Густотелов без труда отыскал английскую верховую, тракена, орловца, «американца»… Породы знакомые, а воспитание чуждое, волновался Михаил, неизвестно, какой норов у скотины, может, лягается насмерть.

Судья опустил флаг. Михаил успокоился сразу, как погладил орловца и скормил ему ржаную соленую горбушку. Кузнец пошуровал копытным ножом, примерил подкову и сунулся с гвоздем. А гвоздь-то в отверстие подковы не пошел — не того, стало быть, диаметра.

Густотелова кинуло в жар. Рванул к начальникам — там уже началась паника, — нахватал гвоздей. А на показательном поле ковали по второй лошади кончали. Здоровенный мрачный цыган — король кузнецов Западной и Южной Европы — к третьему коню подвигался. Михаил отметил, что тот работает ладно: взглянет на животное, ладонью по глазам смажет — готова лошадь, в гипнозе.

Густотелов опомнился и приступил к функциональным обязанностям. Он спешно подобрал у рысака левую переднюю, загнул в бабке и без примерки вбил подкову.

Толпа на трибунах вдруг ахнула. В момент удара у русского появилась третья рука. И все три руки замолотили по подковам с нечеловеческой скоростью и прицельностью. В пять минут Густотелов настиг квадратного шведа Свена Петерсона-младшего. Через такой же промежуток Михаил достал французского коваля. Цыган страшно хрипел, шептал заклинания, но отставал.

Скандинавы насторожили часы и поднялись, как один. Русский нагло шел на свержение мирового рекорда.

В родных краях Густотелову не единожды перепадало за трехрукость. Однако она, мнилось ковалю, и ремесло, и саму державу не раз спасала в суровые времена. В лихолетье вся Россия становилась трехрукой, но в межсезонье излишество тела не допускалось.

Как-то Густотелов помог бабушке Деменевой памятник мужу-фронтовику соорудить. От мзды, естественно, отказался. Да застукали его (по письму Уздяева) городские контролеры в кузне за высокохудожественной работой, обвинили в мелкохищническом инстинкте, в умыкании госжелеза для «левой» оградки — и прирезали кузнецу два оклада и премию. Однако упрямый кузнец за одну ночь перед святым наказанием отковал-таки памятник герою-односельчанину и на себе снес на погост.

Из-за той же трехрукости Густотелов, в жизнь не слизнувший капли спиртного, попал в активисты антихмельного сопротивления. Третья — фальшивая — рука выскочила, когда голосовали за открытие в районе винного магазина. Она, можно сказать, облегчала жизнь в щекотливой ситуации. Густотелов, например, не раз голосовал за кандидата лично ему неизвестного, но уже как бы народным единомыслием приговоренного к высокой должности и безразмерному окладу. Настоящая рука не поднималась — высовывалась фальшивая и срамила согласием. Впрочем, у других было то же. В ту пору районный мужик настолько от общественной жизни облегчился, что вовсе укоротил процедуру собрания. Только обнаружит себя в каком-нибудь зале, так сразу руку тянет и бежит к выходам. А ведь и дельное говорили на сходах.

…В Швеции тем временем дозревал скандал. Шведы сильно разминулись во мнениях о лишней конечности русского. Коннолюбительское, а позднее все дееспособное общество распалось на несколько толков, что и неудивительно при многопартийной системе.

Материалисты заявляли, что третья рука пермского кузнеца оптический обман безо всякой мистики и придури. Русский придал конечностям такую быстроту, что одна его рука раздвоилась и завибрировала — как зубцы камертона при ударе. «Эффект дополнительной конечности, — писала одна временно прогрессивная газета, — связан с состоянием русской души — таинственной удалью».

Верующие граждане — таких было большинство — открыто говорили о небесном промысле. Поддержка бесплотными советского коваля расценивалась как наказание шведу за нерадение к церкви.

Противники наши сначала завопили о «руке Кремля», а потом и вовсе докатились до абсурда, порочащего гармоническую анатомию советского человека. Они утверждали, что пермский сельскохозяйственный рабочий Густотелов прибыл в Швецию трехруким. Аномалию скрыл, надеясь провести простодушных северян и умыкнуть в запретные уральские края приз — килограммовую золотую подкову. Мракобесы призывали судейских выступить против двух правых русского, хотя тут же признавали, что две правые законнее двух левых, — то был откровенный намек на рвущиеся к власти две либеральные партии.

Шведская академия ортопедических и сопряженных наук выдвинула свою гипотезу. По ее версии, русские наладили массовое изготовление конечностей человека, включая голову, из соединительно-белковой ткани животных. Называли и предположительный адрес тайного полигона — курганскую клинику доктора Гавриила Илизарова.

Только Свен Петерсон, проигравший Густотелову десять минут и пару лошадей, объявил журналистам, правда, нырнув предварительно в себя минут на сто, что русский — суперкузнец, работа его безукоризненна, победа заслуженна.

Много позднее в ночном разговоре с конюхом Бердяевым Густотелов выразился о турнире в Стокгольме без особого подъема и спортивного фраерства:

— В чужой стране да без денег — до ликования ли было? Только и мыслев, чтоб домой впустили. Предупредил там один: не обскачешь, мол, врагов — считай себя невозвращенцем. Ковку ту я еле-еле — на пупе — вытащил и чуть не загнулся после от раздражения килы! И подкову ту мне пощупать не дали — забросили ее вверх по инстанциям.

— Каждый по-своему из нужды скребется, — мудро ответил Бердяев, теплея голосом на признание. — Да не все — по совести.

Бердяев знал, что Густотелов всю жизнь по-своему выбивался из нужды. Все помыслы коваля были направлены на то, чтобы иметь возможно меньше вещей, а главное — не нуждаться ни в одной из них. Такую принял на себя схиму. Даже лозунг о конечной цели человечества как об удовлетворении и материальных потребностей кузнец долго не принимал, думал — вражеский.

Густотелов звякнул засовом и шагнул в кузницу. Тотчас поднялся навстречу мучной запах шлака и окалины. Кузнец любил и знойный каленый, и вчерашний осторожный запах рабочего железа и угля так же сильно, как сытный запах хлебного поля. Ему иногда даже казалось, хотя сроду не занимался этим, что он смог бы нарисовать эти запахи, до того они были ощутимые, телесные.

Угли еще теплились. Михаил Иванович поворошил штырем, качнул, игнорируя электропривод, руками мехи́. Стены осветились, исчез пыльный налет на предметах. В сердце коваля неспешно натекала радость. Именно в первые минуты перед делом Густотелов и ловил ее сполна, а потом вбегал с заказами растревоженный мужик и превращал все в заботу. Михаил смахнул с наковальни пыльцу, вложил в огнь несколько стальных прутьев.

негромко, но с обнаруженным чувством запел кузнец:

Густотелов надел фартук, поворошил заготовки, вопросительно поглядывая на дверь:

Тут вбежал, запыхавшись, временный подручный кузнеца Леня Кельников, малый из конноспортивной секции, исполнительный, но рыхловатый еще у горячего железа.

— По минутам двигаешься, Леонид Васильевич! — как бы между прочим похвалил Михаил. — Установился дых? Покатили…

Конного завода кузнец Михаил Густотелов выдернул из пламени раскаленный, стеаринового цвета прут, уложил на наковальню и сильным ударом примял его свободный конец. Подросток чуток запоздал, заваливая ритм, но вскоре подтянулся. И закольцевалось в кузне: «Дзон — здемь! Дзон — здемь! Дзон — здемь!» Точно в кованый сундук кто-то с размаху бросал тугие стальные шары. Ковали свернули железяку полукругом, уместили в толщину ржаного стебля. Густотелов, не глядя, вбросил готовую подкову в ведерко с маслом, и та, фыркнув ежом, остыла.

— Сейчас ты, Леонид, начинай, не суетясь! — приказал Густотелов.

До обеда настучали подков на десяток рысаков и шаговых лошадей.

— Аут, Леонид! — кузнец положил молот. — Снеси эти подковы тренеру и свободен.

Часа через два кузнеца уже видели в городе близ присутственных мест. Следующим утром коваль немилосердно выгонял вчерашнюю норму по подковам и правил тяги к конным косилкам. За этим и застал его директор, имевший потребность заезжать в болевые точки страды. Там Чеглок коротко расспрашивал мужиков о делах, втравливал в откровенные диспуты — мини-сходы.

Густотелов отчитался за пульс кузни, посетовал на падение напряжения в сети к вечеру — ему часто приходилось ночи захватывать с этим ремонтом.

— Сомнение меня примяло насчет земельного кодекса, — поехал неожиданно не в ту степь коваль.

— Лирику, Михаил Иванович, перенесем ближе к дожинкам, — директор застрял в проеме двери и навел на кузнеца большое умное лицо. — Бумагу ту люди изладили, людям же ее и править.

— Рабочие в посевную или на уборке сутками мотыжат без роздыха, — нарисовал безрадостную картину Густотелов. — В те же сроки пенсионер-малолетка гражданин Уздяев мимо него на «Волге» с песней голубой да со свежей закусью мчит на рынок. Рабочий, между прочим, подсчитал, что за месячный свой труд он только-только жизнь выкупит, а Уздяев в одну рыночную вахту снимет поболе.

— Пенсионер в народном хозяйстве — радость страны! — заметил Чеглок с неудовольствием.

— Против другого кричу! — признался кузнец. — У рабочего и у гражданина при огороде по двадцать пять соток земли. Не по советским декретам получается. Выходит, что по пространству подворья люди равны, а по времени неодинаковы. По моему мнению, гражданин Уздяев разлагает сельский народ.

— Не лишку земли, а отпавших от конезавода уже более ста семей скопилось, — не отмахнулся Чеглок от разговора. — Надел огородный у них такой же, как у рабочего хозяйства. Но беспокоит, что семьи-трутни объявились, жнут прибыль от теплиц и к рынку намертво прикипели под образом того же крестьянина.

— Знакомый помощник прокурора мне вчера познания расширил по земельному праву, — выложил сразу кузнец, чтобы директор не терялся в догадках. — Мы с ним на югах подружились…

— Начни с параграфа, а не с прокурора, — поторопил Чеглок, поглядев на часы.

— Перекормлен Уздяев пашней! — доложил кузнец. — В кодексе о земле впечатано, что семье, проживающей в сельской местности, отпускается до пятнадцати соток. Тут весь смысл в этой «до».

— По сотке вернуть — сто соток, целая окультуренная равнина прибудет в совхоз, — подсчитал быстро Чеглок, и глаза его подернулись голубой хмарью.

— Резать огород не у всякого стоит, — неназойливо поучал Густотелов. — Потрудился, скажем, не парадоксально человек на конзавод — получи полный надел и выходи, коли нужда, из хозяйства. Многодетных не трогать, их щемить грех. А вот Уздяеву и подобным оставить пару соток на зелень, квашенину и малую продажу. При нынешней свободе личного времени он молодых да нестойких открыто совращает на отпад от конезавода.

— Ты, Михаил Иванович, надоумил, тебе и зачин делать на очередном собрании.

…В следующий раз Густотелов выбрался к свету лишь вечером. Закат полыхал, как последний раз, по избам и на улице маялась тишина — люди не вернулись со страдования. Во дворе шумно возился гражданин Уздяев. Завидя коваля, Уздяев выставил из подгрибной ямы свое контрольное лицо:

— Железа много по дворам покоится, Михаил Иванович. Ты бы рейд организовал, что ли. Лишняя мотодрезина прибудет для родной железной дороги!

— Врастаешь в почву… мицелий? — приветливо отбил выпад Густотелов. — Чем к трудящимся вязаться, сам бы прибрал лом с коннозаводского ландшафта.

— Функция у меня нынче другая, — загадочно объяснил Уздяев. — Персонально встряхивать коллективы на неровностях нашего бытия. Заходи, Миша, в оградку, сладким огурцом угощу.

— Огорода под тобой не много? — судейски точно поставил вопрос коваль. — По японским миниатюрным стандартам ты, Иона, помещик средней руки.

— К чужому добру пасть не подвигай! — закипел нерастраченный пенсионер, и лицо его приблизилось к колеру царь-свеклы. — Сколь по бумаге определено, столь и есть!

— Не́роботь в норме ограничена! — официально поправил Густотелов. — Декрет о земле нарушаем, а потому, гражданин Уздяев, огород твой подлежит экспроприации в пользу конезавода!

— Поперек государства, коваль, вскинулся? — взревел Иона. — Нынче закон меня надежно схоронил от нелояльного и завистливого догляда!

Уздяев в лучах заходящего солнца очень разгорячился, пушнина на голове и лице вздыбилась, и он стал похож на неведомое огородное растение.

— Верно, Иона, закон не препятствует усадьбе крестьянина богатеть, но — не за державный счет! — вылущил смысл постановлений Густотелов. — Земля у тебя тучная и в середке села, а коннозаводский рабочий землю у тайги выламывает и в болоте мокнет за гектары.

На очередном собрании народ активно поддержал перекрой усадебного клина.

— Выплесневел Уздяев на прежних своих функциях, — поставил диагноз опытный коновал Бердяев. — Жить разучился по народному бдению. Предлагаю оставить три сотки близ усадьбы — как пенсионеру, околдовавшему вдову конпоселка и полупостоянно обитающему на нашей местности.

— Выделить десять соток на торфянике, учитывая прежние заслуги Зинаиды, — расщедрился Густотелов. — Пусть возделают неудобицу.

Голосовали открыто, и кузнеца чуть было с испугу не госпитализировали. При поднятии рук за отчуждение части коннозаводских земель из несовхозных семей коваль ощетинился сразу тремя. Рабочие промолчали, но встал товарищ из города:

— Мужик на инвалидности или полу-Шива какой?

— Околотился я среди народа за два десятка лет, — просто и исчерпывающе отвечал Чеглок. — И ничего необычного в строении тела и складе его души не нахожу.

Уздяев о погибели прознал не тотчас и загрустил, хотя срок огородного передела падал на очередной декабрь. Недели две Иона вышагивал в сильной задумчивости, а потом стал сносить ценные вещи в автомобиль.

— Вертайся, Зинаида, в прежнее гражданское состояние вдовы, — душевно попрощался он с женщиной. — По осени заеду по овощи и плоды. Говорят, в соседнем районе обитают вдовы с домами и наделами, да без окаянных кузнецов за окном!

— Остался бы, голубь! — вдова, ломая пухлые локти, пала на колени. — Народ со временем отойдет и расширит огородный клин!

— Новую жизнь зачну с грибных траншей, — поделился Уздяев производственными секретами. — За милую душу к осенним торжествам хватают шампиньон по червонцу за кучку! Ты, Зинуля, сама нагрянь ко мне в город. Правда, в моей квартире три семейства обитают по найму — за два года я с них деньги слупил, но нам с тобой в ванной нетесно будет!

Сказав горькие для вдовы слова, Уздяев провалился.

Конного завода кузнец Михаил Густотелов торопился на сенокосы. Он пристрастно оглядывал лес, сырые мелколиственники, на подступах к которым перегоняли друг друга соцветия кипрея, пятнистого болиголова, чемерицы, клевера и малины. Низины земель сокрыли туманы, как новые реки с неотгаданными берегами и сонными белесыми рыбами. Солнце, белея, лезло выше, густели запахи утренних лесов и лугов — от потайного заплесневелого выдоха источенных корневищ, вывороченных зимних нор, мокрой глины и доломита до открытого медового запаха свежего брожения и зачатой жизни.

Середина июня лезла изо всех пор и кратеров земли — любимая пора кузнеца. Только в июне небо для него было самое голубое и хрупкое, цветы волновали незамутненностью и чистотой линий, а земля, человек и зерно освобождались от застойной тяжести — сильный, бодрый, неукротимый дух поднимал их над миром, точно облегчал плоть для будущей страды, очередных невзгод и смертей.

Густотелов радовался, с сыновьим прищуром глядя на обновленную родину, — его настроение тоже было приметой перемен в мире.

Как всякий совестливый и гордый ремесленник, кузнец радовался именному вызову на полевой стан конзаводцев — приглашению к коллективной выделке зреющих лугов.

Предчувствие сытой зимовки радовало человека.

Но старательно цеплялось за радость и омрачало дух недоумение от злобного, нарочитого желания каких-то людей быть не в ладу с природой, и с добром.

Вот и тут, в глухих местах, обнаружился человек темнотой. Опутал картофельные делянки концентрационной проволокой — защитил свое.

Все же хорошей жизни нарастало куда больше. Она темнела перед глазами кузнеца волнистой зеленью берез, капельными испарениями полей, добрыми своротами дороги.

И везде — на стеблях, среди кочек, над норами и между цветами разъяренного шиповника — белела четкая паутина, точно здесь потрудился ночью огромный ткацкий цех. Плодный натиск жизни был так мощен и независим, что серебристые зонты сплошь опутали грубые комья земли и ржавую колючую проволоку.

«Нет такой ржавчины, которая подмяла бы даже самый слабый след жизни, — спокойно отметил и тут же забыл кузнец. — Нет ее и не станет».