Календарные дни

САД

В милом и доселе благополучном поселке Вязовке случилось чрезвычайное происшествие. Только-только высветило избы с росными крышами и окрестную летнюю благодать — из дремотного проулка выбежал с ружьем колхозный ветеран Семен Моисеевич Захаров. Быстро оглядевшись, старик бросился за агрономом Юрием Тушкины́м. Настигнув ничего не подозревающего полевода на крыльце правления, Захаров выстрелил дуплетом в его покорную спину.

Агроном упал, обливаясь по́том.

На звук стрельбы выбежали решительные люди. Кузнец Глодилин, племянник Захарова Митька и тракторист Иван Мог с налета «побратались» с дедом, завалили его в татарник и отобрали берданку.

— Казнить тебя мало, выползок среднерусский! — кричал взбешенный ветеран, ворочаясь в руках земляков.

Через расчетное время на детективной скорости примчала машина с группой захвата. Начальник милиции Щелкунчик, удивляясь живучести специалиста, первым делом осмотрел огнестрельную единицу. Оказалось, что Семен Моисеевич сжег холостые заряды — попугал Тушкина́. На всякий случай милиционеры забрали взволнованного Захарова и замкнули в изоляторе.

Тушкина́ тем временем конторские женщины отпаивали в столовой молоком. Однако не от любви и уважения — из прослоечной солидарности. Тушки́н плакал и часто икал.

— Террористический акт на ведущего земледела хозяйства — вещь глубокомысленная, выводящая на профилирующие инстанции, — как всегда, непонятно и мрачно предрек коваль, проводив машину общественного порядка. — Узаконят Семену лет пять!

— Откуда выучил уголовную книгу, дядя Валера? — сильно озлился Митька Захаров. — Некому Тушкину́ впаять лагерного срока за несоответствие должности и вражеские распоряжения!

— Парень, видать, не любит земельку, а нынче вовсе к ней обезразличел, — подтвердил трудноразговорчивый тракторист Мог. — Как-то по весне застукал агронома в кустах с биноклем. По грязи ходить неохота — так он вспашку издали выценивал… наблюдатель.

— Про какие приказы тут заговорили? — вдруг ожил председатель правления Портнягин, до того безучастно взиравший на нерядовое сельское событие. — На этих землях распоряжается правление колхоза, ну, и я — покудова не высвободили.

— Тушки́н подбил механизаторов ПМК сад прикончить, — нехотя выдал Митька Захаров, посверкивая черными, непримиримыми глазищами.

— Не желаешь лишнего гнета — отдай сад в аренду кому или школе! — вдруг злобно распорядился Иван Мог. — На кой хрен губить добро? Не нами высажено и пощажено плодовое осмысление земли, сплошь каменистой.

— Ты, Ваня, не подкалывай народ зазря до выяснения! — предупредил строго председатель, бывший всегда в неведении о новостях. — Без тебя, милок, хватает советчиков и паникеров!

«Старик Захаров вечно что-нибудь да примножит к скучной истории села, — завспоминал кузнец Глодилин, следуя к уважаемой в народе кузне. — С виду мужик очень даже рядовой, обстиранный, как и все, нуждами и хлопотами сельского существования. Однако присутствует в нем какое-то душевное зарево. Жалости больше, чем другим, или неравнодушия отпущено бдительной природой? Вот, к примеру, с той известной в округе городской свалки кто только не кормился из деревенских. Промышленные отвалы тянутся на километры — ехай один или общей фамилией, выхватывай из отбросов полезные вещи. И тащат по избам листовую жесть, алюминиевые уголки, обрезь полированную, бронзовые втулки, облицовочную плитку и кафель, реле и магнитные пускатели, стальные бочки, подшипники, резиновые шланги и прокладки, войлок, стекло… Некоторые земляки на отвалах состояние нажили. А как хозяину не поживиться, если рыскать даже не надо по кучам — все расфасовано по номенклатуре. Семен Захаров сколько раз катал на мотоцикле мимо того участка — ни разу не завернул туда, не полюбопытствовал дармовщиной. Брезговал, видать. Уж на что я чистоплотен в расчетах с людьми и государством, а, грешен, гонял на свалку во время уборочной. То железяка нужная отпадет от комбайна, то резина лопнет. Выковыривал, конечно, дефицитное из отвалов, ладил детальки — убегали в поля тракторы и комбайны. Семен же даже ради общего хлеба не зарился на сучий тот промысел.

Правда, довелось и Захарову дарами городской свалки осчастливиться. Раз пылил на «Урале» мимо того погоста ненужных вещей. И будто бы услыхал стоны. Конечно, не поверили мужики, что ухватил ухом живое за ревом движка, но недоверие открылось позднее. А тогда Семен бросил мотоцикл и зашарил по горам, пока не наткнулся на то место. А в том месте помирала лошадь, заваленная машиной отработанной земли. Конь, верно, безнадежно заболел где-нибудь в горзеленхозовских денниках — ну и освободились от него дешево и не хлопотно, скинув на свалку. Захаров достал саперную лопату и облегчил живое. До утра так провозюкался — поднимал коня на ноги, поил, хлеб городской весь скормил. Когда конь окреп, старик привязал его к коляске и на малых скоростях доставил на подворье. На что не жилец казалась лошадка — вы́ходил ее Семен Моисеевич. Через полгода у коня шерстка засверкала, шаг запружинил. Потом хозяин отдал его на колхозную конюшню — учредили школьников катать и прививать им потерянное где-то на путях к всеобщему гуманизму уважение к живому существу.

Мужики, понятное дело, Семена до сих пор цепляют в перекурах — не по злобе́, конечно. Один селянин упрашивает Захарова съездить еще раз на свалку и корову ему приглядеть с большим выменем, другому понадобилась вдруг к ночи овечка или коза — все липнут к старику».

Глодилин аккуратно закончил с домыслами и воспоминаниями, пошуровал в тлеющих углях и выхватил клещами белую, согласную на любую форму заготовку.

— Сплелось в мужике разное, — разъяснил он сосредоточенному перед делом молоту. — Не чуждое, ясно, организму, да много выше обычного предела — хотя предел каждый сам себе составляет. Однако таких, как Семен, не надо пока еще по деревне с огнем искать — и то добро.

В середке дня об инциденте заговорило все село. В ранее забытый сад зачастили любопытные и соболезнователи, ахали и возмущались.

Мелиораторы тем часом зашли в кузню за оставленной на ремонт тягой. Глодилин хмуро кивнул в ответ на бодрое приветствие и посоветовал ремонтерам отрыть котлован поглубже и провалиться в него на несколько лет.

— Эх, вы, се́редь неучтенная, как нацелились на разбой земли? — облегчался коваль в ругани, и глаза его на сером, точно шлифованном, лице застыли тяжело и недоуменно. — Селу нашему почти четыре века, семь больших войн и тридцать голодовок — так вы его тоже подрядитесь за рубли снести вместе с народом и живностью?

— По глу́пи ввязались — агроном затеял все! — в сердцах отвечал заклеванный зеленоглазый бригадир. — Полевод-то все на перспективу нажимал.

— У себя дома, поди, палкой готов память отцову охранять от корысти, — коваль подошел к бригадиру, и тень от жесткого черного фартука притушила свет в кузне. — Такого мужика из-за вас к тюрьме поворачивают!

Зеленоглазый бросил поковку и вышел, уводя прочь сомнительную бригаду.

Пока кузнец Глодилин мял на наковальне ось, Семен Моисеевич Захаров, волнуясь и изумленно щурясь, повествовал милиционеру Щелкунчику и следователю Рангелову о событиях, послуживших началу душевного взрыва. История была обычная и потому, считал начальник милиции, печальная вдвойне. Много в ней обнаружилось непонятного и даже загадочного для него, два десятилетия живущего на сельской территории.

А история такая. На берегу реки Вязовой рос на двадцати гектарах заслуженный яблоневый сад. В начале прошлого века заложили его в имении Строгановых. Лесоводы постарались на славу. На мелкокаменистых сиротских землях под частыми северными ветрами занялся наконец пышный сад, где цвели яблони и груши, слива и вишня, кусты смородины и тесной цветами сирени.

Последние десятилетия садом занимались Захаровы, обезопасив его с четырех сторон двойными рядами пирамидальных тополей и берез. Яблоневый сад оставался почти единственным и как бы уже древним уральским чудом, поглазеть на которое прибывали издалека.

Полтора века словно не задевали его арктические морозы, по-домашнему легко скользя камскими льдами к центру России, не поражали недуги и червь витиеватый. Выстоял сад и в периоды коренных ломок и реконструкций, хотя защититься тут было сложнее, по мнению крестьянина, чем от порчи.

Беда высунулась, откуда селяне не ожидали. Она явилась в лукавом образе покровителя и защитника земли и растительности Юрия Юрьевича Тушкина́. Желчным его трудно было, конечно, назвать — из-за розового окраса кожного покрова и неспешного удовлетворительного проживания в Вязовке. Однако колхозные угодья вызывали в нем заметное раздражение по причине нужды в ежегодном устроении — горбиться специалисту никак не хотелось.

Тушки́н, как он сам высказывался, «ничего, образно говоря», не таил против фруктово-ягодных плантаций, пусть даже дошедших из самодержавной эпохи, но, добавлял, «для поддержания посадок в плодоносящем состоянии, образно говоря, одного энтузиазма мало». Требовалась бригада садоводов, а в штате животноводческого колхоза она не предусматривалась. Председатель Портнягин — брюнет в широких костюмах и с плотными, как у ракообразных, глазами — иногда между основными заботами уговаривал в присутственных местах отнестись к уникальному саду более материально темпераментно, чем, положим, пекся о том горнозаводской начальник и его управляющие. Постепенно, везде встречая только сочувствие и горячее понимание — категории, относящиеся скорее к сфере духовной, брюнет выветрил желание убиваться зря. В те времена еще сильно заботился о саде старик-агроном с мичуринцами. Захаровы тогда же, намного опередив в тамошних местах зарождение коллективного подряда, выдумали семейное звено, назначив себя садоводами и караульными.

Садовое благополучие лопнуло с появлением Тушкина́. Специалист выслал сначала самодеятельное звено на гречишные поля — медоносную культуру включили в хлебный план колхоза, потому что в области развернулась кампания за реставрацию гречневой каши. В сад теперь выводили, под присмотром, провинившихся или похмельных скотоводов или механизаторов.

Трех лет не прошло — цветущий уголок хозяйских угодий обесплодел и завшивел. Навалились на него бескормица, морозы, тля с веселой гусеницей. На сходах Тушки́н убеждал однодворцев, что для них от садов одно разорение.

— За яблоки, пусть даже райские, наверху, образно говоря, не поворошат лишний раз в кресле, — вещал агроном в душевных собеседованиях с председателем. — Резко спросят за колос.

— Провались оно в скважину! — согласился как-то Портнягин. — Верно. За сады-огороды мне до сей поры вины не нагружали, а за молоко и зерно вылущивали догола и болезненно.

В конце концов сад поредел и насквозь просвечивал даже в ведомственные сроки цветения. К венцу августа в жадные травы нехотя падали спелые яблоки и долго гнили, распространяя неведомый ранее в деревне запах ненужного плода. По осени в аллеи сада врывались на механизмах хваткие чужие люди, сгребали, распаляясь от дарового взятка, яблоки в мешки невероятно большого объема, а потом сбывали их на скудном северном рынке по хорошей цене.

В канун того самого события агроном Тушки́н появился в саду с зеленоглазым, как Софи Лорен, бригадиром механизаторов из путевой колонны. Мужики сначала зигзагами, как лунатики, побродили по тенистым аллеям сада, полюбовались гражданским подвигом предков. Когда фаза очарования прошла, на лице специалиста вновь живо показалось выражение тоски.

— Много мотаюсь, а редко приходится видеть такую красоту! — от всего сердца похвалил механизатор и погладил тоненький ствол яблоньки. — Заполучить такой садик при отчем доме — и никаких забот в жизни.

— Напротив, образно говоря, здесь и начнутся настоящие, а не выдуманные нормировщиком трудности, — сурово свел его с действительностью Тушки́н. — Сдвинете за неделю этот деревомассив в низину? Заплатим бригаде — скоро и необидно.

— Шутишь, мастер? — бригадир поглядел на агронома с новым интересом. — Голимые ж деньги в болотину ахнут!

— Какие тут забавы к концу рабочего дня? — недовольно отозвался Тушки́н и зевнул. — Ближе к вечеру гоните технику — и вперед. Нам эти двадцать гектаров отличной земли под клевера нужны — осваивайте территорию.

Но зеленоглазый механик, дергая «молнию» комбинезона, все еще озадаченно смотрел на агронома, ожидая разъясняющего ситуацию смеха.

— Про такие обороты только в кино видел, — сознался наконец бульдозерист, к которому вернулись обычная бойкость и безразличие к чужим делам, выработанные подчиненностью общественного положения. — Считай, мастер, что уговорил, хотя шедевр этот жаль.

— Сейчас важнее польза, а не виды красивые, — не согласился Тушки́н. — Добрая земля лежит рядом с фермой, а в кормушки с нее не откладывается. Вас, мелиораторов, к тому же не дождешься, чтоб почвы подправили в сроки.

— Нам как прикажут, — бурно вступился за отрасль зеленоглазый бригадир. — Всё инженеры путают…

Семен Захаров очнулся ото сна в первом часу. Показалось, что в село нагрянула танковая колонна. Дудело и лязгало со стороны сада. В натужный рев тяжелых машин время от времени вплетался совсем не железный звук. Кто-то большой и беззащитный, живущий в саду, вдруг оступался и, надсадно выдохнув, заваливался набок.

У Семена Моисеевича от предчувствия беды ослабли руки. Кое-как полуодевшись, он выскочил на крыльцо. Предчувствие не обмануло. В яблоневой чаще светились фары. Несколько медленных машин двигались рывками, цепью по обжитой земле. Захаров поспешил на варварское движение, как бабочка на огонь, не замечая, что уж очень непродуманно по возрасту заколотилось сердце и пришло давнишнее, молодое-молодое желание бить кого-то за правду. Он уже ясно различал атакующие машины и стальные грубые ножи, оскопляющие землю, но все существо его сопротивлялось и не верило в разор.

Семен Захаров возник в густом свете фар передней машины, точно привидение, и, вдобавок к шабашу, в одном ботинке. Кто-то в кабине правил, не сбавляя скорости, на эту жалкую фигуру — оглушая воем железа, ослепляя прожекторами и горячим воздухом сталкивая с пути тяжелого танка. Было такое, вспомнилось Захарову, и эта поддержка памятного опыта укрепила его. Другое многое за сорок лет забылось, а вот как такой же темной, под Лугой, ночью чужие белобрысые парни пытались сломать его танками — это не смогло выбраться из тела. Захаров перевел дыхание и зашагал встречу бульдозеру.

Водитель выключил двигатель за несколько секунд до столкновения. Машина тупо встала, обдав местность нечистым запахом горелой солярки.

— Смерти ищешь, лешак? — заорал бульдозерист, выглядывая из кабины. — Подавлю вместе с обувкой!

Захаров легко взобрался на гусеницу, выдернул мужика из будки, и оба, точно птенцы из гнезда, свалились в травы.

— Не сметь! — говорил старик хриплые слова и рвал парня за ворот куртки. — Не тобою сажено, курва!

— Дедушка, проспись! — отбивался тот, слегка потрясенный явлением старика и внезапным развитием событий. — Пусти, говорю, спецодежду!

Точно по команде сверху вмиг заглохли и остановились другие бульдозеры. Они дышали теплом, как хлебные печи, и свет добрых фар освещал ночную картину.

— Кто вам позволил яблоньки вырезать? — тихо и натужно спросил у людей старик. — Гуртом пойдете под суд, душегубы!

— Кончай базар, товарищ ветеран! — подошел к нему улыбчивый бригадир. — Сдельщину народу срываешь…

Семен Моисеевич вскинул руку и опять-таки внезапно для самого себя сшиб парня в свежую промятину. На него навалились мелиораторы, удерживая от буйства.

— Счумел, тятя, к полуночи? — зеленоглазый бригадир вскочил, оттирая грязь с лица. — Ты чего позволяешь?

— Кто вам сад позволил давить, не́люди? — еще раз и трудно выстроил речь Захаров. — Дома-то, поди, у вас на все село одна рябина зеленеет, которую нечаянно на субботнике посадили, кочевники вы паскудные! Маяться и скрючиваться вам в одиночку на старости — за сад этот, миром ро́жденный и выхоженный!

— Говорю — агроном попросил об одолжении от имени правления, от всех вас, значит, — объяснил бригадир, которому стало неловко перед стариком, но не так, как давеча перед агрономом. — С чего полезли бы? Обещал начальник заплатить за сверхурочную двойной расценкой. А кто вперед — того и перед!

— Вертайтесь прочь! — Захаров вдруг пропал со свету на несколько секунд, а потом вновь вывернул с канистрой и спичками. — Богом прошу, ребята, ехайте, пока не взорвал механизмы вместе с вами! Мне по старости скидку дадут судьи, за победу над ненавистным врагом!

Семен Моисеевич цокнул спичкой о коробок и поднес к канистре.

— Не балуй, дед! — хором закричали механизаторы, отпрянув к машинам. — Взлетишь и сгинешь! Старуху пожалей!

— По машинам, мужики! — зеленоглазый вспрыгнул на бульдозер. — Айда в гараж, завтра расхлебаемся!

Но в интонации бригадира уже не чувствовалось дневной беззаботности, отличающей людей в далекой стороне и чужих делах. Коллектив чутко уловил изменения и молча повиновался. Решительность и личная злоба старика, его петушиный наскок на целый коллектив заронили сильное сомнение у бригадира в правоте и даже квалификации полевода Тушкина́. Резче привычного дергая рычаги, зеленоглазый с неприязнью и не по моральному кодексу, а напротив, нецензурно подумал о всех специалистах хозяйства и стал круто выстраивать будущую речь с совратившим его земледелом. Душевное отчуждение мигом увеличилось в размерах, когда память услужливо подбросила счет потерянным деньгам и времени.

Полутанковая колонна, посверкивая огоньками на крутых виражах, пропала наконец с глаз. Захаров опомнился, с недоумением поглядел на канистру и бросил ее. Однако тотчас нашарил в травах и снес в сарайку.

В сумерках трудно было оценить разгром, но старик радовался, что поспел не к концу, хотя добрая часть сада выкорчевана и подвинута к болотине. И Семен Моисеевич знал точно, что громоздкими тупыми ножами, а главное, неумной азиатской и ленивой властью одного человека смят, оплеван и задвинут в небытие тяжелый, полезный, неспокойный труд сотен людей, взрастивших сад и оставивших его на всех будущих людей.

«За чьи грехи — наказание такими гадами? — с прозрачной, созревшей ненавистью к агроному допрашивал неизвестно кого намертво уставший телом Семен Захаров. — Не дано было дотянуться до землепашца — разведись со званием. Догадался когда, что не любишь землю, — беги от нее не мешкая, куда глаза глядят! Нет, медлит, паразит. Уселся на высокий стул и перекраивает норов земли во вред людям и земле. А оклады вражине каждые пять лет повышают — значит, засидится на коллективной работе. Нет, сволочь наземная, не допущу тебя до незаслуженной пенсии в Вязовке. Ведь те убитые яблоньки мы принесли сюда синими прутиками и приучили к скалам здешним на пользу и умиление народу. Не дотянуть, землеройка злобная, в хозяйстве тебе до персональной пенсии!».

Семен Захаров обнял руками большую, гладкую, как витамин, голову и грузно осел в свежий валок сена, потревожив мелкую, недовольно загудевшую тварь. В вывороченных корнях и в ямах курился сырой туман, как пар над освежеванной тушей крупного животного. Но в небе немного посветлело и полегчало. Старик по нервной, нажитой борьбой за существование слабости легко, по-птичьи заплакал — словно и его сейчас незаслуженно и походя обидели и строго указали на неопределенность его бытия.

Семен Моисеевич Захаров почувствовал тогда крепкую к себе, не подлежащую обжалованию в верхних инстанциях несправедливость. И эта обида подняла его, повела за собой, указав предел мысли.

Вязовка только-только просыпалась, когда попившего какао со сливками агронома Тушкина́ застукал на крыльце бывший садовод Семен Захаров и покарал, как смог.

Вязовка напряглась в ожидании, пока Захаров делал показания представителям МВД страны, правда, отчитывался за свои действия без упоминания собственных волнений, слез и общеупотребляемых, но не принятых в миру слов.

— Знаешь чего, Семен Моисеевич, — выслушав рассказ, сурово приказал капитан Щелкунчик. — Правь домой без подписки о невыезде, потому как выезжать не надумаешь. Понадобишься — вызовем.

— Старый гриб! — определил следователь Рангелов, новый в районе человек с всасывающими мир и искажающими его перспективу глазами. — Отпускать бы не рискнул. Живет человек сто лет, а все у него либо белое, либо черное, — и рубит с плеча. Никаких полутонов, моховик, не признаёт.

— Правильно делает, — не согласился с бывшим сокурсником Щелкунчик, глядя через окно на сутулую спину и потерявшийся в штанах зад старика. — У чистой совести, прости за пропись, полутонов нет. Сколько лет на кривых половинках совести жили — не получалось по-доброму.

Захаров добрался домой к вечеру и, чтобы не дергали сердобольные земляки, проник на двор огородами.

— Ушел от аспидов? — испуганно-радостно ахнула старуха, открывая дверь. — Уж я хлебного навертела в узлы, думала нести передачу. Осилил-то как неволю?

— Отстреливаясь да по крышам! — напугал старуху Семен Моисеевич. — Горячее было дельце. Заночую я в баньке, а ты посторожи сон да, гляди, не сомлей — а то тепленького накроют…