Календарные дни

АЗИАТСКАЯ СВАДЬБА

До свадьбы было еще далеко.

Раздевшись до пояса, мы вкалывали в поте лица, окучивая приятелю картофель. Скудный деревенский огород, где произрастали картошка и тыква, тянулись вверх перья чеснока и лука, кудрявилась ботва моркови и сельдерея, — плотной стеной окружали березы и и тополя. Мы работали в тени, и ничто не предвещало беды.

Сам же Петро Хрущ в те минуты вещал, как разгневанный оракул, и сильно кашлял.

— Не забывай, кацап, — орал Хрущ лично мне, — что вы из нас — из Киевской Руси вышли! До сих бы в лесу филином гукал да силком птицу корчевал! Мы вам готовую цивилизацию спроворили — нате, распрямляйтесь духовно и телесно.

Как на такого обижаться? Мужик, по всему видать, окончательно угорел на даровом земельном наделе, пока нас не было. Ну и перекраивал утвержденную историческую версию на свой лад. Хрущ упрямо на то налегал, что суздальские народы от киевских отпочковались, да еще с таким гонором и задором, будто самолично руководил тем процессом.

Тут скромный и тихий осетин Энвар, желая смягчить напряженность неясного для него диспута, как обычно, усугубил.

— Дорогой земляк, — напомнил юноша. — Русь одно, а Киев все-таки полоняне поставили.

Хрущ прямо-таки взлетел над ботвой от негодования.

— Не потому ли вы его и сожгли? — заорал он на все село, путая средневековые народы, повинные в акции. — Нет, я понимаю, когда вы Москву порушили. Вы по ошибке туда заскочили — это был маленький неизвестный городок. Но Киев-то зачем трогали — мать городов русских, а потом и татарских?

Тогда я бросил заступ и официально заявил хозяину протест. Я ему напомнил, что Россия не с того заняла одну шестую земного материка, что дорогие его киевляне смуту чинили в разные годы, — все народы наши постарались, все равны и велики. И другие товарищи побросали инвентарь и забастовали — ковыряйся в личной картошке сам.

Надо сказать, что Петро Хрущ не совсем украинец. На треть он русский, на вторую — белорус. Однако вырос на Черниговщине, и в паспорте был означен украинцем — вот и лез из кожи. Мы-то знали, что и отец его сам наполовину русский, а дед — по крови на четверти деленный. В ней молдаванин присутствует, русский, литовец и ногаец. Ну, что было записано в паспорте, за то Петро и бился. Сдается, что ежели бы детство его босоногое прошло в Гомеле, так всем бы горло перегрыз за Белоруссию, потому что спорщик был отчаянный. Конечно, и мы все патриоты нации, но никому в голову не приходило бы делиться, или кого-нибудь эта тема сильно затрагивала. Мы давно уж разнились лишь именами. Только диковатый Хрущ цену заламывал, выдавая себя за представителя самого передового народа Вселенной. Думаем, что в сонной его башке пунктик был насчет той мифической особенности.

Началось с того, что я ласково назвал его — простонародно и устаревше — хохлом. Слово то в детстве слыхал, а позднее у Гоголя вычитал, у Чехова и Горького, у которого вроде и герой есть такой. Значит, назвал его так, а он взволновался и начал меня кацапом дразнить, а мне не обидно.

С чего это мы тем каракумским днем очутились на его подворье? Ведь у всех отпуска начались. А воду ему шукали. Неделю подряд. Он уверял ребят, что под усадьбой море раскинулось. Мы арендовали на семь дней буровую установку и добросовестно сверлили его сиротское подворье.

Сначала подогнали автомобиль с агрегатом точно в середку картофельной плантации, как велел хозяин, и забурились до упора в прямом смысле: на глубине десяти метров нашу проходку скала отменила. И еще не раз бур уходил в планету и всегда в конце натыкался на базальтовую платформу. Мы уже отчаиваться начали. Но чем безнадежнее шли поиски подпольного моря, тем ожесточеннее и упрямее работала бригада. Энвар орудовал оснасткой с сосредоточенностью каратиста. Помбуру Афанасию Стукову стоило шевельнуть бровью, вернее, тем местом, где она должна была расти, — приказ ловился на лету. Я поспевал за мужиками, как верховая тягловая сила.

Стоп! Мы нащупали слабину рядом со скальным основанием и углубились. Теперь мы понимаем, что на радостях отклонились на пару градусов от вертикали и, проскочив пуп земли, очутились где-то в районе безводной Аризоны.

В конце концов люди изловчились и вмонтировали в планету металлическую трубу метров на сорок пять. Обрадованный Хрущ тотчас встал на колени и гукнул в отверстие водовода. Оттуда согласно ударила мощная струя вонючей жидкости. Хрущ отскочил в испуге и обиделся на природу, водившую его за нос, как он говорил, за укровные денежки. Правда, рублей с Хруща никто не брал, как со старого и надоевшего со своими заботами приятеля. Получалось, что мы вроде как кейфовали на его даче, а он кормил нас обедами при помощи бабки, козьими яствами баловали — у них этих мелкожующих особей ровно дюжина болталась во дворе.

И тут ему, оскорбленному родной уже уральской флорой, влезла в голову мысль, что на участке нефть объявилась. Поначалу он затревожился, что участок отберут и велят постройки перенести. Но мы его быстро успокоили, намекнув, что ему по закону полагается куча денег, как нашедшему государственный клад или полезное ископаемое, процентов десять, по крайней мере, хотя на цифре особо не настаивали. Пока бригада заговаривала Петра, он с большим удовольствием нюхал ту жижу, которая залила уже пол-огорода, даже несколько раз мимоходом лизнул открытую смесь. Но неожиданно Хрущ сморщился, заплевал во все стороны и стал ругаться на всех языках мира. Мы покрутили носами и тотчас смекнули, в чем дело. Оказывается, нашего заповедного места достигли сточные воды далекого свинарника или другой какой животноводческой фермы. И вот финал. Мы залезли в малину и ржем, а гражданин Хрущ кругами мечется и дерьмо топчет. Зря он бесновался. Назем не вечен: через несколько часов из отверстия хлынула прозрачная студеная водица.

Сделаю лирическое отступление. Петр Хрущ вообще-то любил наряжаться в дорогие костюмы и фетровые шляпы. В отрочестве голодном паренек уже пронюхал, что носители шляп, как правило, большие начальники. По такому случаю Петруня и лицо себе выстроил под шляпы на всю оставшуюся жизнь, несмотря на временные изменения моды и взглядов. Кстати сказать, светло-коричневые шляпы очень даже шли к его мужественному лицу в крупных и резких морщинах. Прямо чудеса вытворял симбиоз его лица и государственной шляпы. К примеру, мостилась к начальнику какому очередь. Хрущ являлся и напористо вмаршировывал в дверь безо всякого приглашения или записи. И ни разу, сколько помним, народ не вознегодовал, признавая безоговорочно в Хруще еще большего начальника, чем тот, к кому стояли. Верно, народ в очередях разучился роптать даже на ту самую очередь и возмущаются нынче лишь сатирики.

Как Петро Всеволодович Хрущ в фетровой шляпе побывал в поселковых органах — не ведаем. Однако ему, горожанину с квартирой, разрешено было приобрести избу с участком, правда, на имя тещи. Верно, и там отыскался почитатель фетровых головных уборов — и дело было в шляпе. Разумеется, от Хруща не отнимешь и того, что говорил он толково на всех уровнях и держался равно с любым начальством.

Но я отвлекся. Вот, значит, клубни пасленовые окучиваем, развлекаясь диспутами, вдруг к избе подкатывает микроавтобус. Вышли из авто двое. Дочку Хруща, нежную приземистую Зинку, мы знали, она год только как среднее образование одолела и по очкам заработала боевую ничью со школой. А вот ее приятеля видели впервые. По всему, и папаша парня застолбил впервые. Юноша тот был под стать Зине — коренастый, смуглый, с большой головой в страстных симментальских кудрях. Мы бы, может, голову и просмотрели, но юноша уверенно и крепко взял Зину под руку и прямиком к Петру.

Заметив нас, кавказец расцвел и приосанился, точно на горной дороге кунака обнаружил. Гляжу на Хруща, а тот белее фарфорового изолятора — чего-то он сразу заподразумевал родительским сердцем.

Кудрявый проворно приблизился к Хрущу и радостно приветствовал хозяина:

— Здравствуй, отец! Благослови!

— Проходи в дом, Шахсаид! — притворился, что не слыхал крамольного заклинания, папаша Хрущ, а у самого от напиравших изнутри вопросов даже морщины сгинули. — Поешьте там, ребятки, мы вот закончим плантацию и придем.

— Зачем кушат? — заволновался и заакцентировал мигом юноша. — Некогда. Нам в загысы ехать надо на рэгыстрацию!

Хрущ покачнулся на плоской и твердой земле, точно на палубе суденышка при свежем ветре, но удержался и лишь крепко осевшим голосом укорил дочку:

— Предупредила бы, Зиночка, заранее, что ли. Я о Шахсаиде только три дня назад узнал по телефону. А его, порывистого, минуту назад увидел. Но вы, оказывается, вон уже как далеко зашли!

— Папочка, золотой, — отвечала порозовевшая и счастливая Зина, — если бы ты знал, к а к д а л е к о, то хлопотал бы о нашей свадьбе еще полгода назад.

Наповал отца сразила. Бригада кинулась к Петру Всеволодовичу, который стал медленно клониться в междурядье. Но он оказался более стойким, чем казался в начале действа. Поддерживаемый и влекомый нами, он обратился к молодежи с деловым предложением:

— Откладывать, значит, нет смысла такой праздник, ребятки. Что ж, завтра и погуляем. У нас и свидетелей, и гостей полон двор. Сегодня мы только в бане попаримся. А ты, сынок, какой национальности будешь? Не украинец случаем?

— Зачем обижаете, ата, — заулыбался Шахсаид. — Мы не случаем. Азербайджанец я чистокровный. Апшерон — родина.

И до свадьбы стало совсем близко.

Мы заварили бак воды и полезли на полки раскаленной белой бани. Хрущ утопил голову в баке с холодной водой и, время от времени всплывая на поверхность, принялся вычислять. Оказалось, что Шахсаид жил в нашем городе года три, постигая ветеринарное ремесло. С Зинулей парень дружил треть этого срока, но очень напористо. Если город не имел к юноше претензий, то Зина, а потом и ее родители — самые непосредственные и ответственные. Зинаида ждала ребеночка.

— Случается гораздо хуже, — успокаивал потерявшегося от горя и кислородного голодания отца сердобольный Энвар. — Страна Азербайджан по мирному договору с Персией присоединилась к России в 1723 и в 1806 годах. К твоей семье, по всему выходит, много позднее, зато на добровольных началах и радостно. Правда, несколько для вас неожиданно. Но рождение нового человека всегда, до скончания мира, неожиданность и чудо, даже тогда, когда его ждешь и точно знаешь, что ждешь не напрасно.

После парилки бригада пила чаи в высоких подсолнухах, которые, хотя и не вызревали на Среднем Урале, напоминали Хрущу милые картинки далекой родины — цвета и запахи Украины.

— Особенно неожиданно, когда вдруг тройня появится вместо одного. Сказывают люди, что апшеронцы на это дело люты, — вставил после продолжительного молчания помбур Афанасий Стуков.

Мы промеж себя так прикидывали, а Петро Хрущ желваки катал и зубами скрипел, точно перетирал песчаные барханы.

И то посудить — каково мужику выпало! Добрая украинская кровь сносилась с благородной кровью будущего апшеронского животновода. Петро Хрущ не чаял выдать наследницу за стопроцентного украинца Семку Горилкина, что родился в Верхних Йоэйоындокулях от местных жителей за шестидесятой параллелью, но всем в уши копнил, что он коренной киевлянин. Хрущ-то и купился на дешевке и называл Семена сынком, а тот его головой и татой.

Ведь что получалось. Выходило, что Петро Всеволодович Хрущ — трепло и балалайка. На всех углах давился криками, что дочку выдаст за украинца, чтобы слава Киевской Руси не умалялась в будущих веках, и — на́ тебе, прокол. Зинаида решила в одночасье за родителей, за Киевскую Русь и нынешнюю Федерацию. Да потом, С. Горилкину твердо была обещана Зина. Стало быть, подрезался хрущевский корень. Мы ему втолковали насильно — Хрущ в тресте нашем числился инженером по технике безопасности: не все еще потеряно. Ведь кто бы ни родился, можно его по матери записать. Дескать, появился на свет еще один представитель Украины, правда, на уральской земле и при активном участии апшеронца.

Утром, похлебав козьего молока, с непонятным чувством мы подкатили к районному загсу. Обитель для удачных и неудачных сочетаний располагалась в нескольких комнатах, заполненных кадками с вечнозелеными растениями, со стен на зрителей глядели десятки приговоренных к совместной жизни мужчин и женщин.

Подошла наша очередь. Молодых зазвала женщина, переполненная ведомственного счастья, с загсообразной счастливой улыбкой на устах и плачущими глазами. Точно и лицо ее, как жизнь, делилось надвое. Поначалу медовый месяц, восторги, бездумный смех, потом проза, где чаще состояние задумчивости и слезы.

Я слонялся, оценивая фотографии, как вдруг за тайной дверью, где вершилось обручение, послышался хохот. Солировал смех гортанный, с акцентом, ему вторил — нежный, полуфрикативный, южненький, значит, а потом шел хор свидетелей и родителей.

Я сунул голову в проем, сгорая от любознательности.

Загсовская женщина, вся красная, глядела на молодоженов с плачущим выражением улыбчивого лица.

— Давайте еще разок попытаем! — уговаривал Хрущ растерянного администратора. — Второй раз — завсегда легче.

— Зинаида Петровна Хрущ и Шахсаид-Мустафа-оглы-Джафар-Фархад-оглу-Вагиф Курултаевич-Бюль-бюль-оглу-Яша-Саламатович… Нет, — остановилась администратор. — У меня рябит в глазах.

— Ладно, — согласился отец Хрущ. — На сегодня хватит. Думаю, что не длинное имя красит человека.

— Правильно, ата, — поддержал зять шустро. — Саг олсун человек и наши родители!

Делаю второе лирическое отступление. Начну с предупреждения: никогда не пейте, товарищи, особенно на свадьбах! Обряд этот должен быть чрезвычайно, невообразимо трезвым, и не только для молодоженов — для всех гостей. Иначе — беда.

Бригада не удержалась. Вернее, кроме нас, некому было прикончить запас хмельного. Да свадьба получилась азиатская почти. Хрущ с горя решил закатить такой пир, какой в том поселке и не снился. А азиатской свадьба была не потому, что мусульмане как бы собрались. Дом Хруща возвышался всего в ста метрах от границы «Европа — Азия» — вот откуда пароль праздника: на восточной, значит, стороне.

Когда зарегистрировались, на двух машинах назад в деревню погнали, будто бы щи суточные прокиснут и зелье выдохнется. И началось главное, а главное то, что из двадцати приглашенных не пил никто, кроме упомянутого коллектива. Толпа юных апшеронцев, рабочих и служащих из нашего города, по маленькой рюмочке пригубила только из уважения к возрасту, но не к старшим, которые производят и понужают вино. От Зинкиной стороны выступали две славные девчушки, отродясь не нюхавшие спиртного, а главное — не желающие гадость эту глотать. Так мы против воли и стали жертвой бабкиного винного террора: бабуля давно изготовила много вкусных вещей и громадную емкость первача. С первача-то и поплыли в загадочное и бессознательное.

Свадьба пела и плясала несколько часов в трех крохотных комнатах и кухне. Хрущ в обнимку с приворотным глечиком колобродил промеж членов буровой установки. Молчаливый Стуков, Энвар да я с трудом ворочали языком, хотя приняли мы на каждого до смешного ничтожно, тем более что каждый из нас весил более ста килограммов. Мы, верно, опьянели, как говаривали в старину, когда вина не пили, а царская водка тиражировалась крепостью в восемнадцать градусов,— зашатались от счастья за новоженов, за новую ячейку государства и за Петра Хруща, который наутро поинтересовался погодой не только на Урале, Украине, но и в прикаспийской республике.

И вот с нами тут грех случился. Стыдно рассказывать, а надо.

Хрущевская бабка, она же теща, была чрезвычайно экономной. Бутыль-то гадости она выгнала заранее, но, не зная, сколько нагрянет питу́хов и каких, бухнула в емкость горсть табаку для крепости, вернее, дурости, или птичьего помета, чтобы с ног гостей посшибало от малой дозы. Мы, разумеется, про помет не догадывались — как-никак семья интеллигентная свадьбу затеяла, да и мы самую что ни на есть малость гадости той отдегустировали.

Началось. Сначала Энвар разговорил Стукова, потом впал в стойкое забытье и перестал кушать козье мясо, которое еще греки эсхиловские нахваливали. Потом, когда молодежь зарядила народные джазовые пляски, Энвар пришел в себя и неожиданно попросил слова. Нам позднее объяснили, что то было его сорок четвертое выступление, — кто бы мог подумать про этого скромницу! — на всю оставшуюся жизнь натешился. Так вот, Энвар вскочил, выкатил коричневые глаза и закричал:

— Замолчать, дорогие гости и хозяева! Тост хочу произнести! — Он с трудом оторвал от стола наперсток с мутной коричневой жидкостью, которую впервые пил с экономном доме Хруща, и начал длинно и от всего сердца плести: — В этом конверте — молодым подарок, на обзаведение. Шахсаид — кавказец, поймет меня правильно. Молодым, хотя они меньше всех хотят получать, надо больше всего, ибо и нет ничего у них, кроме любви и временного согласия. Это в старости мы желаем взять все или как можно больше, хотя, по правде сказать, ничего тогда не надо — только здоровье и душевный покой требуется.

Конверт тот Хрущ на кухне вскрыл, а там ровно тысяча рублей лежала — совсем не кислый подарок новоженам. Папаша Хрущ очень возликовал и принялся с удвоенной энергией свадьбу накачивать зельем.

— Великое уважение испытываю к женщинам! — открывался новой гранью Афанасий Стуков в темном углу — и кому? — бабке. — Прикажите мне, Алиса Ильинична, и я за женщину буду скакать на сцене в балетах. Как подумаю, что она, балеринка бедная, на одном худеньком синеньком пальчике весь день крутиться и подпрыгивать должна — сердце кровью обливается!

— Пей, соколик! — потчевала бабушка-алхимик. — Свое вино, не купленное.

— А на днях я конфуз претерпел, опять же из-за женской половины! — открылся вдругорядь Стуков. — Вхожу я, бабушка, в автобус. Народ сидит, как груздь — шляпа к шляпе. А в проходе женщина пожилая мается с тяжелыми сумками. Вскипел я и скомандовал: эй, в шляпах, встать! А те ни гу-гу. Ах, думаю, мать вашу так! Пошел по проходу и давай шляпы сбивать, а кого и лбами стукать. Дошел до водителя, оглянулся — и чуть не помер от ужаса, бабушка! В шляпах-то одни женщины, бабушки и девочки сидели! Вышиб я головой дверь и на полном ходу выпрыгнул из автобуса. А женская та половина — за мной бросилась. Что было потом — не рассказать, бабушка!

Но этого я ничего уже не слыхал и не видал. Мозг мой задернула черная пелена. Дальнейшая жизнь бригады была восстановлена по рассказам очевидцев и отрывочным картинкам бытия, которые мы с трудом склеивали еще в продолжение целого года.

Я вроде как все время танцевал с азартом и орал «горько», путая женихов и невест. И это еще сходило за пьяный юмор. Пляски кончились тем, что я обещал какой-то первокурснице жениться на ней, хотя имел жену и семерых детей по лавкам. А чтоб девушка не сомневалась в моей искренности, я тут же, на берегу, вписал ее в свой паспорт лиловыми чернилами, хотя девушка и противилась. Но тут хозяева застолья хватились Стукова и Энвара — пропали в суете мужики. Петро Хрущ тотчас опамятовал, как теща шепнула ему насчет злодейской добавки в питие, отрезвел. Гости тоже переполошились: время было ночное, тайга кругом, а Энвар на Урале всего две недели, да и то в поселке дальнем работал. Спасатели вооружились фонариками и рассыпались медленным строем буровиков шукать. Искали, пока небо не посветлело, но следов не обнаружили.

А с блукарями произошло вот что.

Энвар, вышедши глотнуть свежего воздуха в недалекий соснячок, быстро потерял ориентировку. Шел он и шел по звездам, — а они в ту ночь почему-то все с дублерами высыпали, — и неожиданно наткнулся на столб с указателем «Европа — Азия». Энвар мигом повернул назад и побежал, уже не разбирая дороги, пока не уперся лбом в насыпь. Дальше он двигался на четвереньках — обессилел. А тут сзади, из-за поворота, вывернул маневренный тепловоз с дежурной сменой. Тепловоз тормозил и сигналил изо всех сил, но человек-препятствие, казалось, ничего не слышал. Два машиниста спрыгнули на шпалы и подхватили самоубийцу под руки. Разглядев перед собой строгих людей в форменных фуражках и кителях, Энвар сразу все понял и осознал.

— Вяжите меня! — трагическим шепотом попросил буровик. — Я пересек государственную границу!

— Случается, — успокоил один из машинистов. — Только эта граница — географическая, на Урале.

Афанасия Стукова обнаружила утренняя смена, спешащая на асфальтовый заводик местного значения. Помбур, погрузившись, как былинный витязь, по колени в смоляную яму, крепко спал стоя. Пришлось, по причине затвердения смеси, вырубать парня из битумного плена.

Так закончилась свадьба. И хорошо, что так, ибо все происходило до У к а з а.

…Прошло еще несколько месяцев. Петро Хрущ пригласил водорозыскную бригаду опять к себе в деревню.

— Зинаида в деревне решила рожать, — смущенно покряхтывая, объяснил он, памятуя о сельских приключениях. — Там, говорят, воздух свежий и продукты чистые, домашние. Проедем к дочери?

— Я тебя в лоб спрашиваю — угощение на птичьей гуано будет? — осведомился Энвар, налившись кровью.

— Кончал его, — засуетился Петр. — Увез бутыль в тайгу и расстрелял из ружья большого калибра!

Помчались, не откладывая, — интересно все ж, кого родила Зина?

Крошечный человек Глеб Шахсаидович Джафаров лежал в свертке и внимательно глядел на наши обветренные старые и молодые, белые и смуглые лица. И нам сразу стало ясно, что ему наплевать на то, кто он — украинец, монгол, азербайджанец или русский. По правде говоря, это все равно для настоящего человека или настоящего народа, не кичливого и простого.

Мальчик был большеголовый, с редкими, но уже курчавыми черными волосиками и внезапно голубыми глазами. И в тех васильковых хитрющих глазах совершенно явственно читались слова деда Хруща: «А вы чуете, что от нас Россия пошла?»

Мы знали пока чуть больше его правды. Мы знали, что от нас и от него пошел наш мир. И этот мир был для него, и мир этот будет вечен.

Когда мы вышли на улицу и, не торопясь, захрустели снегом, Энвар задумчиво признался:

— Не знаю, правда ли, но старики утверждают, что цивилизация от кавказцев пошла.

Мы враз и с тревогой глянули на Петра Хруща.

— Что ж, — вдумчивее обычного и уклонившись от при, спора то есть, произнес Хрущ. — Нехай пока так…