Календарные дни

БОЛЬШАЯ ПТИЦА

Маленьким людям к чему большие птицы? А самый большой человек из долгой засады едва достигал полутора метров. Он лежал, выдвинувшись вперед, двое других, повторяя его движения, замерли позади в позе настороженной ящерицы на подтаявшем под горячими телами снегу — упираясь ладонями в твердь и подняв повыше головы. Еще дальше валялись портфели и сумки. Мальчики сосредоточенно, постепенно ожесточаясь, смотрели из укрытия. Они лежали здесь больше двух часов.

Беркут-орел с почти трехметровым размахом крыльев утаптывал снег вокруг добычи. Изредка он хватал кусок мяса, но тут же поднимал хищную боярскую голову, и тогда мальчики суеверно закрывали глаза, боясь встретиться с птицей жаркими взглядами.

Первым приметил птицу неделю назад Шестиног. И сейчас, глядя на подошвы его толстых кожаных ботинок, Илюша благодарил судьбу за то, что впервые в жизни его взяли на настоящее дело. Вот только пальцев на ногах он уже не чувствовал. Но если бы ему предложили немедленно бросить все и перенестись на воздушном аппарате в теплое кисельное море — отказался бы и сопротивлялся до последнего. Если бы вместо солнца и безветрия крутила бы метель в трубчатых пронзительных воях — лежал бы. Это была первая его — с близкой добычей и трофеями — охота.

Гена Шестиног зря не позовет. Илюшин ровесник и одноклассник, с неторопливыми подобранными движениями, мечтательным взглядом, он походил на эпизодического зверька, отбежавшего в сторону при сваре. Школьная — самая точная из всех — кличка его была Гиена. Но он слыл расторопным парнем, а это ценится в иные времена не только во втором классе начальной школы. Все мальчики класса дружили с чеченами и ингушами, учившимися далеко от гор, но лишь Шестиног выхватывал из гущи этой дружбы гроздь свежего винограда зимой и кукурузный чурек цвета меди — подкармливался. Он всегда выигрывал на переменах перышки и альчики, а после занятий расчетливо поджидал проигравших, и те хныкали и дрожали от страха еще до первого удара — ведь за Гиеной всегда маячили, словно невзначай, ребята постарше и посуровее. И все же Шестиног боялся одного — физической боли.

Илюша знал, почему Гиена позвал его и татарина Равиля с собой. Шестиног опасался, что орел, защищаясь, вырвет ему глаз. И на захват готовились помощники. Они должны были напасть на орла спереди, а он сумел бы подкрасться сзади и набросить мешок на голову птицы. Гиена любил свои глаза, сонные, с желтыми искрами, похожими на струйки песочных часов. Илюша тоже любил свои глаза. Но эта беспокойство пересиливал азарт охоты на ловчую птицу.

Тихий Равиль даже в суровых боевых условиях не удержался от пагубной страсти. Красными негнущимися пальцами мальчик мял монету, укладывая то на «орла», то на «решку». Играть он начал, верно, от скуки еще в чреве матери, и она, сокрушаясь на весь поселок, позднее отыскивала его до ночи на «кону», на «чике», в картежном гнезде. Охоты Равиль не любил, однако слишком много проиграл Гиене и отрабатывал долг.

Шестиног медленно, почти не шевелясь, достал из-под себя полбуханки хлеба и, когда орел нырнул головой в па́дину, перебросил Илюше — пожуйте, ребята, не скучайте.

Орел прилетел издалека и кружил близ села на одном и том же месте. «Колврот! — вертелся на уроках Гиена, первый почуявший падаль. — Колврот — не зря орел млеет там!»

На следующий день Шестиног притащил в класс капкан. После второго урока он отозвал Илюшу в сторону.

— Училке скажи, что зуб треснул и болит, — вяло наставлял он, озираясь, как голодный суслик. — Пойдем ставить капкан. Утром я был на выгоне. Кто-то там собаку кончал. Сейчас пригрело, и она поползла. Орел и приметил.

Изо рта у него несло, как от той собаки, и Илюше хотелось забить ротовое отверстие Гиены мятным порошком.

— Чего скис? — удивился Шестиног, выпуская едкое облако. — Не боись, а то мигом напарника сгрудую! Такое дело раз в этот… миллион годов срывается для настоящих парней! Просекаешь?

— Я согласен, Гена! — заторопился Илюша, до которого дошло значение события.

Собака лежала в полузасыпанной траншее на полигоне. Тут с весны тешились допризывники: наступали и оборонялись, окапывались и жгли холостые патроны. Теперь здесь было тихо, пустынно, и над этим безмолвием стоял стойкий запах падины да в полукилометре, над садами кружила сиротливо февральская ворона.

Тогда мальчики плотно, до земли, умяли снег, уже слегка рыхлый от предчувствия тепла, насторожили капкан с псиной, присыпав его снегом. Сделали на скорую руку, но они и не знали, как надо.

Седьмой день ребята наблюдали за орлом. Утром они бежали на полигон, а после занятий подползали к птице по-пластунски по прямой борозде, замирая метрах в пятидесяти от капкана. Ближе подходить опасно: у орла были зоркие глаза и большое желание сняться с места при подозрительном движении.

Орел прилетал всегда в одно и то же время, точно кто-то невидимый ставил над дальним краем сада медленную черную точку в три часа дня. Птица, нехотя покружившись, садилась. Потом орел пружинисто подскакивал к добыче и рвал ее, распустив тяжелые кованые крылья, точно охранял от нескромного взгляда жадную трапезу. При каждом ударе клюва Шестиног холодел, и все согласно застывали от радостной мысли, что западня сработает. Но орел насыщался и улетал, капкан не срабатывал, и собака таяла от обеда к обеду. И сегодня надежда на удачу опять обманывала. Илюша пошевелил пальцами ног. День выдался солнечным и морозным, хотя конец февраля считался в этих краях весенним месяцем. Орел пригнул голову, потащил кусок мяса, и Илюше до остановки дыхания захотелось, чтобы тот угодил в середину капканной пятки и закричал от боли. Мальчику почудилось, что он уже держит в руках сильное, гневное, неукрощенное тело, гладит чудовищной длины перья и бросает в красный зев птицы ящериц и полевок. Но орел вырвал кусок мышцы и сглотнул ее с легким стоном.

Первым не выдержал холода стойкий Шестиног. Лицо его внезапно покрылось синими пятнами. Он неуклюже — на самом деле мгновенно — вскочил и большими шагами побежал к орлу. Пробежал половину пути — орел поднял голову и тут же присел перед прыжком.

Илюша не успел сообразить, что случилось, — Равиль ринулся вперед.

Попятившись, орел уперся хвостом в ловушку. Капкан захлопнулся.

Шестиног, волоча ступни, победно и жадно кружил вокруг птицы, а та все рвалась из тяжелых камней. Но то был не гранит, а металл. Илюша на миг запнулся, наткнувшись на кровавую бусинку орлиного глаза, и поразился размерам птицы. Склонив голову, орел следил за противниками, задыхаясь от родового гнева. Он был одновременно страшен и красив. В ярком солнце серые и коричневые перья просвечивали насквозь вязким топазом. На груди птицы синели волокна псового мяса, выскобленные до желтизны ноги, окольцованные годовыми перевязями, утопали в густом жестком пухе. Когда орел на миг замирал, Илюше казалось, что тот, такой громадный и громоздкий на земле, не может летать.

— Хватай, Илюха! — донесся исступленный крик Шестинога. — Уйдет — тебя в капкан суну!

Они долго еще кружили вокруг опозоренного орла. Птица стремительно кидалась на палку, на руку, отбивала удары резко и точно. Наконец Равиль набросил ей мешок на голову, защитив ловцов от рвущего клюва и рысьих когтей. Добычу стянули веревкой. Шестиног — орел порвал ему рукав пальто — неожиданно ударил по мешку палкой, и птица забилась с новой силой.

Илюша с удивлением и неприятным чувством, объяснить которое был не в состоянии, смотрел, как в джутовом мешке из-под риса билась большая птица, полетом которой он недавно любовался. Крутой азарт и возбуждение сменилось апатией, и он со скукой подумал, что теперь придется тащить по снежной целине сырую неуспокоившуюся птицу.

— Кол-в-рот! — со смаком выговаривал Шестиног, идущий впереди носильщиков. — Колврот, это самая большая птица, какую удавалось поймать!

Равиль с глубоким облегчением вспоминал, что теперь в расчете с Шестиногом и можно начинать вольные игры прямо сейчас. Он с радостью поставил бы на кон треть птицы, но та принадлежала Шестиногу — так договорились в начале предприятия.

Когда пришли к дому, на крыльцо выдвинулся высокий хмурый Шестиног-старший. Он удивленно вскинул брови и, крутнув на всякий педагогический случай сыновье ухо, уволок орла в комнаты.

— Не жрет ничего, зараза, — пожаловался утром вялый Шестиног. — Какого только мяса ни бросали — не жрет. Гордая! Отец приковал его цепью к кровати. Проголодается — схавает, колврот.

Только сейчас Илюша до тоскливой боли, и это была первая отчетливая не к себе, а к другому существу жалость, понял, что там, на снежном толе, они прервали полет большой птицы просто так — из любопытства, азарта и гордости. Но как бы ни сочувствовал теперь птице, ни казнил себя за то, что натворил, помочь было нельзя — та попала в тугие хозяйские руки Шестиногов.

— Тебе все «схавает»! — заорал Илюша, подступая к Гиене. — Отпусти орла! Ты же обещал отдать его в школу или выпустить!

— Ты че? — попятился Шестиног. — Твердого с утра наелся? Сказано, что приучу, тогда и отнесу в «живой уголок», корж контуженый!

Через пару дней Шестиног позвал Илюшу. В комнате, где орел отбывал заточение, стоял тяжелый запах разворошенного гнезда. Птица забилась в угол и, отвернув голову, не обращала внимания на людей. Около нее валялись куски мяса. По простоте душевной Илюша думал, что птица напряглась от злобы. Он еще не знал того, что известно опытным орнитологам: птицам не знакомы низкие дробные чувства, они с рождения обладают главным — чувством собственного достоинства.

Гиена, ласково цокая языком и сопя, подбирался к орлу на четвереньках. Илюша заметил то, чего не видел раньше, — желтоватые полосы у клюва. Значит, это был еще птенец, только крупный и самостоятельный. Шестиног кинул орлу наживку, тот, царапая доски, атаковал человека. Гиена отскочил, размахивая окровавленным пальцем.

— Достал-таки! — Шестиног сморщился от боли и хотел пнуть орла, но не решился и тотчас стремглав поскакал за йодом — опасался заражения крови.

— Выброси его вон! — крикнул невидимый отец-Шестиног. — Весь пол исчеркал и загадил, стервятник!

— Как бы не так, — огрызнулся Гиена, но тихо, чтобы скорый на расправу родитель не услышал. — За месяц все равно натаскаю беркута. А за ловчую птицу дают хорошие деньги.

— Генка, выпусти орла! — жарко попросил Илюша, понимая, что попытка его тщетна. — Зачем тебе такая большая птица?

— Еще советчик, — Гиена презрительно сощурился и помотал головой в справедливом недоумении. — Свою выпусти, когда изловишь!

Потом орел исчез. Илюша догадался об этом, потому что Шестиног не разговаривал о птице сам, а на все вопросы о ней отмалчивался. Ему, правда, и некогда было — азартнее прежнего бился с нелюбимыми одноклассниками в перышки, выигрывая их в огромных количествах.

— Обменял стервятника, — однажды сознался Шестиног, жуя волокнистую, похожую на водоросли, халву. — Не угадаешь на кого — на осла!

— Какого осла? — растерялся Илюша, которому не могла и в голову прийти мысль об обмене живых существ.

— Ну, вроде тебя, только постарше и уши мочалкой! — на весь глиняный двор заржал Гиена, приседая на конечностях. — На пожилого ишака выменял. А того продали в зоопарк. Надо же льва кормить!

И с того признания Илюша загрустил сильно. Конечно, мальчик до конца не верил Шестиногу. Но если птица сидела еще взаперти, она могла погибнуть от истощения. И как помочь? Знать бы тогда, у капкана, что никакая это не охота затевалась. Ведь небо опустело без дозорного полета, живое сердце на цепь посадили, выбивая грубыми подачками и напускной лаской память о прежней жизни. Да еще этот сон накануне поездки в город… Илюша стоял в поле. Небо было двухцветным, хрустально-голубым, в насмешку над синим земным цветом, и изумрудно-зеленым, не тронутым испарениями, изморозью и ветрами. И вдруг показались, тяжело гребя крылами, большие медленные птицы. Они парили над землей, искали кого-то. Илюша хорошо видел снизу их окраску. Птицы были белые, нежно-коричневые и угольно-черные. Такого оперения у земных птиц не могло быть: не смогли бы те спрятаться в самых густых зарослях камыша и аира. И вдруг Илюша понял, отчего птицы кружат молча и сомкнуто, а когда догадался — проснулся.

В городе царило знойное лето. Желтели плавные иероглифы старых глиняных крепостей и мечетей, визжали трамваи на рельсах довоенной чеканки. Люди ели мороженое и вливали в себя прохладные воды.

— Илюша, я через час обернусь, — успокаивал хитрый, вечно бросавший меньшого, брательник, когда наконец попал в зоопарк. — Изучай до посинения животный мир. Не потеряйся!

— Сам не потеряйся, — обиженный Илюша пошел поглядеть на бегемота, томного, с разинутой пастью.

Глотая пыль, мальчик долго и не спеша обходил клетки, вольеры, кормил черепах в клетчатых панцирях.

— Новенький — вот и не стронется с места! — услышал он голос служителя зоопарка.

В одиночной клетке, спрятав глаза, сидел орел. Трудно было не узнать его, гордого, тоскующего по воле, и равного ему не было ни среди грифов, ни среди орлов и орланов в просторном вольере с камнями и пнями карагача.

Сердце Илюши забилось так сильно, как никогда. Мальчик продрался сквозь густую толпу зевак и ухватился за прутья клетки. «Орел, орел!» — позвал он, но птица окаменела на веки вечные. «Мальчик, не мешай! — отодвинул его служитель. — Время кормить зверей и птиц». Работник отпер замок, бросил сочную мякоть в клетку. Орел не шевельнулся. «Меланхолик какой-то, верно, порченый, — пояснил служитель клеток народу. — Ничего не берет, только силой кормим. Вот ведь загадка животного мира: на воле падалью не брезгует, а здесь вырезку баранью не желает!» — «А не съест сейчас — себе возьмешь?» — спросили из публики, начавшей разбредаться от скуки. «Нет, у нас с этим строго», — разочаровал сторож.

Сердце Илюши переполняла жалость и любовь к голодной нахохлившейся птице. В клетке та казалась много меньше, чем в поместном неторопливом облете, или там — во время схватки у капкана, или в комнате Шестинога. Глубокий слюдяной цвет оперения помутнел, а пух на ногах истерся. Илюша покраснел, вспомнив дикий коллективный азарт, когда прижимали к земле бьющуюся птицу, удар палкой по тяжелому мешку, звякнувшую цепь на ноге в прыжке. И страстное желание немедленно и безоглядно сделать что-то для орла охватило мальчика.

Механически, но точно выверяя движение, Илюша выдернул незамкнутый замок из петли и, отбросив засов, проник в клетку. Орел насторожился. На них не обращали внимания, люди дивились трапезе льва.

— Выходи! — хлопая в ладоши, сказал Илюша. — Иди скорее!

Илюша замахнулся, орел принял вызов и кинулся к мальчику. Илюша мигом выскочил из клетки, а следом выпрыгнул орел. Тесные проходы выталкивали птицу вверх. Восходящие потоки воздуха возвращали ощущение полета. Орел в замешательстве издал клекот. Потом легко подпрыгнул два раза — и поднялся. Он пролетел над низкими клетками с шакалами и лисами, потом над высокой сетчатой крышей орлиного вольера. Большие птицы зашевелились, встревоженные полетом. Только дремавший гриф, забывший ощущение покатого плотного воздуха под расправленными крыльями, в изнеможении закрыл пленчатые глаза и подумал о завтрашнем свежем куске мяса.

— Силы небесные! — заорал сторож, впопыхах перевернув тележку с дарами и бросаясь за орлом, — в эту минуту он, с воздетыми вверх натруженными руками, в распахнутом халате, сам походил на гибридную птицу. — Премия квартальная улетела!

Илюша не видел и не слышал ничего, что творилось в зоопарке. Перепрыгнув через ограждение и проскочив между стоявшими автобусами и повозками, он побежал по улицам города, путая дворы. Мальчик сильно опасался погони, криков старшего брата и наказания по возвращении домой. А орел, не помня о людях ни хорошего, ни плохого, поднимался на острие теплого столба все выше — пока не растворился в солнечной точке.

Птицу можно было еще разглядеть в телескоп, но в городе не было обсерватории, да и редко кто глядел тогда на небо из нужды или любопытства.