Калужский вариант

Эпилог. Притча о лежачем камне

Иван Михайлович, директор машиностроительного завода, давний мой знакомый, рассказал мне притчу о лежачем камне, том самом, под который, как известно, вода не течет.

От Ивана Михайловича всегда можно ожидать какой-нибудь байки. Человек с фантазией, юмором, он мог бы стать, вероятно, литератором, сложись жизнь иначе, но стал конструктором, потом главным инженером и вот уже многие годы руководит предприятием. Нас, журналистов, пишущих об экономике, он в шутку делит на «директороедов» и «директоролюбов». Первые, говорит, в кабинет к нему не заглядывают, вихрем проносятся по цехам и отделам и представляются Ивану Михайловичу сплошь хроническими язвенниками. Со страниц их сочинений летят в хозяйственника ядовитые брызги: «Директор обязан был понимать... между тем директор...» В отличие от них «директоролюб» сразу же, минуя прочие кабинеты, вламывается к Ивану Михайловичу, чтобы выразить сочувствие: «Тяжко?!» Заранее известно, что напишет он о каверзах министерства и кознях снабжения, при которых «будь директор хоть семи пядей во лбу...». С журналистами Иван Михайлович дружит и не считает зазорным подтрунивать над нашим братом литератором.

Притчи он обожает и рассказывает их, что называется, со вкусом, никогда не повторяясь. Первую сказочку — про царя, мудреца и архитектора — Иван Михайлович поведал мне еще несколько лет назад. Сам ли ее придумал или услышал где, но суть такова.

В некоем царстве-государстве повелитель приказал архитектору построить дворец. Сроку дал месяц. Пошел архитектор на базар, стал нанимать людей. Тут его стража и схватила, приволокла к главному визирю. «Ты что, — закричал главный, — не знаешь, что никто не имеет права нанимать людей без грамоты повелителя?» — «У меня есть грамота, — ответил архитектор и протянул пергамент, — вот, смотри, здесь сказано, что мне разрешено построить дворец». — «Ну и строй! А нанимать людей тебе никто не разрешал!»

Архитектор пошел к повелителю, но тот был на охоте. Лишь на восьмой день он смог получить грамоту и нанять людей. Начали валить лес. Только застучали топоры, как затрубили рога, налетели егеря, потащили архитектора к визирю-лесничему. Оказалось, что на рубку леса нужна отдельная грамота. А в это время повелитель выдавал младшую дочь замуж, весь двор пировал. И еще неделя пропала. На четырнадцатый день бедный архитектор бросился к властелину в ноги, стал просить грамоту на лес, а заодно и на покупку лошадей, на стекло, на гончарные изделия. «Что тебе еще может понадобиться?» — спросил повелитель. Архитектор подумал и добавил насчет гвоздей, белил, черепицы, смолы и речного песка. Царь был милостив и на все выдал грамоты. Дело пошло ходко, дворец уже подводили под крышу, очень кстати подвернулись заморские купцы с персидским товаром. Архитектор обрадовался, закупил у них партию ковров. Но тут-то его стража и схватила. Приволокли к визирю по заморской торговле. «Ты что, не знаешь, что никто не может торговать с заграницей без грамоты повелителя?» Архитектор не стал спорить, бросился опять к царю.

«Что тебе еще нужно?» — недовольно воскликнул царь. «Я и сам не знаю», — ответил архитектор. Повелитель рассвирепел: «Тогда чего же ты хочешь?» — «Дай мне такую грамоту, чтобы заранее все было позволено. Все, что потребуется». — «Уж не хочешь ли ты быть царем?» — грозно спросил повелитель. До срока оставалось всего два дня, и архитектору уже нечего было терять, кроме своей головы. Он ответил бесстрашно: «Я хочу быть царем в своем деле».

Повелитель подавил гнев, задумался: «Допустим, я дам тебе такую грамоту... Но что, если придет садовник? А за ним лесничий, лекарь, звездочет, стражник, конюший, казначей? И каждый захочет быть царем в своем деле?.. Что же тогда буду делать я?»

Архитектор молчал. Он был только хорошим архитектором, а тут требовался мудрец. Царь пригласил главного мудреца. Тот долго думал, а затем бросился в ноги: «Вели казнить, но не спрашивай такого совета». — «Почему же?» — удивился повелитель. «Не знай! Не знай! И ты получишь все!» — ответил мудрец стихами из Вечной Песни. Царь рассмеялся: «А разве ты сам не хочешь узнать?» — «Государь, я не хочу быть царем в своем деле», — сказал мудрец. Он был настоящим мудрецом.

Эта притча мне очень нравится, и я ее люблю пересказывать знакомым. А придумал ее Иван Михайлович (если сам придумал) неспроста. В тот год завод их, что называется, «сел». Кто-то в чем-то просчитался, где-то что-то сорвалось, и машиностроительному прибавили план. Программа и без того жесткая, взятая «под завязку» задавила и экспериментальный цех, и инструменталку, и лабораторию, и КБ — все жило только планом и работало на план. А у Ивана Михайловича трещал другой план — по новой технике, на выпуск которой завод должен был тогда переходить. Все было уже готово, образцы проверены, оснастка сделана, оставалось переналадить литейку, переоборудовать два конвейера в сборочном. Иван Михайлович считал, что самое умное — придержать немного план, а там пошла бы из ворот новая машина, потребитель ее заждался. Директор во всех инстанциях доказывал, ссылался на науку — головной институт его поддерживал, убеждал, что нельзя вот так, в административном порядке, добавлять заводу план, что у него летят все показатели, все фонды. Слушали сочувственно — и только. «Есть грамота выпускать новую машину, но нет грамоты освободить для нее площади... Есть грамота перекрыть прежнюю программу, но нет грамоты платить по-щекински, — сетовал Иван Михайлович, — а чуть что — зовут к очередному визирю».

В то время директора, как и всех наших хозяйственников, занимала острая проблема распределения прав и ответственности. Равновесия, к сожалению, не было, в практической жизни одна чаша нередко перетягивала другую, и на XXV съезде партии специально было подчеркнуто, что хорошее качество работы предусматривает такое положение, при котором каждый занимается своим делом, «имея для этого необходимые права и неся в их пределах всю полноту ответственности».

И вот теперь, несколько лет спустя, встретил меня старый знакомый новой притчей — о камне. Разговор был не служебный, личный, вечерний, дома у директора.

Камень этот, рассказывал Иван Михайлович, разливая чай, однажды упал с высокой горы и покатился вниз, в долину, обдирая до крови зеленую кожу склона.

Ручей вскрикнул от боли, извиваясь в судорогах, рассыпался на миллионы брызг. Камень перебил ему хребет, чем остался доволен. «Поделом тебе, ручей!» — думал он, греясь на солнышке. Камень был зол на воду и ветер, оторвавшие его от родной горы. И хотя поплатился за собственное любопытство и неосторожность — слишком опасно нависал над обрывом, пытаясь заглянуть на дно пропасти, рассердился он на весь белый свет, считая себя несправедливо обиженным. «Так тебе и надо, ручей!» — думал камень.

Думал камень сто или тысячу лет, сколько прошло — он не знал.

Бока его порыжели и растрескались, крошки откалывались, падали рядом. В ранки заползали наглые муравьи, а под самым животом камня, нисколько его не боясь, пригрелась скользкая змея. Но обиднее всего было камню, что ручей по-прежнему бежал весело и радостно, напевая свою песенку о вечности воды. Брызги, разлетевшиеся от удара, снова собрались вместе, капля за каплей, струйка за струйкой. Противный ручей, издеваясь, подбегал к самому камню и потом круто сворачивал влево, обходя его стороной, а несколько дальше, в ложбинке, снова возвращался в прежнее свое ложе.

«Я хочу пить, — молил камень, — мои бока перекалились от зноя. Что тебе стоит, ручей, приблизиться немного?» Но ручей не слышал старого камня. Он журчал и журчал себе беззаботно, как журчат все ручьи на свете тысячи лет. «Надо же, — удивлялся камень, — так долго и злобно помнить! Если бы я мог, я сам к тебе приполз и попросил прощения, но ты же знаешь, что камни умеют катиться только вниз». Он чувствовал приближение конца, мысли путались, и лишь темной глухой ночью, когда жара спадала и загорались звезды, предавался горьким своим раздумьям. «Ручьи не умеют ходить вверх, — думал камень, — но вбок они передвигаться умеют. Отчего же не хочет он забыть прежнюю обиду?» Камни хорошо помнят, что было с ними и сто, и тысячу лет назад, они уверены, что и другие помнят тоже. Долго еще камень лежал, думал, но не дождался ручья. Он не знал, что ручей не держит обиды в своих струях. Та вода, что помнила, утекла в реку, а из нее в море. Новая, бегущая рядом, не ведала о падении куска скалы и перебитом когда-то хребте ручья.

Ручьи умеют бежать вбок и даже возвращаться назад, но они не умеют течь под лежачие камни...

— Вот так-то, дорогой! — неожиданно резко выбился Иван Михайлович из размеренного тона сказителя. — Чаю еще?

Новая его притча, как и прежняя сказочка, это было мне ясно, могла означать лишь одно: что-то занимало его всерьез, видимо, давно, успел даже по своему обыкновению придумать аллегорический «аналог». Я спросил:

— Не перебил ли этот камушек по дороге еще кого-нибудь, вас, например, Иван Михайлович?

Решил, снова что-то встало у машиностроительного на пути, перегородило течение, лежит на дороге, а под лежачий-то камень...

— Нет, — грустно сказал Иван Михайлович, — нет, дорогой мой, я уже не ручей. Я — камень.

Вот тебе раз! От Ивана ли Михайловича слышу? Всю жизнь, сколько знаю, не перестаю удивляться неиссякаемости его инициативы, которая, как сам он любит повторять, наказуема. Сколько раз били его за эту не предусмотренную инструкциями инициативу, но он лишь покрякивал — и за свое, за свое! Представить себе Ивана Михайловича в образе лежачего камня я не мог. Рисуется? На него не похоже. Старость? Да нет, не то, пятьдесят восемь, а на вид и пятидесяти не дашь, во время отпуска ходит еще в горы, не там ли, на Кавказе, и притчу свою сложил? Разъяснения требовались.

— Понимаешь ли какое дело, — сказал Иван Михайлович, пустив кольцо дыма, — есть предел. Я многое успел, чего уж скромничать, успел! Но то, что сейчас надо, не успею. Пришла электроника, АСУ, я был — помнишь? — одним из первых, круто тогда взялись. Правдами и неправдами полгорода за счет завода отгрохал, бассейн, базу отдыха, пансионат на море, а дворец у нас — ну, ты знаешь... Цех ширпотреба мощный, когда другие еще не чухались, мне за него выговор влепили — за нарушение специализации, и животноводческий комплекс при заводе — тут уж строгачом шарахнули, чуть из партии не вылетел, отобрали, передали совхозу. Теперь за ширпотреб хвалят, подсобное хозяйство новое закладываем — переменились ветры. Никто не посмел бы сказать, что поперек инициативы лежу, не было такого. А теперь лежу. Вот посмотри...

— Что это?

— Документик один... Человек, как известно, состоит из трех элементов: души, тела и документов... Декларация моего начальника сборки. Так и ношу в кармане, на ночь вместо молитвы перечитываю.

Я пробежал глазами, сложил пополам, по складочке, уже имевшейся:

— Кто же ему мешает? — автор докладной записки предлагал перевести весь завод с индивидуальной сдельщины на бригадный подряд, основываясь на успехе такого опыта в его цехе. — Не вы же, Иван Михайлович? Можно ли в такое поверить?

— Я.

— Почему? Сейчас многие следуют за Калужским турбинным, это поддерживается и свыше.

— Да не в том дело, — поморщился Иван Михайлович, — я и без «свыше»... Тут я сам не хочу, понимаешь?

Откровенно признался: не понимаю.

— Ладно, слушай. Что он пишет? Весь завод переводить немедленно, одновременно. Максималист! Цеха ему мало! Министерство большего пока не требует. Мало! А то, что другие начальники цехов колеблются или против? Я спрашивал, многие против. И мастера не в восторге, стеной стоят. Ему, молокососу, плевать. Вызывал его, говорю: другие против, надо обождать. Знаешь, что отмочил? «Кто против, тех надо гнать, Иван Михайлович, в шею». А, пострел? Его бы самого за такие речи в шею. Смел за десятерых. Я таким не был в его годы...

Был, был, еще не таким ты был, Иван Михайлович! Но вслух я сказал другое:

— Прусс в Калуге, когда против индивидуалки пошел, говорят, человек двадцать начальников переменил. Борьба была. С несогласными расставались. Его общественные организации поддержали, к рабочим он ходил, прямо в цехах агитировал за бригады, сколачивал группы добровольцев. А где мастер или начальник цеха сопротивлялся...

— Нет, нет, не подталкивай! — Иван Михайлович протянул руку, как бы отстраняясь. — Я на это не пойду. Хватит уже. Накидались людьми. У меня цехами командуют грамотные инженеры. Они привыкли работать при индивидуальной сдельщине. Советы бригадиров, бригад — это все их отпугивает, понимаешь? Мастер, тот так рассуждает: власть отдай бригаде, а сам иди к дяде. Да и начальник цеха...

— А если придет лесничий, звездочет? — ввернул я. — Что же будет делать царь? Значит, себе права — это права, а другим права — сорная трава?

Тьфу, черт, кажется, заговорил стихами! Иван Михайлович тотчас же зацепил:

— Поэмы складываешь? Это мы с тобой, дорогой, можем друг для друга стихи и притчи сочинять. А что я, к своим начальникам и мастерам с байками пойду?.. Прусс, говоришь, повыгонял... По-своему он поступил логично. Переделать психологию взрослых, наверное, невозможно. Но я в принципе против всякого «выгоняния». В принципе! И постараюсь, чтобы не выгнали меня самого, ибо придет такой вот шустрик, — он постучал себя по карману, где лежала докладная, — придет и разгонит кадры, которые я двадцать лет по человечку собирал. Вы знаете, я сам никогда не был выдающимся демократом, — незаметно для себя перешел на «вы», — рука у меня твердая, порядок люблю. Разгильдяя я тоже могу выставить, но чтобы хорошего работника несогласного... А этот — в шею! Нахал. Подпишу заявление...

— Какое еще заявление? — я почувствовал недоброе, насторожился.

— По собственному... Чего ты глаза таращишь? Не узнаешь Ивана Михайловича?.. Я его домой приглашал, за этим столом чай он у меня пил, полночи объяснялись. Парень толковый, ничего не скажу, из Бауманского училища вышел, мастером у меня начинал. Головастый, можно сказать, парень, талант. Но упрямый. Уперся как бык: надо враз ломать, иначе, говорит, уйду! Неинтересно, видите ли, ему, невозможно, говорит, сборочный по-бригадному вести, когда все остальные по старинке. Это, говорит, все равно что часть автомобилей на улице в экспериментальном порядке пустить по левой стороне. Прав, конечно, но надо иметь выдержку, терпение. Мальчишка! Нечто вроде ультиматума мне предъявил: или вместе переворачиваем завод, или он уходит. А, каково? Скатертью дорога...

Закашлялся, придавил сигаретку в пепельнице, потянулся за другой, но раздумал.

— Слушай, ты понимаешь, что происходит? «Коллективизация» в промышленности?! Кто бы мог подумать? Уж здесь-то не деревня, не крестьянский двор, общее все, а вот переходим от индивидуальной формы к коллективной в организации труда — и какая острота чувств, какие страсти человеческие! Думаешь, он один такой? Это, так сказать, ультиматум «за», а попробуй начни — посыпятся и «против». Так будут говорить: не согласен, ухожу. Вот увидишь.

Я молчал, думал. Можно ли весь этот переход осуществить бескровно? Прусс не в счет, у него совсем иная была ситуация. Теперь есть опыт не только Калужского турбинного, поддержка есть, статьи в печати. Люди должны поверить, не разгонять же! Я его понимал, Ивана Михайловича. Без исключительной смелости Прусса, дерзкой его воли и умения зажечь людей, рабочих не было бы, пожалуй, калужского варианта. Но и Иван Михайлович не трус, умный, решительный директор, и если уж он остановился...

— Иван Михайлович, — говорю, — послушай, сам-то ты веришь? Сам-то как? — Мы все время с ним путаемся: то на «вы», то на «ты».

— Представь себе, верю. Хорошая форма. При индивидуальной сдельщине мучаемся. А здесь мотор почти природный получается, артельный принцип: сделали — получили — поделили — захотелось больше — друг друга подталкиваем — опять сделали — снова поделили... Мотор! Из этого вращения не выпадешь. Я признаю. На сборке у меня хорошо идет, когда механические цеха не подводят. Признаю. Однако любой директор, если честно с тобой будет говорить, вслед за признанием тысячу «но» назовет. Ты вот ездишь по директорам, что наш брат говорит?

— Говорит, что хорошая форма. Бригады калужского типа лучше сдельщины. Переведем, говорит, в порядке опыта, несколько участков или цех. Говорит, что дело сложное, трудностей много.

— Вот-вот...

— Говорит, что не для всякого производства подходит...

— Темнит! Слушай, подходит для всякого, ты не верь. Ну, может, за каким-то исключением. Я о машиностроении говорю. Но это в самом деле не просто. Что всех смущает, и меня тоже? Раз бригады, надо повсюду — и в механических и в заготовительных цехах — делать технологические комплекты по замкнутому циклу. Поузловую специализацию. Каждой бригаде — свой план в номенклатуре на год с разбивкой по кварталам и месяцам. Все внутризаводское планирование и управление надо к чертям собачьим заново переделывать! Так? С теми же людьми, заметь, какие есть, или уже с плановиков начинать разгон? А где других взять? Дальше. Надо бригаде коллективное рабочее место организовать, систему обслуживания — тут для цеха знаешь сколько мороки! Ого-го! Бригадиров мало подобрать, их еще как следует выучить надо, организовывать школы. Так? А материально-техническое снабжение бригад? Если уж за конечную продукцию хочешь платить, изволь, друг сердечный, дай им возможность сделать эту продукцию! А не то они тебя за горло возьмут. При индивидуальной сдельщине он один на один с тобой, всегда можно найти выход. А тут коллектив, завязанный общей оплатой. Не будет конечного результата и денег — надо еще разбираться, кто виноват, они или ты, не обеспечивший. На цеховую братию, инженерную, на службы заводские — это хомут. Тут такое сравнение. Машина бежит быстрее, чем лошадь? Ты, конечно, согласен: куда быстрее! Прекрасно, говорят тебе, раз быстрее, то доставай-ка, брат, где-нибудь мотор, раму, кузов, колеса, собирай все это у себя в подъезде, соберешь — бензинчик мы тебе подбросим, зато быстрее же, чем на лошади! Такое, брат, сравнение. Делать-то все самим, самим... Потом оно и лучше, быстрее, а пока...

Мы перешли из столовой в домашний кабинет Ивана Михайловича, где рядом с книгами стояли не магазинного толка сувениры — подарки других директоров, вероятно. У меня самого есть кое-что в этом роде, и страсть к такому собирательству понимаю. Над журнальным столиком висела акварелька, пейзаж горного ущелья с ручьем. Мелькнула мысль: не отсюда ли притча?

— Значит, нужно сначала инженеров разбудить. В их работе будет много перемен, не загорятся — жди тихого саботажа, это страшно. Худо ли бедно, но сейчас ему все понятно, накатано. А надо вроде бы куда-то из насиженной квартиры срываться. Хватай вещи, пакуй, грузи на горб, тащи — а куда? Там, говорят, видно будет, в пути подберем тебе квартиру еще лучше. Он не верит, не хочет паковаться. Как его заставить поверить? А рабочие? Ты думаешь, рабочие все, как один, сомкнутыми рядами «за»? Ошибаешься, дорогой. С высокими разрядами, те, что выгодную работу подгребают, зарплату держат, с мастером язык находят, — эти не очень-то разбежались! На индивидуальной сдельщине такой может заработать больше. Бесспорно. И как его уговорить в «колхоз»? В бригаде он, если возьмется, мальцов подучит, все скопом налягут, и на круг выйдет не меньше — можно так объяснять. Наверное, это правильно. Но для него еще не факт, он тебе на слово должен поверить. Надо ходить и убеждать. И не врать, что он ничего не потеряет поначалу. Не врать! Соврешь — все рухнет к чертям, дискредитируешь себя в глазах рабочих, ни в чем больше не поверят. Не врать! Вначале он потеряет. Да и не в нем одном дело. Многие боятся: сейчас, они знают, заработок зависит от тебя самого, а будет зависеть от товарищей по бригаде. Страх, барьер психологический: как деньги делить, будет ли по совести, по справедливости?.. Надо ребят найти пошустрее, молодых, умелых, распалить их, двинуть в бригадиры в обход, может быть, «королям» некоронованным, власть им дать, чтобы вкус почувствовали. Права бригады строжайше соблюдать — это самая суть, советы бригадиров организовывать, и тоже не бесправные... да, хорошо, я признаю, но не просто. На сборке мы делали, там проще. А вот шаг следующий...

Кого убеждал он? Меня? Вряд ли. Своих «стеной стоящих» цеховых начальников и мастеров? Или все еще самого себя?

Прощались поздно. У меня самолет был в ноль с минутами. В дверях постояли, помялись, ощущая недосказанность. Когда-то я написал о нем очерк, тогда молодом, остро мыслящем начальнике цеха, перспективном, как говорил его директор, давно вышедший на пенсию. С тех пор не потерялись, встречаемся, если доводится ему быть в Москве или мне на Волге. Седовласый, высокий, худой, сунул руку откуда-то со своего «чердака».

— Ну, будь здоров.

— Желаю успехов, лежачий камень!

Усмехнулся:

— Чтобы песок сыпался быстрее?

— Чтобы ручью дорогу не загораживал, — ответил в тон. — А то, смотри, побежит стороной...

Крикнул, перекинувшись через перила, когда я уже спустился на два марша: «Не отпущу этого дурачка, не волнуйся». Я понял: любит он своего максималиста, не отпустит. Ох как нужен ему сейчас, Ивану Михайловичу, этот отчаянный парень, больше чем когда бы то ни было! Но разгонять он не будет — тоже понял. На «революцию» Иван Михайлович не пойдет. Будет еще думать.

«Думал камень сто или тысячу лет, сколько прошло — он не знал».

С детства я слышал — под лежачий камень вода не течет, новости тут мне Иван Михайлович не открыл, но суть его притчи иная. Под камень-то не потечет, но и на месте не остановится, отыщет обходный путь, прожурчит мимо. Понял я твой намек, Иван Михайлович, понял: превратившись в камень, не надейся задержать поток!

После памятного этого разговора я почти сразу же уехал в Калугу, потом путешествовал в других местах, но сомнения Ивана Михайловича, как и притчи, рассказанные им, не выходили у меня из головы. До сих пор задумываюсь над ними. На работе ли, в пути, дома — вдруг поймаешь себя на мысли: а не раскачиваешься ли ты и сам на безжалостных качелях между жаждой самостоятельности и боязнью инициативы?

«Кто не рискует, тот не казак» — подбадривает давняя поговорка, но тотчас же возникает в памяти изречение сравнительно новое: «Инициатива наказуема».

...мах качелей...

«Смелость города берет!» — вроде бы готов к решительным действиям, но противно-услужливый голос уже нашептывает: «Не высовывайся».

...мах качелей...

«Кто хочет, тот добьется». — «Что, мне больше других надо?!»

...мах качелей...

В каждом из нас, наверное, будь то конструктор, писатель или директор, живет свой «внутренний редактор». «Проявишь инициативу, а тебе за это же по шее», — поучает он доброго и честного человека, фронтовика, бухгалтера из кинофильма «Белорусский вокзал».

Есть он, признаюсь, и у меня. Мы неразлучны. Он сопутствует мне в командировках, он рядом, когда я работаю. Я не сяду писать, не посоветовавшись с ним. Но если тема острая, если проблема сложная, он говорит мне: «Не наивничай, только неприятности наживешь, разве такое пройдет?» Однако я стал замечать: пророчества его все чаще не оправдываются. Кляну минуты, когда признавал его трезвые нашептывания и ничего, кроме заголовка, не выходило на листе, заправленном в мою пишущую машинку.

Ведомы ли и вам, читатель, эти сомнения?

«Решитесь, посмейте, прислушайтесь к сердцу и с трусостью сладьте!..» — умолял всех нас поэт. Но «внутренний редактор» был начеку, и другой поэт констатировал, с сожалением: «Мы столько убили в себе, не родивши...» А третий предупреждал о бессмысленности такой жертвы, ибо всегда найдется отважный: «...И там, где я перо бросал: «Не стоит...» — он скажет: «Стоит!» — и возьмет перо».

«Внутренний редактор», ограничивая нашу профессиональную, творческую и гражданскую самостоятельность, всякий раз хватает нас за руку, когда хочется проверить в лаборатории мысли нестандартный взгляд на вещи. Но еще Норберт Винер, «отец кибернетики», говорил, что если мы будем придерживаться всех существующих табу, то, возможно, приобретем громкую славу трезво мыслящих людей, но увы, очень мало сделаем для дальнейшего прогресса.

Я часто встречаюсь с людьми промышленности, и мне хорошо знаком «стон» хозяйственника: «зажали», «мелочная опека», «вяжут по рукам», «на короткой привязи»... Но часто у тех же людей наблюдаю я стремление каждый свой чих «согласовать», «завизировать», «утвердить», «застолбить», «обговорить» с лицом вышестоящим.

...мах качелей...

Я открываю книги ушедших моих друзей, талантливых публицистов, положивших так много сил, в сущности, всю свою творческую жизнь, на то, чтобы прочнее утвердилась в общественном сознании мысль о всесторонней пользе человеческой инициативы, ставки на доверие.

Перечитываю «Усилители интеллекта» Александра Ивановича Смирнова-Черкезова. Познав премудрость кибернетики умом математика, инженера и писателя, он пришел к выводу, что никакая, даже самая совершенная электронная система не выручит, если за день было произнесено хотя бы один раз классическое «что, мне больше других надо?», ибо «необходимы коллективные усилия, каждый участник производства должен бороться с помехами своего уровня»...

Выписываю из «Глазами литератора» Владимира Яковлевича Канторовича: «Сегодня обозначилась такая диспропорция: личность Исполнителя, какой она успела сложиться, опережает упрощенные представления о ней... Было бы разумно во всех школах, где формируются знания и представления будущих хозяйственников, разъяснять, апеллируя к убедительнейшим фактам из практики, что производственник-исполнитель непременно участвует (по-своему, в различных формах) и в управлении. В этом проявляется не только организационное, но и этическое начало, присущее нашей социальной системе».

Обращаюсь к «убедительнейшим фактам из практики» — сколько их, ярчайших, собрано Владиленом Травинским под обложку книги «Мы шагаем»! Вот пишет он о нежданном, случайном, казалось бы, открытии Березовского месторождения на берегах Оби: «Но случай любит упрямых. Рано или поздно он бы пришел им на помощь. Эти терпеливые люди стучались во все двери — и одна из них приоткрылась». Нет, не просто эпизод из истории тюменской нефтяной эпопеи — гимн людям любой профессии, умеющим «стучаться во все двери», гимн «героизму советских альтруистов и стойкой вере», «упрямым и терпеливым» гимн, не терпящим бескрылого исполнительства, отвергающим спокойствие ради выгоды всех...

Но почему, когда выгода всех очевидна, подхватывает эстафету острое исследовательское перо Владимира Кокашинского, почему вступает в действие загадочный «механизм отталкивания» и «более частный интерес подчас отталкивает более общий»? Почему «контроль спокойно мирится порой с чиновником, свято соблюдавшим инструкции и уложения, но в итоге дающим из года в год одни убытки»? И «не укрепит ли в большей мере и ответственность, и дисциплину контроль не мелочный, а, так сказать, «крупноблочный», то есть строго взыскивающий прежде всего за результаты хозяйственной деятельности?»...

В партийных документах последних лет все настойчивее звучат требования одновременно повышать ответственность и развивать демократизм, поощрять инициативу и спрашивать за конечные результаты, добиваться исполнительской точности и прокладывать новые пути, строго контролировать и максимально доверять, крепить дисциплину и оберегать достоинство каждого... Одновременно!

Мне хотелось написать книгу о некоторых интересных, порой спорных социальных экспериментах, в которых проявляется портрет активного человека и гражданина, личности нравственной, творческой, вступающей на путь новаторства не в узкопрофессиональной области, а в широком диапазоне общественной жизни социалистического государства. Не автору судить — удалась ли попытка. Но книга документальна, и герои мои — рабочие, инженеры, ученые, руководители производства, писатели, журналисты — личным участием способствуют обновлению жизни именно в том направлении, которое совпадает с вектором движения общества.

Откройте еще раз материалы XXVI съезда КПСС, вчитайтесь, вдумайтесь в эти слова: «В первую очередь — высокое чувство ответственности и твердая, действительно коммунистическая, сознательная дисциплина. Но не менее необходимы, конечно, полет мысли, неустанный поиск нового, поддержка этого нового. Нужна постоянная инициатива — инициатива везде и во всем».

Откройте и Конституцию СССР, ее 9-ю статью: «Основным направлением развития политической системы советского общества является дальнейшее развертывание социалистической демократии...»

Требования основополагающие естественно порождают и требования конкретные — к каждому коллективу, человеку. Нынешняя ситуация характерна ожиданием адекватного ответа. Нравственные достоинства людей и социальная зрелость коллективов измеряются не словами, не декларативным одобрением этических норм, выдвигаемых обществом, а поступками. Исключительно одними лишь поступками.

Присмотритесь...

Рядом с вами кто-то в растерянности: что предпринять?.. В какую сторону идти?.. Можно ли себе позволить?.. Широкий ли сделать шаг или подождать, пока проторят тропку другие?..

Присмотритесь...

Рядом с вами в то же самое время кто-то иной смело передает советам бригад и бригадиров решение вопросов, считавшихся прерогативой администрации, посягает на казавшуюся незыблемой индивидуальную сдельщину ради более подходящих для социалистического общества коллективных форм труда, переходит на оплату по конечным результатам, гарантирующую высокое качество работы. Кто-то ищет и находит рациональное в демократических, гуманных правилах организации рабочего времени, при которых дисциплина вырастает на почве доверия. Кто-то утверждает новые способы подбора командиров производства, основанные на гласности, выборах, учете общественного мнения. Кто-то сквозь плотную завесу неотложных производственных забот протягивает руку личности, создает в своем коллективе нравственно-психологический климат, исполненный добра и уважения...

Не ждем одних лишь побед на трудной стезе социального экспериментирования. Много обдумывается, проверяется тут впервые. Это — обращение к будущему, разведка боем, шаги за черту привычного. Неизбежны временные неудачи и отступления, разочарования и ошибки. Но сказано: дорогу осилит идущий!

«Я хочу быть царем в своем деле», — бесстрашно говорит повелителю архитектор из притчи Ивана Михайловича. Но порой прельщает иная мудрость. И тогда предпочитаем мы бить себя в грудь, сетуя на несговорчивость и суровость ближайшего, непосредственного своего «повелителя». Тогда бежим прочь с испытательного полигона, где Время проверяет идеи, цели и достоинства. Порой даже смелые, дерзкие смолоду не выдерживают экзамена Жизни. На крутом повороте своей и общей судьбы камнем летят они вниз с достигнутой в прежние годы нравственной высоты. И мимо, мимо устремляются потоки творчества, поиска, инициативы...

Ручьи не текут под лежачие камни, но они умеют обходить их стороной.