Калужский вариант

Глава вторая. Сказание о золоте и рыбке

По знаменитой Колымской трассе мы ехали «на перекладных» — от прииска до прииска, от поселка к поселку — с разными шоферами, на попутных грузовиках. Александр Иванович Смирнов-Черкезов, возглавлявший литгазетовскую бригаду, к удивлению магаданских товарищей, отказался от любезно предложенной ими машины. «Не пропадем, — объяснял он нам, своим спутникам, — зато насмотримся и наговоримся от души».

Колыма — это река, всему вокруг давшая свое имя. Тысячекилометровое гористое пространство, волнами сбегающее к Ледовитому океану, тоже зовется Колымой. Единственная ниточка жизни — автодорога связывает здесь разделенные хребтами поселки, и люди, подобно островитянам, говорят «материк» обо всей остальной советской земле. О Колыме больше рассказано, чем написано, хотя и написано немало.

Судьба этих мест породила удивительные легенды, и правда состоит в том, что большинство из них — правда. Но правы были и древние римляне, говоря, что времена меняются, а с ними — мы сами. Масштабы и характер благотворных перемен на Колыме поразительны, край этот стал неузнаваемым в социальном и экономическом плане. Тот, кто бывал там прежде, приехав сейчас, узнал бы разве что сопки и морозы.

Слева и справа от нашего пути, где-то там в распадках, шуршали тысячи прозрачных ключей, названных неунывающими геологами в память надежд и долгих блужданий, во славу своих удач, в честь своих любимых: Дебютный, Радужный, Февральский, Эфка, Аннушка... На каждом из этих ключей люди моют или прежде мыли золото. Если подняться на самолете, увидишь желтую извилистую ленту реки. А по обе стороны ее — будто вывернутая наизнанку, искореженная в судорогах, окаменевшая в минуту страшных родов земля. Непросто, ох, как непросто человеку в этих пустынных горах, на вечной мерзлоте, где и в самую жаркую погоду лишь на полметра оттаивает грунт. Но здесь живут и работают круглый год без пугливой оглядки на страшные зимы.

На одном из поворотов трассы мы притормозили у невысокого придорожного столба, на котором укреплен муляж золотого самородка — символ богатства края. С золота начинается и им же кончается тут всякий разговор.

Инженер горного управления ведет нас куда-то влево от дороги, туда, где грязь, вода, болото. Идем, вернее, прыгаем с кочки на кочку к домику-вагончику. Инженера зовут Александром Сергеевичем. Очки в толстой оправе и берет, кожаная куртка с капюшоном и обязательные здесь высокие резиновые сапоги, завернутые на манер мушкетерских.

Он ведет нас в болотистую низинку, где работает драга. Желтый промытый песок — золото — оседает в опечатанном контейнере. Его снимают в присутствии комиссии из трех человек и отправляют на обогатительную фабрику. Позади драги по берегам прорытого ею канала остаются длинные округлые гусеницы отвалов. Порывшись, мы отыскали в них причудливые камешки, один из которых был похож на натуральный гриб подосиновик. А инженер ошарашил сообщением, что здесь в отвалах, если получше порыться, можно найти и кое-что поценнее: в отработанных песках все же остается немного золота.

— Золото бросаете?! — удивился Смирнов-Черкезов.

— Нет, их будут промывать повторно.

— Разве прииск не мог это сделать сразу?

— Государственному предприятию в отвалах рыться нет резона, — спокойно пояснял инженер, — экономически невыгодно.

— Неужто частникам отдаете?

— Как вам сказать... Вряд ли их можно частниками назвать. Мы так кого обычно именуем, да и то в кавычках — «частники»? Продающих свою продукцию на рынке или каких-то «леваков», оказывающих услуги вне системы государственной торговли и обслуживания, «по договоренности». А старатель... это, знаете ли, особая категория людей. Старатели!..

На Колыме о старателях рассказывали нам разное, отзывались о них неодинаково. Иные — с уважением к их рабочему рвению. Иные — с завистью к большим, да еще молвой раздутым заработкам. Иные — с осторожностью и недоверием. Мы убедились, что есть основания и для того, и для другого. Старатель действительно неоднозначен.

Да, он не частник в привычном смысле слова. Есть типовой устав старательной артели, на основе которого существуют и действуют артели конкретные. Весь заработок распределяется по трудодням. Похоже на колхоз. Но вместе с тем старатель и не вполне колхозник. Решение общего собрания о приеме и исключении из артели утверждается дирекцией государственного предприятия — прииска. И вся работа ведется по договору с предприятием. Продукцию — золото — старатель сдает лишь государству по установленной государством цене, какой бы то ни было «частный рынок» здесь совершенно исключен. Более того, старатель состоит в приисковой профсоюзной организации. Выходит, рабочий? Однако не совсем. В отличие от рабочего он не получает ежемесячно заработной платы, не имеет оплаченных отпусков и механизмы труда приобретает на свой счет. Артель каждый год распускают, а на следующий год формируют заново.

С какой стороны ни возьми, старатель — фигура совершенно особенная, для нашего общества не очень-то привычная, но от этого не в меньшей степени любопытная в социальном и экономическом смысле. Мой рассказ о старателях ретроспективный — такими мы их видели. Допускаю, что с тех пор многое изменилось в их жизни, — все на свете меняется! — и тем не менее передам наши впечатления тех дней, чтобы показать, в каких разных, порой весьма пестрых одеждах представал взору бригадный подряд. Одеждах далеко не во всем и не всегда подходящих. Извечная проблема — как взять рациональное зерно, отбросив шелуху? У старателей, читатель убедится, «шелухи» немало, но и нечто полезное, привлекательное в их способе организации и оплаты труда было заметно, что называется, невооруженным глазом.

Уловив это, Александр Иванович Смирнов-Черкезов в разговорах принялся нащупывать скрытый механизм старательского интереса: кто идет в артель, как работают, платят как, что тут служит «мотором», а главное — почему прииску невыгодно, а старателям — выгодно?

У нас были и официальные беседы, как будто бы откровенные, дружеские, но я знал, что для Смирнова-Черкезова любая подобная встреча лишь повод к знакомству, что через час-полтора его наверняка кто-нибудь потащит к себе в гости домой, и там соберется, может быть, та же самая компания или несколько иная, но разговор уже наверняка будет несравненно более откровенным, начисто лишенным всякой казенной сдержанности. Так и выходило в большинстве случаев. Нам удалось послушать немало суждений о жизни.

Из всех людей, которых я знал, Смирнов-Черкезов в наибольшей степени обладал талантом общения. Талантливый во многих других отношениях — прозаик, публицист, незаурядный инженер, сооружавший заводы на Урале, высотные здания в Москве, он был наделен от природы еще и счастливым даром тянуться к людям и привлекать к себе людей.

Его кабинет на четвертом этаже «Литгазеты», в которой Александр Иванович, один из создателей шестнадцатистраничного издания, возглавлял раздел внутренней жизни, можно было назвать чем угодно, но только не служебным кабинетом в привычном смысле слова. Скорее это был редакционный микроклуб, прибежище споров, инкубатор идей. Никто не удивлялся, встретив здесь «старика» — так мы его звали — в окружении людей, казалось бы, весьма далеких от «Литгазеты», с явным удовольствием и интересом беседующих с ним о вещах, еще более далеко стоящих от их профессий. Инженеры, социологи, кибернетики, архитекторы, демографы, экономисты распивали тут чаи на «круглых столах», посвященных различным проблемам жизни. Тут завязывались словесные баталии и прочные дружеские союзы, тут поощрялись нестандартность суждений и смелость мысли, тут презирались подхалимаж и невежество. Отсюда спешили к поездам и самолетам — в Новосибирск, Курск, на Камчатку — воплотить задуманное, убедиться, написать, чтобы потом, вернувшись, продолжить прерванный разговор. И в центре всей этой невероятной кутерьмы был хозяин «кабинета-клуба», человек под два метра ростом, с благородной львиной гривой седых волос, всегда тщательно выбритый, в толстых очках, с обручальным кольцом на безымянном пальце.

Удивительное дело — он вовсе не был покладистым добряком, из тех, о ком говорят — душа нараспашку. Был порой гневен, неуступчив, даже упрям, а в принципиальных для него вещах — непоколебим, да так, что пушкой нельзя было его сбить. Но при несогласии сквозь стекла очков на оппонента смотрели глаза, полные глубочайшего интереса и уважения к противоположному мнению, тем и любопытному, что оно — иное, чужое, даже, может быть, чуждое, а при согласии и совпадении взглядов вас чарующе обволакивало обаяние понимания, сопереживания.

Неподдельность мыслей и чувств — в этом, пожалуй, секрет его притягательности для других, если не считать еще таких «мелочей», как острый ум, поразительное в его годы и при его непростой судьбе жизнелюбие, умение неподражаемо забавно смеяться, подлинная интеллигентность в том единственно возможном значении этого слова, которое определяется сочетанием высокой культуры и высокой гражданственности.

Таким был этот человек, наш шеф, наш друг, которого литгазетчики искренне любили. Его профессиональные интересы публициста были связаны с кибернетикой, новейшими системами управления, чему он посвятил долгие годы жизни, множество статей, очерков и книгу «Усилители интеллекта». Но писательские и человеческие пристрастия — я мог наблюдать это близко — все чаще заставляли его задумываться над сложной и древней проблемой психологических коммуникаций между людьми. Проблемой общения.

Я познакомился с ним во Дворце культуры Воскресенского химического комбината, где областная газета, в которой я тогда работал, вместе с Московским совнархозом организовала диспут «Инженеры о своей жизни, своих помыслах». И хотя это было в субботу, в канун майских праздников, а Воскресенск не ближний свет — от Москвы тащиться часа полтора, Смирнов-Черкезов охотно согласился приехать. Он был вообще легок на подъем, мог в одно мгновение собраться на любую, обещавшую быть интересной встречу, где ожидалось столкновение опыта, мыслей, судеб, где можно было послушать и посмотреть, где был шанс завести новых друзей и повидать старых. И не имело для него существенного значения, проводится ли, допустим, конференция в Москве или Новосибирске, Красноярске, Магадане. Но Воскресенск, помнится, его раздосадовал.

Непосредственные организаторы, среди которых были и опытные клубные работники, несколько перестарались, превратили задуманный диспут в незаурядный, как им казалось, вечер отдыха специалистов. А раз отдых, значит, и концертные номера, и короткометражные фильмы, и аттракционы в фойе под бдительным присмотром массовиков-затейников, и танцы под оркестр — все было в изобилии. Но только, к большому огорчению Александра Ивановича, обещанный пригласительным билетом «откровенный разговор о том, что помогает и что мешает инженеру быть инженером», оказался скомканным, да и не совсем, признаться, откровенным, скорее похожим на тщательно отрепетированную телевизионную передачу. Были на сцене трое ведущих, сидевших за низким столиком, рассказывали они о результатах анкетного опроса, проведенного незадолго перед тем среди инженеров подмосковного города. Конечно, все это не могло понравиться Смирнову-Черкезову, и он, несмотря на мою настойчивую просьбу «не возмущать спокойствия» (я тогда еще не знал, что подобные просьбы для него ничего не значат, ибо везде и всюду говорить то, что думаешь и чувствуешь, было его жизненным принципом), вышел на сцену и в свойственной ему манере, без обиняков, рубанул правду-матку, не пощадив в числе прочих и нас, представителей газеты, все устроившей и пригласившей его сюда. Зал мгновенно проснулся. Кто-то зааплодировал, кто-то с места кинулся возражать. Присутствующие ученые тотчас же потребовали слова для полемики. Столик с ведущими куда-то оттеснили, все пришло в движение, и совсем не по сценарию, но именно по программе, если учесть, что она приглашала на откровенный разговор.

Признаюсь, мы, газетчики, и я в том числе, по неопытности обиделись, даже поссорились с Александром Ивановичем, решительно уклонились от встречи, которую он через несколько дней предложил, желая объясниться и убедить нас. О, как я плохо его знал! Несколько лет спустя, встретившись в «одной команде» — разделе внутренней жизни «Литературной газеты», мы смогли познакомиться поближе и по-настоящему сдружились. Я понял, что тогда, в Воскресенске, он был тысячу раз прав: театрализация, «заорганизованность» — это смерть для живого человеческого общения. Тут уж не жди ни искренности чувств, ни оригинальности мысли. Общая работа сделала нас единомышленниками, соавторами нескольких очерков и книги о Севере. Не раз он потом говорил друзьям в шутку, кивая на меня: «Враги объединились».

Мы вместе были на Приобском Севере, Сахалине, Камчатке, а в той командировке, о которой я рассказываю, путешествовали «на перекладных» по Колымской трассе.

При пытливом своем уме и умении слушать Смирнов-Черкезов довольно быстро стал выделять в рассказах старателей и приисковых специалистов то, что, помню, больше всего занимало в то время нас: необычный эффект артельного труда с оплатой по конечным результатам. То, что сегодня мы бы назвали бригадным подрядом.

Подрядным способом испокон века работали на Руси артели плотников да каменщиков, но как приспособить его к иным социальным условиям? Тема была предметом бурных дискуссий. Сначала считали: лучше всего годится подряд для деревни. Гремело имя В. Я. Первицкого, одного из зачинателей безнарядных звеньев, получающих оплату «от урожая». Схлестывались сторонники и противники. Придя в «Литературку» в шестьдесят шестом, мы с Александром Ивановичем застали арьергардные бои этой дискуссии, начатой, кажется, «Комсомолкой». Помню, мы печатали статью за статьей, пытаясь отыскать желанный всем способ лучшей связи земледельца с землей. Спорили: хорошо ли платить и получать за пахоту, культивацию, поливку, уборку — все эти многочисленные разрозненные операции — независимо от урожая, а то и вопреки урожаю? Доказывали: нельзя выписывать наряд каждому в отдельности и на отдельные операции, звенья надо создавать и платить им исключительно по конечной продукции — «от урожая».

За звенья, против звеньев — в разные стороны тянули писатели, председатели, специалисты. Возражения крутились в основном вокруг погоды. А если не будет дождя? А если все вымокнет? Сторонники находили свои резоны, предлагая авансы, страховые фонды, нажимая на то, что не в частнособственнических жестоких условиях зарождается новшество, а в социалистической деревне, под крылом колхозного строя и государства. Не будет из-за погоды урожая — людям пропасть не дадут, но зато в обычное время сработают они, как никогда и не снилось равнодушному «пооперационнику», начинающему уже забывать, что он земледелец. Рассказывали, будто Первицкому надоели разговоры о том, что особые условия его звену создают, технику хорошую да удобрения, и отправился он в соседний колхоз со своими ребятами, на тамошних машинах и при местной норме удобрений получил у соседей невиданный ими урожай. Подвиги звеньев обрастали легендами, но и противники не спали, распалялись, ожесточались, новые искали аргументы, чтобы похоронить нарождающееся движение в младенческом возрасте. Один из специалистов сельского хозяйства с пеной у рта доказывал в своей статье, что оплата по конечным результатам в деревне невозможна. А где возможна?

О Николае Злобине в то время, в шестидесятых годах, никто и слыхом не слыхал, но уже взоры многих обернулись к строителям. От головешки сельских споров сначала помалу, а потом и сильно занялся огонь полемики о «шабашниках». Вот, мол, сезонные строители хоть и рвачи, хоть и под себя гребут, а как работают! И обнаруживали помимо социальной ржавчины нечто привлекательное в «шабашничестве»: коллективное их старание сделать работу быстрее, лучше, железную самодисциплину, при которой к стаканчику не прикладываются и лишнего не перекуривают, пока не закончат дела. А за то, что фундамент положили или стены подняли, никто им ничего не обещал и не платит — только за готовый дом. Точь-в-точь как и в звене Первицкого — только за «урожай». Не обнаруживаются ли и у колымских старателей родовые признаки подряда?

«Похоже, очень похоже, — говорил нам Смирнов-Черкезов, — совпадения очевидны. Казалось бы, колхозный механизатор Рязани и любитель острых ощущений — колымский старатель, махнувший сюда с берегов Невы, — что общего? А вот поди ж ты! По-видимому, когда люди поставлены в определенные условия труда, связанные с общей оплатой и солидарной ответственностью, начинает действовать некий единый у всех психологический механизм. Позитивный элемент старой круговой поруки? Надо, надо присмотреться. Тут, возможно, клад закопан. Это очень важно. Записывайте подробнее, детали существенны».

И мы с писателем Владиленом Травинским и социологом Виктором Переведенцевым, членами литгазетовской бригады на Колыме, записывали подробно, расспрашивали всех, что называется, с пристрастием.

«Старателем быть — адский труд. А те, кто не знает, думают, что у нас сладкая жизнь. Чего про нас только не несут! Вот, мол, старатели, хотят деньгу зашибить».

«Мы от заработка не отказываемся. Так ведь и от работы не бежим! Это почему забывают?»

«Намахаешься — готов медведя съесть, повар только успевай поворачиваться. Поваром в здешних местах тоже не просто, помню, от нас повар ушел — никто не хотел к котлу становиться, ребята говорят: лучше на бульдозере пахать».

«А бульдозер на Колыме — включил дизель утром, так и до Большой медведицы...»

Мы говорили со старателями, естественно, непохожими друг на друга. И все же нас не покидало странное ощущение их родства, какой-то удивительной схожести. Попытаюсь представить вам обобщенный портрет колымского старателя.

Он молод и завидно здоров, под рубашкой — мускулы штангиста. Впрочем, порасспросите-ка его, он и впрямь «баловался» гирями или боксом. По натуре немного авантюрист, в том смысле, что предприимчивость, связанная с риском, стала его натурой. Рисковать он любит и умеет, но не азартно, не как карточный игрок, а с расчетом. В общем-то, он зря на кон не поставит. Его «была — не была» прежде всего ставка на самого себя — свою энергию, мускулы, опыт и удачливость. Риск, конечно, остается во всех случаях. Но он в себе уверен, а потому легок на подъем: жена и дети у него, скажем, в Москве, Харькове или Ленинграде, а сам «рванул» на золото.

Едет он не на государственные подъемные, а на свой счет, не будучи уверенным окончательно, что примут в артель, хотя и договаривался предварительно. В случае неудачи весь этот вояж обойдется ему в несколько сот рублей. Не знает он наверняка и какой участок достанется их артели, подфартит ли на этот раз с золотишком или попадется полигон — слезы, где сколько ни мой — ни черта не намоешь, и зарплаты никакой не будет. Весь расчет с грамма золота. Сколько сдал — столько получил. Оплата по конечной продукции.

При таких условиях почешешь затылок, прежде чем ехать. Но старатель верит в свою звезду.

«Некоторые с нами по три-четыре сезона работают, но бывает, что не понравится, и человек на второй год уже возвращается. Все от заработка зависит»...

«Зарабатываем? Как когда. Иной раз и не очень везет. Но если все идет нормально, то в сезон получаем прилично. На год разложить — в месяц выходит рублей пятьсот. Но мы целый год не работаем, только в промывочный сезон. Зато по двенадцать, а то и по шестнадцать часов. Все делаем сами»...

«Послушайте, у рабочих на прииске нормированный день, так? Два выходных у них, так? Праздники, отпуска — все, что положено? А у нас ничего нет. Мы старатели. Это про нас точно сказало — стараемся»...

«Вы сами рассудите. Бульдозеры у нас хуже, чем на прииске? Хуже. Промывочные приборы хуже? Хуже, и намного, старенькие покупаем, сами реставрируем. А золота добываем на каждого больше, чем на прииске. Больше и дешевле обходится, чем у них. Как это понять? Вот объясните, за счет чего?»...

«А знаете, где мы золото берем? На самых бедных участках, там, где прииск от него уже отказался»...

«Какие северные? Какие надбавки? Нам, старателям, ничего не платят. Ровным счетом ничего. Это на прииске, там — да, северные вынь-положь. А у нас все от грамма: сколько намыл, столько и получил. Цена грамма золота установлена, вот и весь с нами расчет»...

В артели, где мы побывали, старатели собрались из самых разных городов страны, но больше всего было москвичей и ленинградцев. В прошлом они работали шоферами, строителями, слесарями, один из них, однако, оказался бывшим юристом, а другой — актером. В артели около двадцати человек, возглавлял ее председатель, который, впрочем, вместе со всеми работал на бульдозере, а за свое председательство получал полуторную долю дохода: ему писали не один трудодень, как всем, а полтора. Другого начальства не было вовсе. Старатели вообще не держат лишних людей, поскольку общий артельный заработок распределяется между участниками. «Лишних ртов нам не надо», — говорили старатели. Поэтому они не считаются со временем, а в промывочный сезон, с мая до сентября, работают так, что и впрямь готовы медведя съесть. Кстати, повара эта артель пригласила из столичного ресторана. Старатели платили ему ежемесячно четыреста рублей. Их собственные доходы позволяли это.

На прииске «Пятилетка» мы застали десять старательских артелей — двести пятьдесят человек. Они давали предприятию половину плана добычи золота. Дотошный Александр Иванович заинтересовался: куда девается техника, купленная у государства, после того, как в конце года расторгается договор с артелью?

Оказалось, что она продолжает числиться за артелью, сохраняющей формально свое название. Техника достается тому, кто на следующий год вернется снова. А в тех случаях, когда артель почему-либо распадается окончательно, старатели продают свои машины государству.

Я уже говорил, что старатели избегают лишних ртов. На практике это выглядит так. Принимают к себе в артель лишь тех, кто владеет многими профессиями. Поэтому бульдозерист у них — и слесарь, и электрик, и учетчик. Каждый может делать все, что требуется. Это люди высокой квалификации, спаянные, сработавшиеся, подобравшиеся по принципу полной психологической совместимости. Со стороны в артель попасть трудно. Обычно отпускники привозят с собой друзей, за которых ручаются. Такая осторожность объясняется очень просто: заработок всех зависит от каждого, и никто не должен подвести. К тому же жизнь в маленьком поселке среди гор, оторванность от мира, жизнь в северной тайге, полная неожиданностей и опасностей, требует от каждого многого. Тут не доверишься кому попало.

Руководители приисков подтверждали то, что мы слышали от старателей, хотя не все с этими порядками были согласны. Один из директоров в Ягодинском районе выработал для себя своеобразную стратегию отношений со старателями: «Я не должен допустить, чтобы у них развивались частнособственнические тенденции, но и не должен ограничивать их возможность зарабатывать в соответствии с количеством и качеством труда. Иначе теряется смысл старательской золотодобычи вообще».

— Верно, золото у них выходит дешевле, чем у нас, — говорил он. — Моют они действительно на клочках, отработанных уже местах, там, где нашу технику ставить невыгодно. Правда, в себестоимость старательского золота не входит разведка, определение контуров участков, технадзор — словом, общезаводские расходы.

— А если все это учесть? — не отставал Александр Иванович, любивший точность во всем, что касалось экономики. Недаром же он был не только писателем, но еще и инженером, а в молодости учился на математическом факультете МГУ. — Если подсчитать все до копеечки? Что тогда?

— Все равно их золото будет дешевле, — признался директор.

Рабочим государственных приисков платили, убеждались мы, совсем иначе: за отдельные операции — вскрышку грунта, промывку, независимо от добытого золота.

— Вот я только что вернулся из старательской артели, — директор жестом показал куда-то позади себя, будто там, за дверью, и есть эта самая артель. — Видел я, как они ремонтируют бульдозер: все до одного крутятся вокруг, не отойдут, пока не отремонтируют. И выходит у них это дешевле: старье идет в дело, ни один винтик на землю не упадет.

Несколько иначе, однако, подходил к старателям директор Беличанского прииска. Был убежден, что нужно дать им нормы: столько-то в день переработать песков, столько-то отремонтировать техники.

— Но у них же трудодни есть! — возразил Смирнов-Черкезов.

— А что трудодни? Трудодни — это выхода. Одной бригаде подфартило, и она взяла золота больше, чем другая, а песков переработала вдвое меньше. Но выходов одинаково. Понятно?

— Нет, — стоял на своем Александр Иванович, — нам не понятно. Получается, что вы, руководитель, ратуете за уравниловку? Вдвое ли больше золота, вдвое ли меньше — платить одинаково. Так?

Директор отрицательно качал головой:

— Нет, не так. Фарт в какой-то мере должен учитываться. Старательская доля всегда была связана с фартом. Но только в какой-то мере. Если уж слишком большой выпал фарт, и они намыли по счастью, а не по труду, что я им — за счастье платить буду? Правильно, что в этих случаях расценки пересматриваются, и в договоре такой пересмотр оговорен. А договор на общем собрании старателей обсуждается, и они подписывают его.

Вечером, когда мы на очередном попутном грузовике катили по Колымской трассе еще на один прииск, Александр Иванович предложил нам проанализировать ситуацию, весьма его заинтересовавшую. Все-таки согласитесь, говорил он, странной выглядит мысль директора — нормировать труд старателей, которые и так работают каждый за десятерых, не считаясь ни с каким временем.

— Не сказывается ли здесь недоверие к экономическим регуляторам? Не говорит ли в данном случае устами хозяйственника давняя привычка ориентироваться на норму, а не на конечный результат труда?

Вновь и вновь в своих беседах на Колыме обращался он к этому вопросу, задавая его разным людям.

— Вспомните, что не сразу пришли мы к идее безнарядных звеньев в деревне, — убеждал он и своих собеседников, и нас, единомышленников, которых не надо было убеждать. — Даже сейчас к таким звеньям на селе многие относятся с недоверием. Многих в деревне все еще смущает подрядная форма организации и оплаты труда. А ведь отличный есть опыт! Первицкий есть! Вот, оказывается, еще и старатели! И здесь экономические регуляторы создают похожую картину...

Попробуем приглядеться к тому, что объединяет сельские безнарядные звенья со старателями, что способно сблизить даже столь разные вещи, как боронование и промывка золотоносных песков, пахота и бульдозерные работы. Приглядимся, и окажется, что волшебная эта палочка — оплата за конечную продукцию. Прямая заинтересованность человека в результатах своего труда.

— Нет, нормы у старателей должны быть, — уверял нас тем не менее директор прииска «Экспериментальный», — как и в любом колхозе должны они быть: выкосил — получи, вспахал — получи. Нужно, чтобы это было и у старательской артели. Нельзя платить только «от урожая». Раз старатели на советской земле живут, все у них должно быть по-советски.

— Мда-а, — качал седой головой Смирнов-Черкезов, заглядывая в глаза собеседнику, пытаясь поймать директорский взгляд. — Видите ли, дорогой товарищ, что получается? В ваших рассуждениях безнарядная форма работы никак не вписывается в рамки социалистической экономики. Эка куда хватили! Не ошибаетесь ли? Именно оплата «от урожая», по мнению многих ученых, весьма перспективна, поскольку и материально, и психологически бьет в одну цель — рождает стремление получить как можно больше продукции...

С Колымы отправились мы на Камчатку на совещание по развитию производительных сил региона. И до чего же был Александр Иванович доволен, когда директор Института экономики и организации промышленного производства Сибирского отделения АН СССР А. Г. Аганбегян, ныне академик, а тогда еще член-корреспондент, как и мы приехавший сюда из Магадана, сказал с трибуны:

— Меня уже давно интересует такой вопрос: как это получается, что старатели, работая на тех участках, которые государственному прииску невыгодны, на худших, чем у прииска, бульдозерах, с более примитивными промывочными приборами, заработки получают в два-три раза выше и золото дают в полтора раза более дешевое, чем на государственных предприятиях? Как это получается? Конечно, они намного больше работают, и мы не можем на государственных предприятиях столь интенсивно использовать труд людей, не предоставлять выходных, отгулов и т. д. Но на сколько вообще можно больше работать? Есть же предел физических возможностей человека!.. Вот я считал: максимальная возможность у старателей работать интенсивнее в полтора раза. А производительность труда выше в три раза! Как видим, нельзя все объяснять тем, что они работают сверх нормы. Тут происходит еще и другое — экономия по всей цепочке затрат. Старатели не накручивают вокруг промывки дополнительные расходы: «полсварщика» на бульдозер, механик на два бульдозера, горный мастер и т. д. и т. п. Три человека не ждут два часа, пока будет произведен съем золота — обычно именно так и делается на государственном прииске. Всего этого у старателей нет. Поэтому и выходит у них большая эффективность. Я не хочу призывать, чтобы все было взято у старателей государственными приисками, но кое-что взять полезно...

Ужиная на пароходе, приспособленном в Авачинской бухте под временную гостиницу, мы горячо обсуждали эти слова Аганбегяна.

— А вы задумались, почему Абел рассказывал это на Камчатке, где нет никаких старателей? — спросил, хитро прищурившись и улыбаясь, Смирнов-Черкезов. Он был знаком с Аганбегяном издавна, часто наведывался в Новосибирский академгородок и за глаза всегда называл его коротко — Абелом.

— Чтобы на ус мотали, — отозвался Владилен Травинский.

— Видимо, это его занимает как общий принцип организации труда, — высказал предположение Виктор Переведенцев, единственный среди нас, литераторов, ученый.

Александр Иванович кивнул:

— Правильно, други мои, все это правильно. Но мало и неконкретно. Суть в том, что сказал он именно здесь, на рыбацкой Камчатке. Не понятно? Поясню: старательские артели и государственный прииск... А если такое же точно положение вытекает из сравнения колхозных артелей камчатских рыбаков и гослова? А? Я кое-что разнюхал в кулуарах сегодняшнего совещания. В колхозах раза в полтора выше улов на судно, выше и общая эффективность. Тут нужно разобраться до точки.

Так определилось наше с Владиленом Травинским новое задание. В тот раз не хватило времени во всем разобраться, командировка была на излете, пришлось возвратиться в Москву. Но цепочка — безнарядные звенья в деревне — «шабашники» — старатели и, может быть, рыбаки — крепко засела в голове у Александра Ивановича. Ему виделась закономерность и хотелось получить новые доказательства. Едва разгрузились от срочных дел, он пригласил нас с Травинским, начал поторапливать: «Пора, пора, дорогие, снова на Камчатку! Ищите корни этого явления. Чувствую, откроется вскоре нечто прелюбопытнейшее».

Нас не надо было уговаривать, особенно Травинского. Он вообще не мог утром сказать, в какой части страны окажется к вечеру. Бродяжьего духа был человек. Публицист, обладавший правдивым и страстным пером, неугомонный, сгоревший на работе в сорок лет, лауреатом премии Союза журналистов СССР он стал, увы, посмертно.

Он объехал, кажется, все знаменитые и малые стройки нашей страны — от Чукотки до Прибалтики, от Мурманска до экзотической Кушки. Он мчался в поездах, автомобилях и самолетах, шагал, как любил выражаться, «на своих двоих», чтобы рассказать всему свету о заботах команды теплохода «Русь», курсирующего «по штормливому северу Тихого океана», и делах рудокопов криворожской шахты «Гигант Глубокая» («Она гигант: дает 7 миллионов тонн руды — тридцатую часть союзной добычи. Она глубокая: главный ствол почти с километр»), о буднях машинистов «казахской и русской, азиатской и европейской» железной дороги, что тянется «две тыщи километров от Москвы, три тыщи от Ташкента», и мужестве сибиряков-болотопроходцев, чья жизнь — «труд, не оценимый в рублях и не соизмеримый ни с какой шкалой коэффициентов доплаты».

Не слушая докторов, категорически запрещавших ему командировки из-за язвы, из-за больной печени, из-за сверх всяких норм высокого давления, Травинский пересаживался с самолета на самолет, непостижимым образом успевая в одну поездку наглотаться и морозного ветра Заполярья, и знойного воздуха среднеазиатских пустынь. Перерубы в архангельских лесах — он мчался спасать леса, оползни на дорогах Крыма — и миллионы людей, утром открыв газету, читали его тревожное предупреждение об угрозе знаменитым курортам, зайцев осталось мало — он бросался в отчаянный, яростный бой с любителями истребления всего живого, нефтяные пятна на Волге — он предпринимает, с целью проверки и поиска виновных, путешествие от истоков ее до устья...

В одной из картин, снятых Центральной студией документальных фильмов, Травинский задумчиво бредет по берегу Байкала. Зрители видят: это не турист, не праздный романтик. За рамками фильма остался эпизод, о котором я не могу умолчать.

...Прежде чем приняты были важные государственные меры для охраны уникального озера, жемчужины, не имеющей равных, общественности пришлось выдержать тяжкую баталию с ведомственной узостью и ограниченностью людей, для которых сиюминутная выгода важнее перспективного общенародного интереса. Под влиянием науки, прессы были построены невиданные прежде по своим масштабам очистные сооружения на Байкальском целлюлозном заводе. И вот однажды на встрече с писателями в Центральном Доме литераторов министр, руководивший этой отраслью промышленности, сказал: «Степень очистки сточных вод на Байкале достигла такого уровня, что их можно пить». Присутствующие засмеялись, усомнились: «Прямо-таки пить?» «Да, можно пить, — подтвердил министр, — держу пари». Я тотчас же сел за машинку и написал небольшую заметку «Министр предлагает пари», которую Александр Иванович Смирнов-Черкезов поставил прямо в номер. И нашелся человек, который немедленно вылетел на Байкал, собрал там авторитетную комиссию, в ее присутствии налил стакан очищенных сточных вод: «Я принимаю пари!» Вы, конечно, догадываетесь — это был Владилен Травинский. Он поднес стакан к губам, но у членов комиссии не выдержали нервы — отобрали стакан, сказали: «Перестаньте, опасно для жизни». Возможно, министр пошутил, и его пари было лишь полемическим приемом, вполне объяснимым на диспуте в кругу литераторов. Но готовность Травинского пойти на любой риск ради общественных интересов — не полемический порыв, не поза, не шутка, а его человеческая суть, символ веры публициста и кредо гражданина.

«И каждый раз понадобятся смелые молодые люди, чтобы устранить беду» — эта, будто про него самого сказанная строчка взята мною из книги «Мы шагаем» — последней прижизненной книги В. Травинского, подзаголовок которой говорит сам за себя: «Путешествие по пятилетке с людьми и цифрами через тысячи километров».

Когда призывало дело, он не ведал страха. «Дым наполняет легкие, кружится голова», «нас заливало на плоту и грозило вышвырнуть на камни», «влажно, пыльно, жарко, я снимаю каску, вытираю лоб», «он освещает фонариком один из тупичков, и я вижу исковерканные, скомканные, как бумага, остатки стальных креплений толщиной в ногу» — его репортажи пестрят подобными «ремарками», и нетрудно догадаться, что за ними стоит. Всюду и везде лез он в самое пекло, чтобы не понаслышке, не с чужих слов рассказать о величии человеческого духа, работе до седьмого пота, подвиге покорителей стихий, рыцарей без страха и упрека, коим несть числа. «И каждый раз понадобятся смелые молодые люди...» Он и сам навсегда остался таким: смелым молодым человеком, журналистом, по молодости лет не знавшим войны, но унаследовавшим лучшие качества фронтовых корреспондентов. Автор прекрасных приключенческих повестей — о Магеллане, работорговле в Африке, о Хуане Безумной, легендарной наследнице испанского престола, восставшей против инквизиции, — я называю только изданные вещи, — он оставлял главному призванию своей жизни — писательской работе за столом лишь ночи да редкие выходные.

«Всех тропинок твоих не пройти, не узнать, не измерить — от камчатских кают до мадридских жестоких дворов» — это из дружеской «Песни о Володе Травинском».

Никакое штатное расписание не могло выдержать его неодолимой страсти к скитаниям по городам и весям — он соглашался работать на полставки. Никто не мог гарантировать ему публикации сложных, исследовательского характера, статей о личном подсобном хозяйстве современного крестьянина — он с головой погружался в эту работу без всяких гарантий, года два занимался очерками, так при жизни и не напечатанными, опубликованными «Литературной газетой» посмертно.

Я вспомнил здесь об Александре Ивановиче Смирнове-Черкезове и Владилене Травинском не только потому, что друзья ушедшие остаются в сердцах друзей живых. Это само собой. Поразительно их умение забывать себя, чувство гражданственности, развитое до такой степени, что исключалось представление о себе, как о «маленьком человеке».

«Счастливый удел и призвание публициста — держать руку на пульсе жизни, чутко отзываться на заботы и тревоги современника, острым взором подмечать и делать достоянием гласности то новое, что несет в себе наша повседневность, угадывать горизонты будущего» — эти слова из передовой статьи «Правды» как нельзя лучше характеризуют их обоих, людей очень разных, но в равной степени познавших «счастливый удел и призвание».

...— Отправляйтесь, не откладывая, — напутствовал нас с Травинским Александр Иванович. — Хоть сегодня же. Далеко ли до Камчатки? Ерунда! Поглядите на рыбаков, и многое, возможно, прояснится...

В рыболовецких колхозах Камчатки, поездив по полуострову, убеждались мы с Травинским, есть нечто сходное, при всех внешних различиях, со старательскими артелями золотодобытчиков Колымы. С точки зрения способа оплаты труда — только в этом отношении! — положение колхозного рыбака, допустим Иванова, сравнимо с положением старателя. А рыбака из государственного рыболовецкого предприятия, скажем Петрова, по этому признаку можно сравнить с рабочим государственного прииска. Разницу в юридическом и социальном отношении мы сейчас оттенять не будем, просто запомним, что она есть, и существенная, а подчеркнем главное для нашего разговора: оплата по конечным результатам, «от урожая» прямо сказывается на поведении человека, впрочем, как и отсутствие такой оплаты. Два типа оплаты — две линии поведения.

Допустим, Иванов из колхоза и Петров с государственного комбината вышли в море. Иванову, в отличие от его коллеги, платят только за конечную продукцию. Другое дело, что колхозы богаты, да еще объединены в мощный «Рыбакколхозсоюз», есть всякого рода страховые фонды на случай тех или иных бедствий, не зависящих от трудолюбия и удачливости рыбаков. Но мы запомним сейчас обычную, нормальную систему оплаты артельных промысловиков и проследим за общим и отличным в жизни Иванова и Петрова. Общее у них — морской простор, стихия, рыба, суда и снасти. Колхозы имеют такую же технику, не слабее. И ловят в столь же отдаленных районах, у берегов иных материков. Кто-то, может быть, представляет себе, что артель — это с удочкой у бережка. Камчатский колхоз в Сероглазке, где мы были, как и многие другие ему подобные, смотрит в океаны, снаряжает в рейс не только современные сейнеры, но и большие морозильные рыболовные тральщики — БМРТ, гигантские плавучие заводы, самую мощную технику, имеющуюся на вооружении флота. Итак, отправились в путь за одним и тем же...

Допустим также, что оба работают они отлично, рыбаки опытные — все при них. Но если Петров ничего не поймает, — мало ли что! — он все-таки получит семьдесят процентов навигационной ставки да плюс еще «северные» надбавки. Иванову же возвращаться на базу с пустыми сетями никак нельзя, он станет лезть из кожи и постарается выловить как можно больше и как можно быстрее. В честности и работоспособности Петрова сомнений нет, однако, учитывая характер оплаты только лишь за конечную продукцию, Иванов при прочих равных условиях, наверное, приготовится к лову лучше. Тут сработают объективные законы человеческой психологии. У Петрова, положим, поломка двигателя в пути — беда, а у Иванова — трагедия, потому что у колхоза всякая вина — вина, а раз нет улова, то, будь хоть сто раз виноват двигатель, ответит Иванов, и ответит рублем. Петров потеряет прогрессивку, а Иванов — все.

По-разному отнесутся они и к орудиям лова. Рабочий комбината — просто добросовестно, а колхозник — втройне. По-разному будут реагировать на вынужденные, «сверхплановые», ремонтные простои. Петров на время ремонта, сколько бы ни простоял дней, хоть полгода, свое, пусть поменьше, чем в море, но получит, а для Иванова каждый час простоя — зарез! Поэтому комбинатовский рыбак станет лишь поторапливать своих ремонтников, а Иванов, не раздумывая, примется латать дыры вместе с ними — лишь бы поскорее отправиться в море.

Читатель в уме сам может проследить далее разницу в действиях двух воображаемых персонажей.

При всех прочих равных условиях Иванов вынужден действовать энергичнее, соображать быстрее, поступать хозяйственнее, если он хочет заработать, конечно, и заработать побольше. А он хочет, можете не сомневаться. У Петрова есть финансовый тыл, Иванов же должен его завоевать. Условно говоря, Петров заинтересован относительно, а Иванов абсолютно. Выражаясь наукообразно, экономическое стимулирование Иванова действеннее, чем Петрова.

Итог понятен: производительность труда рыбаков колхоза выше, чем комбината. Центнер рыбы колхозу обходится гораздо дешевле, чем комбинату, поэтому колхоз может больше за него заплатить. В результате заработки в колхозе даже выше, чем в гослове. Не имеющий никаких гарантийных минимумов и северных надбавок, Иванов все же ухитряется получать больше, чем обеспеченный всей этой «страховкой» Петров, — вот вам и эффективность стимулирования «от урожая»! Не забудьте, что административная надстройка над производством в колхозе проще, чем в госпредприятии: этому очень помогает простота учета и контроля при системе прямой оплаты за сданную продукцию. Не забудьте и об отсутствии в колхозе текучести — на комбинате она высока.

Директор Усть-Камчатского комбината рассказывал нам, что его предприятию каждый центнер рыбы гораздо накладнее, чем колхозу: разница рубля в три-четыре, а ведь речь идет о тысячах раз по три-четыре рубля! На одного работника, говорил директор, комбинат добывает рыбы много меньше, чем колхоз. Экономическое преимущество колхоза над комбинатом в ту поездку мы определили даже визуально: колхоз строил дома — комбинат не строил, у колхоза хватало мест в яслях и детских садах — у комбината с этим была беда, колхоз гордился роскошным клубом — комбинат не имел никакого.

— Аналогия в системе оплаты труда между старательской золотодобычей и кооперативным способом лова, — сказали мы по возвращении «старику», — прямо-таки бьет в глаза.

— Так вы теперь поняли, почему хитрый Абел рассказывал рыбакам байки о золоте? — смеялся Александр Иванович. — С таким же успехом он мог бы проводить сравнение с безнарядными звеньями в деревне. Надо обо всем этом писать так, чтобы ниточки переплетались, связывались в узелок. Общее тут, общее!

Однако была и разница, это мы понимали. Помимо главного стержня — заранее определенной платы по конечным результатам (суть и соль бригадного подряда!) — вся прочая «надстройка», по существу, у всех была разная, несхожая, продиктованная не только характером самого продукта (хлеб, коровник, золото, рыба), но и характером отношений с государством, обществом.

В безнарядных звеньях и рыболовецких колхозах — работники постоянные, относящиеся к социалистическому хозяйству, основанному на началах кооперативной собственности или даже собственности государственной, поскольку безнарядные звенья могут быть и в совхозах.

«Шабашники» — птицы залетные, случайные, спустившиеся чуть ли не с небес на плечи очередного рязанского или курского председателя Кирилла Петровича (я пользуюсь здесь названием одной из статей Георгия Радова — «Кирилл Петрович и боги»), чтобы за сезон сколотить ему ферму, а себе — сумму. На прямые отношения с государством они практически не выходят, редко поднимаются выше межколхозстроя, варианты договоров с ними случайны и разнообразны, технику им, разумеется, никто не продает, условия труда вообще не рассматриваются: хоть сутками не вылезай со стройки, а коровничек изволь положить к сроку, денежка твоя уже в мешочке — вот она. И работают они за этот «мешочек», сутками не вылезают. Бывает, что Кирилл Петрович нарывается и на авантюристов, халтурщиков, не державших топора в руках, но это уже обыкновенное жульничество, а я говорю о «богах» истинных, сезонных строителях, работающих способом подряда.

Наконец, старатели... Здесь уже все перепуталось-смешалось: и артель с Уставом, и профсоюз, и вместе с тем все признаки «шабашного», то есть отчаянного, до белого каления, сезонного труда ради все того же «мешочка».

Как выловить изо всего этого рациональное зерно, отбросив непригодное для социалистического производства? Можно ли плату за конечную продукцию сделать принципом не на «шабашной», а, допустим, на крупной государственной стройке, жилищной и промышленной? Короче, возможен ли будущий (для нас в то время — неведомый, будущий) Николай Злобин со своей бригадой, своим почином? Аргументы со старателями и рыбаками приводились для поддержки подрядного способа в деревне, в помощь утверждающим себя в борьбе безнарядным сельским коллективам. О промышленности не мечтали, но в перспективы строительного подряда Александр Иванович Смирнов-Черкезов заглянуть в беседах с нами пытался. Отменный строитель, в прошлом главный инженер треста, писатель понимал, что нельзя перенести «живьем» подряд «шабашный» на современную индустриальную строительную площадку, нужно как-то отбросить чрезмерную интенсификацию труда рабочих, нельзя допустить «вкалывания» по двенадцать — пятнадцать часов и расчет денежный должен быть иной — многоэтажное здание не коровник, совсем, совсем другими суммами приходится оперировать. Как полезное зерно использовать, перенести? Ответа в то время не находили...

Ясно было одно: бригадный (артельный) подряд перетряхивает механизм экономических и социальных отношений, меняет психологию людей. Не только личный интерес, но и саму круговую поруку заставляет служить общественному благу. Мы не сомневались, что рано или поздно выйдет эта идея на поле благодатное, широкое.

Ответ на многие мучившие нашего мудрого «старика» вопросы стал гораздо яснее, когда вспыхнул и разгорелся злобинский подряд. Никто не удивился ему. Удивительно, как быстро примирились противники. Яростные споры опали, будто октябрьские листья. Позабыли предысторию сражений за подряд, сразу приняли его как нечто ценное, естественное, само собой разумеющееся. Лишь порывом тугого ветра проходит иной раз по рядам сторонников и доброжелателей вздох нетерпения: почему медлят, почему робко, почему неуверенно распространяется очевидное?

Да, теперь уже очевидное!

Вижу тут доказательство пользы общественных дискуссий. Разумное не улетучивается, оседает в чьих-то головах. И пусть в большинстве сельских хозяйств до сих пор нет, к сожалению, безнарядных звеньев (хотя в одной только Николаевской области, как сообщает печать, их уже около шестисот), пусть на большинстве строительных площадок еще не внедрился злобинский метод, но идея торжествует, и вот уже подрядные бригады появились в промышленности.

Сначала выглядели они потерянными островками в бушующем море индивидуальной сдельщины. Потом кое-где были созданы участки, услышали мы о сборочном цехе Ленинградского станкостроительного объединения имени Я. М. Свердлова, возглавляемого в то время Георгием Андреевичем Кулагиным. Он был, вероятно, первым среди директоров, рискнувших перевести на подрядные отношения целый цех, да еще такой, где собирали станки на экспорт — для США, ФРГ, Швеции, Англии. Заработок общий — бригадный, «артельный» — на фирме Кулагина делили рабочие по своему усмотрению, без вмешательства администрации. Но даже Кулагин, умный руководитель, не жалевший для распространения этого метода сил и времени, не останавливавшийся, когда требовалось, перед употреблением немалой своей власти, — даже он не смог перейти через рубеж одного сборочного цеха.

О сюрпризе калужских турбинистов широкая общественность не знала. Это действительно оказалось сюрпризом.