Каменная грудь

ХЛЕБ-СОЛЬ КИЕВА

Босоногие мальчишки у храма Перуна уже собирали разбросанные деревяшки городков, вечер развесил на востоке багряницу заката, промерцала крупная звезда-бриллиант, на Днепр легла такая тишь, будто он навсегда остановил свое извечное течение, объятый негой летнего вечера. На золотом фоне заката чернели узорные пятна деревьев и край неба оттого казался старой осыпающейся мозаикой. Птицы перекликались теми особенными голосами, в которых слышится тревога, и, собираясь стаями, стягивались в темное урочище Дорожич, в глухую Желанскую пущу, где шорох и скрип и вечный дозор луны. Поползли мурашки – сумерки.

На опустевший Боричев выехали пятеро всадников, бодро держащихся в седлах и разговаривающих громкими голосами:

– Братья! Дружина, Улебова чадь! – говорил один. – У меня брюхо ревет, как Днепр на порогах, просит мяса, хлеба и шелом крепкого меда, полный так, что, упади в него лепесток, – прольется.

– И еще жбан кислого квасу, – добавил второй, – чтобы в нос шпынял и репой отдавал!

– Здравствуй, великий Киянь-город! – снял с головы шишак Яромир.

– Здравствуйте, люди добрые, кияне! – приветствовал Буслай секирщиков, запиравших за ними ворота. – Как живете-можете?

– Живем, не тужим, и сеем и пашем и чужим и нашим!

– Веселые, видать, храбры! А как бы вам носы не повесить, – отвечал один из них весьма неприветливо.

– Что так? – спросил Яромир.

– Да так уж! – нехотя бросил секирщик, гремя ключами. – Завтра другие здесь станут вратники, отслужили княгине-матушке… будет.

– Неладно в Киеве, пропади я совсем, – заявил Волчий хвост и крутнул лихой ус.

– По справедливости нас с хлебом-солью надо бы встретить, стяги вовсю распустить, – буркнул Тороп, – столько печенегов переколотили.

– Неизвестно, что было бы на тех стягах – княжеский трезубец или золотой лист, – отозвался молчавший всю дорогу Бурчимуха, – залетел сокол наш Святослав за синее море… эх!

Проехали мимо храма Перуна, поклонились:

– Здравствуй, священная земля! Здравствуйте, киевские кручи с каменной грудью Самваты. Вот оно, преддверие всего, что есть на Руси величавого, что будет потом великим!

Храбры остановились на минуту, любуясь лучами закатного солнца, ударившими в золоченые шатры княжеских хором. Над ними носились трепетные стаи стрижей, облака двигались алые, медленные, как ладьи на волоках.

– А вот и прилука с чермным петухом на двери, клянусь Перуном, в ее медушах еще не завелись пауки, – обрадовался Буслай-Волчий хвост и повернул коня в узенькую, кривую улочку.

– Эй, милостивцы, – крикнул выбежавший им навстречу хозяин, – ради скуки – в наши прилуки!

Он был приземист и упитан, под одним тяжелым подбородком висел другой, круглый, мягкий.

– Чем коней кормишь, человек? – спросил Улеб, спешиваясь.

– Лучшим овсом, витязь, отборным овсом. Эй, отрок, поставь коней в стойла. Сюда, милостивцы, сюда, – показывал дорогу прилучник, – у вас, я вижу, на поясах трезубцы, так это нынче лешему в дудку. Не лучше ли сбросить пояса, а то ведь здесь всякий народ шастает.

– Ну уж нет, хозяин, – ответил Буслай, – снять с воина пояс – все одно, что осрамить всенародно.

Храбры расправили плечи, потянулись в предвкушении долгожданного отдыха. От томительного перехода верхом ныли позвоночники.

– Ой, Яромирко, боюсь, – закусил вдруг костяшки пальцев Тороп, – гляди, конь обнюхивает Улеба, не к добру это.

– Молчи ты, топор зазубренный! – оборвал его Буслай.

Но Тороп не сдался:

– Да, да, – продолжал он настойчиво, – коли конь обнюхает – убитому быть! А коли убьют Улеба, что мы будем без него?

Волчий хвост легонько щелкнул Торопа по затылку:

– Пошли!

Прилука с чермным петухом на двери стояла в стороне от Боричева, в переулке, где пышно разрослась бузина, сдерживаемая редким, поваленным во многих местах плетнем. Это была деревянная избушка-теремок с высокой четырехскатной кровлей, облепленной бесчисленными, лезшими вкривь и вкось, чердаками. Казалось, громоздкое сооружение держится на одном столбе, как шатер, и если подрубить его – все сразу рухнет.

Из прилуки неслось гудение множества голосов. Обняв молодую липу, посаженную здесь, чтобы уберечь избушку от молний, неподвижно стоял пропойца-изгой.

Храбры толкнули дверь и сразу же очутились среди пирующего народа. Так и обдало крепким запахом рассола. Всюду на скамьях, бочках, а то и просто на полу, сидели и полулежали мастеровые люди: кузнецы, оружейники, бронники, лучники, камнетесы, кожемяки. Отдельно сидели златокузнецы и делатели стекла, одетые почище, они держали себя с большим достоинством.

Почему-то не слышалось ни пьяной забористой речи, ни удалой песни, от которой гаснут огни в светильнях. Никто не шел вприсядку от печи до двери и обратно. И здесь, как и на безлюдных улицах, было тихо, тревожно.

На вошедших не обратили никакого внимания.

– Эк, сколько здесь народа, как гнутого железа в кузнице, – пробормотал Волчий хвост, но по глазам было видно, что он очень этому рад.

– Добро здравствовать, люди! – поднял руку Яромир.

Ответом ему было обидное молчание.

– Здравствуйте, говорим, кияне! – громче сказал Бурчимуха и поклонился.

Загремели кружки по столам, задвигались тени. Кто-то свистнул.

– Убирайтесь к лешему, – зло бросил другой из-за бочки.

– Что-о? – рявкнул Улеб, и все в прилуке угнули головы от звука его голоса.

– Люди, стойте! Да ведь это храбры с заставы, трезубцы у них на поясах. Задери медведь Гусиную лапку! – подпрыгнул на лавке гончар.

Загомонили кругом, задвигались.

– Путаница! Оговор какой! Храбры, оказывается! А то ведь дружинники пустоглазого дыхнуть нам не дают!

– Жизни нет от них, – жаловался рослый камнетес – борода до бровей, грудь увешана кабаньими клыками, – сколько безвинного народа в порубы засадили. Вчера Козарью беседу пограбили, а нынче на Копыревом конце бесчинства творили – казну братчины гончаров отобрали и у кожемяк тоже…

– Да что у братчин! – ввязался кривой оружейник. – По землянкам ходили, ногату требовали, «Мы, говорят, дань собираем великому князю». – «Великий князь с нас никогда дани не брал», – толкую ему. «Дурачье, говорят, у вас теперь другой князь, Златолист». – «И тоже великий?» – «Тоже великий». – «Да чем же он великий?» – спрашиваю. «А тем, говорят, что болтунам языки режет».

– А ко мне ввалились два рыжих пса, у одного шрам на лбу, у другого – жила, что веревка, – подхватил Гусиная лапка. – «Подожди, грозятся, все горшки тебе перебьем, что будешь делать?» А я им прямо: «Черепки буду бить!»

– Вот как!.. Ха-ха!.. Ай да Гусиная лапка!

– Садитесь же, храбры, садитесь, будьте как дома. Воинов любовно усадили на почетные места, постелили на стол чистую рогожку, поднесли мед в деревянных кружках.

– За здоровье русских храбров, хранителей земли! Слава им! Пейте! Знайте, как любят в Киянь-городе храбров. Эй, хозяин, неси-ка еще меду покрепче, да квасу…

Накрошили в лохань хлеба, мяса, луку, залили квасом, дали в руки можжевельниковые, пахнущие перцем ложки – ешьте!

Вокруг стола сплотился тесный кружок. Кривой оружейник наклонился к самому лицу Бурчимухи:

– Ну?

– Что – ну? – передразнил тот, отправляя в рот смачный кусок.

– Как в степи?

– Печенеги идут большими кочевьями! Стояли до последнего. Невмоготу больше. Принаперли на нас.

– Слышите, кияне, войной степь поднимается!

– Идут-таки на нас печенеги!

– Проклятье этому «банному листу», добытчику, проходимцу!

– Подвинься, братец, бороду в лохани мочишь, – попросил Улеб низко нагнувшегося камнетеса. Он, казалось, ничего не слышал, ел за троих.

Хмельной изгой, грязный, оборванный, рожа в ссадинах, подперев голову руками, выводил:

– Про-о-па-дать нашим го-о-ло-вушкам, повыточат из нас кро-о-вушки печенежки. – А сам исподтишка стрелял глазами во все стороны.

– Гей, гей, не скули, тятя, не то ошейник наденем, – пригрозил Гусиная лапка.

– Ох, ра-а-спорют нам бе-е-лые груди, – едва слышно забормотал изгой.

– Торопиться надо, кияне. Соединиться с Доброгастом…

– Да убухать Перуну человечка для доброго исхода, хоть меня… – вставил изгой.

– Поди ты к лешему в лапы, сапог немазаный!

– А с кем Доброгаст придет? Кто договор печатью скрепит?

– Не заробейте, люди, все им выкладывайте! Зорька давно погасла, слюдяные оконца стали синими, слабо бились огни в светильнях.

Вознеслась песня, зажурбила и, захваченные властью простого напева, задумались умельцы. Пел, медленно перебирая струны старых с облупленной краской гуслей, мальчик лет пятнадцати, черный от загара и грязи. Он чуть поднял голову, словно никого не хотел замечать в прилуке; задумчивые, немного испуганные глаза его видели въявь то, о чем пелось в песне. А в ней пелось о том, что настанут на Руси лихие времена, придут чужие народы. Они придут с лицами, измазанными пеплом, и копыта их лошадей будут красны от крови. Реки крови прольют чужеины, пройдут по мостам из трупов. Вся великая Русь станет, как сжатое поле, и люди будут спрашивать друг друга: «Где наши боги и есть ли они?»

Встопорщились бороды, расширились глаза у слушающих, затаили дыхание, боялись вздохнуть.

А песня неслась и неслась, росла, ширилась, заполняла собою все. Казалось, не гусляр пел – худенький, грязный мальчик, а сама ночь, глядящаяся в окна звездной росой, сами киевские горы рождали ее, сама земля создавала эту полупесню, полумолитву. Казалось, ожила каждая вещь в прилуке, затаенно смотрела из полутемного угла, ждала чего-то.

– Пожаловали! – вбежал запыхавшийся хозяин. – Идут!

Песня прервалась, все встали и на пороге прилуки появился Доброгаст. За ним шли Идар, Глеб, княжич Ярополк и мытник. Поклонились.

– Доброгаст! – в один голос крикнули Буслай и Тороп.

– Здравствуйте, храбры! – обрадованно воскликнул Доброгаст, подавая каждому руку. – Вот мы и снова свиделись. С вами ничего не страшно… Нет, не сломить нас Златолисту… А, люди?

– Не сломить! Маковый шиш ему, – откликнулись умельцы.

Доброгаст сдвинул на край стола кружки, смахнул крошки рукавом холщовой рубахи, вытер пролитый мед.

– Садись, княжич, – указал он место Ярополку, – люди, это княжич Ярополк, сын Святослава.

Умельцы поклонились еще раз, старейшины братчин выдвинулись вперед, кое-кто привстал на цыпочки, чтобы разглядеть княжича. А тот, ковырнув непомерно загнутым носком сапога подвернувшуюся кружку, понюхал воздух, скривился и сел на указанное ему место. Ему хотелось сказать что-нибудь значительное, княжеское, чтобы повергнуть в трепет стоявших перед ним, но ничего не приходило в голову.

– Рыбой воняет, – сказал он наконец, – соленой…

– От кого воняет соленой рыбой? – грозно подхватил прилучник.

– От меня, – робко ответил рыбник, маленький веснушчатый человечек перед столом, – на засоле был.

– Выдь отсюда, немедля, – приказал прилучник, – или нет, стань там, за бочкой, она запах перебивает… У меня, княжич, всегда порядок, – заколыхал вторым подбородком прилучник.

– Люди, – начал Доброгаст тихо, – не мне вам говорить о том, что будет с нами, ежели добытчик и древлянское отребье пустят в Киянь печенегов. Вы сами все знаете, и все в ваших руках. Вот перед вами сын Героя, он обещает вам великую награду за изгнание Златолиста.

Ярополк важно кивнул головой.

– Надо бы грамоту написать, ряд[42] заключить по русскому обычаю, – сказал кривой оружейник.

– Напишем жалованную грамоту, – отозвался Доброгаст, – доставай, мытник, писало и бересту. Говорите, люди.

Еще ближе придвинулись старейшины братчин – все люди солидные, крепкие: видали всякие виды, хитрые в делах. Домотканые рубахи, окладистые бороды, зеленые веточки за ушами. Засопели. Стало хорошо, уютно. Все понимали, что происходит нечто, доселе невиданное. Мастеровой люд тягается с княжеским двором, предлагает ему свои условия. Старшина кожемяк положил на стол красный, будто бы медный, кулак, оружейник устремил ястребиный глаз на мытника, разворачивающего чистую бересту. Затихли.

– Скостить братчинам долг в триста двадцать гривен, – твердо сказал камнетес, и кожемяка пристукнул кулаком по столу, будто припечатал.

Ярополк втянул голову в плечи, словно на него валилась эта пудовая глыба серебра. Мытник от растерянности пустил слюну на бересту, подумал: «Ах, лешие, столковались, подсчитали, собрали долги в общую кучу…»

– Пиши, пиши, – утвердительно закивал головой Доброгаст, в душе его поднималось ликование, но виду не подавал.

– Не платить за мосты через Лыбедь, Киянку, Глубочицу, а лишь за Шуткинский мост, – продолжал камнетес, – поставлять изделия на княжеский двор с накидкой до одной куны, на подрядах свободным умельцам получать одну ногату в день, а хлеб и пшено даром; покупать нужное у князя по доброй воле, а не по принуждению… свободно торговать во всех городах и селах.

Камнетес кончил.

– Кажись все? Или забыл что, братья, а?

– Забыл, забыл, – спохватился старейшина бронников в шерстяном с медными кольчужками кафтане, – броню чтоб самим везти в Прагу, и к немым в Любек и Бремен; на Западе не умеют делать кольчатых доспехов, они там в цене, князь втридорога их сбывает. А ведь какой труд? Колечко за колечко цепляем, день за днем идет. В одном панцире шестьдесят тысяч колечек. Все согнуть надо, закрепить… колечко за колечко.

– Пиши, пиши! – подбодрил Доброгаст мытника.

– За все милости братчины обязуются подняться пропив крамольника, змеи подколодной, злого добытчика, мимохода Златолиста, и представить двору: сотню мечей, сотню простых щитов, двести крепких рогатин, сотню топоров, двести копий, луков и стрел много. Урон кузнецов, лучников, щитников, оружейников все братчины покрывают поровну, – доложил кривой.

В прилуке одобрительно загудели, княжичу налили вина, он хлебнул и важно кивнул головой.

– Пусть Ольга подпишет… княгиня, – выкрикнул Гусиная лапка.

Только мытник был недоволен. Водил костяным писалом по бересте и говорил про себя: «Погодите, разбойники, вернется князь, он вам даст свободно торговать! Надорвете животы на греческих галерах!»

– Значит, по рукам, люди? – спросил Доброгаст и подмигнул лукаво. – Если мы друг за друга, как колечко за колечко, какая кольчуга выйдет, – на всю Киянь!

– Пусть Ольга подпишет, – снова выкрикнул Гусиная лапка.

– Зачем – Ольга? – возмутился Ярополк. – Я подпишу!

Его вдруг осенило, он вскочил с места, вытащил из украшенных кораллами ножен кинжал, воткнул его в стол:

– Клянитесь, что не измените мне!

– Не дело это, княжич, не воины мы, чтобы клясться.

– Не перечь! – оборвал Ярополк, – говорите за мной: «Если изменим князю своему Ярополку…»

– Да ты ж только княжич! – снова повторил тот же голос.

– Не перечь! – взбесился Ярополк. – Дурачье! А вдруг Святослав совсем не вернется… кто будет вами править?.. А? Кто?

Все молчали.

– Я буду править! Говорите за мной: «Если изменим князю Ярополку, пусть станем желты, как золото!»

– Станем желты, как золото, – нестройно подхватили умельцы.

«О-о-о», – загудели стены прилуки.

Наступила торжественная тишина. Ярополк склонился над берестой. Пролетела муха, тронула струну забытых гуслей-звонкогудов, и она нежно отозвалась.

Хмельной изгой, бормоча что-то под нос, боком протиснулся к выходу, хотел шмыгнуть в дверь, но прилучник схватил его за шиворот:

– Куда, пёсья морда!

– Ой, пусти ты меня, не то возоплю!

– Куда?

– Надо мне… в кусты… охорошиться. Прилучник недоверчиво оглядел его, подтолкнул к двери.

Подошел Гусиная лапка.

– Кто выходил отсюда?

– Никто не выходил.

– Врешь! Изгой, как мыло по полке, скользнул.

– Ишь-ты, доглядел! Не бойся – у меня порядок. Ты скажи лучше, кто мне высыплет серебро на стол? Я честно веду свое дело и люблю, когда за него честно платят, – тряс вторым подбородком прилучник.

– Получишь сполна! Но ежели что… смотри, – ответил Гусиная лапка.

Сели совещаться.

– Так когда в дело?.. Завтра?

– Конечно, завтра, а то печенежки придут – Златолиста не свалишь.

Кто-то тронул Идара за руку. Обернулся.

– Дай-ка краюху, – попросил мальчик.

Идар потянулся за хлебом, потом остановился.

– Погодь! Где я тебя видел? Ах, чтоб тебя… на Белобережье… ведь это ты… еще за нами хотел увязаться… как зовут-то?

– Будимир, – смущенно улыбнулся мальчик, – я тебя сразу признал…

– Доброгаст, гляди-ка… отрок с Белобережья… помнишь?

– Каким же тебя ветром занесло сюда? – удивился Доброгаст. – Ну, давай руку.

– Это наш гусляр Будимир, – с гордостью доложил Гусиная лапка, – у него песен в голове, что семян в маке.

– Я с гостями в ладье приплыл сюда… в отчизну.

– Молодчина ты… Ну, слушайте внимательно, – понизил голос Доброгаст, – завтра с полудня добытчик приносит жертву в святилище Перуна. По окончании обряда дружина будет возвращаться в детинец мимо Кучинской горы. Тут мы и начнем. Чтоб все были готовы!.. Мои люди…

Будто всадники промчались по улице, будто конь заржал, кое-кто поднял голову, но нет, ничего не слышно.

– Проклятье! – неожиданно выругался кто-то. – Проклятье тысячу раз!.. Горим!

Грохнулся перевернутый впопыхах стол.

– Предатели! Вот он – чермный петух на двери!

Зловеще потянуло гарью, сени осветились трепещущим красным светом.

– Стойте, кияне! – крикнул Буслай, становясь на скамью, но его не послушались.

Толпа хлынула к окну и с руганью отпрянула – в нем угрожающе поблескивали наконечники копий. Стало ясно, что выхода никакого нет. Заголосили люди, заметались по прилуке, натыкаясь друг на друга, падали. Ярополк схватил Доброгаста за ворот, дышал в самое лицо:

– Друже, спаси… умоляю. Отец озолотит! Сделает тебя тысяцким.

– Полно, княжич, – досадливо отмахнулся тот.

– Погибаем, люди!

– Проклятье Златолисту!

Прилука медленно наполнялась дымом, тускло мерцали светильники, а из сеней уже высунулись огненные языки.

Безумие охватило людей, надежда покинула их. Держась друг за друга, кружили по прилуке, топтались. Кто-то прыгнул в окно и повис на копье.

– Выньте копье, дайте умереть! Чтоб вам…

– О… дыхать нечем!.. Дыхать… – ревел кто-то, лежа на полу и пряча лицо в шапку.

Каждую минуту огонь мог переброситься из сеней в прилуку.

– Улеб! Где ты? Слышишь, друг?

– Слышу, Буслай! – отвечал тот с перекошенным от ярости лицом.

Схватил обеими руками пустую бочку, поднял над головой и пустил ее в окно. Затрещали ломающиеся копья.

– Натужься, Улеб! Пропадем!

Храбр подхватил другую бочку, бросил и ее. Третья была с водой. Доброгаст видел в дыму: Улеб поднял ее, как щит (вода проливалась ему на ноги), и бросился с нею в окно. Отчаялись храбры, подхватили полумертвого Ярополка, выскочили вслед за Улебом. Над их головами сверкнули мечи. Потерявшие рассудок, охваченные паникой, люди выпрыгивали на траву, валились под копыта лошадей, падали сраженными. Некоторым удавалось спастись; с опаленными волосами, в горящей одежде бежал, светил во тьме, как факел, какой-то ремесленник. Доброгаст и храбры вступили в неравную схватку. Но уже со всех сторон, со всех разбуженных окрестных улиц сбегались горожане, швыряли в конников камнями и всяким дрекольем. Бурчимуха хватил мечом подвернувшегося коня. Рванулся конь, и грохнулся всадник на землю. Приставил к его горлу острие меча Бурчимуха, но неожиданно для себя отступил – перед ним лежал Златолист. Из-под черной стальной сетки глядели холодные глаза. Перед храбром промелькнули Десна… камыши… засека… пьяное лицо Буслая. Какую-то минуту колебался Бурчимуха, его толкнули, оттеснили конем.

– Идар! Глеб! Где вы? – кричал Доброгаст, сражаясь.

– Доброгаст! К нам! К нам! – отозвался Буслай-Волчий хвост.

Огненными вихрями бушевала улица. Вздыбилось пламя пожара, дышало знойно.

Доброгаст присоединился к храбрам, отбиваясь, они подошли к конюшне, но двери ее были настежь растворены, лошадей не было. Перелезли через плетень в кущу бузины, втащили обеспамятевшего Ярополка. Перевели дух.

– Кого нет? – тяжело дыша, спросил Улеб.

– Идара и Глеба, – ответил Доброгаст, отирая со лба пот. – Они вперед выскочили.

Княжича привели в чувство и двинулись дальше. Миновав несколько темных улиц, стали спускаться в кияньскую дебрь. Когда достигли дна урочища, из-за верхушек полыхнуло пламя – петушиный гребень: рухнула, должно быть, тесовая кровля прилуки. Стало темно, жутко, еще ближе сошлись вековые грабы, до верхушек поросшие холодным мхом. Черной тучею висела над головой гора Щекавица с могилою князя Олега.

Сгорела прилука «Чермный петух», погибло в ней много людей-золотых рук, киевских умельцев. Сгорел в ней и княжеский тиун-мытник, а от берестяной грамоты, в которую вдохнули киевляне свой гордый, смятенный дух, и пепла не осталось.

К утру Доброгаст с княжичем и храбрами окружным путем пробрались в Крещатую долину. Там их ждали отряды, готовые к решительной схватке.