Каменная грудь

КНЯЖИЙ СУД

Воля! Воля! Иди, куда глаза глядят, хоть на все четыре стороны, смело шагай, пятой стороны нет, как нет нигде вражьего духа проклятых печенегов. Никто не загородит дороги твоей, разве что линючий заяц перебежит ее, или стая красногрудых зябликов полыхнет зарею из конопляника, или прошелестят, ткнутся в ноги сухие шары перекати-поля. Вот они скачут в заднепровской степи, как лавина тех летучих людей, продираются сквозь увядшие травы, заваливают прибрежные вербы и краснотал.

Воля! Воля! Живи, трудись, радуйся, человек!

Доброгаст направлялся к днешнему граду. Отныне начиналась новая жизнь. Не было у него больше отрядов: киевляне разошлись по домам, смерды переправились на ту сторону, каждый занялся своим делом. Было обидно: со многими ведь мечтал всю Русь пройти, затеряться в лесах, вел об этом ночные разговоры у костров в Крещатой долине. Целым народом хотели они двинуться на поиски обетованной земли, взяли бы жен, и детей, и повозки, как делали прадеды в давние времена. Но чуть только печенеги разомкнули кольцо осады, люди тотчас же поспешили, кто к заброшенной полоске, кто к молотку или к гончарному кругу. И Доброгаст понял, что так оно и должно быть, что люди лучше его знают, где их родина, что другой не станут искать.

Не было больше отрядов, но зато была воля, была Судислава, была любовь! Все его существо ликовало оттого, что кончились наконец томительные дни осады, и в каждом уголке многострадального города начиналась кипучая трудовая жизнь. Кое-где уже на Подоле задымились избы, зазвенели наковальни, несколько «волчьих ям» изрыгали варящееся железо. Люди спешили: один в Дорожичскую пущу на охоту за тетеревом, другой на Долобское озеро поднимать перелетную серую утицу, третьи, весело перебраниваясь, тащили к Днепру тяжелый невод, а там уже стояли, покачиваясь на легкой волне, прибывшие из Любеча ладьи с хлебом, пшеном, солью. Это был мир.

Легкой походкой шел Доброгаст по улице, смотрел всем в глаза, словно с каждым хотел поделиться той радостью, которая переполняла его. Сегодня он увидит Судиславу.

В его отсутствие явились на Самвату тиуны и унесли обессилевшую девушку. Так-де распорядилась княгиня. Теперь Судислава там, в хоромах. А когда встанет наконец с постели, они уйдут. Тропинками, дорожками, не оставляя берега, пойдут туда, в Оковский лес, одни, без народа. Они не смирятся. Седой Словутич не отступится от них, они пройдут всю Русскую землю и навсегда затеряются в кривичских дебрях. Три большие реки – Волга, Днепр и Двина – берут начало в тех дебрях. В великом таинстве зарождаются реки – под каким кустом, под каким полусгнившим бревном – никто не знает. Бьют повсюду звонкие ключи, текут бесчисленные ручейки, голубыми славянскими глазами светят озерца. Никто не знает, знают только старые сосны, они считают каждую каплю, скатывающуюся с папоротника, чтобы не пропала зря: одна, две, три… Там, вдали от княжеского двора и его пронырливых мечников, вдали от жадных до наживы, бессовестных бояр найдут свое счастье влюбленные. Они станут ходить на охоту, – Судислава уже довольно ловко управляется с луком.

Заколотилось сердце и впрямь представилось ему: бежит Судислава за оленем на лыжах…

– Здравствуй, Доброгаст! Здорово! Пошли тебе добрые боги многих лет жизни во славу Киева! – приветствовали его горожане.

Шел навстречу человек – рука на перевязи, замотана чистым холстом, издали еще крикнул:

– Я уже здоров, Доброгаст! Погляди – затянулась рана, только мизинец не шевелится; ну да что мизинец– младший брат пальцам!

– Заходи, Доброгаст, на горячий пирог, – шутил кузнец, держа в клещах раскаленный кусок железа.

Какая-то старуха высунулась сквозь разрушенную крышу землянки, взаправду стала приглашать:

– Будь гостем, сынок, отведай нашего хлеба-соли, да уж не обессудь – с одного боку сыро: не наладим печь-то никак после тех лиходеев.

Повстречались три девушки, у каждой в подоле пшеница, заулыбались, закусили губы и незаметно бросили под ноги по зернышку – быть ему богатым.

Вратники у ворот детинца при виде его высоко взмахнули начищенными секирами, застыли железными идолами. Никем не задерживаемый, Доброгаст пересек двор, взбежал по ступеням красного крыльца и вошел в хоромы.

Ввиду исключительности случая, великокняжеская гридница была приведена в порядок: со стен соскоблена копоть от факелов, по углам сорваны давние паучьи гнезда, с мозаики стерта пыль, так что проступившее лицо Мезамира стало еще более грозным, еще торжественней вздымал он свой удачливый меч над покорно склонившимися обрами.

Солнечный луч, ударившись в звучные, сияющие смальты, рассеивался по гриднице легкой золотистой пылью.

Зала наполнялась приглашенными: мужчины – стриженые, впервые за долгое время сбросившие тяжесть панцирей; покрасивевшие женщины с набеленными лицами и подведенными бровями. Шли оживленные разговоры-пересуды:

– Слыхали, бояре, давеча тайно казнен древлянский князь Дремлюга и еще кто-то вкупе с ним, – шептал гнилозубый старик неподалеку от Доброгаста.

– И поделом ему… тягался я с ним из-за бобрового гона на Стугне-реке, он выиграл.

– Ух, какие казни пойдут теперь, Днепр окрасится, – продолжал шептать старик.

Доброгаст почувствовал: кто-то смотрит на него в упор, повернул голову – огнищанин пробирается к выходу. Что-то презрительное и вместе с тем настороженное сквозило в его взгляде, но Доброгаст только усмехнулся вслед колченогому.

– Печенеги хозяйничают в одном переходе от Киева… Нет, бояре, это полмира, – покуда Святослав не объявится, мира не будет.

– А что ему до нас? Он с болгарами на Царьград помышляет.

– Вестимо.

– Слава Велесу, я купил сегодня зерно у любечан. Осада, светик ты мой, того… кажется, впрок пошла. Зазвенит теперь серебро, только кувшины подставляй.

Гридница зароптала: на пороге появился один из тех, кто поддерживал Златолиста, – Бермятич.

Растерянный, взъерошенный, как бродячий пес, он кланялся не по званию низко.

– Все в чести смутьян, – сказал кто-то довольно громко.

– А пусть живет. И то ведь сколько бояр перевелось, – бросил гнилозубый старик.

– Разве что бородою пол метет, – согласились с ним.

– Нет ему места на земле! – послышался другой недовольный голос.

– Нет ему, грешнику, места и на небе, – крестясь вздохнул Чудин.

– Его место между землею и небом на крепкой веревке, – отрезал Доброгаст.

– Хочу сказать… – тихо начал и запнулся Чудин, – я просил Ольгу за тебя и Судиславу…

Он смущенно замолчал, потупился.

– Спасибо, боярин, – потряс его руку Доброгаст, – лишнее это, мы уйдем отселе.

– Не доверяйся Блуду, – сделав над собой усилие, предупредил Чудин, – идет в сапогах, а след босиком.

Снова Доброгаст поймал на себе неприязненный взгляд огнищанина, тяжелый взгляд, который трудно выдержать, столько в нем скрытой злобы, подумал: «Что ему во мне?»

– Пока Святослав вернется, печенеги последнюю кровь высосут, села поразоряли, а сколько смердов продали в рабство, страсть!

– Вот греки, поди, ликуют!

– Погодите! Придет время, увидит Царьград ветрила наших кораблей! Второй щит пригвоздим к воротам!

– Tcc! Идут, – прошелестело по гриднице, и разговоры прекратились.

Двумя рядами входили волхвы в одеждах из беленого холста; мягкие пошевни на ногах переплетены красной тесьмой. Торжественно задрав седые бороды, постукивая высокими посохами, они прошли и остановились у мозаики, как будто хотели ввериться защите непобедимого мезамирова меча. Их возглавлял Вакула, державшийся довольно уверенно, со священным рогом в руках. Опираясь на плечо маленького Владимира, появилась великая княгиня. Присутствующие согнулись в поясницах.

– Склонились, как под топором, – тихо пошутила Ольга, и многим стало не по себе, у многих упало сердце.

За последнее время глаза княгини помутнели, стали водянистыми, ни на ком долго не задерживались. На ней была красная греческая стола и голубая, наброшенная на голову мантия. В таком наряде запомнилась ей Матерь Божья на стене Софийского собора в Царьграде. Запавший рот еще больше выделял крупный нос, придавая лицу Ольги что-то жесткое и, вместе с тем, глубоко старческое. Только в высокой, чуть согбенной фигуре и в медленной поступи чувствовалась прежняя волевая, умная, мстительная псковитянка. Многие из бояр не могли на нее смотреть без ожидания чего-то грозного, пугающего неизвестностью, без невольного трепета перед этой, столь долго правившей всею русской землей удивительной женщиной.

– Ни перстенька, ни жемчужинки, – заключила одна из девиц, осмотрев наряд великой княгини.

– Ой, что-то страшно, берегивка моя! – отвечала ей шепотом подруга.

– Введите татя, – приказала Ольга, садясь в кресло.

Голос негромок, но решителен. Собравшиеся устроились поудобнее, поговорили с минуту, затем наступила долгая тягостная тишина, во время которой ясней проступил печальный голос листвы за окнами; безмятежно играющие солнечные пятна на полу стали как будто ярче. Где-то в полутемных сенях зародились негромкие звуки, словно бы далекий жаворонок звенел над колосистой рожью, потом, приближаясь, они потеряли напевность, отчетливо слышался лязгающий металлический стук, подобный стуку скрещиваемого булата. Стража ввела Златолиста. Чтобы получше разглядеть его, многие привстали, вытягивая шеи; поднялись на цыпочки, с задних рядов понесся злорадный шепот:

– Пожелтел в темнице, гусь.

– Пообтрепался кафтан скарлатный!

– Людожор, ненавистник!

– Гнусный соблазнитель! – выкрикнул вдруг кто-то.

Все повернули головы я увидели Бермятича. Корявый, красный от возбуждения, он грозил Златолисту волосатым кулаком:

– Отныне и вовеки веков да здравствуют киевские князья, законные правители Русской земли! А ты, подлый добытчик, сгинь навсегда!

Многие смущенно опустили глаза и, пока волхвы тянули молитву, призывающую милость богов на княжеский род, продолжали перешептываться:

– Ишь как пышет, пепелесый, не поклонится!

– А ведь меткий стрелок… а? Как, бояре? – в раздумье протянул безрукий сотский.

– А что ж… стрелок ничего, славный даже! – поддержал его кто-то.

– Лучший стрелок на Руси, – заключил другой.

– И вообще… того… витязь смелый, как вы, бояре, мыслите? – продолжал думать вслух безрукий.

– Что ж… недурной витязь…

– Отважный, – повернулся хмельной боярин.

– Один из храбрейших витязей на Руси! – тоном, не допускающим возражений, изрек стоявший рядом – лицо и руки сплошь на рубцах.

– Но… ведь… того… раб ведь духом, а? Бояре? – тянул безрукий, стараясь скрыть пляшущие в глазах искорки откровенной издевки.

– Вестимо, раб, – поспешно согласился кто-то, – экое кознование вздумал!

– Да и стрелок… того… получше бывают!

– Сколько хочешь.

– Скверный стрелок, удивляюсь, как можно…

– И тоже, такое скажут – отважен! Да он совсем трус, этот долгообразый, – сказал прежний голос.

Узник стоял на виду у всех, против великой княгини. Он заметно осунулся, на исхудавшем теле топорщилась грубая, прожженная во многих местах рубаха. Стальной обруч сидел на лбу криво и не сдерживал падающих волос. Однако, несмотря на истощение, Златолист держался прямо, массивная ржавая цепь отвратительной желтой змеей обвивалась вокруг его туловища, сползала на пол. Он держался прямо, но чувствовал себя жалким рабом – последний князек изжившего себя рода, усохший лист на древе великого княжества.

Скорбные мысли приходили в голову. Забвение! Нет ему высокого кургана с солнечным знаком – кольцом белых камней у основания, чтобы теплей спалось в могиле, нет ему песни… только мрак и золотые склоненные кисти лунных лучей.

– Кмет, носящий знак дубового листа, – начала Ольга суровым голосом, – как ты дерзнул посягнуть на стол и на меч, не тебе уготованные?

При этих словах торжественно выступили два волхва, неся тяжелый меч Киевского княжества. Он был осторожно поставлен острием вниз так, что под собственной тяжестью впился в половицу, и Ольга облокотилась на его рукоять. Редкий по величине и необычайный по чистоте диамант, украшавший перекрестие, величаво засиял, осыпая собравшихся стальными стрелами.

Златолист стоял безмолвный, даже обвившая его цепь лежала тихо, казалось, боялась звякнуть.

– Отвечай же, что ты умышлял, придя в Киев?

– Смерть Киеву! – воскликнул Златолист так, что все вздрогнули. – Смерть!

Заволновались бояре, нахмурилась великая княгиня.

– Господи помилуй, господи помилуй, – чуть слышно зашептала она поблекшими губами, стараясь глубже уйти в кресло от устремленного на нее взора. – «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй и спаси рабу твою Елену».[50]

Сухие пальцы перебирали на коленях четки из красного янтаря. Потом она выпрямилась, произнесла твердым голосом:

– По обычаям предков наших, каждый тать-злоумышленник испытывается огнем, дабы боги сами решили его участь.

– Ба-а-тюшки!.. Недаром всю ночь хвосты петушиные снились, ой, боюсь, берегивка моя, жутко, – хватала подругу за руки девица в платье с черными мухами.

– Испытать Златолиста огнем!

Волхвы принесли железное в окалине горнило, пододвинули к узнику. Затем кто-то в белом ловко, быстро вздул огонь, будто из рукава его достал. Когда угли достаточно раскалились, волхвы подняли княжеский меч, всунули в огонь его булатную рукоять. Застучали молотки – Златолиста расковывали. Цепь упала на пол, витязь вздохнул и подошел к горнилу.

Волхвы расчистили дорогу; в открытые двери был виден мокрый черно-бархатный ствол дуба, залитый бледным солнцем, и кусок свежего осеннего неба.

– Возьми этот меч – ты ведь зарился на него, понеси к священному дубу и сруби дуб у корня. Коли срубишь, приемлешь милость божескую и нашу. Княжий суд – господень промысел.

Златолист, словно очнувшись от тяжкого сна, рассеянно оглядел присутствующих, их настороженные, испуганные, потупленные и немигающие глаза, пышные бороды волхвов, обозначившие путь к заветному дубу, золото и парчу женских нарядов. Все ждали.

Не спеша, с достоинством, как и подобает кмету, протянул руку к раскаленной рукояти.

Вот он – хранитель власти, который помог бы древлянам утвердиться в Киеве, возвысить Искоростень, захватить великий путь «из варяг в греки», отомстить за отцов. Он лежит распростертый, охваченный красным, как знамя Киева, пламенем – княжеская власть над многими, многими городами необъятной Русской земли!

Дрогнула рука Златолиста, он увидел светлые детские глаза Владимира, с испугом глядевшие на него.

В каком-то отчаянном порыве, в безумном желании повергнуть в прах могучее дерево, он схватил меч, замахнулся им, спотыкаясь, бросился к выходу. Трещала, лопаясь, кожа.

– А-а-а! – закричали, заметались люди, будто стадо лебедей, застигнутое снежной бурей.

Кровь хлынула из носа Златолиста; вдыхая тошнотворный запах горелого мяса, ощущая невыносимую боль во всем теле, он выбежал на крыльцо и покатился по мраморным ступеням. Но не остался лежать; с живучестью кошки вскочил на ноги, сверхчеловеческим усилием поднял над головой меч. Не слушались руки, обрывалось сердце, с ужасающей быстротой деревенело все тело… Златолист выкрикнул что-то нечленораздельное и ударил мечом о влажный ствол дуба… Ослепило солнце, зашептались листья, а может, то ветер подул, только витязь пошатнулся, бессильно прислонился белым лицом к коре священного дерева, сдирая кожу и волосы, сполз по нему в беспамятстве.

– Смерть ему, смерть! – заголосили кругом. – Боги рассудили.

– Да, Бог рассудил! – повторила княгиня.

Волхвы подобрали Златолиста и понесли к стоящей поодаль повозке; подняли его на руках, как воина, сраженного в бою.

К Доброгасту подошел Блуд:

– Немедля ступай в покои княгини. Там Судислава.

Проронив это, он ласково улыбнулся и как-то боком засеменил к выходу прочь.

Доброгаст повернул голову, встретился глазами с Ольгой, она, как бы подтверждая сказанное вельможей, кивнула головой и тут же забыла о его существовании. Перед ней проходили племена, народы, весь этот смятенный, ищущий мир, молодой, полный сил, олицетворением которого был ее сын Святослав. Она жадно всматривалась в этот мир, искала в нем труды своих рук. Знала, что скоро умрет, но где-то далеко, на востоке, будет вечно катиться могучая река, которую Святослав завоевал, дал ей имя своей матери.

Что испытывал Доброгаст, видя врага приговоренным? Облегчение и только: ни торжества, ни злорадства, ни чувства удовлетворенной мести. Впрочем, ему некогда было размышлять – у княгини ждала Судислава.

Доброгаст протиснулся сквозь шумящую толпу, стал подниматься по знакомой лестнице, ведущей в покои Ольги. Перед дверью он на минуту остановился, поправил волосы и вошел – темно… В следующее мгновение страшный удар по голове согнул его так, что пальцы коснулись пола. Из-за пазухи выпал серебряный бубенчик и покатился, зазвенел девичьим милым голоском. Доброгаст попытался дотянуться до него. Стал на колени, но почувствовал новый удар. На него набросили жаркую медвежью полость и били долго, ожесточенно. Топали вокруг него люди, приговаривали:

– Смерть холопу подлому, смерть рабу.

Били чем-то тяжелым по голове, вышибали разум. Не мог пошевелиться. Но все его существо встало на дыбы, сосредоточилось в одном: «Нет, врете, не раб я!» Зазвенело в ухе, перебили, наверное, перепонку, ткнули чем-то, в глаз, стараются выдавить. Светлый разум его помутился. «Какая воля? Где она?» Все темней и темней в голове. Удар в лицо сапогом. Блеснула подковка на каблуке… Удар в грудь! «Вот где воля! Не выколотить вам ее, убийцы…»

А они разбросали пуховики, подушки, подняли дубовое ложе княгини и опрокинули на Доброгаста…

Потом уже, когда стемнело и в опустевших хоромах кое-где вспыхнуло разноцветными огнями слюдяное оконце, его завернули в медвежью полость и понесли. Тонкая струйка крови осталась на мраморе лестницы. Доброгаста положили на повозку рядом со Златолистом.

Утром у священного дуба появился Ольгин милостник – вельможа Блуд. Он возвращался из бани. Распаренное лицо его налилось кровью, даже глаза покраснели. Под мышкой – обтрепанный березовый веник. Осторожно потрогал рукой след удара, погрозил дереву пальцем:

– Э-хе-хе… за грехи мои посек я себя нещадно березовым прутом.