Каменная грудь

ДУНАЙСКАЯ БИТВА

В устье Дуная русские суда вошли незамеченными. После Хортицы, где принесли жертвы богам, останавливались только у острова Березань, чтобы передохнуть, оснаститься и принять от зажитников[25] необходимые запасы питьевой воды и продовольствия. Добрый десяток крепких насадов – смоляных высокобортных кораблей – пришел из Олешья – из этого упрятанного в камышах, мирного с виду городка на Перебойне, ведавшего, однако, всеми морскими походами и набегами на Корсунскую страну, византийские берега и даже острова Средиземного моря.

На Березань же вернулись послы из Болгарии, привезшие от царя вторичный отказ объединиться с руссами. «Познавшие истинного бога не соединятся с язычниками, как огонь не соединится с водой. Да не взрастут плевелы идолопоклонства на христианской ниве…»

– Мы сделали все, чтобы предотвратить пролитие братской крови. Но коли царя слова не убеждают, убедим мечом, – сказал на это великий князь.

Погрузились, по бортам развесили щиты, что придало ладьям воинственный вид, взбили паруса и поплыли дальше. Раздвинулись родные берега, легко пенясь волной, зарокотало Русское море. Со всех сторон глянула просвечиваемая солнцем зеленая пучина… Плыли подальше от берегов, так как вблизи Селины болгары держали морскую стражу. На десятый день вошли наконец в северный рукав обширной дельты Дуная. Но беспрепятственно высадиться не удалось, – пока, преодолевая течение, миновали дельту, царь Петр Кроткий загородил правобережье своим сорокатысячным войском.

Караван русских судов, держась середины реки, медленно поднимался вверх. Болгарские полки, еще не отдышавшиеся от неожиданного и продолжительного марша, сбиваясь, путая ряды, следовали по берегу и то громко бранились, то умолкали, следя за продвижением противника.

Угнув голову так, чтобы тень от козырька шелома падала на глаза, Святослав высматривал место для высадки. Берег низкий, заливной, густо поросший камышом и красноталом, тянулся угнетающе однообразно. Только в полуверсте от него маячили курганы древнего могильника, словно высокие киевские шапки зеленого бархата. За ними на возвышенности в жирной зелени виноградников белел городок с христианским храмом – маленькой, приземистой церквушкой. Городок окружал деревянный частокол – будто пояс сползал с округлого купеческого живота. Пылилась прямая дорога на Переяславец.

– Не пора ли, князь? – нетерпеливо повернулся Волдута. – Ужо высадимся, не дадим им опомниться.

– Повременим… осока! Запутаемся в ней, – отвечал Святослав, не отрывая взгляда от берега, – поднимемся выше. Гляди, вон там будто бы голо… песок!

Он положил руку на плечо Волдуты:

– Передай воеводе Волку: когда войско начнет высаживаться, ему со всей тысячей повернуть ладьи и спуститься до тех камышей, где вербы, видишь? Пусть пройдет сквозь камыши, выходит на дорогу и ударит болгарам в спину. Пусть стремительно пройдет, как камень сквозь мошкару.

Святослав помолчал, наблюдая за тем, как разводятся неприятельские полки, снял шлем, отер рукою пот со лба.

– Передать по ладьям: постепенно приближаться к берегу до одного перестрела. Хода не сбавлять. По моему знаку подтянуться – нос к корме… левые борты гребут! Разворот! Правые подхватывают… и во весь дух… Это будет начало. Второй бросок потруднее. Надо смять передних болгар и вскочить на яр. Первому ряду высаживаться с ладей, подняв топоры и укрываясь щитами! Всем задним взять копья наперевес. Назад ни шагу. Лучше повиснуть на копье, чем утонуть в Дунае. Не будут русалки забавляться трупами воев… Дружина нацелится на царский стяг – видишь зеленое полотнище… ударит в него, выйдет на дорогу и соединится с воеводой Волком.

По беспомощно повисшим парусам прокатывался слабый ветерок; лениво взмахивали, ослепительно сверкая на солнце, ряды измочаленных весел, кричали белогрудые чайки.

Сосед Доброгаста, широколицый, веснушчатый, даже в зеленых глазах рыжинки, откинулся с веслом:

– Чего-то робеет князь… медлит… такое дело затеяно, а он медлит.

– Болгар-то побольше. Гляди, как мордуются, – добавил второй отрок, худой, высокий, с тараканьими усами на детском лице, – побьют нас камнями, как лягушек.

– Будет вам! Чего раскаркались! – остановил их сивоусый Идар.

– Берег топкий… завязнем!

– Не завязнем, мы полегче болгар… недаром князь приказал в секирах дыры пробить… он смекалистый, наш князь…

– Теперь на секирах хоть сыр отжимай, – обронил кто-то шутливо, и окружающие засмеялись.

– Городок похож на наш, – обратился к Доброгасту сосед, – избы, частоколы, собаки брешут.

– Наш город и есть, – отозвался Идар, – по всему низовью Дуная русские города, еще при князе Кие воздвигнуты и даже раньше, когда мы здесь греков били!

– А люди? – заинтересовался Доброгаст; ему было немного не по себе, хотелось почерпнуть от товарищей то удивительное спокойствие, которое сквозило в каждом их движении, отражалось на каждом лице.

– И люди наши… русские здесь живут. Вот, бычья жила, поди, ликуют – земляки плывут… – ответил сивоусый.

– А какая земля! Какие сады выбузовали, какое обилье по склону, – восторженно проговорил сосед Доброгаста, налегая на весло.

Гребцы продолжали переговариваться, будто совсем не замечали противника.

В передних рядах болгарского войска шли, выставив массивные копья, воины в черных доспехах с оленьими рогами на шлемах; за ними – в чешуйчатых панцирях, со свисающими от бедер кожаными лентами. Воины недовольно хмурились, поругивались и никак не могли отдышаться. Развевая по ветру пышное оперение шлемов, носились военачальники – протостраторы. Чернели щиты, тряпками свисали шелковые стяги, высовывались полковые значки – львы, орлы, серебряные ключи. От начищенной брони шел жар, ослеплял.

Царь Петр, высокий, отощавший в вечных заботах (а их было много: то ссоры с синклитом, то покушения, то богомильские ереси, то разбойники на всех дорогах, то последняя война с греками), едва держался в седле. Его лихорадило. Растерянно отдавал приказания, тут же их отменял, отдавал новые. Свита наседала – одни советовали запереться в городе, другие возражали, говорили, что войску не прокормиться в таком маленьком городке и десяти дней, третьи настаивали на том, чтобы не принимать битвы, отойти и просить помощи у угров.[26] Петр не отвечал, густо нарумяненные щеки его скрывали смертельную бледность. Он выделялся среди прочих своим позолоченным шлемом и черной бисерной мантией, покрывавшей конский круп, – смешной, жалкий.

Отражение полков в дунайских водах ломалось, трепетало…

В руках Белобрада быстро двигалось костяное писало. Острие его выдавливало на листах бересты слова приказов Святослава. Сотский привязывал к бересте пучки сухой травы и бросал в воду. Береста подхватывалась течением, ее вылавливали, прочитывали, сплавляли дальше.

– Здесь, – коротко бросил Святослав Волдуте, – если сядем на песок… смотри!

– Не сядем, княже, эвона где Дунай поворачивает, – протянул мореход руку в боевой перчатке, – сильная струя бьет… все яр, а песок у самого хвоста. Две-три ладьи не дойдут поначалу. А что же Свенельд? Куда он запропастился со своею дружиной?

У Святослава даже жилы надулись на шее.

– Варяжская дрянь! Верно грабежом занимается где-нибудь на побережье… потрошит бродников…[27]

Он встал на носу у турьих рогов, надел шелом и помахал флажком на копье:

– Поворачивай!

«Ну, вот и начало», – подумал Доброгаст, занося тяжелое весло.

– Ломите уключины, дети, шибче налегайте на весла!

Княжеский конь в ладье громко заржал и навострил уши.

Прыснули первые стрелы; защитились дублеными кожами. Мелькнула чайка, перепуганный гоголь погрузился в воду, только черная голова торчала.

Святослав обратился к войску:

– Тут на берегу холмы, под ними спят наши предки. Они смотрят на нас! Давно ждут нашего прихода! Они храбро разили врагов, не думали о смерти и умирали, как мужественные воины, а не как бедные ремесленники! Братья! За великое дело идем в битву!.. Если нужно – умрем! Сгинем все до единого, но не посрамим матери-отчизны! Предки наши завещали нам славу: «Пока будут война и мечи в свете, нас не победить…», ибо все мы – единая плоть, и дух единый, а это и есть наша славная вековая правда!

Сотские подхватывали слова князя, передавали по ладьям, как самое ценное оружие. Загорелись сердца, гребли во весь дух.

Дунай гремел голосами; болгары остановились, воззрились на царя. Но тот, окруженный надменной свитой, молчал, только губы его сами шептали первую пришедшую на ум молитву. Камнем давила грудь висевшая на шее ладанка.

– Поищем чести в ратном труде! Пусть вечно стоит на море великая Русь, – продолжал Святослав.

На самой последней ладье слышали плохо: сотские сбивались, врали от себя.

– Что говорит князь? О чем он? – беспокоились воины.

– Греби знай!.. О том, что рать стоит до мира, а мир до рати, – отвечал кто-то, – и что един камень сто горшков избивает и еще о том, что надо накрутить хвост болгарскому царю, мало ли…

– Ах, будь ты неладен, – ругнулся другой, – болгары умеют стрелять, – штаны мне пришили к доске.

Коротко рассмеялись.

Ладьи, осыпаемые камнями и стрелами, были уже у самого берега. Святослав взвесил копье в руке и, вскинув его над головой, швырнул в самую гущу врагов, подавая знак к началу битвы.

– Ура-а-а! – понеслось над солнечной раскаленной поверхностью реки, захлестнуло берег.

Болгары бросились навстречу: пользуясь выгодным положением, не давали сойти на берег. Загомонили, закричали; уже не одна ладья беспомощно плясала на волнах и, никем не управляемая, плыла по течению. Но дружина врубилась в чело врага и пошла вперед. Ее вели великаны Ратмир и Икмор с Моргуном.

Полки смешались. Трещали стальные рубахи, алели оплечья, сбивались еловцы со шлемов, медные щиты вызванивали славу дедовских времен. Гремели мечи, ходили по головам. Раненые падали, хватали за ноги. Никогда еще Дунай не слыхал такого великого крика.

– На помощь, скорей!

Доброгаст побежал на голос – смерть играла над самой головой. Мелькали искаженные гримасами лица, жгли взгляды из-под стальных сеток; «ых», «ых» – слышались тяжелые выдохи.

Налетел рослый болгарин с топором, да подвернулся Сухман, яростно опрокинул его дубиной.

Проворно двигались вятичские братья. Один заносил меч, другой рубил по ногам секирой. Страха Доброгаст не чувствовал. Совсем как на кулачках, когда сходится село на село. Только больше хотелось кричать, ругаться. Скользнул меч по плечу, спасла гладкая кольчуга. Наскочил усатый – раз! И по усам побежала кровь. Снова появился Сухман с взлохмаченной за плечами волчьей шкурой. Он легко размахивал увесистой дубиной, как погонщик бичом.

Этим светлым, красивым утром шуршала под ногами густая трава, прохладный воздух врывался в легкие, накалялся в груди. Каждый трепещущий лист краснотала, казалось, говорил о вечности земного существования.

Святослав сорвал с руки медный обруч, сжал трубкой:

– Иване! Заходи справа! К Волдуте, слышишь?.. Назад, Воик, не зарывайся!.. Выводите полк!

Он нервно поглаживал влажную шею Чоха, нетерпеливо перебиравшего ногами.

– Проклятье, сдаются! Ратмир… туда!

Копье с раздвоенным, как змеиное жало, наконечником вонзилось в живот воину рядом с Доброгастом. Воин схватился за вывалившиеся внутренности, ахнул. Доброгаст прыгнул, вцепился в двуручный меч, повис на нем.

– Давран, Давран!.. Ны смы болгаре![28] – звенело в ушах.

Враги пустились на хитрость. Слева от Святослава полк дрогнул и побежал.

– Уррр-а-а! – увлеклось войско.

Князь приказал остановиться, но было поздно. Наткнувшись на засаду, гибли, повиснув на копьях, получая стремительные удары алебард.

Доброгаст тяжело дышал, мучила жажда, будто в горле билось сердце. Разговаривали мечи, железцы стрел царапали кольчуги, звенели щиты.

– За Русь! – кричали кругом, и Доброгаст кричал, чувствуя, что, перестань он кричать, как тут же упадет обессиленный. Клич объединял, заставлял чувствовать себя частью большого целого. Приходили на помощь товарищи, увлекали за собой в еще более яростные схватки, где уже не сила и не ловкость, а только отчаянное упорство спасало храбрецов, давало им победу.

В битву вступила последняя свежая тысяча, посланный в тыл воевода Волк не появлялся. Напрасно Святослав шарил глазами по дальним курганам: обозы, телеги, лошади виднелись там.

Удачней других действовало правое крыло – черниговцы и любечане под началом князя Синко. Они отбросили болгар далеко от берега и прижимали их к полку Ивана Тиверского.

В это время Волк, в сдвинутом на затылок круглом шеломе, потрясал кулаками, багровея, кричал:

– Борзее, мать честна! Проклятые бездельники!

Красный каблук с серебряной подковой стучал по доскам. Утомленные длинным переходом, с лицами, вспухшими от укусов мошкары, воины зверели, хватали оружие.

– Берите паруса! Кожи! В изгон, бездельники, живо!

Захрустели под ногами старые камыши, замокрели следы.

Не успели пробежать и двухсот шагов, как наткнулись на засевший отряд болгар. Завязалась сеча. Нужно было сверхъестественное мужество, чтобы сражаться, продираясь сквозь перевитые диким хмелем заросли, поднимая пудовые от налипшей грязи ноги. Многие погружались в трясину по колено, наносили удары вслепую – не давали смотреть тучи гнуса.

– Мостите мосты! – все больше багровел воевода. – Стелите полотна, бросайте кожи!

Паруса дырявились копьями, валили с ног дубленые кожи. Болгары изнемогали, посылали проклятия язычникам, теряли соображение.

Воевода Волк, покрытый грязью, как подводная коряга, шаг за шагом отвоевывал пространство. Перепрыгивая с трупа на труп, он добрался до предводителя, – вокруг того лежала куча тел.

– Тева! Тева! – звал военачальник, отбиваясь от наседавших.

– Пустите меня! Пустите! – пробился Волк.

Его кончар[29] столкнулся с мечом – посыпались искры. Ударили снова – осушили руки. Снова скрестили оружие, глянули друг другу в глаза.

– Давран, болгаре! – ощущая за спиной пустое место, закричал предводитель.

Он открыл рот, чтобы еще что-то крикнуть, но тут же повалился замертво.

Сопротивление было сломлено. Скашивая кончаром камыши, свирепый, как дикий кабан, воевода орал:

– В изгон, бездельники, живо! Вот я вас!

Он выбрался на дорогу и побежал, а в развороченных камышах над убитыми запорхали белые мотыльки, вылезли отовсюду лягушки, зеленые, словно из дорогого малахита, и беспечно затурчали.

… Святославу мнилось: Перун отвернулся от него. Заманчивые морские берега скрывались в тумане, вспять потек торговый Дунай, понеслась перед мысленным взором триумфальная императорская колесница…

«То-то обрадуются враги, отовсюду насядут на молодую Русь, придут полонить красных дев, грабить и убивать. Задымится в куреве пожаров беззащитная Русская земля, низко полетит над нею Дева-Обида. Ослабнуть сегодня, значит погибнуть завтра… Сгинуть, как обры,[30] исчезнувшие с лица земли». – Святослав чувствовал – ползла по спине холодная змея ужаса, а руки покрывались гусиною кожей.

– Нет, нет, – твердил он, – не ослабнут воины, не поникнет трава.

Князь уже не отдавал распоряжений, они были бы излишни. Все труднее становилось войску. Пали многие отважные воины. Пошатываясь, выбрался из битвы Иван Тиверский, прижимая меч к ране, подошел, вскинул отяжелевшую голову.

– Что шатаешься, Иване? – спокойно опросил Святослав, а у самого губы прыгали. – Говорил тебе, не пей крепкого меда.

Мутно глянул витязь, усмехнулся:

– Не крепкий мед тут повинен: угостили меня копьем под пазуху, князь.

Рухнул на землю в прохладную мяту и отошел.

Святослав спрыгнул с коня, поцеловал витязя в холодеющие губы.

Крепко стиснув друг другу руки, закостенели под ногами врагов в самой гуще битвы вятичские братья.

Знатный болгарин – нос дубинкою, на бритой голове две косы – занес меч, но Доброгаст выбил его из рук. Столкнулся с другим, глянул – Идар.

– Ничего, брат, ничего, – дыхнул в лицо тот, – крепись.

Рука сама заносила меч. Бросились в глаза оброненный кем-то сапог с дырявой подошвой и плоская фляга из обожженной глины. Неподалеку мелькал пурпурный пояс царя Петра.

Петр торжествовал. Окруженный блестящею свитой, он помахивал над головой золотым мечом.

– Победа! Победа! – ликовал царь. – Слава тебе, всемогущий господи!

Но он ликовал недолго. Вихрем примчался окровавленный всадник:

– Государь, язычники в тылу! Впереди них сам сатана!

Следом уже спешил другой:

– Батюшка царь! Руссы со спины заходят!

Петр вытянулся в стременах:

– Тысячу Таркана… свежую тысячу в битву! Скифский[31] полк в битву. Пусть им поможет Десница Божья!

Потянулись томительные минуты ожидания, когда ничего нельзя было разобрать – кто побеждает, а кто выдыхается. Хоругви, стяги, копья, секиры мелькали перед глазами и прямо на царя пятился чей-то испуганный конь.

Гонец крикнул издалека:

– Государь, полк протостратора Таркана отказывается идти в битву. Они кричат: «Кто служит царю, тот служит дьяволу!»

– Это ереси! Богомильские ереси! – взвизгнул Петр. – Ты слышишь? Скажи им, что они изменники; мерзких еретиков ждет геенна огненная! Объясни им, что Господь покарает их, «яко цари богом суть учинены…»

– Государь, – подскакал другой гонец, – скифы бросают оружие! Втыкают копья в землю и говорят, что они не будут биться с руссами… Что руссы им братья. «Мира нам», – кричат.

– Проклятые язычники… Я знал, что на них нельзя положиться… гоните их конницей, топчите их! Поистине, гнев господен обрушился на наше царство, – каждый третий или богомил, или предатель!

– Спасайся, государь!.. Измена!.. Сатана прорвал тыл!

Петр перекрестился, улыбнулся смиренно, кротко, как и подобало истому христианину. Угас луч надежды в пустой и темной, как господен храм, душе. Перед ним вдруг возникли три русских витязя. Конь лягнулся, кособоча, встал на дыбы, сбросил седока. Свита разбежалась. Царь поднялся, прячась за спину своего гетериарха.[32]

Икмор и Ратмир, залитые кровью, выставив тяжелые, до самой земли, щиты, наносили беспощадные удары. Прикрывая их сзади, шел Моргун.

На помощь царю подоспели несколько отважных всадников, вступили в схватку с великанами, а Моргун тем временем пробился к Петру. Тот дрожащими руками отстегнул бисерную мантию, выставил бесполезный меч. Моргун видел широко раскрытые от ужаса, будто бы выцветшие его глаза. По густо нарумяненным щекам катились красные ручейки пота. Мужество окончательно покинуло царя, утратилась способность распределять удары. Моргун легко выбил меч из его рук, коротко ткнул… Царь осел. Кто-то из телохранителей, в пестрых штанах и гребенчатом шлеме, зацепил его крючком алебарды за ворот и потащил в тыл, как мешок с сеном.

Моргуна достали копьем, он упал, скакнул по нему ошалелый конь, разметав пустые стремена. Рядом пал один из тысяцких, он был утыкан стрелами, как еж колючками.

Заколебался зеленый царский стяг, стал переходить с рук на руки. К нему подбирался Доброгаст с товарищами.

– Ура! – не выдержал Святослав, когда в тылу врага показался воевода Волк. – Слава русскому воинству!

Он поспешил берегом туда, где рубились новгородцы, врезался в битву, увлек за собой воспрянувший духом полк.

Болгар охватила паника. Никто из них не видел царя, но все видели страшного воеводу Волка в тылу. Будто молния ударила в войско: «Окружены!»

Стальной лес подхватило вихрем, смяло и понесло.

Один за другим западали вражеские стяги. Два или три болгарских полка еще упорно сражались, но мало-помалу бегство становилось всеобщим. Напрасно военачальники бесновались, пытались собрать разгромленное войско, размахивая хоругвями. Мелькали ноги, перетянутые красной тесьмой, катились брошенные щиты.

Доброгаст, почувствовав приступ тошноты, подмял стяг, по которому растекалось темное пятно, сел.

«Все кончено, – сказал голос изнутри, – тебе не встать, нет! Не пытайся напрасно!» Доброгаст прислушался к этому голосу, опираясь о серебряное древко, поднялся и опять сел, зажмурившись от боли. Придавило тишиной… долгой, долгой; позвоночник ослаб, голова стала запрокидываться назад и, когда раскаленный солнцем ворот кольчуги обжег затылок, Доброгаст грохнулся навзничь.

Низко кружили вороны, галдели, раскрывая уродливые клювы. Ощутив гадостный запах, Доброгаст открыл глаза, увидел на плече одного, старого, с обтрепанными крыльями. Он немигающе глянул в самые зрачки, раскрыл клюв, показывая беловатый язык, и нехотя скакнул прочь, волоча хвост в крови. Сколько времени прошло, Доброгаст не знал…

Поникшая, затоптанная трава медленно распрямлялась, с тихим шелестом поднимались из праха былинки. Выкатились на небо крупные слезы-звезды. Юноша Воик лежал рядом, широко, как бы для объятий, разметав руки и смотрел остекленелыми глазами, удивлялся, что не видит в небе Большого ковша, проливающего на землю живую воду.

Знаменитое своими походами на Византию болгарское войско было разгромлено наголову. Остатки его отступили к Доростолу и заперлись там, найдя приют у патриарха.

Тяжелым взором смотрел Святослав, как проносили убитых и раненых. Будто намного постарел – сошлись на переносице густые брови.

– Победа, князь, – подошел воевода Волк, грязный, с желто-зелеными от цветущего рогоза волосами, поднес золотой меч Петра.

Князь даже не взглянул на него.

Моргун приподнялся на носилках между двух коней:

– Я жив, князь…

– Вижу, спасибо тебе, славный витязь, – коснулся вытянутой ладонью земли Святослав.

На болгарском знамени несли Доброгаста.

– Живой или мертвый – он сотский! – бросил князь. Опираясь на плечо Волдуты, князь спустился к Дунаю, вошел в воду по грудь, охлаждая латы.

Откуда-то появились нарядные девушки – целая стая. Летники расшиты хитрыми узорами, в которых мелькает что-то родное, знакомое, на ногах праздничные лапти с вплетенными в лыко шелковыми лентами. Заробели девушки, стали бросать в реку пучки ромашек.

– Ой-ли, девицы! Свои ведь, ящероглазые? – слабо улыбаясь, повернулся к ним обмякший князь.

– Свои, княже, русские. Твоего роду-племени, – отвечали те хором, – дождались наконец соколов наших.

– Великий князь! Прибыло посольство от имени царского синклита, – доложил Белобрад, – послы сняли шапки и держат их под мышкой.

– Ну, други, – улыбнулся Святослав, захлопал ладонями по воде, – начинается дело всей моей жизни, великое дело объединения!