Каменная грудь

ПОРАЖЕНИЕ

Где свил гнездо орел, там поселился ворон… По всей площади княжеского двора пылились пышные багдадские ковры, земляной вал детинца украсили шелковые полотнища стягов – белые, с золотыми дубовыми листьями; кусты на воротах детинца, увешанные алыми и желтыми лентами, как костры, пламенели под ветром. Смоляной, пахучею хвоей была устлана дорога из внешнего града до самого храма Перуна; по ней медленно двигалось торжественное шествие. Сытые, лоснящиеся боками лошади дружно хлестали хвостами.

Златолист держался в седле прямо, чуть выпятив грудь и оттянув стопу назад, как истый русский витязь. Удобно в окованном серебром седле с нагибными луками и чепраком червчатого бархата. Приятной тяжестью висело за спиной ниспадающее тяжелыми складками багряное царственное корзно. Огражденный от народа ворами—легкими плетеными изгородями, несомыми стражей, Златолист видел море людских голов в выгоревших шапках и линялых платках да сияющие, отточенные лезвия секир над ними. Презренное людское стадо! Не нужен меч, с одним бичом в руке он погонит это стадо куда захочет, пусть только появятся печенеги. Златолист повернулся вполоборота и бросил меченому:

– Почему они молчат? Почему не видно упившихся?

Меченый смутился, заерзал в седле и зашептал:

– Кой-то злодей пустил брехню, что меды отравлены… боятся.

– Чушь! Покажите пример – пейте сами.

– Я, князь, отрядил уже кое-кого.

– Вот-вот, пусть упиваются кияне, – скривил в усмешке губы Златолист и поглядел за Днепр, в степь, туда, где синел край неба и откуда тяжело, будто коровы с водопоя, волочились тучи.

Если бы витязь с высоты своего седла вгляделся в происходящее кругом, он бы увидел, что народ шепчется и пересмеивается, кой у кого подозрительно топорщатся полы сермяги и блестит в рукаве нож. Он бы увидел, как на Самвате появляются кучки людей… Но Златолист смотрел поверх голов в степь…

Недобрым ропотом провожал народ дружинников.

– Видали самозванца? В великие князья посвящается, – громко так, чтобы все слышали, оказал Гусиная лапка. Голова и шея его были обмотаны тряпками, левая рука – в шерстяном чулке. Он то и дело подносил ее ко рту, дул.

– Морда-то, морда… что каблук стоптанный, – продолжал Гусиная лапка, – к святилищу поехал. Только не, примет Перун его требы.

– Эй, эй! Посторонись! Дай дорогу, – послышался чей-то неприятно громкий голос, – дорогу… так… стой здесь! – Двое холопов прикатили пузатую пятнадцативедерную бочку меда.

– Ф-фу! Ну и тягота! Подсобите, люди! – крикнул человек, с виду пьяница, рожа помятая, в синяках и ссадинах. – Ну-ка, братцы, разок. Навались!

Он суетился, потирал руки, подталкивал соседей, избегая смотреть в глаза.

Двое или трое подошли, помогли установить бочку, остальные стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу, – с чего это вздумалось пустоглазому потчевать народ. Холопы скрылись.

– Не толпиться, людие, без драки… всем достанется, – вконец разошелся человек, подбирая камень, чтобы вышибить днище, – вот у меня и ковш припасен, ай да князь… удружил милостивец Златолист, пошли ему Перун долгие дни.

Он стал колотить в днище, прибил палец, сунул его в рот, запрыгал вокруг бочки, кривляясь и похлопывая по ней другой рукой:

– Ан кусается как, голубушка пузатая!.. Ломает ее при народе… хе-хе… Но мы толстуху силком!

Человек вышиб дно в бочке, выловил щепки и продолжал все также неискренне:

– Подходите, братцы… пьяным медом, стоялым, угощает великий князь. Ох, как в нос шибает… от одного запаху одуреть можно… даром!.. Что нам? Все одно жизнь колесом… подходи!

– Третьего дня мечом угощал Пасычну беседу,[43] трупами Ручей[44] перекрыл, вчера «Чермного петуха» сжег, а нынче медом, – недоверчиво пробормотал кто-то.

– Подавиться ему костью у меня под столом, псу окаянному, – подхватил Гусиная лапка.

При этих словах суетившийся человек вздрогнул, как-то особенно пристально посмотрел на гончара, окинул взглядом припухших глаз его обмотанную тряпками голову, руку в чулке. Один из тех, кто ставил бочку, потянулся за ковшом. Толпа придвинулась.

– Стойте, кияне, – поднял руку Гусиная лапка, – говорю вам, – не пейте! Печенеги могут нагрянуть, Златолист их давно ждет.

– Какие там, к лешему, печенеги!

– Вот еще!

– Выдумывай.

Человек неестественно громко всхохотнул:

– Ох, насмешил, старче… насмешил, такое ведь скажет – печенеги! Сто лет их не было на Руси, так что не каркай, старик, крылья отрастут… Не слушайте его, люди, подходите!

Бочка стояла, заманчиво играя краями; светила янтарным огнем пахнущая днепровскими лугами жидкость. И нельзя было оторвать глаз от нее.

– Стойте, кияне, – возвысил голос Гусиная лапка, – отравлена бочка… жабы в ней утоплены, гадюки и скорпионы.

– Врет, врет! – торжествующе затанцевал человек со ссадинами на лице. – Вот я пью из самой середины за здоровье князя Златолиста!

С этими словами он перегнулся через край бочки, подтянулся на носках и стал лакать огненную влагу. Гончар вдруг подскочил (никто не ожидал такой прыти), задрал ноги человека, окунул его с головой. Все так и остолбенели, а человек подергался, подергался и обмяк. Толпа готова была ринуться, чтобы растерзать, втоптать в пыль Гусиную лапку, но тот сорвал с головы тряпки, обнажил руку, и все увидели сожженые седые волосы, поднявшуюся пузырями кожу.

– Вот, люди! – исступленно закричал гончар. – Он предал нас в прилуке «Чермный петух». Я опознал его, гнусного изгоя. Я никогда никого не обманывал… вы знаете меня по горшкам с гусиной лапкой на донышке. И, если я лгу, придите и убейте меня. Говорю вам – печенеги идут!

Толпа заволновалась, загомонила:

– Двигаемся к святилищу!

– Вече надо собрать!

– К ответу Златолиста!

– Старика волоките, – пусть скажет другим, что нам говорил!

Гончара подхватили под руки и потащили. Он успел только сплюнуть в сторону бочки, из которой торчали ноги изгоя…

… Перед входом в храм Перуна двумя рядами выстроились волхвы, в длиннополых до пят белых одеждах, грубо шитых красными нитками. Седобородые, волосы до плеч, в руках высокие, сучковатые посохи. Из раскрытых дверей храма тянуло дымом, в темной глубине святилища потрескивал дубовыми дровами неугасимый костер. Навстречу Златолисту вышел Большой волхв Вакула. Он грозно поднял посох:

– Какою дорогой пришел, человече?

– По крови врагов брел, по трупам ступал, по черепам восходил.

– Все ли убиты?

– Все до единого.

– А что ты принес с собой?

– Аксамиты и паволоки, каменья и золото.

– Падите, люди! – становясь на колени, воскликнул Вакула. – Князь пришел!

Ряды колыхнулись, волхвы последовали примеру первосвященника. Златолист спешился, величественно поднял голову, подошел к Вакуле:

– Ну, а ты кто, что смел испытывать князя?

– Я всего лишь недостойный служитель Перуна.

– А пошто ты присвоил себе священный рог и священный нож – знаки княжеской власти? Подавай их сюда.

Два мальчика, одетые так же, как и волхвы, подбежали, протянули ему на полотенцах наполненный вином турий рог и длинный с рукоятью в бирюзовых глазках жертвенный нож.

Волхвы затянули унылую молитву:

Златолист, приняв рог и нож, вступил в святилище. Там было сыро, мрачно. Бегучие отсветы костра освещали изваяние Перуна в хитрорезанной деревянной одежде на кривых железных ногах. За ним возвышались четыре деревянные резные колонны, увешанные дорогими коврами, стояла золотая утварь – братины, холодильники для вина, кувшины, ковши. Серебряное с золотыми усами лицо бога тупо уставилось на вошедшего, в руках вспыхивала крупными рубинами молния.

К требищу, наподобие каменного шестилепесткового цветка, волхвы подвели откормленного быка, испуганно поводившего красными глазами. Прочитали короткую молитву, ударили в бубны, застучали палками по развешанным на стенах рогатым черепам. Животное недоуменно ворочало головой. Здоровенный старик поднял над ним пудовую кувалду, ударил промеж рогов. Оглушенный бык припал к земле, голова легла на требный камень. Златолист коротко взмахнул ножом, и все кругом завопили, затопали от радости, видя, какою щедрой струей хлынула к подножию Перуна горячая жертвенная кровь.

– Да здравствует новопосвященный великий князь, ура!

Спустя некоторое время богослужение окончилось. Дурной запах требы бил в нос, и Златолист поспешил выйти из храма; к тому же ему не терпелось взглянуть туда, поверх реки, в степь, откуда шли тучи. Подвели коня. Златолист вскочил в седло, осмотрелся, брезгливо вытирая руки о красное корзно.

– Снимите стражу у Кузнецких ворот, – приказал двум дружинникам.

Возвращались молча. На улицах стало подозрительно пустынно, только потревоженные собаки взбрехивали да петухи перекликались вещими голосами, будто сговаривались о чем-то. Дорога шла у подножия Кучинской горы, отвесно обрывающейся над Днепром с одной стороны и крутым спуском – с другой, подольской стороны. Здесь было узко, тесно, и дружина то сбивалась в кучи, то растягивалась; задние ряды напирали на передних, знаменосцы почему-то оказались в середине. Вдруг наверху горы что-то заскрежетало и оглушительно грохнуло. Дружинники подняли головы. Сверху, все больше и больше набирая скорость, катились на них две тяжело груженные телеги. Разбрасывая острые камни, они приближались с молниеносной быстротой. Клубами поднималась пыль из-под колес. В следующее мгновение (никто еще не успел выйти из охватившего всех столбняка) они врезались в конные ряды и произвели страшное опустошение и сумятицу. Одна из телег опрокинулась, чудовищным камнеметом изрыгнула град булыжников. Храпение, вой, предсмертные крики…

– Смерть Златолисту! Смерть! – раздался воинственный клич, и отовсюду – сверху, из боковых улиц, от Боричева – понеслись людские бурливые потоки – отряды Доброгаста.

Градом сыпались камни, летело дреколье. Сорванными плетнями перегораживали улицы, теснили всадников. Свистели, улюлюкали и рвали дружину на части. Это было, как гром среди ясного неба.

Златолист растерянно метался из стороны в сторону, поднимал и опускал окровавленный меч; он был разбит, уничтожен. Здание, возводимое с таким терпением, с таким упорством, рушилось на его глазах. Удар был так неожидан, нападавших так много, будто весь многочеловечный Киев в дикой злобе поднялся на него одного. Витязь не успевал отбиваться; люди падали от его меча, но все лезли и лезли. Куда ни взглянешь – беснующиеся волны голов, над ними взлетают мечи, будто Днепр плещет в бурную погоду, а он один, как щепка, на этих разъяренных волнах. На помощь пробился меченый, ляскнули, встретившись, стремена.

– В детинец, князь! – крикнул меченый в самое ухо.

Но Златолист не послушал его. С лицом, искаженным отчаянием и ненавистью, он бросился в самую гущу сражения, рубил, давил конем, бесновался, кричал что-то, пытаясь собрать разрозненную дружину, но это мало помогало. Златолист видел: будто вихрем развеяло дружину по городу, всадников били, сшибали камнями, стаскивали крючьями. Одного загнали на крышу ветхой землянки, крыша рухнула, и всадник провалился, в туче поднявшейся пыли мелькнули задранные лошадиные ноги. Старик-горожанин нагнулся над другим оглушенным дружинником, срезал пояс, поднял кольчугу и всадил под ребро нож. Рванул коня на дыбы Златолист, секунда – и копыто размозжило лицо старику. Мелькнула тень – прыгнул кто-то с дерева на плечи молодому дружиннику, рыча и сжимая друг друга в объятиях, покатились в канаву.

– Доброгаст! Вот он в красном корзне!.. Смерть Златолисту! – воскликнул худой, длинный мужик, глотая свою кровь.

– Смерть Златолисту!.. Смерть!

В какую бы сторону ни поворачивался кмет, отовсюду он слышал только одно слово. Оно горело на острие копья, направленного в его грудь, дышало в воспаленном дыхании, плясало в глазах бесчисленным множеством скрещиваемых мечей, вспыхивало злобными огоньками на кольчуге. Удар! Еще удар! Справа, слева… рука дрожит от напряжения, глаз выбирает жертву… Появились рядом дружинники, один, другой, третий, потом привалила целая дюжина. «Еще не все потеряно», – мелькнула радостная мысль.

– Рубите подлых людишек, чернь подольскую! – воскликнул Златолист, ободрившись. – Ставьте на лбах у них кметские знаки!

Златолист кричал или ему казалось, что он кричит. Надо было окружить себя воинами, сплотить их вокруг себя, ведь так легко было теперь обрушить смертельный удар на подлый взбунтовавшийся люд, смять его, погнать в Днепр. И новопосвященный князь кричал… Но страшная усталость, безразличие поднимались изнутри и овладевали им. Златолист смутно чувствовал – никогда не встанет на ноги его рассеянный род. Наступили новые времена, непонятные, враждебные ему. Один был Златолист, защищая пустое, умирающее слово «род». Кончилось княжение и кончилось не только потому, что не было у него ни пашен, ни рек, ни лесного промысла, но еще и потому, что навсегда оборвалось что-то в груди, иссушило душу. Слишком много ударов нанесли древлянским князьям князья Киева. Душа кмета была похожа на разрытое, опустошенное врагами поле. Подрубленное дерево, пусть оно даже дуб, сохнет, а листья желтеют, становятся золотыми…

Тесные улицы, перегородившие их плетни и наваленное повсюду дреколье не давали возможности развернуться, использовать всю мощь конского натиска. Приходилось топтаться на месте, а народ все прибывал. Мальчишки с горы метко швыряли голыши, какая-то старуха била клюкой по ногам лошади, била и пряталась за дерево. Бледный, как мертвец, с бессмысленным взором Златолист выбрался на дорогу, за ним остальные. Наперерез бежали Доброгаст и храбры. Плотной стеной стали поперек улицы, перегородили ее щитами, выставили копья.

– Сдавайся, Златолист! Кончено! – крикнул Доброгаст.

Но Златолист натянул поводья, пустил коня в галоп. Затрещали копья, грохнули мечи по щитам, три дружинника вылетели из седел, и пошатнулся, рухнул на землю Бурчимуха с разрубленной головой.

Доброгаст схватил под уздцы мечущегося коня, рванул к себе, вскочил в седло.

– Люди! В изгон! К детинцу!.. Добьем зверя в логове! Не дадим ему затвориться!

– В изгон! В изгон!.. – откликнулась тысячная толпа. – Поднялись мы всем Киевом! Не отступим теперь!..

«Вот оно, возмездие!» – ликовал Доброгаст, видя, как людской поток устремился к детинцу.

Идут, наступают друг другу на пятки, тычут в спины кулаками, ощетинились копьями. Лица возбуждены, волною поднимается упоение победой. Не заметили, как подошли к воротам княжеского двора. Словно кто на крыльях перенес их сюда. Златолист успел запереть ворота. Полезли на вал, не замечая того, что стрелы хлещут гуще, чем дождевые струи, что падают и остаются лежать кругом люди. Дружина не выдержала натиска, рассыпалась по двору, одни искали спасения в бегстве, кое-кто пал на колени, большинство укрылось в хоромах. Пока Доброгаст осаждал палаты, Идар бросился к Воронграй-терему в дальнем конце княжеского двора. Рукоятью кончара сбил замок на двери. Пахнуло плесенью. Вошли. Земляной пол задышал под ногами.

– Здесь поруб! – сказал Идар. – Разбирайте пол.

Он приложился к отверстию, в которое на веревке опускала пищу заключенным и крикнул:

– Воля вам, земляки! Свержен Златолист!

Радостным, торжественным гулом отозвались люди из подземелья.