Камни

Часть третья 1

— Вам не стоило меня встречать возле метро, — Каролина смущённо смотрит на Самуила Соломоновича. Тот тут же кивает в ответ с лёгкой улыбкой.

— Ты совершенно права, — отвечает он. — Мне не стоило тебя встречать возле метро. Мне стоило отправить за тобой такси, — он по-отечески касается её руки. — Не замёрзла?

Каролина качает головой:

— Нет. В метро же тепло.

— Не рассказывай мне, — отмахивает Самуил Соломонович. — Я прекрасно знаю, как там дует. Я, конечно, местами заевшийся старый еврей, но иногда — представь себе — езжу на метро.

— Я не замёрзла, — уверяет его Каролина. И тут же добавляет: — Не переживайте.

Самуил Соломонович выразительно смотрит на неё.

— Давид знает, куда ты поехала? — спрашивает он.

Каролина заминается на пару мгновений, а затем смотрит ему в глаза.

— Нет, — говорит она.

Самуил Соломонович кивает:

— Я так и думал.

— Самуил Соломонович, — тихо произносит она, — я не хочу, чтобы вы считали, будто я делаю что-то у Давида за спиной. Я непременно всё ему расскажу, просто я решила…

Жестом руки он останавливает её:

— Карочка, ты не должна передо мной оправдываться, — после чего делает паузу и добавляет: — И перед ним, к слову, тоже, — она смотрит на него, явно стушевавшись, и он тут же берёт её под руку. — Идём, пока мы тебя окончательно не заморозили. Этого я себе точно не прощу.

Поднимается ветер.

Холодный, перемежающийся маленькими льдинками дождь сменяется снегом.

— Это вам, — Каролина достаёт из сумки небольшой пакет. Самуил Соломонович берёт его и тут же заглядывает внутрь.

— Кошерные сладости, — говорит он. — У тебя получилось меня порадовать. Спасибо, — он разводит руками. — Ничего не могу с собой поделать, очень люблю сладкое, — и тут же добавляет: — Давид не любит. Не в меня пошёл. Давай проходи в комнату, я только… кота покормлю.

Большой полосатый кот при этих словах тут же вываливается в прихожую, будто по мановению волшебной палочки, и выразительно смотрит на гостью.

— Это Оскар, — говорит Самуил Соломонович.

— Как Оскар Шиндлер? — Каролина улыбается. Ей вдруг становится стыдно. За всё то время, что они с Давидом вместе, его отец неоднократно приглашал их в гости. Давид, казалось, делал всё для того, чтобы не ехать к отцу с ней, постоянно находя неотложные дела или что-то в этом роде.

Наверное, ей стоило проявить твёрдость и решительность и настоять на совместном визите.

Но тогда Каролине отчего-то казалось, что она не вправе вмешиваться.

Теперь уже не кажется.

— Да, именно, — отвечает ей Самуил Соломонович. — Я взял его в приюте, где его называли Васей. Он, надо сказать, не отзывался на это имя, с чего я сделал вывод, что оно ему не нравится, и решил сменить его. Оскар — это было первое, что пришло мне в голову. Ты не поверишь, он начал на него отзываться сразу же.

Каролина решается погладить кота. Тот, как ни странно, это ей позволяет.

— Ты нравишься ему, — делает вывод Самуил Соломонович. После чего добавляет: — Ну проходи в комнату, я сейчас приду.

Каролина проходит в комнату с открытой дверью, на которую указывает Самуил Соломонович.

В комнате горят настенные светильники. Верхний свет не включен.

Около окна стоит массивный письменный стол. На нём лежит большая толстая книга. Подойдя ближе, Каролина видит, что это Тора.

Она берёт книгу со стола и начинает листать, и в этот момент в комнату входит Самуил Соломонович.

Каролине вдруг становится неловко. Как она вообще могла додуматься потрогать без разрешения чужую вещь!

— Извините, — быстро проговаривает она. Самуил Соломонович тут же качает головой.

— Не извиняйся, — говорит он. После чего добавляет: — Можешь взять почитать, если тебе интересно.

— У нас дома есть такая, — отвечает Каролина. Кажется, Самуила Соломоновича это удивляет.

— Да? — переспрашивает он. — Это, должно быть, Авраама. Давид не религиозен. Впрочем, его дед тоже не был. Однако он очень ощущал себя евреем, если можно так выразиться. В своё время, совсем юным, он попал в Освенцим. Там он выжил, дожил до освобождения… ты, наверное, знаешь.

— Да, — кивает Каролина. — Я читала об этом.

— Ну а Давид совсем не такой, — заканчивает Самуил Соломонович. — Он… космополит, наверное. Может, это и правильно. Для него правильно. Ну, садись, чего же ты стоишь.

Каролина присаживается на небольшой диван. Самуил Соломонович опускается в кресло напротив неё.

Он ничего не говорит — лишь вопросительно смотрит на неё, но Каролина понимает его без слов.

— Самуил Соломонович, может быть, это не моё дело, — робко начинает она, — но я хотела спросить, что случилось у вас с Давидом… если, конечно, вы готовы об этом говорить.

Самуил Соломонович тяжело вздыхает.

— Я знал, что ты это спросишь, — отвечает он. — Нет, даже не думай, что это не твоё дело. Все эти новомодные «не мои дела» и прочие принципы невмешательства… — он делает выразительный жест рукой, — …они про что угодно, только не про настоящие человеческие отношения. Если человек тебе дорог, то невмешательство преступно. Я всегда так считал, — какое-то время он молчит, а затем наконец продолжает: — У нас с Давидом вышла ссора. Точнее, даже не ссора, а… вероятно, он просто разочаровался во мне. Окончательно. Это совершенно логичный исход, знаешь. Он никогда не испытывал ко мне особых чувств. Надеюсь, у меня будет возможность общаться с внучкой… мне бы этого хотелось. Что до Давида… я смирился.

Каролина смотрит ему в глаза и качает головой.

— Вы ошибаетесь, — горячо произносит она. — Вы даже не представляете, насколько вы ошибаетесь!

— Карочка, при всём уважении, думаю, ты недостаточно глубоко понимаешь ситуацию…

— Я думаю, что достаточно глубоко. Я его лечила.

Самуил Соломонович складывает руки на груди.

— Позволь задать тебе вопрос, — говорит он. — Только не сердись, пожалуйста.

Каролина кивает:

— Конечно.

— До того как он записался к тебе на приём… вы где-то пересекались? Виделись, быть может?

Каролина качает головой:

— Он не сказал?

Самуил Соломонович разводит руками:

— Представь себе, нет. Рассказал лишь, что обратился к тебе как к психотерапевту, а потом… вот, у вас возникли чувства.

Каролина поджимает губы.

— Да, мы виделись до того как он пришёл ко мне в клинику, — отвечает она. — Мы столкнулись на кладбище. Я пришла туда, чтобы положить цветы на могилу Авраама Мошевича и случайно напугала Давида. Он не ожидал… ну, что придёт кто-то посторонний. Эффект неожиданности. На следующий день, в понедельник, он пришёл ко мне на приём.

Самуил Соломонович тут же понимающе кивает.

— Вот теперь всё сходится, — говорит он. — Ты, вероятно, сказала ему, кем ты работаешь, и он тебя разыскал. Нет-нет, тебе не стоит беспокоиться, это всё совершенно не умаляет твоего достоинства как врача. Просто я знаю своего сына. Я не один год уговаривал его заняться своим душевным здоровьем. Он никогда меня не слушал. Всегда уверял, что с ним всё в порядке. Вероятно, должно было случиться именно так, — он разводит руками. — Судьба. Не иначе.

Какое-то время Каролина молча смотрит в стену. Лицо её мрачнеет. Затем она вновь поднимает глаза на Самуила Соломоновича.

— Скажите мне, — говорит она, — только честно. Я не кажусь вам похожей на кого-то?

Самуил Соломонович качает головой.

— Я до последнего надеялся, что ему не хватило ума сообщить тебе об этом, — говорит он. — Давид такой умный в плане своей работы и такой… такой дурак по жизни иногда. Ну местами уж точно, — он смотрит Каролине в глаза. — Если ты про Рахель… его мать, то да, вы очень похожи. Я заметил это сразу, но, как уже сказал, до последнего надеялся, что Давид не додумался тебе об этом заявить.

Каролина сжимает руки.

— На кладбище он принял меня за её призрак, — тихо произносит она. — Оттого ужасно испугался. Давид решил, что сошёл с ума. Нет, не думайте, это платье… ну, которое я на свадьбу надевала, — оно у меня было и раньше. Я вовсе не нарочно его нацепила…

Самуил Соломонович подходит к ней и берёт её за руку.

— Ты не призрак, — говорит он. — Ты лучшее, что с ним случилось. Я уже и надеяться не мог, что… — он отмахивается. — Неважно. Ты точно не призрак и не копия. Ты совершенно другая внутри.

Каролина смотрит на него. На глаза её наворачиваются слёзы.

— Самуил Соломонович, вы с Давидом должны помириться, — говорит она.

Он нервно мотает головой.

— Он не хочет… Давид. Ему это не нужно.

— Вы ошибаетесь. Ему очень плохо. Вы не представляете, как он переживает вашу ссору. Он не жалуется. Он вообще ничего не рассказывает. Сказал лишь, что больше не хочет иметь с вами никакого дела… и всё. Ничего больше. Но я вижу. Я не просто его жена. Я психиатр. Пожалуйста, поверьте мне.

Он хмурится, будто задумавшись. Затем наконец произносит:

— Подумать только… Авраам. Давид его обожал. Выходит, он считай познакомил вас. Ты его знала?

— Не знала лично. Но читала его труды. Они многому меня научили. Мне было жаль, что… что я не застала его.

Какое-то время Самуил Соломонович молчит. Затем наконец произносит:

— Я был таким идиотом, Карочка. Глупым надменным идиотом. Идиотом с гордыней — а это худший вид идиота. С этой своей больной ревностью к деду… Что было в моей голове!

Каролина смотрит ему в глаза:

— Самуил Соломонович, почему вы закрыли тему о матери? Почему не говорили о ней с Давидом?

Он нервно хмыкает:

— А, это… Я хотел как лучше. Мне тогда так казалось. Что, мол, правильнее будет не травмировать его. Рахель… она творила ужасные вещи во время своих приступов. Даже угрожала его убить. Ты знаешь, наверное. Думаю, он тебе рассказывал как врачу. Я долго размышлял, как с этим жить дальше. Как ему жить, как нам жить. И решил, что, должно быть, будет лучше совсем не вспоминать о ней. Что тогда он, наверное, быстрее забудет всё и сможет жить нормальной жизнью. Я ошибался. Я готов это признать.

— Так скажите ему об этом.

Он снова раздражённо качает головой. Затем подходит к висящему на стене небольшому сейфу (Каролина только сейчас замечает его; должно быть, до этого всё её внимание привлекали Тора и стоящий на одной из полок подсвечник-менора[1]) и быстро вращает поворотную ручку. Дверца сейфа открывается, и Самуил Соломонович достаёт оттуда большую записную книжку.

Книжка старая, явно повидавшая виды. Она закрыта, но даже так Каролине видно, что у неё пожелтевшие страницы.

— Отдай ему это, — говорит Самуил Соломонович и протягивает книжку Каролине. — Хотя нет. Подожди.

Он открывает записную книжку на первой странице, и Каролина видит, что внутрь вложен конверт.

Он тоже явно пожелтел от времени.

— Это важнее, чем всё остальное, — Самуил Соломонович касается конверта. — Но ты всё отдай. Возможно, ты сочтёшь нужным ознакомиться с этим, прежде чем вручить Давиду. Всё же ты его лечащий врач. Не просто была, и сейчас есть, и не говори мне ничего про эту вашу врачебную этику. Ты заботишься о нём, как только можешь. Хотя это ему сейчас стоит заботиться о себе, — кивком головы он показывает на её заметно увеличившийся живот. — Но ты заботишься и печёшься о нём так, что, не будь он моим родным любимым сыном, я, должно быть, позавидовал бы ему как мужчина мужчине, — он вновь закрывает книжку и протягивает её Каролине. — Это — на твоё усмотрение, стоит ли тебе это читать. Как решишь, так и будет правильно.

Каролина берёт книжку. Та кажется ей необычно холодной. Должно быть, кожаное покрытие вызывает такой эффект.

— Что это? — тихо спрашивает она. Хотя в глубине души уже знает ответ.

— Дневник, который вела Рахель. И письмо, которое она написала… — голос его едва не срывается, но Самуил Соломонович быстро берёт себя в руки, — …Давиду.

— Она оставила ему письмо?

— Да. Оно лежало на дневнике. Я нашёл его… сразу же. Она просто оставила это на столе и ушла. И больше… больше не вернулась.

Каролина качает головой.

— Вы хотели уберечь его от боли, — говорит она, — и оттого скрыли.

— Да. Теперь я понимаю, что не имел на это права.

На глаза её наворачиваются слёзы. Она смотрит на него и видит, что он тоже едва не плачет.

Она вновь открывает книжку, в которую вложен конверт.

На нём ровным аккуратным почерком — таким, какой и должен быть у учителя начальных классов, — написано:

Давиду

Каролина смотрит на конверт, не в силах произнести ни слова.

Её пальцы дрожат.

Самуил Соломонович вновь подходит к сейфу и достаёт оттуда ещё какую-то бумагу…

…нет, это не бумага.

Это фотокарточка.

— Я знаю, тебе было интересно, — говорит он. — Возьми, посмотри.

Каролина берёт фотокарточку в руки.

Она выцветшая, но довольно чёткая.

На ней ещё молодой Самуил Соломонович, маленький мальчик с большими глазами и стройная светловолосая женщина, очень похожая на неё.

Действительно похожая.

И в этот момент Каролина начинает плакать.

Она не всхлипывает. По её щёкам просто катятся слёзы.

Самуил Соломонович тут же оказывается подле неё.

— Господи, девочка моя, — говорит он, гладя её по голове. — Доченька! Ну не надо! Ну успокойся! Вот я старый дурак, тебе же нельзя волноваться…

Каролина смахивает слёзы.

— Всё в порядке, Самуил Соломонович, — говорит она. — Просто… гормоны, наверное… Можно… можно я это тоже возьму? — она указывает на фотокарточку. — На время. Пожалуйста. Я… я потом верну.

— Возьми, конечно, — тут же соглашается Самуил Соломонович. — И вообще… пойдём… пойдём пить чай.

Она кивает, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

Только сейчас она замечает, что огромный полосатый кот Оскар назойливо трётся о её ногу.

Похоже, он окончательно определился в своих симпатиях и теперь снова хочет, чтобы его погладили.

— Что это? — он выразительно смотрит на неё.

Кажется, Каролина переводит дыхание, и Давиду тут же становится стыдно.

Он не должен говорить с ней в таком тоне.

Он не должен ни словом, ни взглядом заставлять её почувствовать себя виноватой.

Давид слишком хорошо знает, что такое чувство вины.

И в его семье этой дряни не будет.

Дело ведь не в том, что это за блокнот (или это записная книжка?) в её руках. А в том, что она очень задержалась и не предупредила, точнее — предупредила, но тогда, когда он уже весь извёлся.

Давид понимает, что ещё совершенно не поздно.

Но это не мешает ему волноваться за неё.

— Это твой отец передал тебе, — отвечает она, и в этот момент ему всё становится ясно.

— Ты была у моего отца?

— Да.

— И поэтому задержалась? — он качает головой. — Слушай, ну чего ты? Ты что, всерьёз думала, что я попытаюсь тебе что-то запретить?

— Я думала, что тебе это не понравится, — отвечает она, и он понимает, что это чистая правда. — К тому же, я… я не знала, чем этот разговор закончится.

Он вздыхает:

— Хочешь нас помирить. Я так и думал.

Она смотрит ему в глаза:

— Да, хочу. Потому что вижу, как это тебя разрушает, — взглядом она указывает на потрёпанную записную книжку, которую до этого положила перед ним. — Это тебе. Я думаю, тебе стоит это прочитать, — она касается его руки. — Я пойду с Джейн погуляю немного. Не волнуйся, я не устала и нормально себя чувствую. И я не стану гулять долго.

Он смотрит на неё. Пальцы его нервно стучат по обложке записной книжки.

— Он ведь покормил тебя ужином, да?

Она кивает:

— Да. Я собиралась ограничиться чаем. Но отказаться было невозможно, — она легко улыбается. — Твой отец прекрасно готовит.

— Знаю, — отвечает он с едва заметной усмешкой. И добавляет: — Это давно.

Она легко гладит его по руке и выходит в коридор. Он слышит, как она надевает поводок на собаку, а затем выходит, захлопнув дверь.

Он открывает записную книжку, и у него тут же перехватывает дыхание.

Давид видит почерк. Знакомый почерк.

И знакомые рисунки…

…то есть, нет. Конкретно этих рисунков он, разумеется, видеть не мог.

Но стиль перепутать невозможно.

Он узнаваем.

Узнаваем до боли.

Мать всегда любила рисовать.

Дрожащими руками он начинает перелистывать страницы.

Там снова рисунки. Много рисунков.

Большинство из них — страшные. На них изображены какие-то монстры, уроды, безобразные, мерзкие твари…

…и то, что он бы назвал сущности.

Некоторые страницы исписаны полностью и рисунков там нет. В них на русском языке описана какая-то повседневная ерунда. Время от времени встречаются рассуждения о том, как мать рада снова вернуться в Ленинград. Одна запись начинается со слов «Кажется, он снова хочет развестись…» — но большая часть страницы вырвана, и отчего-то Давида это даже радует.

Это точно не то, что он хотел бы сейчас читать.

Страницы со страшными рисунками появляются внезапно — как будто посреди этих повседневных историй.

Записей там мало. Все они на идиш.

Zey redn tsu mir[2].

Zey zenen tsurik[3].

Ikh ken zey vider hern[4].

В самом низу страницы красным карандашом мелким почерком написано:

Zey viln az ikh zol im hrgenen[5].

Его челюсти нервно смыкаются, и Давид физически ощущает, как играют желваки.

Его мать вела дневник. Отец его нашёл после её смерти.

Выходит, так?

Зачем он отдал его Каролине? Затем, чтобы он, Давид, прочитал, как сильно мать его ненавидела?

Он отбрасывает дневник в сторону, и в этот момент из него выпадает конверт.

Конверт, который тоже явно пожелтел от времени.

Некрупным, аккуратным почерком матери на нём написано:

Давиду

Он хватает конверт и быстро, едва не сминая, открывает его.

Руки вновь начинают дрожать.

Он разворачивает письмо — едва случайно не надорвав, и взгляд его упирается в самые первые слова на верху страницы.

Слова, от которых ему едва ли не физически становится больно:

Мой маленький царь Давид!

Взгляд его будто прилипает к строчкам и больше от них не отрывается.

До самого конца.

Мой маленький царь Давид!

Я не знаю, когда ты это прочтёшь. Наверное, когда уже повзрослеешь. Твой отец слишком любит тебя и слишком печётся о тебе, чтобы позволить сейчас тебе, девятилетнему, это читать. Но я верю в то, что рано или поздно ты получишь это письмо. Что оно дойдёт до тебя.

Давид, я очень больна. В моей голове живут монстры. Всякий раз, когда они просыпаются снова, я пытаюсь укротить их. Я пытаюсь изо всех сил, Давид. Но у меня ничего не получается.

Они сильнее меня. Когда они приходят, я считай не человек. Доктора делают всё, чтобы облегчить моё состояние, но полностью выздороветь я уже не смогу, малыш. Не смогу никогда. Мой отец — твой дедушка — тоже так считает. Он не говорил мне об этом, но я это знаю.

Давид, я хочу, чтобы ты знал: в здравом уме я никогда не причинила бы тебе вред. Я готова убить любого, кто хотя бы попытается это сделать. И именно так мне и придётся сейчас поступить.

Малыш, мне жаль, что я не увижу, как ты вырастешь. Как станешь большим и сильным мужчиной. Все говорят, что ты похож на деда. Думаю, взрослый будешь ещё сильнее на него похож.

Я очень хочу уберечь тебя, мой маленький царь. Даже если ради этого мне придётся совершить великий грех. Есть один лишь способ спасти тебя от той части себя, что кишит погаными монстрами, — уйти из жизни. Я долго думала об этом и поняла, что для меня это единственный выход.

Надеюсь, ты сможешь когда-нибудь меня за это простить.

Люблю тебя,

твоя мама.

Давид смотрит и смотрит на строчки, постоянно перечитывая и испытывая жгучее желание завыть в голос.

Но голоса нет.

Кажется, он не может даже шептать.

Он пытается сказать лишь одно-единственное слово.

«Мама».

Господи боже, она решила так меня защитить!

Защитить от себя!

Словно в тумане, он одевается и выходит из дома, больше всего желая сейчас не встретить во дворе Каролину.

Она попытается не пустить его.

А ему очень нужно сейчас туда попасть.

На станцию Площадь Восстания.

Место её гибели.

Нет, не её.

Место гибели мамы.

Метро работает до половины первого ночи.

Он ещё успевает.

Каролина едва не отбрасывает телефон в сторону: лишь здравый смысл удерживает её от этого.

Она просто не знает, что делать.

Если с ним что-то произошло, выходит, именно она виновата в этом.

Благими намерениями вымощена дорога в Ад.

Какой-то редкостно противный и стервозный внутренний голос пытается вещать ей что-то о том, что, разумеется, она виновата. Она, психиатр, связалась с человеком с ментальными проблемами, собралась рожать от него ребёнка, а потом и вовсе решила его добить.

Добить правдой.

Как знать, может, Самуил Соломонович был прав, когда решил, что лучше ему ничего не знать.

Что если действительно, как говорят в народе, «меньше знаешь — крепче спишь»?..

Какой-то иной внутренний голос, который даже звучит по-другому, проклёвывается откуда-то из недр её сознания.

Не неси чушь, Заболоцкая Каролина Витольдовна, врач-психиатр первой категории.

Принимать обезболивающее, когда в теле зреет нарыв, — это худшее, что можно придумать.

Уж тебе ли как врачу этого не знать?

«Я не могу думать только о нём», — тут же приходит ей в голову.

«Даже если хотела бы».

«Я не имею права».

«Я должна думать о ребёнке».

Мысль о том, что, если она потеряет этого ребёнка, то больше детей у них наверняка не будет, оказывается такой болезненной, что из её глаз начинают литься слёзы.

Она не знает, что ей делать. Позвонить Самуилу Соломоновичу? Сказать, что Давид прочитал дневник и письмо и ушёл куда-то из дома, а она этот момент упустила?

«Ты не можешь быть за всё в ответе! — кричит что-то у неё внутри. — Не можешь и не имеешь права! Как бы сильно ты его ни любила!

Он не подумал о тебе и вашем ребёнке, когда свалил куда-то в неизвестном направлении и перестал отвечать на сообщения и звонки!»

Это всё было бы верно, если бы не…

…если бы не то, что, возможно, он был не в себе.

Каролина снова хватает телефон, чтобы в очередной раз набрать номер, как вдруг тот начинает звонить сам.

Это незнакомый стационарный номер с кодом Санкт-Петербурга.

Каролина тут же нажимает на зелёную иконку приёма вызова.

— Да, — произносит она каким-то чужим осипшим голосом.

— Каролина Витольдовна? — интересуется женщина в трубке.

— Да, это я.

— Вас беспокоит Городская Мариинская больница, отделение неотложной кардиологии, — вежливый, доведённый до автоматизма голос делает вежливую, доведённую до автоматизма паузу, после чего продолжает: — Вашего супруга доставили к нам с сердечным приступом.

Внутри всё холодеет, но Каролина изо всех сил старается взять себя в руки.

«Выключи истеричную бабу, — велит она себе. — Включи врача».

— Он в сознании? — задаёт она вопрос, который первым делом задал бы, должно быть, действительно только врач.

— Сейчас да. Ваш супруг сказал, вы в положении. Извините, что приходится вас нервировать, но сообщить ближайшим родственникам мы обязаны.

— Знаю, что обязаны, я сама врач, — она произносит это настолько чётко, что женщина на другом конце провода, должно быть, думает, что она бесчувственный робот.

Впрочем, вряд ли: медик медика всегда поймёт.

— Спасибо, что позвонили, — продолжает она. — Я сейчас приеду. И быстро добавляет: — Не звоните, пожалуйста, больше пока никому.

Женщина на другом конце провода соглашается никому не звонить и вешает трубку.

Каролина открывает приложение вызова такси.

Ей хватает нескольких секунд, чтобы понять, что такси она сейчас будет ждать долго, и, зная, сколько сейчас в Петербурге таксистов, совершенно не знающих города, ехать она будет тоже долго.

Она задумывается на пару мгновений, а затем открывает мессенджер.

Только сейчас она начинает чувствовать, насколько ледяными стали её пальцы.

Напротив имени в окне переписки светится заветное «в сети», и Каролина быстро набирает:

Паш, привет, ты в городе?

В ответ очень быстро прилетает:

Привет, да)

И тут же вдогонку:

Что-то случилось?

Она плотно сжимает губы. Пальцы её теперь похожи на ледышки.

Если можно, отвези меня в Мариинскую больницу, пожалуйста

Она отправляет это и, видя, что Паша уже пишет ответ, быстро печатает:

Давида туда с сердечным приступом забрали

Отчего-то она ждёт от Паши перепуганных смайликов либо вопроса о том, что случилось. Но в окне переписки тут же появляется:

Я приеду сейчас. Ты дома у вас, в Василеостровском?

Да.

Всё, сейчас выезжаю.

Она уже закрывает окно переписки, когда вверху всплывает уведомление мессенджера.

Там написано:

Сама, без меня, только не уезжай никуда…

И вслед:

Пожалуйста)

Каролина пишет в ответ, что сама никуда не поедет.

[1] Золотой семирожковый подсвечник на семь свечей; вместе со Звездой Давида является одним из наиболее известных символов иудаизма.

[2] Они говорят со мной (идиш).

[3] Они вернулись (идиш).

[4] Я снова их слышу (идиш).

[5] Они хотят, чтобы я убила его (идиш).