Камни

4

— Будешь смеяться, но мне действительно лучше от этих таблеток, — Давид откидывается на спинку кресла. Отчего-то ему лезет в голову, что его отец всегда терпеть не мог такую его позу.

«Вальяжная» — так он её называл.

— От таблеток или от сеансов психотерапии? — Паша едва заметно улыбается.

— И от того, и от другого. Но подкол засчитан.

— Я не подкалывал! — Паша, кажется, пугается. Он всякий раз боится обидеть, и это трогательно. — Я наоборот давно хотел сказать, что рад, что у тебя нет никаких галлюцинаций и твоя… мама не бегает за тобой по метрополитену… И что вообще выяснилось, что это не твоя мама, а совершенно живой человек…

— А уж как я рад. Не обижайся, Паш. Это всё мои шуточки. Придурковатые.

Какое-то время Паша молчит. Давид подливает ему вина.

— Пей давай, а то я как алкаш в сравнении с тобой.

— Хочешь, чтобы было, как после винного бранча? — отзывается Паша, и они оба дружно начинают смеяться. Однажды как-то в субботу, в которую Паша внезапно не работал, Давид пригласил его на винный бранч в ресторан. Он вина, которое можно было подливать сколько угодно до окончания бранча, Паша быстро сделался не просто пьяным, а, как говорится, «лыка не вяжущим» и едва не уснул за столом. Давид был вынужден забрать его к себе домой (благо, ресторан находился в Василеостровском районе) и уложить спать.

— Винного бранча больше не будет, безлимит закончился, — Давид тихо смеётся. — Пей давай, всё равно сегодня я плачу. Кто платит — тот и музыку заказывает. И даже не вздумай мне перечить.

Как правило, Паша на такое обижается и не разрешает платить за себя, но сегодня Давид его пригласил, потому Паша не спорит.

— Тебе же вроде нельзя вино? — осторожно говорит Паша. И тут же поясняет: — Я слышал, что, когда принимаешь такие препараты, пить нежелательно.

— Ты прав, но сегодня исключение. Я не принимал сегодня таблетки, чтобы посидеть с тобой. Завтра продолжу.

Паша явно не согласен с таким безответственным поведением, но ничего не говорит. Он пригубливает наконец вино и продолжает молчать какое-то время — так, словно понимает, по какому поводу они вообще здесь пьют это вино. А затем наконец решается задать вопрос.

— Что будет, когда лечение закончится? — тихо говорит он. — И тебе больше не нужно будет посещать её как врача? Что ты станешь делать?

Давид берёт бокал и, в отличие от Паши, опрокидывает его залпом.

— Не знаю, — отвечает он — изо всех сил стараясь, чтобы его тон был как можно более бесстрастным. — Тут возможны варианты. Можно постараться попасть в дурку, где она работает, в качестве пациента, — он разводит руками. — Ну, или предложить ей выйти за меня замуж.

— Было бы неплохо.

Давид качает головой:

— Хватит прикалываться, Паш. Она на это не согласится, — Паша, судя по выражению лица, жаждет задать вопрос «почему?», но Давид жестом пресекает его. — На кой ляд ей еврей сорока с лишним лет с больной башкой, которому померещилось, что она — его покойная мать?

Паша явно хочет поспорить, но в последний момент передумывает.

И это хорошо, думает Давид.

Иногда лучше жевать, чем говорить.

Ну, или пить вино.

В глубине души он ждёт рассказов про Свету, сотрудницу Паши, в которую тот влюблён. Из этих рассказов Давид успел уяснить, что Света — симпатичная и добрая девушка со стройной фигурой и длинными — едва ли не до колен — каштановыми волосами, которая хорошо относится к Паше, но, кажется, в душе не ведает ничего о его возвышенных чувствах.

Сегодня Давид как раз не прочь послушать про Свету.

Но Паша отчего-то ничего не говорит.

Должно быть он, Давид, слишком загрузил его своей историей про мать, психиатра и больную башку.

Так он думает.

Но виду старается не подавать.

Незачем портить Паше настроение.

В следующую субботу Давиду внезапно видит Каролину Заболоцкую на улице.

В своём районе, недалеко от станции метро «Приморская».

Её соломенного цвета волосы собраны в хвост. На ней черная футболка, чёрные джинсы и чёрная джинсовая куртка.

Она одета так, как обычно вне работы одевается он, Давид, — и это отчего-то несказанно радует.

Начинается дождь — сильный и внезапный, как нередко случается в Петербурге.

И идущий сзади Давид видит, что у неё нет зонта.

Быстро протиснувшись через толпу людей в дождевиках и с зонтами, он догоняет её и раскрывает над ней зонт. Она резко оборачивается к нему.

И в этот момент он понимает, что она отчего-то очень рада его видеть.

И причиной этому стал, кажется, даже не зонт.

— Давид… — говорит она. Её голос звучит тепло и совсем не профессионально. — Вот так сюрприз.

— Каролина… Витольдовна…

— Да ладно уж, зовите просто Каролина, — отвечает она, и он изо всех сил старается не начать улыбаться, как дебил.

— Хо… хорошо. Каролина. Просто дождь начался, а я увидел вас… случайно. Я подумал, что вы… промокнете…

Она кивает:

— Да уж, сколько лет живу в Петербурге, а всё никак не заведу себе полезную привычку постоянно носить с собой зонт, — она внимательно смотрит на него. — Вы такой брутальный. Не узнала бы.

Он нервно касается рукой своего подбородка.

— Я просто… не бреюсь по субботам.

— Шаббат? — она улыбается — явно уверенная в том, что догадалась правильно, и он тут же кивает:

— Да.

— Вам очень идёт, — говорит она, и внутри у него всё замирает.

Она говорит с ним не как врач с пациентом.

Она говорит с ним как женщина с мужчиной.

— Спасибо, — быстро проговаривает он. И тут же добавляет: — Я… провожу вас?

— Только до метро, если можно, — отвечает она. — Мне отсюда по прямой. Обычно уезжаю от «Василеостровской», оттуда мне ближе, а тут вот прогуляться решила, — она снова улыбается. — Кажется, мне пора заканчивать с рабочими субботами. А то они чего доброго доведут меня до ручки. Ваш народ мудр.

— Вы живёте на зелёной ветке? — тут же спрашивает он, цепляясь за слова «по прямой».

Он произносит это — и тут же начинает ругать себя.

Ты лезешь не в своё дело, идиот, говорит он себе.

Она сейчас пошлёт тебя с твоей навязчивостью.

И правильно сделает.

— Я живу в Рыбацком, — отвечает она, и он выдыхает, радуясь тому, что, кажется, она не считает его слишком наглым.

— О, — говорит он, — Рыбацкое, надо же…

— У вас кто-то живёт там?

— Да. Мой отец.

— Ясно, — говорит она. — Что ж, далековато, но хотя бы по прямой.

Дождь внезапно заканчивается, но он всё равно идёт провожать её до метро.

Теперь ему не хочется сдаваться.

И отчего-то она ему не препятствует.

— Знаете, чего я боюсь больше всего? — спрашивает он. После недавней встречи в субботу он чувствует себя более раскованным, и ему хочется говорить. Она вопросительно смотрит на него, и он продолжает: — Вы, должно быть, думаете, что смерти, но нет.

— Тогда чего же? — произносит она, безупречно поймав его желание услышать этот вопрос.

— Забвения, — отвечает он. — Да, забвения. То, что мы все умрём, — это нормально. Как говорится, «прах ты, и в прах возвратишься». Так в Торе написано. Так вот, я не боюсь вернуться в прах. Я боюсь, что вернусь в прах, — и всё. Среди евреев считается, что нужно продолжаться в детях. Но я не хочу продолжаться в детях, доктор. Это не спасёт от забвения.

Он снова называет её «доктор» — несмотря на то, что в субботу она сама предложила обращаться к ней по имени.

Он так долго ждал этого предложения, точнее, разрешения, но теперь ему отчего-то неловко.

— Продолжение в детях не спасает от забвения, — повторяет он, и она кивает в ответ.

«Да, я понимаю, о чём вы», — говорит этот кивок.

— Моего деда нет уже много лет, — продолжает он. — Но вы пришли к нему на могилу — хотя даже не знали его лично. Значит, он преодолел забвение. Значит, у него получилось, — он смотрит куда-то поверх её головы, а пальцы его левой руки задумчиво треплют браслет-цепочку с висящей на ней Звездой Давида. — Знаете, в юности я хотел пойти работать в полицию. Но, — он оставляет наконец в покое браслет и разводит руками, — ввязался в драку. Отец сделал всё для того, чтобы на меня не завели дело, но о службе в полиции пришлось забыть.

— Вы кого-то избили?

— Не то чтобы сильно. Но у меня был с собой кастет. Тогда мне казалось это таким крутым — носить кастет, — он тихо смеётся. — Я даже и не знал, что это, оказывается, — холодное оружие. Отец меня, как помню, чуть не убил. Нет, не в прямом смысле, не думайте — за всю жизнь он ни разу и пальцем меня не тронул. Но как же он был зол. Кажется, он полгода потом со мной не разговаривал.

— Его можно понять, — мягко возражает она, и он тут же соглашается:

— Ещё бы. Я был крайне тяжёлым ребёнком и ещё более тяжёлым подростком.

— Сейчас вы чувствуете себя на своём месте? — спрашивает она.

— Иногда мне кажется, что да, — честно отвечает он. — А иногда я бываю не уверен.

Она смотрит на него чуть более долго и внимательно, нежели обычно. Он замечает это сразу.

Замечает — и в голове его будто что-то щёлкает.

Он тоже смотрит на неё и думает, какого вообще лешего ему стукнуло тогда в голову, что она похожа на мать. У неё другие волосы, другие глаза, другая фигура. Она довольно рослая — почти вровень с ним. Она кажется сильной и крепкой — а мать была довольно хрупкой и субтильной.

Если он, конечно, помнит её правильно.

В этом Давид уже не уверен.

Но в том, что она, Каролина, совершенно не похожа на мать, — да.

Уже который сеанс он делает всё, чтобы не таращиться на её грудь.

Она маленькая. Почти плоская — это особенно заметно на контрасте с высоким ростом и широкими плечами. Но отчего-то это кажется ему до безумия сексуальным.

И очень хочется узнать, как она выглядит без одежды.

— Попытайтесь как-нибудь проанализировать, чего вы хотите.

Кажется, она говорит это.

Кажется.

Но он не уверен.

Он чётко расслышивает лишь «чего вы хотите» — и едва не содрогается от этих слов.

Чего я хочу? Ты действительно хочешь это знать? Я хочу, чтобы ты была со мной. Хочу водить тебя по ресторанам, театрам или куда ты там пожелаешь. Хоть в «Эрмитаж» — я не выношу его, но с тобой пойду. Я куда угодно с тобой пойду — даже на это отвратительное лютеранское кладбище недалеко от моего дома. Хочу крепко держать твою руку в страхе, что ты сейчас исчезнешь или обратишься в мираж. Хочу зарываться лицом в твои волосы. Вдыхать запах твоих духов. Делать тебе подарки — даже самые дорогие и безумные. Выгуливать с тобой твою собаку. Смотреть, как ты играешь с моей кошкой. Слушать истории про твою работу и рассказывать тебе про свою. Хочу пить с тобой чай, кофе и даже какую-нибудь мерзкую тошнотворную гадость типа «Нарзана». Ты наверняка скажешь, что это полезно, — ведь ты врач. Смотреть вместе модные концептуальные фильмы, а потом с жаром их обсуждать. Я стану говорить, что это куча бессмысленного навоза, а ты ответишь, что-де нет, это очень умный фильм. И я соглашусь, не сомневайся. Ты убедишь меня. Хочу гулять с тобой за руку по парку, а ночью поставить тебя на четвереньки на постели и трахать, пока у меня не заноет член…

— Давид?

Кажется, он вздрагивает.

Ему вдруг становится страшно, что всё то, что он сейчас подумал, он на самом деле произнёс вслух и теперь она знает…

Но она смотрит на него спокойным открытым взглядом, и он понимает, что ничего подобного не сказал.

— Я спросила, чего вы хотите, — повторяет она. — Точнее, предложила вам попытаться это проанализировать. Если вам неудобно мне отвечать, то, конечно, не стоит…

Он перехватывает её взгляд.

— Не будь я вашим пациентом, я мог бы понравиться вам? — внезапно для самого себя произносит он и внутри у него тут же всё обрывается.

Что ты наделал, идиот.

Сейчас она прогонит тебя прочь, ваши сеансы на этом закончатся, и ты никогда больше её не увидишь.

Придурок конченный, совсем больной.

— Понравиться? — повторяет она. — В каком смысле, Давид?

Он понимает, что сейчас самое время дать задний ход, пока ещё не поздно, но вместо этого отчего-то продолжает переть напролом.

— Понравиться как мужчина, — говорит он. — Как мужчина женщине.

Она внимательно смотрит на него и качает головой:

— Ваш вопрос на редкость не этичен, — отвечает она.

— Простите, — говорит он. — Но… если вам не трудно… ответьте. Пожалуйста.

Она тяжело вздыхает и снова смотрит на него такими странными потемневшими глазами, что у него перехватывает дыхание.

— Давайте закончим на сегодня, — тихо произносит она.

— Ради бога, простите, я не хотел вас обидеть…

— Вы меня не обидели, — говорит она. Это внезапно звучит уверенно и спокойно. — Но мне нужно кое о чём поразмыслить. Я напишу вам сама, и мы договоримся о следующей встрече. Не тревожьтесь, я не собираюсь кидать ваш номер в чёрный список и скрываться.

— Спасибо, — отвечает он. Глаза их снова встречаются. — Тогда буду ждать, доктор.

Он выходит и закрывает за собой дверь.

Снова взявшаяся откуда ни возьмись горластая птица внезапно просыпается.

Кажется, она верещит ему вослед.

Лифт не работает — что-то в последнее время это частенько происходит.

Каролина любит ходить пешком, и подняться на седьмой этаж — не такая уж проблема для неё.

Но сегодня она ужасно устала.

Но выбора нет, и приходится подниматься по лестнице.

Поворачивая ключ в замке, она уже знает, что «солдат Джейн» терпеливо ждёт возле двери.

Так и оказывается.

— Пойдём гулять? — спрашивает она, потрепав по голове собаку. Судя по выражению глаз Джейн, вопрос явно риторический.

Она хочет было зайти и переодеться в спортивный костюм, но передумывает.

Она всё равно в джинсах, а долго гулять явно не получится: собирается дождь.

Надев на собаку ошейник и поводок, Каролина выходит вместе с ней из квартиры и закрывает дверь.

Возвращается она уже ближе к полуночи.

Дождь так и не пошёл, и пришлось разрешить Джейн побегать вдоволь.

Кажется, теперь она счастлива.

На выходные родители время от времени забирают собаку к себе на дачу под Выборгом. Собак они очень любят, но после того как скончался их последний любимец — доберман Шерлок — заводить новое животное пока что не торопятся. Зато с огромной радостью берут к себе Джейн погостить.

«Родители» — это отец и мачеха, Альбина Игоревна. Матери у Каролины нет: она погибла в автокатастрофе, когда той не было и года. Отец, Витольд Альбертович, воспитывал её сам до десяти лет, а потом в их жизни появилась Альбина, высокая худощавая женщина, работающая фельдшером на скорой помощи. Поначалу она показалась Каролине холодной и неулыбчивой, но постепенно раскрылась как умный, глубокий и на удивление ненавязчивый человек. Альбина, что называется, не лезла в душу, не требовала, чтобы её называли мамой, — просто заботилась, как умела. Постепенно они подружились.

Впрочем, мамой Каролина называть её так и не стала. Но, когда говорит (или думает) о них с отцом, отчего-то зовёт их «родители».

Почему так, она сама не понимает до конца.

Копаться в собственной голове Каролина не любит.

Ей достаточно копания в головах пациентов.

Однако сегодня покопаться ей придётся, и она это прекрасно понимает.

Она заваривает себе чай и включает ноутбук.

«Сталкерить пациентов не в твоих правилах», — говорит ей что-то внутри.

Это не просто пациент.

Его страница есть ВК, Каролина об этом знает.

Она её уже находила, но намеренно не стала просматривать.

Профили в социальных сетях скорее мешают, а не помогают в работе, это во-первых.

А во-вторых, Каролина считает это неэтичным.

Но, кажется, это особый случай.

Это не просто пациент.

Вновь найдя по поиску страницу Давида Вайсмана, она открывает её.

Фото на аватарке то же, что было в тот день, когда Каролина впервые обнаружила его профиль, но не стала открывать.

Оно чёрно-белое. На нём — Давид, сидящий на стуле верхом, в кожаной куртке, поверх которой наброшен полосатый шарф.

Подобный шарф используется иудеями для молитвы и называется «талит». Каролина думает, что надеть такой шарф просто так — это, должно быть, очень дерзко для еврея.

На его правой руке — браслет в виде толстой серебряной цепи с подвеской виде Звезды Давида.

Каролина внимательно смотрит на фото и отчего-то ни на йоту не сомневается в том, что на фото Давид выставил его специально.

Как врач она понимает, откуда идёт эта его нарочитая дерзость.

Как женщине ей кажется это трогательным.

Значок сообщения в мессенджере заставляет её отвлечься.

Карочка, привет! Есть минутка?

Это Галина, соседка родителей. Каролина догадывается, что ей нужно.

Привет, Галь) Да, конечно, что случилось?

Пока Галина набирает ответ, она быстро переходит в соседнее окно и продолжает мотать страницу Давида Вайсмана.

Он любит фотографировать. Явно. Он фотографирует природу и город. Разные его районы.

Фотографии кладбищ Петербурга собраны в отдельные альбомы. Есть там и еврейское кладбище, на котором похоронена его семья.

И на котором они увиделись впервые.

Его личных фото не так уж много. Есть несколько из тренажёрного зала. Он явно давно занимается спортом. У него накачанные мышцы. Есть несколько тату, и это удивляет Каролину.

Она ведь всегда видела его исключительно в закрытой одежде. Ей бы и в голову не пришло, что у него — педагога и еврея — могут быть татуировки.

Насколько ей известно, в иудаизме это не приветствуется.

На его левом плече набита Звезда Давида в оплетении каких-то узоров, и это кажется Каролине чем-то гораздо более дерзким, чем шарф.

Карочка, бабушка Матрёна совсем сдала. Меня не узнаёт, маму тоже через раз. Уже неделю достаёт свои какашки из горшка и размазывает по стенам. Вчера даже кушать их пыталась…

Каролина вздыхает. Она так и знала. Матрёне Поликарповне, бабушке Галины, под девяносто, и у неё тяжёлая деменция.

До участкового психиатра не достояться. Ты, если будешь в Выборге на неделе, не заглянешь? Очень неловко тебя тревожить…

Да, конечно, Галь.

Несколько мгновений она внимательно смотрит в экран, постукивая пальцем по компьютерной мыши, а затем набирает вслед:

Я буду в Выборге в четверг. Привезу Джейн родителям.

Она мотает страницу дальше. Там ещё пара фото Давида. Одно сделано в каком-то японском ресторане. На нём Давид сидит за столом. Он одет в чёрное поло, частичное открывающее то самое тату со Звездой. Рядом с ним — улыбающийся худощавый мужчина восточной внешности с довольно длинными, собранными в хвост волосами и приятным лицом. На фотографии отмечен Павел Харитонов, и Каролина понимает, что это тот самый друг, о котором Давид ей говорил.

Каролине нравится Павел. Ей кажется, что он хороший человек.

Пост от 27 января[1] приурочен ко дню памяти жертв Холокоста. Прикреплённое фото в виде жёлтой Звезды Давида с надписью “Jude” — отличительный знак-нашивка евреев фашистской Германии, главная музыкальная тема из фильма «Список Шиндлера» и подпись.

«Никогда не забудем. Никогда не простим».

Карочка, дай Бог тебе здоровья! Наберёшь, как будешь в Выборге?

Конечно, Галь. Не беспокойся)

Её взгляд упирается в ещё одно фото, которому уже несколько лет. На нём Давид, стоящий сзади и одетый в одну из своих явно обожаемых кожаных курток, приобнимает сидящего в солидном кресле пожилого мужчину в классическом деловом костюме и с аккуратно подстриженной бородой.

Это явно отец — и Каролина вдруг понимает, что уже видела этого мужчину раньше.

И не просто видела.

Время от времени этот мужчина заходит в тот же зоомагазин, что и она.

В последний раз, когда они там столкнулись, на кассе сломался терминал, а у Каролины не было с собой наличных денег. Раздосадованная, она уже хотела было развернуться и отправиться на поиски другого зоомагазина (не оставлять же Джейн без ужина), когда мужчина вдруг остановил её.

— У меня есть наличные, — сказал он. — Давайте я расплачусь.

— Я тогда вам сейчас переведу, — пообещала она. — Спасибо большое.

— Да что вы, не за что, — мужчин улыбнулся одними уголками губ. — Какая у вас собака?

— Эрдельтерьер, — она тоже улыбнулась. — Девочка.

— Ну, эрдельтерьер — это серьёзно, — кивнул мужчина. — Знаете, мне тоже ужасно хочется завести собаку. Но мне совершенно некогда её выгуливать. Так что вот, — он кивает головой на пакет кошачьего корма в своей руке, — держу кота.

— Кот — это тоже здорово, — ответила она.

Мужчина расплатился и явно собрался уходить, когда он окликнула его.

— Вы не дали мне номер карты или телефона, — сказала она, но мужчина жестом остановил её.

— Пусть это будет подарок для вашего эрдельтерьера, — ответил он. И добавил: — Девочки.

Она хотела было возразить, но мужчина улыбнулся и вышел.

Каролина не успела его догнать.

— О, Рыбацкое, надо же…

— У вас кто-то живёт там?

— Да. Мой отец.

Отец в Рыбацком. Конечно.

Мир тесен.

Порой он даже теснее, чем можно было бы себе вообразить.

Галина снова благодарит её и прощается, и Каролина продолжает прокручивать страницу.

Её взгляд упирается в пост с фото, на котором — две красивые, ухоженные и совершенно беспородные кошки.

Отчего-то этот пост её особенно трогает.

Она берёт телефон и открывает в нём своё расписание.

Суббота отлично подойдёт, думает Каролина.

Она дотрагивается было до иконки мессенджера, но тут же передумывает.

Она напишет ему завтра.

Промотав страницу Давида в самое начало, Каролина кликает на «добавить в закладки» и быстро сворачивает окно.

Предварительно постучавшись, Давид осторожно дёргает ручку двери её кабинета — так, словно боится оторвать.

Она назначила встречу на субботу, именно на субботу — и этот факт сам собой сеет в его душе то, что в народе принято называть «плохое предчувствие».

Дверь поддаётся, и он осторожно заглядывает в кабинет.

Каролина Заболоцкая сидит за своим столом.

Её золотистые волосы сегодня внезапно распущены.

На ней то самое платье — чёрное в белый горошек.

Но отчего-то оно больше не пугает его.

Её белый халат висит на спинке стула — и ему отчаянно хочется, чтобы она его сегодня не надевала.

— Шаббат шалом, Давид, — говорит она, и он тут же начинает улыбаться в ответ, словно идиот. — Рада, что вы согласились встретиться в субботу.

Он пожимает плечами:

— Но ведь это… не работа. И для меня в радость.

— Вы пришли чуть раньше, я не успела надеть халат, — говорит она извиняющимся тоном. — Моё платье… оно не причиняет вам дискомфорта?

Он качает головой:

— Нет, нет. Оно… оно вам очень идёт. К тому же, это всего лишь… платье.

— Рада это слышать, — говорит она и затем добавляет: — Садитесь.

Он осторожно опускается в кресло напротив неё. Она тянется было к белому халату на спинке, но затем вдруг передумывает.

— Вы сегодня один у меня, — говорит она. — Все остальные записи внезапно отменились.

— По… понятно, — он нервно проводит рукой по щеке. Он не побрился — как обычно в субботу.

И теперь отчаянно надеется на то, что ей это действительно нравится.

Какое-то время она молча смотрит на него. Он тоже смотрит — выжидающе. Он надеется услышать вопрос — как всегда. Но вместо этого она вдруг произносит:

— Мне нужно сказать вам кое-что.

Внутри у него всё обрывается.

«Сказать кое-что». Конечно.

Нужно было держать язык за зубами и не задавать ей глупых вопросов в прошлый раз.

Глупых — и бессмысленных.

Он так и знал.

— Давид, — тем временем продолжает она, — я проанализировала свою работу с вами, — он напрягается — ещё сильнее, а она говорит дальше, — и пришла к выводу, что не могу больше работать с вами как психотерапевт. Я, разумеется, выпишу вам рецепт на препараты и со своей стороны хочу, чтобы вы продолжали лечение, но…

— Каролина! — он вскакивает с места, не в силах сдержаться. — Каролина, пожалуйста…

— Давид, сядьте, — мягко говорит она. — Сядьте и успокойтесь. И дайте мне договорить.

— Каролина, простите, я знаю, я всё испортил, но…

— Да замолчите вы наконец!

Он замолкает — по инерции — и она наконец продолжает:

— Давид, я не могу больше работать с вами как психотерапевт, потому что воспринимаю вас иначе. Не как врач пациента… то есть — не только так. Я слишком вовлечена эмоционально в ситуацию… и в вас. Будь ваш дед жив, он бы тоже сейчас сказал…

— Да при чём тут мой дед! — выпаливает он, снова вскакивая. — Каролина! Ради бога, простите мне ту чушь, что я вам наговорил, и, если вы сможете забыть об этом…

Она смотрит ему в глаза.

— Я сказала, что слишком вовлечена в вас эмоционально, — повторяет она. — Вы меня вообще слышите? — он обескураженно молчит, и она продолжает: — В прошлый раз вы спросили меня, могли бы вы понравиться мне как мужчина, — и уже неоднократно извинились за это. Я могла бы сейчас обидеться, но я вас понимаю. Я не могу и не буду более видеться с вами как врач именно по той причине, что я хотела бы видеться с вами иначе.

Его сердце начинает бешено колотиться.

Она хочет видеться с ним иначе…

Она хочет…

Ошарашенный, он подходит к ней. Она поднимается с кресла.

Он берёт её руку. Она не противится. Он сжимает её в своей. Её пальцы тонкие и хрупкие.

И — такие же жёсткие, какими показались ему в тот самый первый день на кладбище.

Она смотрит на него не отрываясь. Её голубые глаза кажутся глубокими, как омуты.

— Идём отсюда, — говорит она. — У меня и правда нет сегодня больше пациентов. Я велела администратору никого не записывать, чтобы никто не стал нам мешать. Идём, — он молча кивает, и она заканчивает: — И давай на «ты» уже наконец.

Он тихо смеётся:

— Я так привык тебе «выкать».

— Отвыкай, — говорит она. Их пальцы вновь переплетаются.

Его дыхание наконец восстанавливается, и он начинает отчаянно соображать, куда её можно сейчас пригласить.

Туда, куда ему действительно хотелось бы, пока, вероятно, нельзя.

Окинув её быстрым взглядом, он вдруг отчётливо понимает одну вещь.

Это платье сидит на ней идеально.

Так, как ни на ком другом.

Они гладят пальцы друг друга, сидя за столиком в кафе.

Её рука такая же жёсткая — но теперь она горячая.

Говорить им хочется тоже; им нужно узнать друг о друге столь многое и в то же время так неловко задавать вопросы, что порой повисают паузы, но пальцы их всё это время продолжают соприкасаться, переплетаться, гладить.

— Ты левша? — спрашивает она, внимательно наблюдая за ним.

— Да, — кивает он, довольный, что она заметила. Всё это время он держал бокал в левой руке, но люди редко обращают внимание на подобные мелочи — ровно до того момента, пока он не начнёт писать от руки. — Вроде как отец подумывал меня переучить, но дедушка отговорил его от этой светлой мысли.

— Я давно заметила, — говорит она. — Ещё на сеансах.

Он польщён. Но сейчас ему не слишком хочется говорить о себе. О нём они слишком много говорили на тех самых сеансах. Ему хочется говорить о ней. Спросить, сколько ей лет, какую музыку она любит, какие фильмы смотрит, и многое другое. И пока он смекает, с чего именно лучше начать, она сама продолжает разговор.

— Мне тридцать два, — говорит она. И тут же поясняет: — Ты хотел спросить, я же знаю.

— Хотел, — кивает он, сильнее сжимая её руку.

— Я поняла это.

— Я старше тебя на двенадцать лет, — говорит он и легко усмехается. — Не хочешь найти кого-то помоложе, пока не поздно?

— Осторожнее, — улыбается она, — я сейчас решу, что ты пытаешься соскочить.

— Ни в коем случае, — он сильно, едва ли не до хруста сжимает её руку.

— Я из Выборга, если тебе интересно, — говорит она, и он тут же кивает:

— Я знаю.

— Откуда? — хмурится она.

— Я смотрел твою страницу ВК.

— Ах ты сталкер, — она улыбается, а затем смотрит ему в глаза. — Я твою тоже.

— Да ладно! — восклицает он.

Она смеётся:

— Да, да.

Его рука, высвободившись на какое-то мгновение из плена её тонких сильных пальцев, касается её бедра.

Она даже не вздрагивает — лишь выразительно смотрит на него.

Глаза её снова похожи на омуты.

— Ты проводишь меня домой? — говорит она.

— Ты устала?

— От тебя — нет, — она продолжает смотреть на него всё тем же долгим пронзительным взглядом, и он вдруг задаётся вопросом о том, не владеет ли она случаем гипнозом. — От этого кафе — да. Кстати, — она кивает в сторону стоящего перед ним бокала с безалкогольной «Маргаритой», — я прекрасно поняла, что ты заказал его только лишь потому, что решил, будто я стану ругать тебя за алкоголь.

— А ты стала бы?

— Конечно. Лечение важнее сиюминутных удовольствий.

Он тихо смеётся:

— Вы так строги, доктор.

— Так ты меня проводишь? — настойчиво повторяет она.

Он понимает. Он всё прекрасно понимает.

Это приглашение. Приглашение продолжить вечер у неё дома.

На какой-то момент ему становится страшно. В голову лезут всякие ужасы из мужских пабликов и телеграм-каналов. Вонючие носки. Внезапно отказавшийся вставать член. Преждевременная эякуляция.

А ещё он обрезан. А она не еврейка. Вдруг ей это не понравится…

Скажи ей «да», идиот.

Иначе она сейчас решит, что ты её не хочешь.

Скажи «да» и сделай всё, что она пожелает.

В крайнем случае — ляг на спину, подчинись ей и дай ей кончить столько раз, сколько она сможет.

— Да, — говорит он. Это, должно быть, звучит испуганно; неудивительно — ведь он боится сделать что-нибудь не так, оттолкнуть, разочаровать ещё до того, как что-либо начнётся. — Да, я провожу тебя… конечно.

— Я так понимаю, разделить счёт ты не согласишься? — она допивает свой коктейль и отодвигает бокал.

— Даже не думай об этом.

Он смотрит ей в глаза, и она снова безупречно считывает всё, что он пытается сказать ей без слов.

Я позволил тебе вести и позволю дальше. Но это я тебе не уступлю.

Она кивает в ответ — так, будто он на самом деле это произнёс.

И в этот момент он вдруг думает о том, что те его мысли она, должно быть тоже считала безупречно.

Её дом совсем неподалёку от дома его отца — он успевает подумать об этом, несмотря на роящиеся в голове другие мысли.

Впрочем, сейчас он не собирается об этом сообщать.

Она держится столь уверенно, что даже не произносит банальное и пресловутое «идём?» или «поднимешься?»

Она просто не отпускает его руку.

Точнее — отпускает, но лишь на пару мгновений.

Чтобы достать ключ.

Эта её уверенность выглядит настолько прямой, что даже сбивает с толку, и он вдруг заминается.

— Ты правда хочешь, чтобы я зашёл? — тихо произносит он.

Она ничего не говорит в ответ — только кивает.

Но этого достаточно.

Он хочет обнять её ещё в лифте, но сдерживается.

Сдерживается из последних сил — оттого, едва переступив порог её дома, он крепко прижимает её к себе. Она не противится, наоборот — ещё сильнее припадает к нему. Его руки уже вовсю гладят его тело, когда он вдруг понимает, что они до сих пор ещё ни разу не целовались. Он касается губами её губ — сначала осторожно и неловко. Она чувствует эту неловкость — и вновь берёт всё на себя, раскрывая его губы своими. Теперь они едва ли не вгрызаются губами друг в друга — так, будто каждый желает испить другого до дна.

Оторвавшись от её губ, он жадно припадает к её шее. Она пахнет духами. Сладковато-терпкими. Он вдыхает их, ни на мгновение не прекращая её целовать. Она тяжело дышит — уже со стонами. Её пальцы зарываются в его волосы.

— Милый мой, — сбиваясь, шепчет она, — милый мой…

Он прижимает её к себе ещё сильнее.

Это не просто страсть — его любят, и от осознания этого сердце едва не останавливается.

Она не успевает предложить пойти в спальню — он задирает её платье (её прекрасное платье, которое ей так идёт) и быстрым уверенным жестом расстёгивает ширинку.

Ни о каких «не встанет» из мужских пабликов и речи теперь не идёт.

Она не противится, продолжая тяжело дышать, но на какое-то мгновение им вдруг овладевает неуверенность.

— Если ты не хочешь стоя… — тихо произносит он.

Она кладёт палец на его губы:

— Я хочу стоя. А потом как-нибудь ещё, — она проводит кончиками пальцев по его щеке. — Ты ведь никуда не спешишь?

— У меня шаббат, — отвечает он, качая головой.

— Время для радости, — кивает она.

Всё происходит быстро. Она кончает после нескольких толчков, и он понимает, что тоже может больше не сдерживаться.

Он крепко держит её. Она дрожит. Он целует её волосы.

Кажется, она сказала, что любит его.

Он почти уверен, что слышал именно это.

Он сжимает её ещё сильнее — так, будто ещё чуть-чуть и раздавит. Она мягко отстраняет его, давая понять, что он немного перегнул.

— Где… твоя собака? — неожиданно для самого себя произносит он. Ему вдруг приходит в голову, что собаки в квартире нет: будь она здесь, её бы явно заинтересовало происходящее в коридоре.

— Она на даче у родителей, — отвечает она. Зрачки её всё ещё расширены, а дыхание всё ещё сбивчиво. — А откуда… откуда ты знаешь, что у меня есть собака?

— Я смотрел твою страницу, забыла?

— Точно, — она качает головой. И быстро добавляет: — Наверное, нам стоит пройти.

Он соглашается.

Он смотрит на неё как на богиню — потрясённый не так тем, что произошло, как её нечаянным признанием.

Он хочет сказать ей «я тоже».

И понимает, что сегодня скажет.

Именно сегодня.

Конец первой части

[1] Международный день памяти жертв Холокоста.