Камни

Часть вторая 1

Осень приносит с собой дожди, холода и туманы и прочие «прелести» питерской жизни.

Небо теперь почти всё время серое, но Давида это не раздражает.

Ему, как ни странно, нравятся холод, сырость и пасмурное небо Санкт-Петербурга.

С отцом Давид видится теперь ещё реже. Начался учебный год, и он теперь очень занят на работе. А ещё есть тренажёрный зал, Паша, по которому он скучает и время от времени с практически с применением угроз и насилия вытаскивает куда-нибудь в ресторан или бар…

…и — она.

Каролина.

К другому психотерапевту Давид так и не начал ходить.

Она его не уговорила.

Ему уже лучше, сказал он.

По крайней мере, мать сейчас ему почти не снится.

Почти.

Каролина несколько раз пыталась возразить, а затем поняла, что это бесполезно.

Заставить Давида Вайсмана что-либо делать (или же наоборот — не делать того, что ему делать хочется) не мог бы, пожалуй, даже его отец.

Нет, не так.

Этого не смог бы даже его обожаемый дед.

Каролина это поняла — и перестала настаивать.

Предварительно взяв с него обещание, что он станет её слушаться и в случае ухудшений скажет ей всю правду о своём состоянии.

Он часто остаётся у неё на ночь. Первое знакомство с «солдатом Джейн» вызвало у него состояние шока: обнюхав его, собака по-простецки, ничего и никого не стесняясь, поставила на Давида свои лапы и жизнерадостно распахнула пасть с вываленным языком.

— Кажется, она хочет, чтобы меня увезли с инфарктом, — сказал он тогда Каролине. Она рассмеялась в ответ.

— Она хочет, чтобы ты её погладил, — ответила она. — Джейн обожает мужчин. До меня у неё был хозяин, мужчина, полицейский. Когда Джейн было чуть меньше года, он погиб при исполнении. Как это часто бывает, «добрые» родственники хотели попросту выгнать собаку на улицу, но Джейн повезло столкнуться с зоозащитниками, и она оказалась в приюте. Я увидела её случайно — в ленте ВК попался пост. На следующий день я поехала в приют и забрала её. Мы с ней лучшие подружки, но, видимо, ей не хватает мужского общества, — она потрепала Джейн по голове и взяла её за лапу. — Говорят, собаки запоминают прежнего хозяина. Как и кошки.

Осторожно, неодобрительно косясь на всё ещё распахнутую пасть Джейн, Давид положил руку на её голову. Собака тут же стала ластиться.

— Ну вот видишь, — сказала ему Каролина. И, смеясь, добавила: — Это любовь. С первого взгляда.

Он ещё раз провёл кончиками пальцем по кудрявой шерсти эрдельтерьера, затем, осмелев, погладил её всей ладонью.

Любовь с первого взгляда — это то, что я чувствую к тебе, Каролина.

Я — стареющий влюблённый придурок сорока с лишним лет.

Который до тебя прожил добрую половину своей жизни с убеждением, что ему нахрен не упала эта любовь.

Она тоже несколько раз оставалась у него — меньше, чем он у неё, ведь ей нужно выгуливать Джейн.

В последний раз, когда она осталась, его кошки облепили её. Особенно одна из них — Принцесса Эльза, для друзей просто Эльза — злая и неконтактная по характеру, наиболее настойчиво тёрлась, ласкалась и всем своим видом показывала, что совершенно не против того, чтобы эту женщину оставили здесь.

Он и сам хочет оставить её здесь.

Он это осознал.

Давид никогда не хотел семью. Более того — мысли о совместном проживании с кем-либо ужасно его пугала, и, когда в мессенджере он писал Паше Харитонову об абстрактной женщине, которая будет-де жрать мозг ложечкой, а по субботам — ножом и вилкой, он действительно говорил то, что думает.

Теперь всё изменилось.

То есть, не совсем.

Страстное желание иметь именно семью у Давида, положа руку на сердце, так и не появилось.

Это несколько другое.

Он хочет её себе.

Он хочет, чтобы она была его.

Настолько — что готов принести в жертву своё порой страстное нежелание убираться дома и многое другое.

Время от времени Давид слышит разговоры знакомых мужчин о женитьбе. Они говорят какую-то чушь о приготовленной еде и постиранных носках.

Давиду это всё не нужно.

Давид умеет стирать носки. Как и заказывать доставку из ресторана. А в особо безвыходном положении — даже готовить.

Давиду не нужно, чтобы о нём заботились; он хочет заботиться сам.

От этих мыслей голова просто взрывается.

В один прекрасный день он заходит в ювелирный магазин, чтобы купить часы отцу на юбилей.

Отец любит хорошие часы. Те, что служили ему верой и правдой уже несколько лет, он не так давно случайно уронил и разбил.

Отец был ужасно расстроен, и, увидев это, Давид счёл своим долгом подарить ему другие.

Как бы странно и не всегда легко ни складывались их отношения.

К сожалению, таких часов, какие могли бы понравиться Самуилу Соломоновичу, в этом ювелирном магазине Давид не находит.

Он уже собирается уйти, когда его взгляд вдруг упирается в другое.

В изящное кольцо из красного золота с пятью аккуратными среднего размера рубинами в обрамлении маленьких сверкающих бриллиантов.

Он подзывает девушку-продавца.

Он просит её отложить кольцо.

Он применяет всё своё обаяние.

Он чувствует, что девушка теперь, должно быть, ненавидит эту редкостно везучую особу, ради которой брутальный мужчина в неизменной кожаной куртке готов идти на такие ухищрения.

Плевать на это.

Сейчас — плевать.

Ему нужен результат.

Еврей он или нет, в конце концов.

Этой ночью он остаётся у неё и, пока она спит, он измеряет линейкой единственное простенькое серебряное кольцо, которое оно носит (благо, она, в отличие от него, имеет привычку снимать все свои украшения перед сном).

У кольца семнадцатый размер, и Давид понимает, что то, другое кольцо подойдёт.

Потому что оно именно семнадцатого размера.

На следующий день он возвращается в ювелирный магазин, чтобы купить его.

Он до последнего момент боится, что девушка-продавец могла из вредности продать его кому-то другому, но, разумеется, ничего подобного не происходит.

Кольцо его дожидается.

Как и должно было быть.

Паша грустно ковыряется в тарелке палочками для суши, и Давида уже начинает это злить.

— Доедай давай.

— Я наелся, — грустно говорит Паша. Он, разумеется, не наелся — аппетит у Паши, как и у всех азиатов, обычно отменный, просто его что-то гложет, и у него плохое настроение. — Давай лучше ты.

— Угорь некошерный. Так что он твой, без вариантов, забирай.

Паша тихо смеётся.

— Я всякий раз стесняюсь есть при тебе что-нибудь типа свинины, — говорит он, — а ты тут со своим угрём.

— Дурак ты. Придумал тоже. Я б, может, с радостью ел всё подряд, но, стоит мне употребить что-нибудь, выходящее за пределы кашрута, мой организм тут же норовит припомнить мне, что я грёбаный жид.

— Не обзывай себя так, — хмурится Паша.

— Да я же шучу, ты чего, — Давид усмехается. — В юности я приложил кастетом умника, который вздумал назвать меня так. Это чтоб ты знал.

— Ты страшный человек, — говорит Паша, и они вместе начинают смеяться.

— Да, если бы не этот долбанный нацист, я поступил бы служить в полицию. А так… — он пожимает плечами, — как говорится, «Юра, мы всё прое…»

— Тот чел выжил? — аккуратно интересуется Паша, и Давид снова смеётся.

— А ты прикольный. Разумеется, выжил. Отец впрягся за меня, всё решили миром. Кто бы меня взял на работу в интернат с судимостью, ещё и по такой статье. Хотя сейчас вроде как собираются разрешить и с судимостью работать в школах, если ты не знал. Такими темпами наши учебные заведения скоро заполонят судимые корчаки и макаренко.

Паша, смилостивившись, доедает роллы с угрём. От шоколадного стаута он сегодня наотрез отказался. Впрочем, от «Дюшеса» тоже, потому на столе красуется чайник с зелёным чаем.

— Я плесну себе? — кивком головы Давид указывает на чайник, и Паша тут же кивает. — А то от вина уже сушит, — сделав пару глотков чая, он смотрит куда-то в окно, а затем, вновь повернувшись к Паше, внезапно выдаёт: — Я уже вторую неделю таскаю с собой кольцо. Считаю, ты как лучший друг должен быть в курсе.

— Кольцо? — Паша непонимающе моргает глазами. — Какое кольцо?

— Кольцо Саурона, блин! — Давид невольно злится. — Паш, не тормози. Я купил ей кольцо. Купил — и теперь не могу отдать. Знаешь мерзкую расистскую поговорочку «трястись как жид на говне»? Так вот, жид — это я. Я таскаю с собой это кольцо и трясусь.

— Ты купил кольцо Каролине? — радостно выпаливает Паша. — Ты… ты хочешь, чтобы вы поженились?

— Нет, блин, я прикалываюсь! — восклицает Давид. После чего уже спокойно добавляет: — Да, я купил ей кольцо и теперь ссу. Я знаю, в моём исполнении это неожиданно.

— Не то слово, — добавляет Паша.

Он сопереживает. Искренне — и это заметно настолько, что злиться на него нет совершенно никакого желания.

А вот на себя — да.

Вручи ей кольцо, идиот.

Вручи — и скажи, что любишь, — так, как раньше даже не представлял, что можно, — хочешь быть с ней, и плевать тебе на всё, что ты ранее высрал ей про свою мнимую свободу.

Паша внимательно смотрит на него, и Давиду кажется, что он думает примерно то же самое.

— Каролина Витольдовна, делирия из восьмой выписываем? — бодро интересуется медсестра Таня. И тут же поясняет: — Там супружница любимая шибко беспокоится. Постоянно спрашивает, когда его можно будет забрать.

Тане сорок шесть, она в разводе, сама воспитывает пятнадцатилетнюю дочь, которая традиционно даёт матери прикурить: буквально на днях Юля — так её зовут — заявила, что чувствует невероятную близость к культуре Востока и хочет принять ислам.

В разводе Таня потому, что «забирать делирия», в отличие от «обеспокоенной супружницы» пациента из восьмой палаты, она совершенно не жаждала и предпочла уйти от мужа-алкоголика, чтобы не портить жизнь ни себе, ни своей единственной любимой дочери.

— Да, мы его завтра домой отправим, — отвечает Каролина. Голова снова начинает кружиться — уже в пятый раз за это утро. Таня это замечает.

— Вы что-то бледная, — говорит она. — Может, простыли?

— Просто не выспалась. Собака разбудила раньше обычного. Ничего, Тань, всё нормально, — Каролина откладывает в сторону очередную историю болезни и тянется за следующей. — Как там Юля-то твоя? Угомонилась хоть немного?

— Да куда там, Каролина Витольдовна! — Таня всплёскивает руками. — У нас тут это… как бы сказать по-научному… болезнь прогрессирует. Накупила себе платков, сказала, что будет их теперь носить. Привыкать будет, мол. Во как.

— Это у неё пройдёт, Тань, — отвечает ей Каролина. — Ты, главное, не ссорься с ней, не высмеивай и не запрещай.

— Да я уж так нежно и ласково, как вы даже и не представляете, — вздыхает Таня. — Это всё сериал этот долбанный, чтоб он провалился!

— Ты про «Великолепный век»? — Каролина улыбается уголками губ.

— Про него, про что же ещё! Как притыренная, прости господи, стала от этого сериала! Я пыталась ей объяснять, мол, Юлечка, деточка, это ж фильм! В фильмах — в них всегда всё красиво, а в жизни по-другому! Нет! Никак! И слышать ничего не хочет. На днях тут вознамерилась волосы в рыжий покрасить. Буду, говорит, как хюррем. Тут я уж не выдержала и говорю: «Да какая тебе разница, какого цвета твои волосы, когда ты всё равно собралась прятать их под платок!» Так она — представляете — обиделась! Правда, к вечеру уже оттаяла и сама начала со мной болтать. Она у меня отходчивая. У неё подружка есть, Кристинка из параллельного класса, вот они с ней вдвоём на этот «Век» запали. Жду не дождусь, когда они уже какое-нибудь другое увлечение себе придумают! Хюррем-хренуррем… вот уж накасалась она на мою голову.

— Не переживай, Тань. Её отпустит, — Каролина ободряюще улыбается медсестре. — Помнится, я в свои пятнадцать волосы под ёжик подстригла и в чёрный выкрасила. Мачеха чуть в обморок не упала, когда увидела.

— Божечки, да разве ж можно такие волосы — и в чёрный! — восклицает Таня. — Ещё и под ёжика! Ну вы и придумали в свои пятнадцать!

— Уже через неделю я пожалела об этом. В классе начали надо мной смеяться и обзывать «Кара тифозная». Мачеха, сжалившись, хотела купить мне парик, но я мужественно прошла через процесс отпускания волос без всяких подручных средств. А тёмные концы со временем начали даже стильно выглядеть. Потом они мне надоели, и я их состригла, — Каролина легко касается руки Татьяны. — Она образумится, Тань. Это просто возраст такой… чудаческий.

— Ну вы меня чуток успокоили, — смеётся Таня. — Уж если вы подростком такое вытворяли, то что уж о Юльке моей говорить.

— Отнеси заведующему, пожалуйста, — Каролина передаёт ей стопку историй болезни. — Это те, кого к выписке готовим.

— Хоть от делирия из восьмой избавимся, — усмехается Татьяна. — А то задолбал под себя ссаться да чертей считать. Никак не определится — десять их у него или одиннадцать.

Взяв стопку, Таня выходит. Каролина открывает окно.

Голова снова кружится. Причину этого Каролина знает.

Знает со вчерашнего вечера.

У неё положительный тест на беременность.

Этого не может быть, сказала она себе.

Но второй тест тоже оказался положительным.

И третий.

И четвёртый.

Делать пятый тест при таком раскладе показалось ей уже бессмысленным.

Будучи студенткой, она сильно простудилась. Любовь к тоненьким обтягивающим брючкам и коротким курточкам, красивым, но совершенно бесполезным в условиях сырых промозглых питерских зим, сыграла с ней злую шутку.

Будь рядом Альбина, она непременно попыталась бы вразумить бестолковую падчерицу. Но Альбина была в Выборге, а она, Каролина, — в Санкт-Петербурге.

А ещё она, будущий медик, ужасно не любила ходить по врачам.

И это тоже сыграло злую шутку — потому что, когда потом, спустя несколько лет, она была вынуждена обратиться к врачу-гинекологу с острой болью, та после осмотра, хмурясь, направила её на УЗИ, а после вынесла вердикт.

— Где ж вы раньше были? — сурово произнесла эта недовольная пожилая женщина, которой Каролина явно не понравилась с первого взгляда. — Наслаждаетесь своей бурной молодостью, потом детей рожать некому, — врач посмотрела на неё, и взгляд этих маленьких и невероятно злых тёмных глаз буквально пригвоздил Каролину к стулу. — У вас непроходимость труб, деточка.

Она даже не стала спрашивать, можно ли это вылечить. Ей хотелось как можно скорее выйти из кабинета этой злобной как сам Сатана женщины, не пойми за что прилепившей на неё ярлык гулящей особы с «бурной молодостью».

На следующей неделе Каролина обратилась к другому врачу. Диагноз подтвердился.

Ей назначили лечение, но особого результата оно не дало.

Тот, другой врач сказал ей, что чуть позже можно будет повторить курс лечения. Что надежда, пускай и небольшая, всё же есть.

Но в целом прогноз в будущем забеременеть и родить ребёнка с таким диагнозом крайне невелик.

По крайней мере — естественным путём.

Каролина решила успокоиться.

Всё равно она ни с кем не встречалась, и на горизонте не было никого мало-мальски подходящего. Пара студенческих романов ничем серьёзным не закончилась, и со временем Каролина пришла к выводу, что всё это ей не особо и нужно.

Истории знакомых девушек, вышедших замуж, её совершенно не радовали.

Истории из интернета, которые она любила почитывать перед сном, радовали ещё меньше, а иногда — откровенно пугали.

Окончив интернатуру, Каролина начала работать в поликлинике, и после историй, услышанных от пациентов, желание завести с кем-либо отношения, казалось, оставило её окончательно.

Наверное, это и есть то, что называется профессиональная деформация.

Она уже почти смирилась и отпустила это.

Она не особо любит детей, сказала она себе.

Не любит детей и не хочет замуж.

Так что невелика потеря.

Так было — но теперь всё изменилось.

Он сам сказал, что не хочет семью, говорила она себе.

Точнее — пыталась говорить.

Отсутствие детей — не проблема для него.

Каролина повторяла это себе раз за разом.

Но что-то внутри всё равно продолжало свербеть.

Это пока что.

Это сейчас.

Ему уже сорок четыре. У него нет детей.

И он еврей.

Он может не верить в Бога, не соблюдать традиции и с ног до головы забиться татуировками. Но он еврей.

Недавно он сам предложил ей посмотреть вместе «Список Шиндлера». И он плакал.

Каролину этот фильм тоже всегда трогал. Но она поняла, что для него это несколько другое.

Он еврей. Для них очень важно иметь потомков.

Да и вообще… врал он всё — про своё нежелание иметь семью и детей.

Не ей даже врал — себе.

Каролина поняла это совсем недавно.

В тот вечер они гуляли по набережной Смоленки.

Давид вообще обожает Смоленку — эту хмурую, мрачную «кладбищенскую» реку с илистым дном, с берега которой в некоторых места могильные кресты Смоленского Православного кладбища, кажется, уже начинают оползать в воду. Ранее Каролина Смоленку особо не любила.

Точнее — она попросту не задумывалась о том, нравится ей эта река или нет.

Ей было всё равно.

Теперь же Смоленка стала ассоциироваться у неё с ним.

И Каролина просто не смогла бы не полюбить её.

Они гуляли по набережной и о чём-то болтали. Он робко спросил, можно ли ему обнять её. Она с улыбкой покачала головой — мол, «Давид-Давид, что за глупость ты сейчас сморозил!»

— Когда люди регулярно спят вместе, вопрос о том, можно ли обнять, звучит более чем странно, — сказала она.

— Прости. Я просто… не привык…

Ему не пришлось договаривать. Она поняла, о чём он.

Давид не привык публично проявлять эмоции.

Такие эмоции.

Каролина тут же проговорила, что да, разумеется, он может её обнять, и дальше они пошли уже крепко прижавшись друг к другу.

И в этот мгновения всё казалось ей невыразимо прекрасным…

…ровно до того момента, как белокурая девочка лет трёх в светло-розовом платьице вылетела им навстречу и чуть не врезалась в Давида, притормозив в последний момент, после чего застыла перед ними, будто маленький напуганный сурикат.

— Милана! — крикнула идущая сзади мать девочки. Довольно полная для своих примерно двадцати пяти лет, она держала под руку своего супруга — такого же тучного и неуклюжего мужчину лет тридцати в очках и с небольшой бородкой — и явно не имела намерения отклеиваться от мужа и нестись за дочерью. Отец Миланы так и вовсе реагировал на происходящее более чем флегматично. — Извините, — быстро добавила женщина, поравнявшись с ними.

— Ничего страшного, — проговорил в ответ Давид, и, взглянув на его лицо, Каролина невольно поразилась.

Кажется, он умилялся.

Нет, не «кажется».

Он действительно умилялся.

Давид Вайсман, весь такой из себя брутальный татуированный кот, который гуляет сам по себе, чья жизнь, как он сам сказал ей на сеансе, максимально комфортна, умилялся.

Ему явно казалась очаровательной эта маленькая девочка.

Даже больше.

По его взгляду было понятно, что он был бы совершенно не прочь стать отцом какой-то такой же девочки.

Или мальчика.

Флегматичный отец Миланы промычал что-то невнятное вроде извинений. Давид вновь ответил «ничего страшного».

Каролина промолчала.

Лицо её помрачнело, и она поджала губы — как делала всякий раз, если задумывалась или была недовольна.

Он заметил это — едва ли не моментально.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Нет, — Каролина покачала головой, — нет. Всё в порядке.

Он заглянул ей в лицо.

— Кара, если я вдруг случайно чем-то тебя обидел, не молчи, пожалуйста, — встревожено проговорил он.

— Я же сказала, что всё в порядке, Дав, — она выпалила это в ответ, тут же испугавшись того, что, возможно, это прозвучало слишком грубо. И поспешно добавила: — Тебе не стоит так волноваться из-за любого пустяка. Правда, — сжав его руку, она остановилась на месте, и он тоже остановился. — Ты ведь живёшь тут где-то поблизости?

Последнюю фразу Каролина произнесла нарочито небрежно, будто вскользь, но Давид сразу же всё понял и заметно оживился.

— Да, в одной из тех мрачных серых пятиэтажек на Беринга, — ответил он. И добавил: — Хочешь зайти?

Она кивнула:

— Да, — и с лёгкой укоризной проговорила: — Ты до сих пор ни разу так и не пригласил меня к себе.

Он, казалось, стушевался.

— У меня страшный бардак дома, — признался он.

Каролина тут же пожала плечами — так же нарочито небрежно, как до этого поинтересовалась местом проживания Давида.

— Ну ладно, — сказала она.

Он взял её за запястья и развернул к себе:

— Идём, если хочешь.

— Теперь у меня чувство, что я навязалась, — усмехнулась она.

— Нет, нет, — он заглянул ей в глаза. — Идём, конечно, — и, покачав головой, добавил: — Прости, я такой идиот местами.

Они быстро дошли до его дома и поднялись по ступенькам на пятый этаж.

Когда он открыл дверь, две кошки — те самые, которых Каролина видела на фото, — уже сидели возле двери. Они одновременно поставили на гостью свои большие зелёные глаза. Одна из них — которая была поменьше и поизящнее — дала себя погладить, а вторая — огромная, трёхцветная, с видом матроны — фыркнув, удалилась.

— Где твоя спальня? — спросила она, быстро сбросив с ног кеды.

Ему явно понравился такой ход событий.

— Там тоже бардак, — ответил он, привлекая её к себе.

Она глубоко и жарко поцеловала его, давая понять, что бардак в данный момент волнует её меньше всего.

Они занимались любовью пять или шесть раз — она сбилась со счёта — первый начав ещё не до конца раздетыми. Его зрачки расширились ещё сильнее, когда она, осмелев окончательно, предложила ему оральные ласки.

Раньше ей казалось это чем-то неприятным.

Но не теперь.

— Пару раз я посещал сеансы эротического массажа, — облизнув губы, проговорил он, — но не позволял прикасаться к себе ртом там.

— Теперь буду знать, какие развлечения тебе по нраву, — она усмехнулась.

— Не по нраву. Мне было интересно попробовать.

— Понравилось?

— Нет. Было чувство, что меня трахнули против воли.

— И, говоришь, это не позволил?

— Нет. Я брезглив, — кончиками пальцев он коснулся её приоткрытых губ. — Но не по отношению к тебе.

Она легко коснулась его губ своими.

— То есть, мне можно? — уточнила она.

— Тебе всё можно.

Потом — когда закончился не то пятый, не то шестой раз — они лежали обнявшись. Она видела, что у него закрываются глаза, и всем видом старалась не выдать желания завыть в голос.

Каждый раз завершился для неё оргазмом, и после каждого оргазма ей отчаянно хотелось сдохнуть.

Дура. Жалкая дура. Решила впечатлить его своими оргазмами и отсосами? Ты не сможешь дать ему то, что ему нужно. То, чего он попросит рано или поздно, — пускай пока ещё и сам не осознаёт этого. Ты не дашь ему наследника — и, когда он об этом узнает, ты отправишься восвояси из его жизни вместе со всем остальным, что к тебе прилагается.

Другой продолжал бы пользоваться — исключительно в определённых целях.

Но он не станет.

Он чист и благороден.

Он даже шлюхе из массажного салона не позволил себе отсосать.

Когда он наконец уснул, она села на край постели и разрыдалась.

Увидев, что он пошевелился во сне, она встала и ушла в ванную.

Каролина скорее бы умерла, чем позволила бы ему сейчас увидеть её слёзы.

В ванной она умылась и потёрла глаза холодной водой.

Маленькая изящная кошка вошла туда вслед за ней и была там ровно до того момента, пока Каролина не вышла.

В коридоре Каролина погладила её. Кошка тут же благодарно мурлыкнула в ответ.

Когда она вернулась в спальню, Давид, к счастью, крепко спал.

За окном запела птица, и, Каролина, не выдержав, снова заплакала.

На этот раз тихо.

И горько.

Буквально на днях Каролина в очередной раз думала о том, что будет правильным рассказать ему о своей проблеме прямо сейчас, не откладывая.

Но так и не решилась.

Теперь этой проблемы нет. Но есть другая.

В ту самую первую ночь (которая началась вечером и в коридоре) он, явно стесняясь, сказал ей, что у него нет с собой презервативов.

Она ответила, что можно без них.

Он, должно быть, решил, что она пьёт таблетки. Или у неё стоит спираль. Или что-то ещё.

Каролина наливает себе воды и понимает, что чувствует себя совершенно разбитой.

Она не знает, что будет дальше.

А вдруг он действительно, по-настоящему не хочет детей?

Вдруг тот умилённый взгляд, который он бросил на маленькую девочку, ей попросту померещился?

Людям часто мерещится всякое.

Особенно — то, чего они больше всего хотят, и то, чего они больше всего боятся.

Ей ли как психиатру этого не знать!

Что ты накручиваешь себя, дура.

До этого ты боялась, что он бросит тебя и уйдёт к той, которая сумеет родить.

Так боялась, что беззвучно рыдала, глядя на спящего него.

Теперь ты ждёшь от него ребёнка — так что тебя вновь не устраивает?

На экране телефона появляется уведомление.

Она видит, что он пишет ей.

И впервые не хочет сразу отвечать.

Хотя и понимает, что сегодня им обязательно нужно увидеться.

Не откладывая.