Камни

2

— Рад, что ты решил навестить меня, — Самуил Соломонович произносит это будто бы уверенно, но Давид видит, что это совершенно не так.

За эту пару с лишним недель, что он пролежал в больнице, отец словно постарел на несколько лет.

— Меня в пятницу вечером выписали, — отвечает он. — То есть позавчера. Но вчера был шаббат, и я…

— И ты решил, что нечего мне радоваться твоему визиту, — Самуил Соломонович горько усмехается. — Я приезжал в больницу почти каждый день. Мне было важно услышать всё о твоём состоянии лично от врачей, а не по телефону. Мне сказали, что тебе нельзя волноваться, и я не стал тревожить тебя своими посещениями. В конце концов, нужно уметь оставлять человека в покое, — он делает паузу, а затем добавляет: — Даже близкого, родного и очень любимого. Если понимаешь, что так будет лучше. Для него лучше, — он складывает руки на груди. — Ну входи же, не стой на пороге.

Давид снимает куртку, разувается и проходит. У его ног тут же оказывается Оскар.

Как ни крути, кошки его любили всегда.

Все без исключения.

— Я хотел задать глупый вопрос, как ты себя чувствуешь, — говорит ему отец. — Но, наверное, он действительно глупый.

— Я тоже хотел задать вопрос, — Давид достаёт из кармана джинсов письмо и держит в поднятой и согнутой в локте руке.

Самуил Соломонович тут же опускает голову. Давид выразительно смотрит на него.

— Почему? — тихо произносит он. Отец наконец поднимает на него глаза, и Давид повторяет: — Почему? Зачем? У тебя не было… не было на это никакого права.

— Согласен. Не было.

— Не знаю, о чём ты сейчас подумал, но я имел в виду, что у тебя не было права скрывать! — кажется, Самуил Соломонович хочет что-то сказать, но Давид жестом останавливает его. — Я почти тридцать шесть лет прожил с мыслью о том, что мать меня ненавидела. Да, ты можешь сколько угодно насмехаться над тем, что забавно слышать подобное от взрослого мужчины, но она была моей матерью!

— Давид…

— Чёрт побери, она была моей матерью!

Самуил Соломонович делает примиряющий жест, поднимая обе руки вверх, будто сдающийся в плен солдат.

— Не кричи, пожалуйста, — говорит он. — Тебе действительно нельзя волноваться. Когда Каролина… Карочка сообщила мне, что ты в больнице и у тебя случился сердечный приступ, я сразу понял, что я виноват во всём.

— Да не в том ты виноват! — Давид нервно качает головой. — Я прожил добрую часть детства, всю юность и немалый кусок зрелости с осознанием того, что моя мать — монстр! — на глаза его наворачиваются слёзы. — Она не монстр. Она — святая. И плевать мне на то, как там официально принято в иудаизме относиться к самоубийцам!

Самуил Соломонович подходит к нему почти вплотную.

— Я ничего никому не сказал, — говорит он. — Я скрыл то, что Рахель совершила самоубийство осознанно, а не во время приступа шизофрении. Она заслужила право покоиться рядом со своими родителями, а не на отдельном участке для самоубийц. По канонам иудаизма скрывать подобное — грех, и тебе это прекрасно известно. Как видишь, я тоже человек, а не какое-то собрание… собрание еврейских догм.

— У тебя не было никакого права защищать меня так, — Давид произносит это тихо, но зло. — Ты не сможешь меня переубедить.

Пора заканчивать этот разговор, думает он.

В конце концов, второй сердечный приступ, как ему сказали в больнице, может закончиться уже инфарктом.

И дело не в нём самом.

На себя Давиду плевать.

Он понял это в тот момент, когда пришёл в себя на станции «Площадь Восстания» и перед ним возникло худое бледное встревоженное лицо женщины-фельдшера.

Которую в первые несколько секунд он принял за Альбину Заболоцкую, мачеху Каролины.

Наверное, на внешнее сходство наложилось ещё и то, что Альбина — тоже фельдшер скорой помощи.

На себя ему плевать — но он скорее позволит отрезать себе руку, ногу или даже член, чем огорчит Каролину.

Он уже и так от души напортачил.

— Ты прав, — отвечает ему отец, и Давид тут же быстро кивает в ответ.

— Детям в школе я обычно в подобных ситуациях говорю «больше так не делай», — горько усмехается он. — Что сказать тебе, я, честно, не знаю, папа.

Давид подходит к двери и быстро, нервно одевается.

Он уже поворачивается было, чтобы уйти, но, повинуясь какому-то внезапному порыву, останавливается в дверях.

— Кара очень к тебе привязалась, — говорит он. — Я хочу, чтобы ты знал: я не против того, чтобы вы общались.

— Как она? — тихо спрашивает Самуил Соломонович. Давид пожимает плечами.

— Позавчера в декрет ушла. Как раз в день, когда меня выписали. Думал, что она будет скучать по работе, — ведь она ей фанатично предана. Но, кажется, она рада, что теперь сможет присматривать за мной после выписки. От этого я чувствую себя инвалидом, — он усмехается, но тут же в сердцах отмахивается. — Позвони ей, она будет рада.

— Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь меня простить, — говорит Самуил Соломонович, не сводя с него взгляда.

Давид оборачивается.

— Мне бы очень хотелось этого, папа, — говорит он. — Но я не могу обещать.

Самуил Соломонович быстро кивает.

— Иди, — говорит он. — Тебе нельзя волноваться, — и, когда Давид уже открывает дверь, тихо добавляет: — Принимай таблетки, пожалуйста. Я тебя знаю. Тебе всегда было плевать на назначения врачей.

— Я живу с врачом, папа, — отвечает Давид. И внезапно для самого себя добавляет: — Не переживай за меня.

Он перешагивает через порог и закрывает за собой дверь.

Когда он выходит во двор, ему отчего-то кажется, что отец смотрит на него из окна.

Но он живёт на восьмом этаже, и Давид не может его разглядеть.

Должно быть, кот Оскар смотрит из окна тоже.

Поначалу он не может понять, где находится, но внезапно ощущает его.

Этот запах.

Запах, который невозможно перепутать ни с чем.

Запах метро.

Нет, не так.

Смрад метро.

Он всегда его ненавидел, этот смрад.

Вокруг темно.

Смрад усиливается.

Не горит ни один светильник, и он даже не может понять, на какой станции находится.

Не может, но где-то в глубине души уже догадывается…

…и вдруг светильники загораются. Резко.

И он понимает, что был прав.

Конечно же.

«Площадь Восстания».

Перед ним — её глубокие арочные потолки, напоминающие лабиринт.

Людей нет. Поездов тоже.

Вокруг тишина.

Тишина — и смрад.

И в этот момент слышится глухой стук каблуков.

Он хочет оглянуться, уже понимая, кого сейчас увидит…

…и, когда наконец, оборачивается, она действительно стоит перед ним.

На ней то самое платье.

Чёрное, в белый горошек.

— Мама… — тихо произносит он, но своего голоса не слышит.

Она протягивает руку и касается его лица.

Её пальцы холодные, но его это не пугает.

Он понимает, что так и должно быть.

— Мой маленький царь Давид, — говорит она, и её голос он слышит прекрасно, в отличие от своего собственного.

— Прости меня! — почти выкрикивает он, но голос по-прежнему будто теряется где-то в недрах тоннеля. — Прости, пожалуйста, прости! Я был таким… таким дураком!

Она качает головой:

— Это ты меня прости. Я так хотела… хотела защитить тебя…

По её неживым щекам катятся слёзы. Он протягивает руку, чтобы утереть их.

Они такие холодные, что, кажется, вот-вот превратятся в лёд.

— Мама… — голос срывается, но, кажется, теперь он слышит его наконец. — Мама… я…

— Ты простил меня, — она сжимает его руку в своих ледяных мёртвых руках. — Мой маленький царь. Сынок мой. Ты меня простил.

Он крепко обнимает её, ещё сильнее ощущая исходящий от неё мертвенный холод.

Издали доносится звук приближающегося поезда. Она отстраняется. На её красивых чётко очерченных губах появляется горькая улыбка.

— Мне пора, — говорит она.

Он тоже плачет — но его слёзы горячие.

В отличие от её.

Они как будто обжигают.

— Не оставляй меня, — просит он. Голос снова теряется в недрах.

— Я не могу, милый, — отвечает она. Он пытается её удержать, но она силой отталкивает его.

Гул приближающего поезда становится всё ближе и ближе, и вот он уже показывается в тоннеле.

— Живи счастливо! — говорит она…

…и прыгает в тоннель прям под подошедший поезд.

Поезд с визгом тормозит, и она превращается в прах.

Внезапно поднявшийся откуда ни возьмись ветер несёт этот прах на него, но он даже не думает отойти.

Прах похож на пепел.

Он прилипает к его лицу.

Лёгкие вновь наполняются смрадом.

Давид резко садится на постели.

Всё его тело покрыто холодным липким потом.

Его щёки мокрые.

Каролина спокойно спит. Он не разбудил её.

Должно быть потому, что сейчас он не кричал.

На этот раз это был не кошмар.

Это другое.

Давид не верит в вещие сны и прочую подобную чушь.

Он считает сны играми подсознания.

Но отчего-то после этого сна он уверен: теперь мама знает, что он простил её.

И сама она его тоже простила.

Он прикасается к своему лицу — словно пытаясь удостовериться в том, что на щеках его нет пепла.

Разумеется, его там нет.

Он чувствует только мокрые дорожки от слёз.

Горячих слёз.

Где-то вдалеке слышится звук сирены скорой помощи.

Давид искренне надеется, что тому, к кому она спешит, успеют помочь.

А потом звук наконец затихает, и над городом повисает какое-то удушающееся ночное безмолвие.

На какое-то мгновение ему наяву мерещится смрад метро.

Но, кажется, он больше не пугает.

— Ты точно не хочешь лечь в больницу заранее?

Он смотрит на неё — обеспокоенно, даже нервно. Она сжимает его руку в своей.

— Дав, в этом нет необходимости. Всё идёт нормально. Как и должно идти. Начнутся схватки — позвоним в скорую. Если ты мне не веришь, спроси Олю, моего врача. Она подтвердит, — она берёт его лицо в свои ладони. — Мне гораздо лучше здесь, с тобой, в нашем доме, с нашими кошками и собакой, чем в больнице. Не сомневайся.

Он гладит её живот.

— Тебе это идёт, — тихо произносит он, глядя в её глаза. Она смущённо улыбается:

— Не надо, я похожа на слона.

— Вовсе нет, — он целует её руку. Ему хочется начать тереться о неё, будто ластящийся к хозяйке кот, но он сдерживает себя. — Представляешь, если родится наша дочь, пройдёт какое-то время, ты станешь хорошо себя чувствовать, я начну тебя трахать, и ты снова забеременеешь? — он тихо смеётся.

Она смотрит ему в глаза:

— Ты хотел бы?

Он качает головой:

— Это просто фантазии. Главное — пускай наша дочь родится здоровой. Мне достаточно одного ребёнка. Но, если тебе захочется ещё детей, я буду только рад попробовать.

Она обнимает его. Он крепко прижимается щекой к её животу.

— Осторожно, она может тебя приложить, — она тихо смеётся. — Наша барышня с характером, хочу тебе сказать. На днях её высочество пожелало, чтобы ей подали сырный попкорн с безалкогольным пивом. Я пыталась с ней договориться, взывала к её маленькому, ещё не увидевшему свет разуму, объясняла, что это для неё не полезно… И что ты думаешь? — Каролина тихо смеётся. — Она пинала меня до тех пор, пока я не зашла в магазин и не купила то, что она заказала. По идее она должна была перестать, когда я начну это есть. Но нет. Она будто почувствовала, что её желание исполнено и скоро она своё получит, и тут же угомонилась. Правда, боюсь, что, если бы я передумала употреблять её заказ, мало мне бы не показалось, — она разводит руками. — Она любит солёное, представляешь? Говорят, девочки обычно тяготеют к сладкому.

Он целует её в губы — так глубоко, как только может.

Она отвечает ему.

Он никогда не любил целоваться — раньше.

Поцелуи — даже в кинофильмах — казались ему отвратительной неэстетичной вознёй.

Эту женщину же он готов целовать вечность.

Их пальцы переплетаются, крепко, едва ли не до хруста.

Точно так, как в день их самого первого свидания.

Отрываясь от её губ, он зарывается лицом в её волосы цвета спелой пшеницы, всё так же — как в тот, самый первый день — пахнущие цветочно-сладкими духами.

Вдыхая её запах, он вдруг думает о том, что теперь ему нечего бояться.

Мама никогда не желала ему зла.

И, если бы она, Каролина, — его любовь, его королева, его божество, — не появилась в его жизни, он никогда бы этого не понял.

Какой-то гаденький, маленький, но дотошный червячок скребётся изнутри.

Кое-чего в твоём бесконечном счастье не хватает, говорит он.

Но Давид не хочет разговаривать с ним.

Не сейчас.

Павел не понимает спросонья, действительно ли вибрировал телефон или ему это только показалось.

Потому он на всякий случай дотягивается до гаджета, включает его и смотрит на экран.

После чего резко садится на кровати.

Паш, извини, что в три часа ночиJ

И дальше:

У меня дочь родилась

Следующее сообщение:

Только что узнал. Сидел, как на иголкахL

И за ним вслед:

Решил, что тебе следует об этом сообщитьJ

Павел тут же быстро набирает:

Конечно, следует!

И вдогонку:

Поздравляю!

Он дополняет сообщение смайлом, изображающим поздравление, и Давид тут же отвечает:

Спасибо!

После чего тут же прилетает:

С Днём космонавтики, бро! Как говаривал Юрий Алексеич, ПОЕХАЛИ!

Павел смеётся от души.

Чувство юмора Давида всего его восхищало.

Он отправляет Давиду несколько смеющихся смайлов и добавляет:

Космонавткой будет! Не зря же в такой день родилась!

Давид ставит на сообщение лайк, и Павел печатает вслед:

Как назвать решили?

Давид тут же отвечает:

Мириам, как и хотели. Правда, Кара уже называет её Марусей. Кажется, мне придётся смириться.

Павел тут же отвечает, что Маруся — это просто замечательно.

Впрочем, как и Мириам.

Он от души рад, что у Давида наконец всё стало хорошо.

У него самого, кажется, тоже всё стало хорошо. Света хотела посмотреть с ним вместе какой-то фильм и предложила посмотреть его завтра — то есть, уже сегодня — у неё дома.

Он очень стесняется, волнуется и переживает, но понимает, что, разумеется, пойдёт.

В другой момент он непременно обсудил бы это с другом.

Но сейчас понимает, что это, должно быть, не вовремя.

— Самуил Соломонович, это очень дорогая кукла… — Каролина кажется смущённой и явно хочет что-то возразить, но он жестом останавливает её.

— Карочка, пожалуйста, — говорит он. — Это же моя внучка. Я от чистого сердца. Неужели ты сомневаешься?

— Ну что вы, — Каролина качает головой. — Просто мне… немного неудобно.

— Моя внучка — красавица, — говорит Самуил Соломонович. — Очень похожа на тебя, — на какое-то мгновение он заминается, и Каролина мгновенно считывает его реакцию.

— На меня и на маму Давида, — говорит она. Самуил Соломонович хочет что-то сказать, но она жестом останавливает его: — Не переживайте, меня это не травмирует и не обижает. Если Маруся… то есть Мириам и впрямь похожа на бабушку, то она точно вырастет красавицей.

— Ты зовёшь её Марусей? — Самуил Соломонович тихо смеётся, и Каролина немного тушуется.

— Иногда, — говорит она.

— На самом деле это замечательно, — говорит Самуил Соломонович. — Этакий симбиоз.

Какое-то время Каролина молчит. Сидящая на её руках полугодовалая Маруся-Мириам немедленно пользуется повисшей в воздухе паузой и от души хватает мать за волосы.

— Маруся! — восклицает Каролина, и Самуил Соломонович тут же начинает смеяться.

— Когда Маруся подрастёт, — говорит он, — я стану брать её с собой на работу. У меня хватает клиентов, которым не повредит применение грубой физической силы, — он улыбается одними уголками губ, после чего заканчивает: — Хотя бы в виде вырывания волос.

— Она будет помощником нотариуса, — кивает Каролина, и они оба начинают смеяться. Явно недовольная этим действом Маруся-Мириам хмурится и дёргает мать за серьгу-индастриал.

— Маруся, прекрати отрывать мне ухо! — восклицает Каролина.

Как ни странно, примерно на пятый раз Маруся-Мириам слушается.

— Как видите, в отрывании ушей она тоже настоящий специалист, — говорит Каролина, после чего наконец добавляет: — Самуил Соломонович, Давид поехал на кладбище. Уехал буквально перед вашим приходом, — она смотрит ему в глаза, после чего, набравшись смелости, заканчивает: — Может быть, вам тоже стоит сейчас поехать туда?

Самуил Соломонович возвращает взгляд, после чего тяжело вздыхает.

— Ты самая сильная из всех нас, — говорит он, глядя куда-то вдаль, после чего переводит взгляд на Каролину. — Спасибо тебе.

Маруся-Мириам смотрит на дедушку взглядом, отчётливо говорящим «ха, сейчас я покажу тебе спасибо», и дёргает его за бороду.

В зелёно-голубых глаза её прыгают чёртики.

Самуил Соломонович обнимает их обеих и быстро выходит из квартиры.

Спускаясь по лестнице, он думает о том, в этом мире, должно быть, действительно есть Бог.

Только он мог послать его сыну такое сокровище, как эта, так похожая и одновременно не похожая на Рахель женщина.

На глаза его наворачиваются слёзы, но Самуил Соломонович быстро смахивает их.

Сейчас не время.

Не время для слёз.

Сейчас время собирать камни.

Как когда-то было время разбрасывать.

Мам, у меня всё хорошо. Мириам такая прикольная. Кара зовёт её Марусей.

Она похожа на неё и на тебя одновременно. Наверное, потому что вы с Карой похожи.

Я уверен, что, если бы ты была сейчас с нами, вы с Карой бы подружились, но вышло так, как вышло.

Мне не хватает тебя, мам.

Я люблю тебя.

Давид кладёт записку на могилу.

Он сам не знает, зачем он пишет их ей.

Должно быть, всё дело в том, что ему легче выразить всё чувства в письменной форме.

— Это тебе, мам, — говорит он и кладёт на её могилу камень.

Камень, которых он задолжал ей так много.

И которых так много за все эти последние месяцы принёс.

Всякий раз, приходя на её могилу, Давид думает ещё и об отце.

И в голову ему лезут разные воспоминания.

Одно из наиболее ярких — о том, как, будучи школьником, он играл в юношеском театре. В тот год они ставили спектакль «Ковчег Шиндлера», и Давид вызвался играть своего любимого персонажа всей это истории — Ицхака Штерна. Он приглашал на премьеру отца и дедушку, но дедушка пришёл, а отец — нет. Он искал его взглядом в зрительном зале и не находил. Его разобрала такая боль, такая злость и досада, что в какой-то момент хотелось всё бросить и уйти. Но Давид никогда не делал этого. Даже юный. Тем более, Ицхак Штерн был его любимым персонажем…

…и только в одной из финальных сцен — той самой, где он в образец Штерна должен был преподносить Оскару Шиндлеру кольцо с цитатой из Талмуда, — Давид наобум посмотрел в зрительный зал.

Отец был там.

Он сидел с краю на третьем ряду.

И, кажется, он плакал.

Сейчас Давид понимает, что это значило.

А тогда не понял.

Не понял — и набросился на отца с обвинениями в том, почему он-де не пришёл к самому началу спектакля. Отец что-то лепетал — на тему того, что его задержали на работе, — но юный Давид не желал слушать.

Самым главным для него в тот момент была обида.

Его обида.

Как, впрочем, и сейчас.

Давид думает об этом — и в этот момент позади слышатся шаги.

Он резко оборачивается и видит его.

Своего отца.

— Я не знал, что ты здесь… — робко начинает отец. — Я лишь хотел убраться на могилах…

Давид качает головой:

— Не ври, пожалуйста, не ври. Это Кара тебе сказала, я знаю.

Отец кажется растерянным. Он ничего не отвечает, и Давид сам подходит к нему и смотрит ему в глаза.

— Пап… — тихо говорит он.

Он хочет сказать, что он дурак, но вместо того крепко обнимает отца.

Тот тут же обнимает его в ответ.

— Я хотел положить камень на могилу твоего деда, — говорит он, и Давид тут же кивает.

— Да, — говорит он, — да. Давай… давай вместе положим все камни.

Отец спрашивает, простил ли он его, и Давид отвечает, что, конечно же, простил.

Давно.

Ещё в тот день.

И в этот момент откуда ни возьмись начинается дождь.

Впрочем, дождь в Петербурге почти всегда начинается внезапно.

Давид в очередной раз аккуратно сворачивает письмо матери.

Письмо, которое он перечёл уже, должно быть, десятки тысяч раз.

Хватит постоянно перечитывать его, думает он.

Теперь — уже хватит.

Малыш, мне жаль, что я не увижу, как ты вырастешь. Как станешь большим и сильным мужчиной. Все говорят, что ты похож на деда. Думаю, взрослый будешь ещё сильнее на него похож.

Давид смотрит на своё отражение в зеркале и думает о том, что все эти годы жил с мыслью о том, что очень похож на деда, — и гордился этим.

Так гордился, что не замечал, насколько сильно он похож на неё.

На свою мать.

Он не хотел замечать.

Мысль — светлая и горькая одновременно — вдруг приходит в его голову, заставляя сжать письмо в руке.

Сжать так крепко, как он только может.

Мысль эта — о том, что матери, должно быть, было бы это очень приятно.

То, что её маленький царь вырос таким похожим на неё.

— Спи спокойно, мам, — тихо говорит он. — У меня теперь всё хорошо, — и, немного подумав, добавляет: — У нас теперь всё хорошо.

Давид не суеверен, но отчего-то в этот момент ему кажется, что мать слышит его.

Где бы она сейчас ни была.

«Живи счастливо!»

Он вспоминает эти слова из сна и на мгновение хмурится.

После чего вкладывает письмо в дневник — который за всё это время тоже перечитал не меньше сотни раз.

А затем убирает дневник в ящик письменного стола и закрывает его на ключ.

Пускай он будет там.

Время разбрасывать камни, и время собирать камни.

Он собрал наконец.

А, значит, не стоит их всё время ворошить.

За окном, как всегда не вовремя, начинает верещать птица, и Давид понимает, как сильно ему не хватало сейчас этого пронзительного, противного, но такого жизнеутверждающего звука.

Птица как будто читает его мысли — и продолжает верещать.

Всё сильнее и сильнее.

А затем внезапно замолкает и улетает прочь.

Должно быть, у неё нашлись дела поважнее.

У него тоже есть дело поважнее: нужно вывести на прогулку собаку.

Каролина с Мириам с самого утра поехали в гости к его отцу.

А это значит, что вернутся они не скоро.

Конец третьей части