Камни

2

На экране телефона штук десять неотвеченных сообщений в мессенджере, одно — очень длинное и занудное — от матери (должно быть, он не ответил ей сразу, а потом забыл, чёрт, чёрт, теперь мать все мозги вынесет так, словно ему пять) и ещё штук десять — от лучшего друга, Давида Вайсмана.

Павел быстро печатает сообщение матери (в глубине души надеясь, что она прямо сейчас не сможет прочесть его по каким-то причинам… ну или хотя бы не станет отвечать), а затем открывает сообщения Давида.

Свин ты, Паша.

Это написано в последнем сообщении.

Предыдущие девять (но это не точно) повествуют о желании Давида увидеться с ним сегодня вечером.

Часы на экране телефона показывают 19:05. Время, как говорится, детское, но Павел чувствует, что невыносимо устал.

Но обижать друга ему не хочется.

Тем более, он уже в любом случае свин.

Сорян, только сейчас прочёл(

Павел быстро отправляет это и тут же расстраивается.

Какое-то время Давид не читает. Кажется, он вообще не в сети. Павел начинает набирать вдогонку новое сообщение, когда его «сорян» вдруг отображается прочитанным.

Ладно. Не свин.

Павел улыбается экрану. Прилетает ещё одно сообщение — от матери — но он его пока что не открывает.

Но это не точно.

От матери прилетает вдогонку что-то ещё, а Павел тем временем быстро набирает:

Предложение в силе?)

Push-уведомление на верху экрана гласит, что матушка невероятно огорчена и ещё больше — обижена.

Вроде для тебя уже время на горшок и в люлькуJ

Павел усмехается — не ехидно, по-доброму.

Ради тебя я готов на один день перестать быть дедом)

Дед — это состояние души) Но если готов, я всё ещё предлагаю выпить пива)

К «улыбающейся» скобке присоединяется смайл, изображающий пивную кружку.

Не хочется пить на ночь перед работой…

Завтра суббота. В субботу работать нельзяJ Если совсем никак, можешь выпить какую-нибудь срань типа чая.

Чай — не срань, я бы попросил(

Терпеть его не могу.

Вместо того чтобы продолжить дискуссию насчёт чая, Павел быстро печатает:

Тебя забрать из дома?

В ответ ему тут же прилетает смайл в виде поднятого вверх большого пальца.

Павел хочет было переодеться, но очень быстро передумывает.

Он задерживается лишь чтобы покормить кошку.

Кошка — это святое.

Свою вторую работу Павел в глубине души терпеть не может.

Но деваться ему откровенно некуда.

Большие города — дорогие города. Как говорится, хочешь жить — умей вертеться.

Возвращаться в Улан-Удэ — не вариант.

Особенно — когда ты приложил такую чёртову кучу усилий, чтобы вырваться оттуда.

На работе — точнее, на основной работе — его считают талантливым системным администратором, чуть ли не на грани гениальности. Ему прочат большое будущее, платят не самую плохую зарплату, но этого не достаточно, чтобы оплачивать купленную в ипотеку квартиру в Мурине[1].

А своё жильё — это очень важно.

Так Павел считает.

Оттого ему нужно подрабатывать по вечерам водителем такси, а для этого приходится ломать себя.

Потому что посторонних людей Павел не выносит.

Не «не любит», нет. Именно не выносит.

Отторжения и неприязни люди у него не вызывают, ему лишь нестерпимо тяжело их переносить.

Некоторые клиенты молчаливы и необщительны. Такие нравятся Павлу больше всего.

С ними не нужно поддерживать разговор — а последнее для Павла тоже нестерпимо тяжело.

Иногда — вплоть до жгучего раздражения.

Павел понимает, что такси — на самом деле лучший вариант подработки лично для него. Водит он прекрасно, если не сказать — виртуозно.

Единственная проблема — люди.

Мужчина примерно его возраста — может, немного старше — как назло усаживается на переднее сиденье, и Павел понимает, что, вероятнее всего, придётся терпеть.

Молчаливые клиенты обычно предпочитают заднее.

К счастью, на сегодня это последний.

Хватит уже.

Он просто адски устал.

— Вам на Беринга[2]? — вежливо интересуется у клиента Павел. Тот тут же быстро кивает в ответ.

Павлу не всегда легко считывать чужие эмоции, но то, что этот мужчина раздражён, не понять сложно.

Он быстро перекидывает через себя ремень безопасности и защёлкивает его, а затем поворачивается к Павлу.

— Не против, если я пристегнусь? — интересуется он. Голос звучит вежливо, но во взгляде — откровенный вызов, и Павел не понимает, чем за эту несчастную пару секунд уже успел не понравиться этому клиенту.

— Конечно, нет, — быстро отвечает он, заводя машину.

Ему очень хочется спросить, отчего бы, ему, собственно, по мнению мужчины, следует быть против, но он решает не рисковать.

Это вопрос. Он требует ответа.

Пусть лучше раздражённый мужчина молчит.

Какое-то время они едут молча. На долго светящемся красным светофоре Павел аккуратно окидывает клиента взглядом и на какую-то секунду ощущает кроткий, едва ощутимый укол зависти.

Брутальный красавчик. За ним наверняка увиваются толпы женщин.

Волосы у мужчины светло-русые, почти блондинистые, но брови — тёмные. Одет он в чёрные джинсы и короткую кожаную куртку — брутальнее некуда, что и говорить. На лице — лёгкая небритость, та самая, которую в народе обычно кличут «трёхдневной щетиной».

Павел отчего-то уверен, что красавчик нарочно оставляет эту трёхдневную щетину.

Он где-то читал, будто бы женщинам такое нравится.

В себе самом Павел не находит ничего такого, что было бы способно привлечь. Внешность у него восточная, глаза — раскосые, от чего в Петербурге его часто принимают за мигранта. Руки и ноги видятся ему самому похожими на палки, а тело — тощим и нескладным.

Мать всегда говорила, что он симпатичный, но Павел ей не верит.

Для родителей их собственные дети всегда как минимум симпатичные; редко кому они напоминают гоблинов.

Мужчина перехватывает его взгляд и тут же хмурится, а затем — уже открыто усмехается.

Павел отводит взгляд.

— Считаете, я неряшливо выгляжу? — вновь усмехнувшись, задаёт он вопрос, и внутри у Павла всё напрягается.

Началось.

Смена в эту субботу выдалась тяжёлая. Одна неслабо перебравшая в баре блондинка с губами на половину лица чего стоила! Всю дорогу она заплетающимся языком пыталась поведать Павлу о подробностях своей личной и сексуальной жизни, а потом и вовсе чуть не заблевала салон.

У парадной даму встретила мать — сурового вида женщина восточных кровей — и Павлу тут же стало от души жаль блондинку с губами.

Потом были ссорящиеся всю поездку супруги, подвыпившая троица парней и скандальная пожилая дама с бесконечно верещащим той-терьером.

Теперь ещё и этот красавчик пытается нарваться.

— С чего вы взяли? — как можно более неэмоционально отзывается Павел, и светловолосый мужчина снова ухмыляется.

Кажется, ухмыляться — его любимое занятие.

— Вы посмотрели на мою щетину и явно остались недовольны, — отвечает он.

— Вам показалось, — миролюбиво отвечает Павел.

Мужчина явно не собирается униматься, но в этот момент у него — к огромной радости Павла — звонит телефон.

Он тут же отвечает на звонок, но не по-русски. Он говорит на странном языке, напоминающем немецкий, и Павел удивляется тому, что ещё пару секунд назад недовольный красавчик щебетал на русском без какого-либо акцента. Голос его становится ещё более раздражённым. Сказав собеседнику ещё пару не менее нервных фраз, он наконец прощается, тычет на сенсорную клавишу отбоя, и в этот момент Павлу кажется, что сейчас он запустит телефоном прямо в лобовое стекло.

— Достал, — тихо говорит он.

Павлу внезапно начинает хотеться выразить сочувствие, но он считает, что лучше молчать. Однако в этот момент клиент сам поворачивается к нему.

— Можете и насчёт этого высказаться тоже, — говорит он.

Павел пожимает плечами:

— И в мыслях не было.

Брутальный красавчик смотрит на него в упор.

— У вас есть родители? — внезапно спрашивает он.

— Да, — быстро отвечает Павел, стараясь ничем не выдать удивление — нет, изумление, которое вызвал у него этот вопрос.

Павел понимает, что клиенты бывают разные и разговоры они заводят тоже разные.

Но, кажется, это немного не тот случай.

— Да, конечно, — быстро добавляет он. Мужчина вновь усмехается.

— Почему «конечно»? Не у всех есть родители, — он выдерживает нарочито длинную паузу и наконец добавляет: — Скажем, у меня нет матери с девяти лет.

— Извините.

— Да ничего, — отзывается мужчин, теперь уже относительно миролюбиво. Павел мельком смотрит на его лицо и только сейчас замечает, каким уставшим оно выглядит.

Мужчина вскидывает руку, чтобы вновь взглянуть на экран телефона, и Павел вдруг замечает на запястье его правой руки браслет в виде массивной цепи, на которой болтается подвеска.

Это религиозная подвеска.

Звезда Давида.

— Не пяльтесь так, а то сейчас опять до вас докопаюсь, — не менее миролюбиво предупреждает мужчина, и Павел тут же кивает в ответ:

— Хорошо.

— Чего доброго, ещё в антисемитизме обвиню, — заканчивает мужчина и внезапно тихо смеётся.

Павел не знает, что на это ответить. Этот клиент внезапно делается ему приятен. Вероятно, у него просто был тяжёлый день. Павлу хочется сказать ему что-нибудь ободряющее, что-нибудь вроде «забей, чувак, завтра будет новый день, всё будет хорошо».

Но, разумеется, он ничего подобного не говорит.

Вместо того он продолжает молчать, но мужчина заговаривает сам.

Он задаёт вопрос — настолько неожиданный, что в первое мгновение Павлу кажется, что он ослышался.

Ещё более внезапный, чем вопрос о родителях.

— Вам случайно котёнок не нужен? — спрашивает он.

— Ко… котёнок?

— Котёнок, котёнок. Вы, это, руль держите, а то живым доехать невероятно хотелось бы. Котёнок. Подобрал, выходил, никому пристроить не могу. А моя кошка к нему не слишком дружелюбно настроена. Вот и спрашиваю. Ну, мало ли, вдруг надо.

И в этот момент вместо того, чтобы пролепетать «извините», Павел внезапно для самого себя выпаливает:

— Нужен!

Пару мгновений мужчина смотрит на него, будто не в силах поверить в такой ответ, затем наконец произносит:

— Прикалываетесь?

— Нет. Откуда забрать?

— От меня и забрать. С Беринга. Только я его с вами к вам отвезу. А то мало ли.

— Думаете, я его съем? — внезапно для самого себя решается пошутить Павел. Мужчина смеётся в ответ.

— Ну, а вдруг, — отвечает он. После чего протягивает руку: — Я Давид.

— Павел.

— Я знаю.

— Откуда? — спрашивает Павел и тут же понимает, что задал очень глупый вопрос.

Ведь в приложении вызова такси высвечивается имя водителя.

— Да-да, — говорит мужчина… то есть Давид, будто прочтя его мысли. — Именно из приложения. В кои-то веки не Мустафа, не Абдула, не Вагиф и даже не Армен. Хотя внешне вполне бы сошли за всех, кроме последнего, — и, перехватив его взгляд, тут же добавляет: — Ничего не имею против кого-либо из вышеперечисленных товарищей, просто давненько за мной не приезжал Павел, — быстрым движением руки он убирает телефон в карман. — Вы где живёте-то, Паша?

— В Мурине, — отвечает Павел — отчего-то невероятно обрадованный тем, что он назвал его «Паша».

— К ночи доедем по таким-то пробкам, — кивает Давид. И тут же добавляет: — Давай на «ты» уже? Ну просто, если ты решился взять моего котёнка, — так это считай что родственник.

Конечно, Павел соглашается.

— Закажи себе уже пиво нормальное, задрал своим чаем.

Характер Давида Павел уже неплохо изучил. С пониманием других людей у него, Павла, тяжело — всегда было тяжело, ещё с детства — но есть те, кого он изо всех сил пытается понимать. И иногда у него это даже получается.

Давида он пытается понимать.

И оттого знает: несмотря на внешнюю грубость и нарочитую, порой даже показушную брутальность, если Давид говорит ему, своему другу, что он задрал, да ещё и чаем, это значит, что у него что-то случилось.

— Хорошо, я возьму пиво, — быстро проговаривает он. Пива ему не хочется, но чёрт бы с ним, пускай будет пиво.

Раздражать Давида в данный момент ему хочется ещё меньше.

— Вот нефиг мне делать одолжение.

Павел качает головой:

— Сам же сказал.

— Я не сказал тебе, чтобы ты пил. Я сказал, что ты задрал, — он откладывает в сторону барную карту. — Тут есть шоколадный стаут, тебе понравится.

— Он сладкий? — интересуется Павел, и Давид тут же начинает смеяться.

— Нет, девочка, — отвечает он. — Если тебе хочется послаще, остаётся только «Дюшес».

Павел тоже смеётся:

— Да иди ты.

Он любезно отказывается от «Дюшеса» и соглашается на стаут. Тот оказывается довольно горьким и не настолько шоколадным, как бы хотелось, но это уже неважно.

Сойдёт.

— У тебя что-то случилось? — аккуратно интересуется он наконец. Давид на это тут же пожимает плечами.

— Для того чтобы захотелось выпить с другом пива в пятницу вечером, непременно должно что-то случиться? — произносит он вслух.

Это звучит колюче. Всё, что он успел сказать за эти несколько минут (кроме, пожалуй, «девочки»), прозвучало колюче, и теперь Павел уже не сомневается в верности своего вывода.

Он молчит. Молчит, чтобы не раздражать сильнее. Какое-то время тишина между ними становится пугающей и тягучей.

Она напоминает резину.

Кажется, она даже пахнет ею.

— Паш, мне кажется, у меня едет крыша, — говорит наконец Давид.

— В… в каком смысле? — переспрашивает Павел, стараясь не подавать виду, что эта фраза его напугала.

А она напугала.

— В прямом, — отвечает Давид. — Помнишь, я рассказывал тебе про глюки в детстве?

Конечно, Павел помнит. Такое трудно забыть. Давид говорил ему, что после смерти матери, у него начались тяжёлые психозы. У него были кошмарные сны, а несколько раз даже случались галлюцинации, в которых он слышал её голос.

Во время одного из подобных припадков Давид даже будто бы видел её фигуру, стоящую в дверях, но до сих пор сам не уверен, была ли это действительно галлюцинация или же плод его слишком буйного воображения.

Как бы там ни было, галлюцинации с голосом у него действительно были. Дедушка Давида, известный психиатр, вроде бы даже возил его на консультацию к другому известному психиатру. Тот сказал, что подобное может быть результатом очень сильного стресса, который ребёнок испытал из-за смерти матери.

Тем более — трагической смерти.

Мать Давида покончила с собой, бросившись под поезд на станции метро. Давид даже говорил, на какой именно, но к своему огромному стыду Павел не помнит её название.

Говорить о родителях Давид не любит, это Павел тоже заметил, потому что старался понимать. За всё время, что они дружат, Павел успел узнать лишь то, что мать Давида давно умерла, а отец — нотариус по профессии, зовут его Самуил Соломонович, и, несмотря на преклонный возраст, он всё ещё работает, даже не думая выходить на пенсию.

Евреи всегда работают, пока их не вынесут вперёд ногами. Так Давид сказал.

Павел догадывался, что с отцом Давид не слишком близок, но никогда не спрашивал его об этом.

Более-менее охотно Давид рассказывал лишь о покойном дедушке, профессоре психиатрии Аврааме Мошевиче Вайсмане. Он даже обмолвился, что после смерти деда взял его фамилию.

Павлу подумалось, что, должно быть, отца Давида расстроило и обидело такое решение. Но спрашивать об этом он не стал.

Потому, когда в один прекрасный день Давид выдал ему целую тираду о гибели матери, вплоть до мельчайших подробностей, Павла это очень удивило.

До этого случая он слышал от друга только что-то вроде «она умерла, когда мне было девять».

Павел всеми силами старался не показывать удивления. Он просто сидел и слушал, а Давид отчего-то разозлился, выдал, что ему, Павлу, явно на это «насрать», а то бы он-де «хоть как-то да реагировал».

После этого он замолчал и о матери больше не рассказывал. Павел боялся, что они сейчас рассорятся, но этого не произошло: через пару дней Давид объявился в прекрасном расположении духа.

Однако о матери он больше никогда не говорил. Это Павел тоже заметил.

Сейчас же Давид интересуется, помнит ли Павел про его «глюки в детстве», и Павел вынужден что-то ответить.

Он не знает, как ответить правильно. Сказать «да»? «Да, помню»? «Конечно, помню»?

А, может быть, снова спросить, что случилось?

Не найдя верного ответа, он кивает. К счастью, Давид сегодня не настроен на это обижаться.

— По-моему, у меня началось то, что было в детстве, — говорит он наконец, и Павел тут же напрягается внутренне, а Давид продолжает: — Она снится мне в мерзких, ужасных снах, эта… — он обрывает фразу, но Павел прекрасно знает, какое слово его друг хотел сказать.

Он хотел сказать «эта дура».

Именно так Давид называл мать в тот злополучный день, когда его прорвало и он выдал Павлу эту историю.

За весь свой рассказ он ни разу не назвал её ни «мать», ни «мама».

Он говорил «эта дура».

Павла это, помнится, очень покоробило, но он не стал сообщать об этом Давиду.

Наверное, он скорее умер бы, чем позволил себе какие-либо комментарии касательно этой истории.

И не только потому, что не хотел задевать Давида, а ещё и потому, что сама история была гадкой, ужасной, по-настоящему страшной.

Раньше Павлу вообще казалось, что подобные вещи происходят только в художественных фильмах, а именно — в психологических триллерах.

Мать Давида страдала тяжёлой формой шизофрении. В голове она слышала голоса. Эти голоса ненавидели маленького Давида, они внушали его матери — «этой дуре» — что это не её сын, точнее — не её настоящий сын. Они говорили, что сын — на самом деле нечеловеческое отродье, вместилище демонов или что-то в этом роде. Пару раз она пыталась причинить ему вред, а затем её заперли в психушку. Иногда её выпускали, но голоса возвращались, и её забирали обратно.

А потом, в очередной раз вернувшись из больницы, она вышла из дома и спустилась в метро.

Давид что-то говорит, и Павел вынужден переспросить.

— Я спросил, ты меня слушаешь? — повторяет Давид.

— Извини. Ты сказал, что тебе снится мать.

— Да, притом в разных снах по-разному. Я в них то взрослый, то снова маленький, а она всякий раз пытается меня придушить, чаще всего — подушкой, — он нервно усмехается, но Павлу совсем не смешно.

— Давно это у тебя? — спрашивает он.

Давид пожимает плечами:

— С месяц или около того.

— Она хотя бы… не разговаривает с тобой? — робко интересуется Павел, и Давид тут же хмурится.

— Если ты про слуховые галлюцинации, то их нет, — отвечает он. — Правда было кое-что странное… сегодня.

— Что именно?

— Я потому и сказал, что, кажется, у меня съезжает крыша. Сегодня я видел её в метро.

— Она что-то тебе говорила?

— В том и дело, что нет. Зашла в соседний вагон, проехала там несколько остановок и вышла. Притом, угадай, на какой станции.

И тут Павел внезапно вспоминает, о какой станции Давид говорил тогда.

Это была «Площадь Восстания».

Первая линия, красная ветка.

Он тихо произносит своё предположение вслух, и Давид обречённо кивает.

— Прыгать опять пошла, — спокойно произносит он.

Настолько спокойно, что это пугает.

— На ней даже платье было то самое, — говорит Давид и добавляет: — Чёрное в белый горошек.

И в этот момент Павел понимает, что на месте Давида, наверное, сразу бы поседел.

[1] Мурино — город в Ленинградской области, граничащий с КАДом.

[2] Улица в Василеостровском районе Санкт-Петербурга, расположенная на Васильевском острове у Смоленского православного кладбища.