Капитан Быстрова

12

Флагманский торпедный катер чуть приметно покачивался у пирса. До выхода в море оставалось еще часа два. В кают-компании корабля собрались матросы.

Старшина второй статьи Алексеев неторопливо протирал суконкой отделанный перламутром баян, с нежностью и любовью разглядывал его. Круглые блестящие лады, сверкая ровными рядами пуговок, так и манили пальцы пробежаться по ним быстрым перебором… Глубоко вздохнув, Алексеев мечтательно склонился над баяном.

К нему подошел Усач:

— Сыграй, Вася!

— Не время.

— Ты потихоньку.

— Нельзя.

На помощь Усачу пришли Горлов и Храпов. Остальные моряки с любопытством приглядывались к троице, но в разговор не вмешивались. Усач подмигнул Храпову и, кротко взглянув на Алексеева, ласково, как умел, попросил:

— Вася, сыграй, не ломайся.

— Пока не поздно… — поддержал Храпов.

— Нельзя! — упрямо твердил Алексеев.

— Сыграй, еще есть время!

Алексеев посмотрел на стоящих перед ним товарищей:

— Ну чего пристали? Мешаете…

— Мешаем? Это чем же таким серьезным ты занят? — вступил в разговор Горлов.

— Обдумываю! Оставьте меня в покое…

— И что ж ты, голубчик, обдумываешь? — спросил Усач.

— Музыку для песни. Потому и не надо мешать. Творчество — процесс сложный.

Горлов усмехнулся:

— «Творчество»! Что же ты творишь? Наверно, что-нибудь гениальное?

— Время ли заниматься творчеством перед боем?! — притворно возмутился Храпов и, скорчив лукавую гримасу, поглядел на Усача.

— Ну, говори! — настаивал Горлов. — Что надумал?

— Пристали как пиявки… Шли бы к Женьке Панову… К поэту.

— Ты брось к другим посылать! — забасил Усач. — Твори на баяне… Мы без критики: все слопаем, что подашь. И тебе легче будет, и ребята послушают…

— Я музыку и так слышу. Отдай концы!

— Тьфу! — разочарованно произнес Горлов.

Усач поглядел на Панова, думая, не перекочевать ли в самом деле к нему, чтобы не мешать Алексееву.

Панов сидел на откидной скамейке и дремал, свесив голову.

— Никакой творческой связи с массами! — заключил Горлов и, пожав плечами, двинулся за Усачом и Храповым к Панову.

Подойдя к поэту вплотную, все трое с минуту разглядывали его, как диковинку, как заморское чудо, вызывая улыбки присутствующих. Панов не просыпался. Усач нагнулся и постучал по его плечу:

— Предъявите билет!

— До станции Дно, — уточнил Храпов. — Та, что под Ленинградом!

Все засмеялись.

Панов сладко зевнул, потянулся и непонимающе уставился на товарищей.

— Сочиняли? — шутливо спросил Горлов. Моряки опять рассмеялись.

К великому удовольствию Алексеева, внимание моряков переключилось на Панова, который молча смотрел на Горлова и зябко ежился.

— Что же вы молчите? Поделитесь с благодарной аудиенцией! — паясничал Горлов.

— Аудиенцией? — презрительно протянул Панов. — Аудиторией! И до каких пор ты будешь недотепой?!

Храпов поспешил заступиться за Горлова:

— Аудиенция или аудитория — почти все равно… В трех буквах разница! Для Горлова простительно…

Усач произнес примирительно:

— Ну ошибся человек, и то для смеха…

— Вот, вот! — подхватил Горлов и повернулся к Панову — Ну что тебе стоит: поделись с нами своими творческими замыслами…

Матросы наблюдали за невозмутимым поэтом, ожидая, когда он наконец выйдет из себя. А он был далек от мысли рассердиться на товарищей. Глядя на Усача, Горлова и Храпова, он улыбался.

Усач заискивающе попросил:

— Почитай, Женя, что-нибудь свое. Ведь ладно пишешь…

— Лучше чужое… Еще ладнее будет! — сказал Горлов.

— Нашли время! — апатично ответил Панов.

— Время самое подходящее, — принялся убеждать Храпов. — В походе, кроме рыб, слушать некому будет, а у них, говорят, ушей нет… Мы все на боевых постах находиться будем.

— Не стоит, — тихо ответил Панов и поднял указательный палец. — Хорошо задумано. Только рано пока…

— Ничего не понимаю! — возмутился Горлов.

— У меня песня задумана. О Наталье Герасимовне. Слова мои, а музыка Алексеева…

— Вот оно что! — улыбнулся Усач.

— Женя, голубчик, не томи, — взмолился Горлов.

— Все нельзя, а начало такое:

— Не девушка, а гвардии капитан!.. — возразил Храпов. — И рукой она совсем не махала…

— Давай дальше! — крикнул Усач, сверкнув глазами в сторону Храпова.

— Середина не доработана… А последние строки такие:

Короче говоря, получится хорошо. Дайте время!..

Горлов ядовито заметил:

— Время для доработки ему действительно нужно. Рифма люфт имеет.

— Где? Какая? — самолюбиво вскинулся Панов.

— Спокойно! — поднял ладонь Горлов. — «Далек — ястребок» — куда ни шло, банально, но принимаю… Но «моря — прикроет» — того-с…

Панов возмутился:

— В поэзии это не рифмой называется, а ассонансом!

— Да леший с ней, с рифмой! — заступился Усач. — Кто придираться будет!

— Догадаются, что не Пушкин писал! — поддакнул Горлов и повернулся к Панову: — Выдумаешь тоже: ассонанс! Это для тех, кто рифму подыскать не умеет. У одного — ассонансы, у другого — диссонансы. Эхма!.. А впереди — бой!

Панов, снисходительно улыбаясь, рассматривал Горлова.

— Ну чего уставился? — напал на него Горлов. — Мы на ученом языке в городе Одессе тоже разговаривать могли. Всякими ассонансами да диссонансами нас не возьмешь! Когда я на штурмана сдавал и проваливался, помню, оптику отвечал. Пошел я на экзамене врезывать этакие экзотические словечки — страх вспомнить! Про бинокль меня спросили. Бинокль, говорю, в своей оптической части, при повышенной стереоскопичности, имеет коррекцию, то есть свободен от дисторсии и комы, является современным анастигматом, с исправленной хроматической абберацией по оптической оси на синюю часть спектра!..

Громкоговоритель прервал неожиданное веселье. Поступил приказ занять боевые посты.

Через несколько минут корабль снялся со швартовых и ушел в поход.

Свежий ветер перекатывал невысокие волны. Порой он затихал, потом вновь усиливался и запевал песню: глухим басом — в расчехленных дулах орудий и дискантом — в антенне и рангоуте.

Басовый гул сопровождающих самолетов терялся за шумом и плеском воды. Летчики шли высоко над облаками. Они держали под контролем непогожее, с всклокоченными облаками небо над кораблями.

Шведов возился с расчетами.

— Курс? — поминутно спрашивал Сазонов.

— Триста. Остается пять миль до второй зоны и десять до границы двадцать первого квадрата.

Сазонов внимательно прислушивался, глядя на небо. Изредка до него долетал рокот истребителей, шедших за плотным слоем облаков.

Вот он уловил далекий, но хорошо знакомый дробный стук авиапушки, почти терявшейся в шуме моря.

— Слышишь что-нибудь? — спросил он Шведова.

— Нет, ничего…

— Видимо, наши летчики бой завязали.

Шведов, как ни прислушивался, ничего не слышал. Он решил пошутить:

— Того гляди, Никитину ничего не оставят. Всех посшибают к его приходу!..

— Останется и для него, — ответил Сазонов, посасывая холодную трубку.

Вскоре флагманский торпедный катер подошел к границе двадцать первого квадрата. Ветер неожиданно стих. Люди насторожились. Сазонов и Шведов вполголоса перекидывались короткими фразами.

О местонахождении вражеского каравана Сазонову все время радировали летчики. Отряд точно шел на сближение с неприятелем.

Главной заботой моряков было пустить на дно все шесть транспортов, а заодно и боевое охранение каравана противника. Хотелось во что бы то ни стало выполнить задание.

Рассчитывая на своих людей, веря в их боевой дух, Сазонов спокойно, с тихой, затаенной улыбкой встретил новый, недавно народившийся день. Моряк выглядел бодрым и, несмотря на бессонную ночь, казался свежим, отдохнувшим.

— А погода лучше, чем нам обещали! — сказал он штурману, глядя в морские дали.

— Это пока… После полудня ожидаются дождь и легкий туман.

— Тогда мы уже будем отсыпаться!

— Сюда бы парочку эсминцев, — помечтал Шведов.

— А мы бедны, что ли? — сухо проговорил Сазонов. — Ты не совсем верно оцениваешь наши силы…

— Потопить шесть вооруженных транспортов и их охрану не так-то просто…

— Понимаю: ты мечтаешь о безусловном превосходстве. В принципе мечта правильная и разумная… Но иногда превосходство на деле бывает обманчиво… Сегодня мы будем сражаться умением, смелостью, верой в свое дело. За шестью транспортами посылать эсминцы — не слишком ли почетно для врага?

Гул сопровождающих самолетов нарастал — это над кораблями Сазонова появились летчики Никитина. Взоры моряков устремились в небо, но дымный край серого бесформенного облака закрыл самолеты.

Через несколько мгновений, рокоча мотором, из разрыва в тучах показался «як». Идя круто вниз, он с неистовым ревом промелькнул над головами моряков и покачал крыльями.

— Приветствует нас Наталья Герасимовна, — повернулся Сазонов к Шведову.

Снизившись по спирали, истребитель еще раз покачал крыльями и, устремившись вверх, исчез в облаках.

— Дает жизни! — шепнул Алексеев Панову.

Радист по переговорной трубке прочитал Сазонову только что принятую радиограмму. Сазонов повторил ее штурману:

— «Над караваном барражируют одиннадцать истребителей противника. Бомбардировщики пока не обнаружены. Летчики первой группы сбили четыре «мессершмитта», сами потерь не имеют. Желаем боевых успехов. Быстрова приветствовала от всех нас. Никитин».

— Славные ребята! — сказал Шведов.

Его лицо, не в пример сазоновскому, выглядело серым.

Вскоре он доложил:

— По курсу шесть транспортов противника!

— Дистанция?

— Пятнадцать кабельтовых!

— Передать на катера, — приказал Сазонов, — пеленг на противника триста десять градусов!

Согласно плану к торпедным катерам присоединились сторожевики и «охотники», поступив под общую команду Сазонова.

Панов, стоя у орудия, взглянул на Алексеева и неизвестно почему продекламировал:

— «Поэтом можешь ты не быть, но краснофлотцем быть обязан!»

События на море развивались стремительно. Торпедный залп по двум идущим впереди транспортам всполошил караван. Враг открыл ураганный огонь по настигающим его кораблям.

Глазам Сазонова представилась живописная картина разгрома нашими катерами двух транспортов противника. Глухие взрывы торпед, посланных катерами, потрясли воздух. Передний транспорт медленно шел под воду, другой полыхал факелом, обреченный на верную и скорую гибель.

Вырвавшись вперед, сазоновский катер торпедировал третий транспорт.

Можно было порадоваться первому успеху: три транспорта из шести были уничтожены: На этом закончилось благополучие моряков. Армада немецких бомбардировщиков, появившаяся со стороны Крыма, черной стаей налетела на катера. «Яки» упорно ввязывались в бой, не давая «юнкерсам» прицельно бомбить наши корабли. В схватку с «яками» вступили вражеские истребители.

Завывание моторов слилось с грохотом пушек и треском пулеметных очередей. Три уцелевших транспорта вели ураганный огонь по кораблям, которые отвечали им беглым огнем…

Положение сазоновского отряда становилось с каждой минутой все более сложным. Один из катеров после прямого попадания авиабомбы пошел ко дну. Удалось спасти только двух человек.

Обстановка в воздухе тоже была очень тяжелой. «Мессеры» вели отчаянную борьбу с нашими истребителями, не подпуская их к «юнкерсам», а те, пользуясь моментом, заход за заходом обрушивали на корабли бомбы.

Вскоре один из «мессершмиттов», обстрелянный Никитиным, упал в море. Никитин прорвался к «юнкерсам», и через несколько минут бомбардировщик противника, прошитый меткой очередью, взорвался в воздухе.

Опасаясь больших потерь, Сазонов не теряя времени развернул корабль и полным ходом устремился к четвертому транспорту, отрезая ему путь, и с близкой дистанции послал в него торпеду. Охваченный пламенем, с развороченным бортом, транспорт стал крениться, набирая в трюмы потоки воды.

По сторожевикам открыли огонь пятый и шестой транспорты. Снаряды перелетали и рвались далеко за катерами: немцы, охваченные паникой, вели огонь беспорядочно.

«Юнкерсы», избавленные от преследования «яков», втянутых в бой «мессершмиттами», пикировали на корабли и сбрасывали бомбы. Моторы самолетов гудели на разные голоса: выли, ревели, задыхались.

Торпедные катера, по приказу Сазонова выйдя из-под атак «юнкерсов», снова ринулись в бой. Один из катеров оказался в наиболее выгодном положении для торпедирования пятого транспорта, чем он и воспользовался.

Шведов, стоя на мостике, наблюдал за боем, слегка морщился, придерживая раненную осколком снаряда руку. Он видел, как посланная катером торпеда снесла на немецком транспорте корму.

Из Крыма, с немецких аэродромов, подоспели еще шесть «юнкерсов», с ходу обрушивших новый удар по кораблям. Сазонов приказал всем катерам идти на базу. Шестой транспорт пришлось оставить в покое. Изменив курс, он пытался скрыться в мглистой дали.

«Юнкерсы» действовали почти свободно. А между «мессершмиттами» и советскими истребителями продолжались ожесточенные схватки. Пулеметные очереди сливались в сплошной треск, авиапушки рвали воздух, и казалось, что в облаках разыгралась гроза.

В эти минуты радист флагманского катера записывал последние слова Никитина: «Я — «восьмой»… Подожгли. Ранен. Иду на транспорт… Прощайте, товарищи!..»

Из облаков вывалился советский истребитель. Его левое крыло полыхало, горел бензобак. Пламя перекинулось на мотор и кабину. Самолет круто устремился вниз. С гневным ревом и свистом упал он из поднебесья и точно рассчитанным ударом врезался в немецкий транспорт. Транспорт вспыхнул, накренился. С его палубы, тяжело лязгая и грохоча, падали в море танки. А еще через минуту судно перевернулось вверх дном. Немецкие солдаты, которых Сазонов хорошо видел в бинокль, как муравьи, карабкались на киль, но водоворот навсегда затянул их в холодную пучину моря…

Поприветствовав моряков, Наташа присоединилась к звену и сразу же обнаружила «мессершмитт», который вступил в поединок с Мегрелишвили. Ринувшись прикрыть самолет Мегрелишвили, она, зайдя врагу в хвост, в упор расстреляла его. Немецкий летчик был убит наповал. Самолет, потеряв управление, перешел в штопор и исчез в облаках.

В ту же минуту Наташа заметила «юнкерсы». Один из них шел под облака, бомбить корабли. Наташа решила перехватить его. Она уже не обращала внимания на то, что ее самолет и кабина во многих местах прошиты пулями атаковавших ее «мессершмиттов», что радио и высотомер разбиты и не работают, что из левого обшлага перчатки капает кровь, что плексиглас колпака кабины помутнел вокруг пулевых отверстий: вниманием Наташи завладел «юнкерс». Не теряя его из виду и уверенно дожимая ручку, Быстрова поймала самолет врага в перекрестие прицела. Но пушка не сработала… Пулеметная очередь сразу же оборвалась. Боекомплект был израсходован полностью…

«Юнкерс» не принял боя с истребителем, резко отвалил в сторону. Удирая, он беспорядочно сбросил бомбы в море.

Проскочив выше немца и сделав полупетлю Нестерова, Наташа очутилась позади «юнкерса».

«Нельзя упускать! Не дать фашисту уйти!» — стучало в висках.

Почему-то вспомнился разговор с Никитиным о таране. Три минуты назад она видела его последний таран…

«На таран», — безмолвно твердила она и, повинуясь принятому решению, вела самолет прямо на «юнкерс». Хотелось сказать Мегрелишвили и морякам хоть одно слово, но рация не работала.

Летчица смотрела в одну точку и видела «юнкерс» с ненавистным изображением свастики. В ушах звучали слова: «Нельзя оплошать сегодня». Кто произнес их? Смирнов или Станицын? Не все ли равно — оба они ей дороги и близки…

Хвостовое оперение «юнкерса» ни на минуту не исчезало из поля зрения Наташи, росло и приближалось с невероятной быстротой.

Напряжение усиливалось. Даже новая пулеметная очередь вынырнувшего из-за облаков «мессершмитта», прошившая кабину по диагонали, не вывела Наташу из оцепенения. Страшный удар по голове и ноге заставил напрячься еще сильнее, чтобы удержать машину.

Из-под шлемофона побежала кровь и залила правый глаз.

— Ничего… — прошептала Наташа, на миг теряя сознание. — Капитан Быстрова! — окликнула она себя и очнулась. Перед ней сказочно вырос хвост «юнкерса» и, превратившись в огромную свастику, исчез одновременно с ударом… Впереди свободно… Но зрительная память сохраняет туманную картину: под ударами винта летят в стороны обломки стабилизатора вражеского самолета.

На истребителе погнуты все три лопасти винта. Удар был слишком сильным и неточным.

«Трудно высчитывать сантиметры», — прозвучал отдаленный голос Никитина.

«Юнкерс» с обрубленным хвостом сделал отчаянный рывок вверх, и в момент, когда он завис в мертвой точке перед тем как рухнуть, от него отделился человек. Затем вспыхнуло белое облачко парашюта.

Ни падения самолета, ни парашютиста Наташа не видела. В голове стоял звон, черные с лиловыми ободками круги и разводы плясали перед глазами. Нога одеревенела, по ней бегали мурашки. Рану жгло огнем, покалывало иголками. Сотнями, тысячами иголок…

Мотор начал дымить, работал с перебоями, тянуть машину он уже не мог. Почти машинально Наташа выключила газ и последним усилием перевела машину в планирование. «Там моряки…»

Свинцовая гладь воды становилась ближе, росла и увеличивалась, застилая все от края до края…

От взгляда Сазонова не ускользнул стремительно летящий к воде истребитель. Командир отряда приказал немедленно развернуть катер.

К этому времени обстановка в воздухе резко изменилась. В бой вступили подоспевшие летчики третьей группы, и противник, почувствовав значительный перевес на нашей стороне, уходил из боя, тем более что охранять самолетам было уже нечего…

Немец, опустившийся на парашюте, оставался чуть в стороне. Катер прошел мимо него.

— Эй, фриц! Лови! — во все горло крикнул Усач, бросая летчику пробковый спасательный жилет. Крутая волна, поднятая кораблем, перевернула парашютиста, но смотреть в его сторону морякам было некогда. Взгляды всех были прикованы к нашему истребителю.

Торпедный катер полным ходом шел наперерез самолету, сходясь с ним под острым углом.

— Неужели Наталья Герасимовна! — шептал Панов, стараясь разглядеть номер самолета.

— Ее машина! Она! — крикнул Храпов. — Погибнет!..

Наташа всей силой воли цеплялась за остаток сознания. Отстегнув себя от сиденья, она с трудом отодвинула колпак кабины и выбросилась в море с четырехсотметровой высоты. Она сделала все, чтобы спасти себя.

Наташа упала в тридцати метрах от идущего полным ходом катера. И тотчас же пять матросов не раздумывая бросились в воду.