Наташа уходила глубокой ночью. Она не позволила матери и Николушке проводить себя, опасаясь навлечь на них подозрения. Не скрывая правды, сказала, что больше не придет в село, что было бы слишком неразумным подвергать себя и мать опасности. При малейшей неосторожности могла произойти непоправимая беда.
— Где же ты будешь, касатушка? — надрывно спросила Елизавета.
— Пока в окрестных лесах. Потом переберусь через фронт.
Больше Елизавета ничего не добилась от нее.
— Что ж, с тобой, видно, не поспоришь. Я понимаю: для тебя военное дело священно, — говорила Елизавета, прощаясь.
Они молча поцеловались. И когда дочь, заплаканная и взволнованная, оторвалась от матери и скрылась за углом избы, Елизавета обессиленно опустилась на ступеньки крыльца. В ней словно оборвалось что-то.
— Ужель навсегда?!
Тьма окутывала мир. Такая же тьма и в душе Елизаветы. Она долго всматривалась в черноту ночи, стараясь представить себе, как там, за селом, словно по чужой земле, крадется к лесу ее дочь.
Наконец, разбитая и надломленная, вернулась в сени. Николушка беззвучно плакал, обняв оставленный Наташей мешок с сухарями, салом и лепешками.
Елизавета села рядом.
— Только два сухарика и взяла с собой! — запричитала она еле слышно. — Остальное нам оставила… Нам с тобой, Николушка.
А Николушка тщетно силился набраться мужской твердости, успокоиться и успокоить мать.
— Будет, маманя! Не надо убиваться… Изведешь себя… Подожди маленько — обойдется…
— Чему ж обходиться, сынок? До чего дожили, Наталья дома переспать не смеет! Жизнь ли это?.. Будь они прокляты!..
Елизавета проплакала до рассвета. Утром, туго перевязав лоб ситцевой косынкой, уставшая и обессиленная, вышла во двор развешивать белье.
— Нездорова, что ли? — спросила соседка.
— Голова разболелась.
— И глаза у тебя распухли… Ревела?..
— Реветь мне с чего? О том, что кругом делается, давно выплакано.
Она почувствовала, как ей приятно иметь свою, скрытую от других тайну. Ведь о дочери Елизавета никому ничего не скажет. Так приказала Наташа. Никому ни слова! Скажешь — и вдруг повредишь дочери?.. Нет, никогда! Пусть ее, Елизавету, жгут, режут, пилят — никто не услышит о Наталье. Даже имени ее не произнесет вслух до тех пор, пока немцы ходят по пчельнинской земле! И Николушке накажет молчать.
— Нет чумы на вас, окаянных! Почто вас матери ваши в корытах не утопили? — шептала она, чувствуя прилив новых сил и надежд.
Незаметно для себя Елизавета горделиво выпрямилась. «Нет, Наталья не пропадет! Она не такая!»
Свидание с дочерью подбодрило ее, укрепило веру в победу. И эта уверенность поможет ей все вытерпеть и дождаться своих.
Елизавета сбросила со лба повязку и пошла за водой, покачивая на коромысле пустые ведра.
У колодца, как всегда, встретила нескольких односельчанок. Сегодня они еще больше помрачнели. Приезд карателей подействовал на них угнетающе. «Что-то теперь будет?»
— И чего вы, бабы, приуныли? — бодро заговорила Елизавета. — То ли мы видели, того ли еще натерпимся?.. Железными, каменными будьте! Глядите на меня. Я иной раз и посмеяться могу! Гнут меня, гнут, а я не сгибаюсь.
Бабы переглядывались, дивились ее бодрости. И никто не приметил в ней скрытой глубоко в сердце материнской тревоги.
Но в их глазах нетрудно было заметить негасимый свет надежды. Без нее не стоило жить. И люди верили и жили. Жили потому, что верили…