Капля воды - крупица золота

Глава шестая ЗОЛОТАЯ ЗЕМЛЯ

о дворе, возле зеленого «газика», стояли Айна, Бабалы и Нуры.

Айна, обняв сына, терлась щекой о его плечо и все повторяла со счастливыми слезами:

— Сыночек мой… Бабалы… Приехал!..

Когда она наконец выпустила Бабалы из своих объятий, Артык, более сдержанный в проявлении чувств, шагнул к сыну и, обменявшись с ним крепким рукопожатием, принялся не торопясь расспрашивать о здоровье, о работе, о городских новостях…

Айна все суетилась вокруг сына, мешая солидному разговору. Не выдержав, Артык недовольно буркнул:

— Жена, не мельтеши перед глазами, дай поговорить спокойно. Ох, уж эта материнская любовь! Ты, сынок, берегись, не то она тебя в люльку положит и качать начнет…

Хотя все внимание Айны было поглощено сыном, и одно чувство ее переполняло — радость свидания, с ним, она, однако, не замешкалась с ответом:

— Гляди, как расхорохорился. Напустил на себя важность. А у самого небось сердце-то прыгает, как овечий хвост.

Тархану, со стороны наблюдавшему за этой сценой, вспомнилось собственное детство. Мать была щедрой на любовь и ласку, она баловала его и, даже когда он подрос, нянчилась с ним, как с маленьким. Отец же не умел выразить своей любви, он был грубоват, немногословен, неуклюж. Когда он начинал подкидывать Тархана на руках, Майса замирала от страха: как бы не уронил. И поиграть с сыном она ему не давала, спешила отнять у него Тархана: «Раздавишь дите, медведь!» Нежные слова Мавы тоже не давались, и, гладя сына по голове шершавой ладонью, он бормотал одно и то же: «Хай, щеночек мой», «Ах, ты, мой щеночек…»

Айна казалась Тархану похожей на его мать…

Она все налюбоваться не могла на своего сыночка. И Тархан понимал ее: ведь только Бабалы у Айны и остался. Младший сын — не вернулся с войны. Две дочки давно вышли замуж, а замужняя дочь — это отрезанный ломоть.

Все материнское, еще не растраченное тепло отдавала она своему первенцу, Бабалы. А он навещал родительский дом так редко…

Айне, наверно, было бы куда легче, если бы у нее появились внуки. Она бы возилась с ними, ласкала их, и они своим лепетом радовали бы ее душу.

Но Бабалы застрял в холостяках. Это-то больше всего терзало Айну и каждый раз, когда Бабалы приезжал к ним, она, после первых объятий, заводила с ним разговор о женитьбе.

Вот и теперь она обратилась к нему молящим тоном:

— Сынок…

Бабалы сразу догадался, что за этим должно последовать, и поднял руки, как бы сдаваясь:

— Мама, не продолжай. Я все понял. Не волнуйся, все будет в полном порядке.

— У тебя есть невеста на примете? — обрадовалась Айна.

— Хм… Есть, мама, есть.

— И мне еще посчастливится баюкать в колыбели внуков?

— Ах, мама, как же я могу лишить тебя такого счастья?

Айна воззрилась на сына с некоторым недоверием:

— Когда же ты думаешь жениться?

— Скоро, мама, скоро.

— А как скоро? Может, ты приехал, чтобы пригласить нас на свадьбу?

— Пока — не за этим. Но не беспокойся, будет и свадьба.

— Когда?!

В голосе Айны звучали требовательные, почти прокурорские нотки. Бабалы отвел глаза в сторону:

— Всему свое время, мама. Не спеши запихнуть обе мои ноги в одно голенище. Потерпи немного.

— Ох, сынок, я уже столько терпела! Доколе же нам с твоим отцом прозябать в одиночестве, точить друг о друга наши языки?..

— Хм… Ну, до осени-то ты можешь подождать?

— До осени?.. Так долго?!

Бабалы и самому вдруг показалось, что осень — где-то далеко-далеко, и эту минуту отделяет от нее бесконечное пространство. Да и почему он так уверенно назвал, как крайний срок своей женитьбы, именно осень? Еще неизвестно, быть ли вообще свадебному тою… Это ведь еще вилами на воде писано, Аджап так ничего определенного ему и не сказала. Пока их ждет долгая разлука.

Упустил он из рук птицу счастья… Не воспользовался перед отъездом последней возможностью поставить все точки над «и». Не зря ведь говорится: куй железо, пока горячо. Лови на лету горячую минуту, иначе она проскользнет меж пальцами, как ртуть. Если хозяйка-растереха пришлепнет тесто для лепешек к остывшему тамдыру*, оно упадет в золу…

Мало ли что может произойти меж весной и осенью…

А во взгляде Айны, устремленном на Бабалы, сквозило нетерпение. Она, конечно, понимала, что жениться — это не орех разгрызть. Тутовник созревает в свое время… Но ей так хотелось, чтобы сын наконец перестал жить бобылем!..

Увидев, как он нахмурился, она встревоженно спросила:

— Что с тобой, сынок?.. Устал, поди, с дороги-то?

— Да нет, мама, уставать пока когда.

— Что же ты вдруг затуманился?

— Так, мама…

Айна, прищурясь, как Артык, кинула на сына проницательный взор:

— Уж не морочишь ли ты мне голову со своей женитьбой?

Бабалы даже вздрогнул:

— Что ты, мама! Я надеюсь…

— Только надеешься?

— Я очень хочу, чтобы свадьба была! Не меньше тебя хочу, поверь, мама. Честное слово, я готов хоть сегодня ее сыграть, Но не только от меня это зависит. Надо дождаться, пока закончится учебный год.

— Твоя невеста учится? Где, сынок?

— Потом, мама, потом все узнаешь! Гляди-ка, кто-то идет к нам!

Начали появляться гости.

Неизвестно, каким образом жители поселка узнали о приезде Бабалы, сына Артыка, только скоро он уже не успевал отвечать на приветствия.

Во дворе царило праздничное оживление.

Бабалы достал из чемодана конфеты, предусмотрительно захваченные из города, и Айна раздавала их ребятишкам, слетевшимся со всех сторон. В углу двора под огромным казаном пылал огонь. Артык уже успел скрутить ноги жирному барашку — тот смирно, покорно дожидался своего смертного часа.

Солнце высоко стояло в безоблачном небе. Лучи его, пробиваясь сквозь молодую листву деревьев, пятнали землю, словно рассыпая по ней золотые монеты. Птицы заливались вовсю — будто певцы на празднике.

Вскоре гости уже сидели на коврах, вокруг сачака *, в самой просторной комнате, прихлебывая чай, вели степенную, неторопливую беседу. Каждый устроился, как ему было удобней: кто сидел, поджав под себя ноги, кто полулежал, подложив под локоть подушку.

Порядки в доме у Артыка были аульные.

Сам он немало лет прожил в Ашхабаде, но так и не мог привыкнуть к городскому застолью. Когда его сажали на стул, еда не шла ему в горло. То ли дело трапезничать, свободно развалившись на ковре или кошме, чувствуя под локтем мягкую подушку!

Его порой упрекали: как же, мол, так, человек вы передовой, а держитесь за старые обычаи, пренебрегаете культурой. Артык только посмеивался: «Неужто вся ваша культура — лишь в столах, стульях да в вилке с ножом? А мне вот приятней есть плов из собственной ладони, от нее не отдает железом, как от ваших вилок да ложек. Родители мои так ели, и я с детства приучен, а перевоспитывать меня поздно, горбатого, говорят, лишь могила исправит. А если вам нравится вилками пользоваться — пользуйтесь на здоровье, удобно на стульях сидеть — сидите, никто слова худого не скажет. Пусть уж каждый живет, как привык. Культура-то наша не в том проявляется, как мы сидим, спим, пьем, а в вещах более важных: в нашем отношении к другим людям, к работе, к делу, порученному народам…»

Когда Артык приезжал в город к сыну, тот принимал его по-аульному, расстилал сачак на полу и сам вместе с отцом усаживался на ковре. Ему было все равно, как и где сидеть: на ковре или на стуле. Ведь большую часть времени он проводил не дома, а в аулах, в пустыне, в поле…

Тархан, не знавший этого, а может, просто желая проявить вежливость, предложил:

— Бабалы, если тебе неудобно, я могу стул принести.

Бабалы рассмеялся:

— Уволь, братец!.. Что ж это я один-то буду на стуле восседать да на всех сверху вниз поглядывать!.. Да ты не беспокойся, хоть я и городской житель, но вы-рос-то в ауле.

Артык, разговаривая с гостями, попивая горячий чай, время от времени вопросительно посматривал на сына. Еще во дворе, увидев, что «газик» завален домашним скарбом, он смекнул, что сын приехал не только повидаться с ним И Айной, а собрался, судя по всему, куда-то переселяться из города.

Он ждал, что Бабалы сам ему все. расскажет, но тот помалкивал, и Артык, не вытерпев, обратился! к нему с вопросом, вертевшимся у него на языке:

— Далеко ли путь держишь, сынок?

— Почему ты так решил, отец?

— Гляжу, машину нагрузил больно солидно. Уж не надумал ли осесть в родных местах?

Бабалы знал, как нетерпелив и любопытен отец, и ему захотелось немножко помучить старика. В этой семье все любили шутку и пользовались каждым случаем, чтобы раззадорить друг друга.

Удивленно подняв брови, он сказал:

— Ты что, отец, на работу торопишься? Посидел бы еще с нами.

— Я пока не собираюсь никуда уходить.

— Так успеешь еще обо всем меня расспросить. Времени у нас достаточно.

Артык не принял шутки, насупился:

— По-моему, я имею право уже сейчас поинтересоваться, зачем это ты взял в дорогу и кровать, и матрац с одеялом.

Бабалы потер ладонью щеку, словно раздумывая, как бы ему пообстоятельней ответить на вопрос отца:

— Видишь ли, отец, зима в этом году выдалась влажная, и весной пролилось вдоволь дождей, так что в пустыне полным-полно чомучи *.

— Так ты, значит, хочешь угостить чомучой свою постель?

— Отец, я тебя хочу свозить в пустыню! Я так и сказал Нуры: для отца нет ничего краше, чем пустыня весной! Уж он не утерпит, непременно пожелает полюбоваться пустыней и чомучой полакомиться. Так ты, говорю я Нуры, не забудь прихватить постель, не лежать же отцу на песке, пусть понежит свои косточки на мягком матраце!

— Хватит меня разыгрывать, дорогой!.. Ты знаешь, что, когда я появился на свет, песок был моим ложем, и я не променяю его даже на пуховую перину! Так что не крути, а говори прямо: зачем ты прихватил с собой столько вещей?

Бабалы покачал головой:

— Ай-яй, неужели ты сердишься?.. А я слышал от людей, будто ты добр, как сама земля.

— По земле-то бури гуляют.

— Я вот и жду грозы. В твоих глазах уже сверкают молнии!

Артык добродушно рассмеялся, а потом вздохнул:

— Эх, сынок, какие там молнии!.. Годы уж не те… Посмотрел бы ты, как я разговаривал с Баллы, отродьем Халназар-бая!.. Тогда бы с полным основанием мог сказать: это не Артык — гроза!..

— Ай, отец, а ты и правда стареешь…

Артык возмутился, хотя сам только что жаловался на старость:

— С чего это ты взял?

— Ты все чаще обращаешь взор в прошлое, вместо того чтобы гордо любоваться настоящим и с надеждой смотреть в будущее. А это верный признак старости…

— Ошибаешься, сынок! — Артык повернулся всем телом к Бабалы, чуть приподнялся, опираясь ладонями о ковер, глаза его горели — Бабалы почудилось, будто отец навис над ним тяжелой грозовой тучей. — Ошибаешься!.. Как мне не радоваться сегодняшнему дню, если ради него я подставлял себя под вражьи пули! Или это во имя прошлого я весь в дырках?.. Нет, сынок, я готов еще и для будущего потрудиться, а надо — так и снова вставить ногу в боевое стремя!

Бабалы восхищенно цокнул языком:

— Вот теперь я слышу голос своего отца!

Приняв прежнюю позу, Артык с улыбкой покачал головой:

— Ах, негодный мальчишка!.. Я тебя вырастил, воспитал, ты меня же теперь лягаешь!.. — И, обращаясь ко всем присутствующим, горделиво проговорил: — Весь в меня! За словом в карман не лезет.

Гости одобрительно закивали. Они уже давно с интересом следили за словесной игрой-поединком Артыка Бабалы и Бабалы Артыка, отца и сына.

Артык сам признал свое поражение.

И тогда Бабалы сообщил ему:

— Отец, я еду на строительство Большого канала. Так сказать, всерьез и надолго. Потому и загрузил машину столь солидно. Мне на канале не только работать, но и жить.

Артык понимающе качнул головой:

— Что ж, сынок, дело благое. Мы, старики, в свое время лишь мечтали о воде. Ты едешь, чтобы распорядиться ею во благо народа, на пользу земли нашей.

— Это ты, отец, когда-то все уши мне прожужжал: учись профессии, связанной с водой, учись добывать воду, управлять ее ресурсами. Вот я и стал инженером-ирригатором — благодаря тебе, отец!

— И я этим горжусь, сынок! В наших краях вода — источник и залог достатка и счастья. Без воды наша земля мертва. С водой — это райские кущи! Я горжусь твоей профессией!

— Ты-то гордишься, — улыбнулся Бабалы, — а мне приходится таскать ложку за голенищем сапога. Я, как солдат, всегда в походе…

— А ты не сетуй, сынок. Ложкой этой ты вносишь свою долю в кипящий казан общенародного дела.

— Я и не сетую. Честно говоря, я и не представляю себе иной работы, иного образа жизни. Привык, втянулся. И, верный твоим, наставлениям, «заболел» водой!..

— Отрадно это слышать, сынок. Кем же и куда тебя назначили?

— Ты, наверно, знаешь, что решено вести канал с двух сторон. Одно его начало проляжет от Мары.

— Мы читали об этом в газетах,

— Так вот, меня послали начальником на участок, который находится близ Мары.

— Начальником, сынок?

— Да, отец. Цека партии оказал мне столь высокое доверие, и я все силы приложу, чтобы оправдать его.

Вдаваться в подробности Бабалы не стал.

Артык вскинул голову, с уважением посмотрел на сына:

— Пусть удача сопутствует тебе в большом деле!

— Спасибо, отец.

Некоторое время Артык молчал, царапая ногтем тесемку, которой крышка чайника была привязана к ручке. Гости тоже притихли, боясь спугнуть его думы.

Наконец он медленно заговорил:

— Провести воду Амударьи в Мары и Теджен — дело нешуточное. Ведь канал протянется через бескрайнюю пустыню, веками изнывавшую без воды!.. Не втянет ли она в ненасытную свою утробу всю воду, которая потечет по каналу?

— У ученых и инженеров были такие опасения. Иные и до сих пор сомневаются в успехе нашего дела — именно по этой причине.

— В древней легенде, дошедшей до нас, говорится, что когда-то воды Амударьи сторожил страшный дракон. Каждый день люди отдавали ему самую красивую девушку, и только за эту жертву он отпускал им немного воды. Мне думается, что те, кто создал легенду, под этим драконом подразумевали Каракумы,

Что ж, часто легенды и сказки идут от реальной действительности. Только Каракумы, со своими бурями и засухами, пострашней любого дракона.

— А нельзя провести канал, минуя пустыню?

— Ученые рассмотрели не один вариант и все же остановились на этом, как наиболее экономном. По их расчетам, пустыня поглотит лишь малую толику аму-дарьинской воды. Будут приняты все меры, предупреждающие всасывание воды песками Каракумов. Особенно убедительными признаны доводы профессора Морозова.

— Дай-то бог, чтобы он оказался прав!

— Отец, я знаком со всеми расчетами. И могу тебя уверить — мы не отдадим воду дракону Каракумов!

В разговор вступил Тархан, сидевший рядом с Артыком:

— Бабалы, а как у вас с техникой, с машинами?

— Техникой строительство обеспечено полностью. Так что не пройдет и нескольких лет, как твои колхозники будут пить амударьинскую воду. И смогут засеять хлопком новые просторы!

Артык слушал сына с замирающим сердцем. Амударья придет в Теджен. Вековая мечта народная станет явью! И один из тех, кто воплотит ее в действительность, — его сын, Бабалы…

Он такой же боец, каким был когда-то Артык. Только Артык порой слепо рвался в сражение, а Бабалы ясно видит все трудности, которые его ждут, и будет искать пути их преодоления, вооруженный знаниями, инженерным расчетом, научным предвидением.

Слава новой эпохе, слава Революции!.. Не утвердись на земле туркменской советская власть, так Бабалы, в лучшем случае, тянул бы чабанскую лямку, по примеру дедов и прадедов.

А ныне он замахнулся на страшного дракона — Каракумы!.. Как сказочный богатырь, он наберет в свои ладони амударьинской воды, донесет ее до родных степей и напоит их досыта…

Слава советской власти!

Прищурясь, Артык молвил задумчиво:

— Можно только дивиться мудрости и прозорливости Ивана-ага…

Все уже привыкли к тому, что Артык в своих рассказах, разговорах часто упоминал имя боевого своего друга и наставника, Ивана Чернышова. Но то, что это имя было произнесено в связи с беседой о Большом канале, заставило Тархана в недоумении поднять брови:

— Что же тебе говорил Иван-ага?..

— Он как-то сказал: верь, Артык, придет время, когда ты сможешь в Теджене напоить своего коня аму-дарьинской водой. Мне его слова показались тогда несбыточными, я только посмеялся над ними. А оказалось, он мудрой своей мыслью проник в наше сегодня… Он умел смотреть далеко вперед!

Тархан повернулся к Бабалы:

— Здорово ты всех порадовал, братец. А то ведь нас начали уже попугивать переселением в Ташауз.

— Да, поднял тут кое-кто переполох, — поддержал его Артык. — Тедженцам, мол, все более туго приходится, единственный выход — переселить их в Ташауз. Что верно, то верно: Теджен — река капризная, то водой не вовремя наполнится, то совсем пересохнет. И земля порой родит урожаи — курам на смех. Тяжко тедженцам, что и говорить… И необходимо принимать какие-то меры, чтобы выправить положение. Но переселение — это не единственный выход, а просто самый легкий. Да… Так я и сказал одному медноголовому товарищу, который вызвал меня как-то к себе. Знаете, что он мне предложил? Агитировать тедженцев за переселение в Ташауз!.. Вы, говорит, человек уважаемый, к вашим словам все прислушиваются, стоит вам самому сделать первый шаг, и все население Теджена последует за вами, как стадо за чабаном!.. Ну, я ему ответил… Во-первых, говорю, люди наши — не стадо. А во-вторых, грош цена тому чабану, который, вместо того чтобы позаботиться об ослабевших овцах, найти им корм, погонит их через пустыню на край света. Ведь до Ташауза от нас вон сколько километров!.. Тут медноголовый набычился: что, говорит, для туркмена сотни километров! Кочевать для него не в диковинку! А я ему: ты не слышал пословицы — совершить два кочевья это все одно, что быть ограбленным?.. К тому же, говорю, от добра добра не ищут. Ведь земля наша — не земля, а золото! До революции тут пшеницу растили, так Теджен обеспечивал хлебом не только Закаспийскую область, но и Бухару, и Самарканд! Напои эту землю водой, получишь небывалые урожаи и хлопка, и фруктов, и овощей. Он зыркнул на меня грозно: так воды-то и нет! А я ему: вот о воде и надобно думать. О воде, а не о переселении!.. Пословица говорит, что и зайцу дорог холм, где он родился. И ни я, ни земляки мои не сдвинемся с места, даже если нас будут тащить тягачом, который возит пушки!.. Я родился в Теджене — и помру в Теджене!..

Передохнув, Артык повторил:

— Добро бы, земля у нас была неплодородная, а то ведь золото, чистое золото! Как от нее оторвешься — корни-то далеко вглубь ушли… — Он благодарно глянул на Бабалы: — Спасибо, что едешь добывать воду для нашей прекрасной земли. Видать, доживу еще я до той благословенной поры, когда порадует она моих земляков щедрыми дарами!

Нагнувшись, он черпнул ладонью по ковру, словно подбирая с него землю, потом поднес ладонь к губам и поцеловал ее.