Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

XI. ПРОБА СИЛ.

Матвея стачка застигла в поисках работы. Возвращаясь в этот день из города, он догнал несколько групп мастеровых, живших в Гниловской станице, и уже одно то, что они, возбужденно разговаривая, шли домой в необычное время, взволновало его догадкой о том, что в мастерских что-то произошло.

Он немедленно подошел к двум рабочим, которых встречал, когда еще работал сам в кузне, и прямо спросил.

— В чем дело, товарищи, разве сегодня мастерские не работают?

Те обернулись к Матвею.

— Стачка началась! Завтра возле мастерских собрание...

— Все бросили работать?

— Все.

— А какие требования?

— Еще не предъявлены.

Матвей, вместо того, чтобы итти домой, повернул обратно к городу. Он пошел было искать на Темернике Ставского или Михайлова.

Но по дороге встретившиеся новые знакомые мастеровые сказали Матвею, что Ставский и Михайлов выступали на летучем собрании забастовщиков возле мастерских.

Тогда Матвей направился к Качемову, застал его на квартире и узнал от него все подробности начала стачки и законспирированное место пребывания Ставского в одной интеллигентной семье. Однако итти туда Матвей не решился, откладывая разрешение вопроса на завтра, когда, по словам Качемова, Ставский снова должен был явиться на собрание.

На собрании Ставскому было не до Матвея. Едва увидев его и догадавшись, чего от него хочет Юсаков, Ставский, еще не переодетый для выступления на митинге, на полминуты остановился, отвел его в сторону и, поздоровавшись, торопливо заявил:

— Если хочешь что-нибудь делать, то обожди пока, а самое лучшее, сиди дома. В комитете я о тебе скажу, и когда ты будешь нужен, тебя найдут.

Матвей с разочарованным удивлением посмотрел на товарища.

— Посидеть дома? — протянул он. — Так просидишь и революцию...

— Ну, тогда полагайся на собственную инициативу, но сейчас, все одно, самостоятельно пока ничего не делай. Через несколько дней, когда события развернутся, дело найдется всем. А если ты будешь сейчас вертеться везде и мозолить шпикам глаза, то и потом пользы от тебя не будет никакой...

Матвей решил последовать совету товарища, но он не мог спокойно сидеть дома и начал болтаться на митингах, стараясь возможно меньше встречаться с товарищами и прячась за спинами незнакомых с ним рабочих. Только от Моргая он не захотел прятаться, когда тот увидел его, и пошел с рессорщиком к нему домой.

Вообще же Матвей-первое время не знал, что с собою делать. Благодаря работе матери перед ним не стоял остро вопрос о существовании; с поисками себе занятий он мог не спешить до конца стачки. Но ему было стыдно, что он ничего не может предпринять для успеха забастовки. А между тем он ведь сидел уже в тюрьме и мог бы быть чем-нибудь полезным. Приходя на митинги, он, правда, видел также, повидимому, бесцельно толкающимися среди толпы семинариста Щербинина, вместе с которым он вышел на свободу из тюрьмы, и корректора «Донской Речи» Локкермана, который держал в своих руках все пружины организации. Однако их ничегонеделание не успокаивало Матвея насчет собственной непричастности к борьбе его. товарищей по мастерским...

Как-то Матвей вспомнил о Тихорецких мастерских, в которых теперь работал Павел Соколов, первый из известных Матвею по имени социал-демократов. Тихорецкие мастерские принадлежали одной акционерной компании с Ростовскими — это Матвей знал уже потому, что тяжело больных из Тихорецкой направляли в одну общую больницу предприятия, находившуюся в городе.

Всего года полтора или два назад рабочие Техорецкой, заступаясь за потерпевшую насилие от одного чинуши приезжую девушку Золотову, разгромили участок и наделали такого шума, что об этом стало известно по всей России.

— Сигизмунд, — соображал Матвей, — знает адрес Соколова и с удовольствием поедет, чтобы познакомить меня с ним. А тому, может-быть, будет полезно узнать, что происходит в Ростове...

И Матвей решил ехать в Тихорецкую.

Дождавшись после этого начала митинга, он немедленно же стал протискиваться к его центру, где обычно выступали ораторы и где говорил сейчас Брагин. Матвей знал, что там же, возле него, Ставский, Михайлов, Илья и большинство других товарищей.

Его стремительность обеспечивала ему немедленный пропуск. Все охотно сторонились, как только оборачивались к нему. А иногда какой-нибудь мастеровой, посторонившись сам, отстранял еще стоящих перед ним:

— Дайте человеку дорогу: видите по делу идет.

— А, к этим? — без возражения отступали все, подразумевая под «этими» сплоченную активную группу товарищей возле ораторов. «Эти» пользовались неограниченным уважением.

— Идите, товарищ!

Матвей очутился перед Ставским. Тут же толпились Качемов, Михайлов, Антон Лиманов, были и члены стачечного комитета — Осадчий и кузнец Соколов, обрадованно поздоровавшийся с Матвеем.

Но последний пришел по делу.

— Ваня, обратился он немедленно к Ставскому, я намереваюсь поехать в Тихорецкую. Поеду, узнаю, как там дело, сообщу сюда вам, и, может-быть, вы что-нибудь решите.

— А у тебя там связи есть? — схватился сейчас же за предложение Ставский.

— И связи не нужно. Там работает Соколов, который был арестован в сборном цехе в прошлом году.

— О, чорт! Это же Америка! Не езжай, а лети прямо. Скажи Соколову, что если еще они присоединятся к нам, то у правления дороги гайка сразу ослабнет. Сговорись с ним, и немедленно же сюда к нам, скажешь, как дело. Тебе деньги на дорогу нужны?

— Лучше, если вы дадите, потому что иначе я у матери возьму последнее.

— Есть. Осадчий, дайте Матвею десять рублей, он поедет в Тихорецкую. Из комитетских я вам возвращу.

Старик Осадчий, игравший помимо прочего роль казначея стачечного комитета, раскрыл шкатулку, которую он держал под мышкой, порылся и вынул красненькую, а также лист бумаги, на котором стал записывать расход.

Матвей, получив деньги, кивнул товарищам и начал выбираться из толпы.

Теперь ему нужно было найти Сигизмунда. Это было не трудно, так как забытый подросток находился здесь же. Он очевидно продолжал катиться в пропасть нужды, существуя с матерью только на те несколько гривенников, которые составляли его ученическое жалованье.

Матвей обратил внимание на то, как исхудал его товарищ по кузне. Как-будто на вешалке болталась на нем широкая старая куртка. Когда поступил Сигизмунд в мастерские, то был полнощеким, свежим крепышем-мальчиком, а теперь на вытянутом бескровном лице от этой свежести не осталось и. следа; из-под надвинутой на лоб фуражки горел угрюмый взор отчаявшегося оборванца.

Все-таки он очень обрадовался близкому товарищу. Молодые люди пожали друг другу руки. Матвей рассказал о своем проекте поездки к Соколову и спросил согласен ли поехать Сигизмунд.

Тому было все равно — ехать или сидеть дома, лишь бы не голодать.

Матвей, поняв, что у товарища нечего даже есть, дал ему немного денег и сказал, что ему еще нужно сходить домой. Они условились встретиться на вокзале перед отправкой поезда. На другой день часов в одиннадцать утра они были уже в Тихорецкой.

День был рабочий. Вызывать Соколова из мастерских, по мнению Матвея, было бы неосторожно, принимая в расчет цель свидания; поэтому товарищи, посовещавшись, решили провести весь день в каком-нибудь укромном месте.

Они отправились в поисках убежища за станцию.

Станица Тихорецкая оказалась поселком, который частью состоял из казенных квартир, — десятков двух домов, построенных по типу железнодорожных зданий, частью из собственных домиков рабочих, обывателей и железнодорожных служащих.

Дальше от станции за этими домами, шло несколько станичных улиц с обнесенными заборами дворами кубанских казаков. На пустыре между станицей и станционными постройками, вдоль полотна дороги тянулся двор железнодорожных мастерских, в которых работало около двух тысяч человек. Ближе к самой станции было расположено депо.

На большой улице непосредственно за станцией находилось несколько трактиров, столовая, чайная, пивные, парикмахерская, одна мануфактурная и пара бакалейных лавок. В конце улицы раскинулся базар. По улице, кроме останавливавшихся возле трактиров крестьян с телегами, бродили только ищущие дела по бойким железнодорожным местам нищие.

Вот все, что увидели, выйдя со станции, мастеровые.

Найти укромное местечко здесь было трудно.

— Купим чего-нибудь поесть да папирос и пойдем под мост, который мы проезжали, — решил Матвей.

Купив на целковый продуктов, ребята вышли на полотно железной дороги и по шпалам зашагали от станции.

Они прошли версты две—три, оставив поселок далеко позади, миновали одну и другую железнодорожные будки и, наконец, увидели над ручьем небольшой железнодорожный мост. На одном из его каменных оснований, под досчатым покровом оба товарища и расположились поесть, а потом и вздремнуть.

Однако, когда ноябрьский холод начал пронимать их, они опять вышли из-под моста под откос, собрали щепок и мелких деревянных обломков, разложили костер и после этого им действительно удалось на некоторое время заснуть, с тем, что каждый из них поочередно то снова искал щепок, то опять ложился.

Так они провели целый день.

Когда стало смеркаться и холод дал почувствовать себя еще сильней, Матвей решил, что пора итти.

Соколов снимал частную квартиру у какого-то обывателя. Чтобы не вызывать лишних подозрений у квартирохозяина Соколова и его соседей, Матвей сам в дом не пошел, а направил на. квартиру Соколова только Сигизмунда, чтобы вызвать товарища, несомненно находящегося под надзором местных властей, на улицу.

— Пойдемте к степи, —предложил он, когда Сигизмунд и Соколов вышли из домика.

Они медленно пошли по песчаному тротуарчику мимо заборов и домиков темной, только где-то в одном месте освещающейся, улицы.

Соколов был среднего роста, двадцатипятилетним развитым москвичом. Вследствие революционной деятельности он и из Москвы вынужден был выехать по распоряжению полиции уже года четыре назад. С Ростовом теперь он поддерживал весьма законспирированную связь для получения литературы и листовок и поэтому о забастовке имел только слухи, которые ему казались невероятными. Если бы это не навлекало на него подозрений, то он уже побывал бы в Ростове сам, чтобы узнать, что там происходит. Поэтому он несказанно обрадовался приезду двух товарищей из организации.

Матвей вполголоса начал рассказывать то, что сам уже знал о стачке. Возникла она так-то. Требований столько-то и такие-то. Стачка не только не будет сломлена, а наоборот, к ней несомненно примкнет еще ряд предприятий. Лучше всего, однако, было бы, если бы стачечников поддержали не пекаря и рабочие других профессий, а Тихорецкие мастерские этой же дороги. Возможно ли присоединение в критический момент Тихорецкой? Есть здесь хоть группа сознательных рабочих? Велась хоть какая - нибудь агитация или пропаганда?

Соколов был достаточно осведомлен, чтобы ответить на все эти вопросы.

Со времени золотовского бунта, вспыхнувшего после самоубийства изнасилованной девушки, в Тихорецких мастерских признаков готовности к выступлению не было. Часть активных рабочих в роде литейщика Кондакова была арестована, часть разъехалась сама. Собственно пролетарского элемента в мастерских только две трети. Часть рабочих не только работает в мастерских, но еще занимается хозяйством. Сознательность на самой низкой ступени, но недовольство есть, ибо заработная плата еще ниже чем в Ростове. Много значит, что тут есть сезонные рабочие. Есть и нечто в роде подпольной группы, которую самому Соколову удалось создать. При наличии этих условий можно попытаться выступить, раз это необходимо будет для успеха стачки ростовцам.

— Как вы это сделаете? — спросил Матвей.

— Только с помощью ростовской же организации...

— Каким образом?

Соколов посмотрел на Сигизмунда, попутно улыбнувшись ему, перевел взгляд на более возмужалого Матвея и подумал, что не мешало бы кому-нибудь сюда приехать постарше.

— Вам придется приехать сюда еще раз и сделать сообщение о стачке сказал он. Недурно, чтобы вас было человека два—три постарше, чем Сигизмунд.

— Когда надо приехать?

— Дня через два—три, пока я подготовлю тут почву.

— Хорошо. Я приеду с парой товарищей постарше. Если прокламации будут, куда вам их привозить?

— Прокламации очень нужны. Надо найти здесь на Церковной улице учительницу Лупани, Ольгу Алексеевну.

Если кто явится к ней, то пусть скажет: «Я родич того человека, который вам подарил пять рублей на калоши». Это товарищ, которому можно оставить все, что будет прислано и она передаст мне. Она по паролю тоже будет знать, что это из Ростова... Она квартирует при училище.

— Хорошо. Значит через два дня мы будем. До свидания.

— До свидания. Поезд скоро уходит. Спасибо, что приехали. До свидания, Мунчик.

По приезде в Ростов, Матвей информировал Ставского о поездке. Последнего он нашел на конспиративной квартире вместе с интеллигентом Локкерманом.

— Ну, что же ехать туда для того, чтобы работу остановить? — спросил он в заключение вожака стачки и политичного, не обнаруживавшего себя, Локкермана.

— Как ты думаешь, Локкерман? — спросил Ставский.

— Пока не надо. Посовещаемся в комитете, нужно ли это делать. А прокламации туда отвезти нужно. Съездит еще раз туда Станко, и когда выяснится, как дело пойдет у нас, можно будет дать директивы и Соколову.

Ставский в знак согласия кивнул головой.

Матвей повез к Лупани прокламации для Соколова. Когда он возвратился, против стачечников оказались стянутыми войска и все стало говорить о готовящихся репрессиях. Ставский, увидев его, заявил, что стачка тихорецких мастерских нужна во что бы то ни стало, и предложил Матвею опять поехать туда, подобрав себе для этого товарищей.

Матвей сговорился с Ильей и Качемовым, последний предложил еще одного мастерового из колесного цеха, некоего Кравцова, и четверо товарищей поехали, получив от Михайлова командировочные деньги на дорогу от имени комитета.

Так же, как в первый раз с Сигизмундом, Матвей приехал с товарищами в одиннадцать часов утра. Но теперь было значительно холодней и провести день на дворе нечего было и думать. Ребята разбились на пары — Матвей с Качемовым, а Илья с Кравцовым пошли путешествовать по трактирам и бродить по станции, поселку и полотну железной дороги, чтобы убить время, условившись вечером снова встретиться возле одного из домов поселка.

Когда они вечером сошлись, то у Матвея уже созрел план, не откладывая дела в долгий ящик, немедленно итти к мастерским, дождаться возле проходной будки, пока рабочие начнут выходить с работы, и здесь же под воротами устроить летучий митинг.

Этот план был принят, и мастеровые направились на станцию.

За несколько минут до гудка все они были под воротами мастерских.

Вот и гудок. Еще пол-минуты, и в дверях проходной показались две ленты рабочих.

— Товарищи! Стойте, не расходитесь. Мы от ростовских стачечников. Товарищи, стойте! Стойте!

Качемов стал на скамью возле ворот и выкрикивал рабочим, чтобы они остановились, а Матвей, Илья и Кравцов загородили им дорогу и сдерживали тех, кто хотел уйти, не понимая причины происходящей задержки.

Рабочие сначала растерянно, а затем заинтересованно окружили скамью, на которой стоял Качемов, взволнованно размахивая руками и крича, чтобы мастеровые не расходились.

Матвей взобрался рядом с ним на скамью и толчком заставил товарища замолчать. Затем он взмахнул снятой с головы шапкой рабочим.

— Товарищи! Вот уже две недели почти, как наши мастерские в Ростове не работают... — смело и звонко крикнул он толпе, волнуя ее своим подъемом. — К нам присоединились пекаря, табачники, целый ряд заводов. Мы забастовали, так как у нас в мастерских дело дошло до того, что мастера уже начинают лезть к рабочим с зуботычинами. Мы выставили требования, чтобы рабочих не считали хуже собак, а относились к ним по-человечески. Вместо того, чтобы хоть рассмотреть наши требования, нас начали арестовывать, и теперь по всему Темернику появилось столько войска, что с ним можно смело итти покорять Турцию и завоевать какое-нибудь новое государство. Может-быть не сегодня, так завтра эти войска уже начнут рубить нас, когда мы покажемся за ворота, чтобы поговорить друг с другом. И вот мастеровые ростовских мастерских прислали нас к вам спросить вас: — что же, товарищи, знаете вы обо всем, что у нас делается? Будете ли вы работать на одного нашего хозяина, правление Владикавказской железной дороги, если вы знаете, что ваш заработок обеспечивается тем, что нас, может-быть, завтра же расстреляют? Без крайней необходимости, товарищи, мы не хотели вовлекать вас в нашу борьбу, мы с самого начала думали, что обойдемся без вашей помощи. Но теперь, когда уже весь Ростов знает, что к нам прислали казаков, чтобы расстрелять нас, мы решили обратиться к вам. И вот мы много говорить не будем, а только спросим вас, за нас вы, товарищи, или против нас? Отвечайте. Если вы за то, чтобы нас разгромили, то вы и не кряхтите, как-будто вы ничего не знаете, а прямо скажите нам, что вы нам не товарищи и мы повезем ваш ответ ростовским рабочим. Если же вы за нас, то тогда нечего и говорить, а надо собраться бросить работу и сказать, что громить нужно не только ростовских рабочих, а также и тихорецких, а, может-быть, по всей линии. Посмотрим, что из этого выйдет. Отвечайте, товарищи, — что же нам передать в Ростове?

Еще прежде, чем кончил призывную и неожиданно страстную, заставившую заволноваться рабочих, речь Матвей, рядом с ним на скамье оказался какой-то местный мастеровой, который, не дав рассеяться впечатлению от речи юноши, принял брошенный им рабочей толпе вызов:

— Товарищи! Я из механического цеха, токарь. Мы такие же мастеровые, как и рабочие в ростовских мастерских. Сегодня против них прислали войско, а завтра и нас будут поливать свинцом. Что же, разве мы не присоединимся к своим товарищам? Давайте крикнем на всю дорогу: долой кровопийц! Кто за стачку, товарищи, кричите ура, чтобы ростовские товарищи знали, что мы выступаем для их поддержки. Ура, товарищи!

— Ура! Стачка! Стачка! Долой самодержавие! Долой правление! Да здравствуют ростовские мастеровые!

Матвей и говоривший тихоречанин одновременно соскочили со скамьи. Возле них очутился Соколов, схвативший за руку говорившего токаря.

— Молодец, Паня, — обратился он к нему, — ты как-будто только и делал до сих пор, что бунтовал рабочих. В исходе сомневаться теперь не приходится, стачка несомненно начнется. Но нужно будет чтобы вы на всякий случай на день у нас остались, товарищ, — обратился он к Матвею.

— Я не один, — указал Матвей на своих спутников, — а затем мне негде ночь провести.

Соколов поздоровался с Качемовым и остальными.

— Вашим товарищам самое лучшее сейчас уезжать. Я думаю, что мы теперь одни обойдемся. Но на всякий случай вы один пробудете еще день — другой здесь. Остальные пусть едут, а вас мы устроим у одного паренька на ночевку.

Матвей обменялся мнением по поводу предложения Соколова со своими спутниками и согласился. Все направились в поселок, где Матвей простился с товарищами, уходившими на станцию, а его Соколов повел на квартиру к одному рабочему до следующего дня. Но, как и предполагал Соколов, надобность в личном присутствии кого-нибудь из представителей ростовских стачечников скоро миновала. Тихоречане, несмотря на воскресный день, помитинговали по казармам, выработали требования и разошлись до понедельника. В понедельник Матвей убедился, что рабочие, придя в мастерские, немедленно покинули их, и начали, таким образом, стачку. Он достал копию предъявленных- рабочими администрации требований и выехал из Тихорецкой, при чем Соколов снабдил его бесплатным железнодорожным билетом и порекомендовал ему до прибытия поезда скрыться между вагонами и сзади них сесть в поезд, совсем не показываясь на платформе.

Все это Матвей аккуратно выполнил. Но возвратился он, когда в Ростове уже был произведен расстрел и стачка оказалась разгромленной.

Матвей ужаснулся от того, что здесь произошло и с трепетом стал ждать сведений — как развернулись события в Тихорецкой. Скоро он узнал, что и там произведено зверское нападение на рабочих и расстрел их.

На одной конспиративной квартире в тот же день, когда он приехал из Тихорецкой, Матвей застал Ставского и Захара.

Вожаки стачки были предупреждены, что Темерник занят казацкой охраной и что не приходится больше и думать, чтобы им попасть к рабочим. Стало известно, что Брагин уже прервал все сношения с внешним миром в виду бесполезности дальнейших попыток к митингованию и отсиживается в квартире какой-то знакомой семьи, выжидая момента, когда он сможет куда-нибудь уехать.

Вставал вопрос о том, как выехать для эмигрирования за границу также Ставскому и Захару.

Матвей, немного подумав, предложил:

— Пойдемте вечером ко мне на квартиру в Гниловскую. О том, что вы можете день—два пробыть у меня в станице никому и в голову не придет. А там вы осмотритесь и на маленькой станции в двенадцати верстах от города сядете в поезд, так что вас никто и не увидит. До границы доедете, а там' обычным путем, по явкам, найдете контрабандистов и все готово.

— А ты за квартиру ручаешься? — спросил Ставский.

— За время стачки жандармы махнули рукой на всех поднадзорных, кроме тех, кто работает в мастерских. Ну, обо мне они теперь и не думают...

— А мать?

Матвей успокаивающе кивнул головой.

— С матерью мы ладим. Она не сопротивляется с тех пор, как я ее убедил, что рабочие только через социализм и могут попасть в царство небесное.

— А как мы попадем к тебе?

— Я вечером приду за вами и проведу вас так, чтобы поменьше встреч было.

— Ну, хорошо... Организуй это дело. Обещаем за это тебе присылать всю новую нелегальщину из-за границы.

И Матвей пошел домой предупредить мать о том, что у него временно скроются разыскиваемые жандармами товарищи.

Матвей сделал все так, как это им было намечено,

Одну ночь у него проспали преобразившиеся в пассажиров товарищи, а рано утром к отходу поезда Матвей провел их на удаленную от города станцию, купил билеты, дал им. несколько полученных от Клары Айзман адресов ее подруг, по которым можно было присылать в заграничных конвертах нелегальные издания и напутствовал уезжающих пожеланием успехов в неизведанной эмигрантской жизни.

После этого Матвей на некоторое время почувствовал себя как-будто осиротелым. Товарищи, которые служили ему маяком для всех его революционных стремлений, уезжали, выбывая из строя на такой долгий срок, что почти безнадежно было расчитывать на их возвращение.

Ему казалось, что из незамеченных во время стачки полицией активных членов организации только он один и остался. Другие должны были или скрываться, или временно прекратить какую бы то ни было деятельность. Надо было начинать снова долгие годы строить то, что убили в один прием события последних дней.

* *

Первые дни после прекращения стачки в Ростове и Тихорецкой Матвей был совершенно подавлен. Из того, какую роль он сыграл в выступлении тихорецких рабочих, Матвей убедился, что в нем есть богатые задатки, в частности, недурного, как видно, оратора. Но выступив с подстрекательством рабочих и увлекши их зажигательным призывом, не нес ли он тем самым известной доли ответственности за расстрел тихорецких рабочих и разгром их организации? Мысль об этом сперва тяготила Матвея, но затем он решил, что иначе он вести себя не мог, поскольку хотел, чтобы движение ростовских рабочих развернулось в выступление рабочих всей линии и сразу поставило и самодержавие, и правление дороги перед необходимостью считаться с совершенно невиданной до тех пор организацией рабочих целого края.

Но тут у Матвея возникли некоторые сомнения относительно последних моментов стачки и ее окончания. Разве комитет после обнаружения невозможности дальнейших выступлений Ставского и Михайлова не мог выставить еще пару новых ораторов для того, чтобы проявить хоть некоторое руководство в последние дни? А этого сделано не было. Судя по тому, что слышал Матвей о конце стачки, ему казалось, что можно было отступление рабочих на один или два дня затянуть и во всяком случае побудить рабочих не с таким упадком духа возвратиться к работам.

В связи с этим Матвей попытался обдумать вообще все, что он знал о той организации, плотью от плоти которой он самого себя теперь считал. И те заключения, которые он сделал относительно некоторых особенностей организационной жизни подполья, заставили его думать, что необходимо что-нибудь предпринять.

Перед отъездом Ставского за границу Матвею нужно было собрать несколько надежных адресов, по которым он мог бы получить из Швейцарии письма и нелегальные издания. Он отправился на Московскую улицу, где у него еще были знакомые сверстники, теперь сделавшиеся приказчиками, и ради любопытства заглянул к гниловскому «баронету» Лондыреву в магазин. Закса в магазине не было; вместо него, кроме Андрея, находилась сестра обувщика и ее жених Хейфец, пустоватый молодой человек, поддерживавший ресторанные связи с сотрудниками переваловской газеты и являвшийся чем-то в роде помощника управляющего одним из частных банков.

Зная, что бывший ученик магазина сидел в тюрьме, этот банковский херувим, о причастности которого к подполью, казалось, не могло быть и речи, мигнул вдруг Матвею и похвастался:

— Читали вы, что о нас пишут в заграничной «Искре»?

Название этой газеты, которую рабочие имели возможность видеть только в истрепанном виде, Матвей не ожидал услышать из уст постороннего организации человека в заксовском магазине.

Осторожно ответил, что не читал.

— А прочтите, —сказал тот и, вынув из кармана тонкий листок газеты, показал ее юноше.

Матвей, взглянув на вынутый из кармана конверт, убедился, что у него действительно новейший номер партийного заграничного органа, и едва сдержал негодование за то, что газета получается лицами, которым она едва ли нужна.

Матвей тогда же решил, что щеголяние Хейфица газетой возможно только, благодаря тому, что сношения с заграницей вел Локкерман.

Некоторые другие наблюдения заставили его думать, что то же самое происходит иногда и вообще с новой, попадающей в город литературой. Редкие для рабочих брошюры в роде заграничной «Жизни» и «Зари» были не только у пропагандистов, но, очевидно, и у их буржуазных знакомых.

Во всяком случае, Клара Айзман, познакомившись с группой учащихся, получала от отдельных членов этой группы издания, среди рабочих, по всей видимости, нераспространявшиеся.

Матвей решил поднять против непорядков в организации бунт.

Он поступил тем временем в петельный завод в качестве неквалифицированного клепальщика. Начав работать, он вплотную занялся делами партии и в первую очередь принял предложение своих старых знакомых кузнецов из мастерских — вести у них кружок.

Оказалось, что Соколов, Зинченко, Мокроусов и еще ряд кузнечных бородачей, перестав доверять евангелию и библии, решили всерьез заняться политикой и, как к испытанному знакомому, обратились к Матвею. Матвей предложил им избрать кружкового организатора и устроить одно собрание, на котором отчасти по коммунистическому манифесту, отчасти по брошюрам Дикштейна и Баха он изложил общие понятия о классовой борьбе и эксплоатации рабочего класса. Кузнецы остались довольны и решили собраться еще раз. Матвей предложил ввести им в свой состав Сигизмунда и кстати попросил позаботиться о помощи ему, так как молодой мастеровой все еще не вылез из нужды. Вслед затем Матвей организовал другой кружок, частью из рабочих петельного завода, где оказалось несколько сознательных товарищей, частью из старых знакомых по мастерским и жителей Кавалерки — рабочих табачных фабрик. Из друзей Матвея в это время Анатолий Сабинин оказался вместе с братом в. смешанном нахичеванском кружке, а Семен Айзман был даже представителем нового кружка в мастерских, в то время как его сестра Клара вошла в образовавшуюся южно-русскую группу учащихся, с которой занимались пропагандисты, Милон Гурвич и так-называемые «белый» и «черный» — «утопленники».

В нахичеванском кружке работу вел саратовский интеллигент, профессионал «Иван Иванович», действительная фамилия которого была Станчинский.

Среди организованных Матвеем рабочих оказались и такие мастеровые, которые уже прежде бывали членами кружков.

Они стали спрашивать Матвея — какую форму связи с комитетом думает создать их организатор, и Матвей заявил, что комитету он предъявит прежде несколько требований и только после согласия комитета на эти требования он войдет с ним в связь.

Это означало ультиматум организации, и Матвея начали спрашивать о мотивах такого поведения. Матвей провел с товарищами несколько бесед и те согласились с его точкой зрения.

Немедленно же о бунтарском намерении активного Станко стало известно в комитете, и Матвею передали от имени Локкермана предложение притти на один из бульваров на свидание.

Матвей в назначенное время встретился с руководителем комитета.

Это было вечером в конце слякотной зимы. Локкерман шлепал взад и вперед на протяжении двух кварталов пустынного бульвара в калошах, а рядом с ним месил грязь Матвей. Моросила с. неба полуснежная жиденькая мразь. Благополучные обыватели Ростова спали, а сторожа прятались за ворота или в будки. Только кое-где торопливо пробирался среди луж запоздавший несчастливец. Казалось, что никому нет дела не только до вопросов тайного революционного движения, а и вообще до каких бы то ни было вопросов, кроме одного — как бы поскорее добраться до теплой, сухой комнаты и почувствовать там себя в полной безопасности от пронизывающего ветра, проникающих за шею холодных струй и скользкой грязи под ногами.

Матвей и Локкерман как-будто не замечали погоды.

Локкерман подошел к теме разговора издалека.

— Вы тот Станко, который вывез у Шпака когда-то литературу и совершил нападение на провокатора, выдавшего Соколова? — спросил он, очевидно, для того, чтобы заверить Матвея, что он знает с кем имеет дело и отдает должное индивидуальности Матвея.

— Да...— ответил коротко Матвей, надеясь, что Локкерман не будет много тратить время на пустяковые, не относящиеся прямо к делу разговоры.

— Это хорошо, потому что я, значит, имею дело с товарищем, который, судя по всему, знает, чего он хочет.

Матвею не нравился подход Локкермана. Он сдержанно возразил:

— Об этом вы могли бы судить по тому уже, что то, что было поручено мне сделать в Тихорецкой, я исполнил не хуже, чем это требовалось. Вы это знаете.

— Да, если бы не вы, в Тихорецкой, может-быть, не произошло бы тех событий, которые там были, — подтвердил Локкерман.

— Зачем же вы меня позвали?

— Чего вы хотите, Станко, распространяя в организа

ции слух о том, что вы будете вести кружки независимо от комитета? И верно ли это?

Матвей минуту помолчал.

— Организация для меня и для тех моих товарищей, которые солидарны со мной — очень дорога... Это для нас святыня. Я думаю, что мы для нее уже многим жертвуем и будем жертвовать еще большим. Мы, сознательные рабочие, отдаем ей энергию, часы отдыха. Отдадим, где нужно будет, жизнь... Поэтому ко всему, что в ней будет происходить, мы не можем относиться безразлично. Мы хотим знать, для чего мы отдаем самих себя. Мы не допустим в организации во всяком случае легкомысленной игры в революцию, бабьей нерешительности, трусливого колебания... По нашим наблюдениям все эти вещи в организации у нас теперь наблюдаются...

— В чем вы их заметили? — вспыльчиво остановился Локкерман.

— Сейчас скажу... обождите...

Матвей собрался с мыслями. Он чувствовал, что Локкерман большую часть обвинений относит непосредственно к себе. Матвею это было безразлично.

— Во-первых, легкомысленная неделовитость. Я лично наблюдал случай, когда новинки партийной литературы растекаются по рукам знакомых влиятельных комитетчиков. Таким образом буржуазный дармоедник Хейфец, примазавшийся зачем-то в «Донской Речи» к газете, во всяком случае не потому, что ему нужно добывать средства к существованию, имеет номер «Искры» уже от этого месяца, в то время как мы, организаторы кружков, только через несколько месяцев получим газеты с описанием стачки.

— Хейфец член организации, — перебил тоном, не допускающим возражений, Локкерман.

— Хейфец член организации? — протянул Матвей. — Ну, тогда, конечно, я не член организации. Что делает Хейфец в качестве члена организации?

— Он платит членские взносы. Помогает своими связями при сборах в пользу Красного Креста заключенным. Сочувствует взглядам социал-демократов.

— И по вашему это достаточно, чтобы считать его членом организации?

— Конечно! Он беспрестанно оказывает партии услуги.

— А что этот ваш член организации, если комитет ему скажет, — завтра, мол, молодой человек, уличная демонстрация, возьмите знамя и идите впереди демонстрантов,— пойдет он?

— Так этого партия и от меня даже не потребует. Конечно, он не пойдет. Конечно, и я даже не пойду.. Но мы достаточно знающие и революционно воспитанные люди, чтобы самим знать, где мы принесем наибольшую пользу...

— Вот что! — вспыхнул Матвей...— Это странное деление людей на знающих и не знающих, где они принесут пользу. Но тем хуже и для вас и для нас. Потому что я понимаю обязанности наши перед организацией так: скажет организация мне, или Стояну, или Сократу, Греку, Неустрашимому, — Матвей перечислял псевдонимы наиболее видных рабочих — иди, разбросай прокламации, — пойдем разбросаем, а на другой день скажут, — иди, ори на весь город «долой самодержавие», пойдем и будем орать, пока в участке зубы нам не раздробят. Если же не согласится кто-нибудь из нас подчиняться распоряжениям организации, то такому в организации делать нечего. Он либерал или самозванный социал-демократ. И тут я с вами не соглашусь, хоть вы сколько хотите называйте меня раскольником. Иначе всякий буржуй, раскошеливающийся на подачки организации, будет членом партии.. Извините, товарищи хорошие, мы этого не хотим.

И Матвей, нервно сунув руку в карман, достал и закурил папиросу.

— Так... Ну, а еще каковы ваши претензии к комитету?

— Я говорил относительно колебания и нерешительности. Стачка, и то как она проходила, самое наглядное доказательство моему заявлению. Уже то колебание, которое было проявлено по отношению к Тихорецкой, достаточно говорит за себя. Нужно было в первые же дни побудить Тихорецкую присоединиться, да пожалуй и в Новороссийске следовало это сделать... А комитет их использовать и не подумал. Между тем, если бы в трех или даже только двух пунктах забастовка вспыхнула сразу — правление дороги заговорило бы совершенно иначе. Но и в самом Ростове... В распоряжении комитета чуть ли не десяток агитаторов... Ивана Ивановича можно было использовать, Щербинин ходил ротозейничал, не зная, где ему приложить силу, а забастовка срывается вдруг потому, что рабочие сошлись в мастерской и нет оратора... Беспардонщина какая-то...

Локкерман молча слушал. С некоторыми упреками он не мог не согласиться. Большинство из них можно было бы оспаривать, но молодой рабочий был, очевидно, настроен таким образом, что делать какие бы то не было возражения было совершенно бесцельно. Во всем тоне разговоров Матвея он заметил неприязненное отношение и к себе лично. Между тем, поводов для такой личной неприязни Матвей не мог иметь. Не есть ли это вражда к нему, как представителю мелкобуржуазной интеллигенции? Локкерман попробовал сделать замечание.

— Вы напрасно сваливаете всю вину на интеллигентов...

Матвей изумленно посмотрел на продрогшего и согнувшегося под дождем Локкермана.

— При чем тут интеллигенты? Я считал, что комитет состоит больше из рабочих, чем из интеллигентов. Я говорю об организации, о комитете...

Локкерман внутренне усмехнулся... Комитет, как его представлял себе Матвей, был фикцией. В настоящее время он воплощался в единственном лице самого Локкермана, если не считать Ивана Ивановича, ничего, впрочем, и не знавшего о большинстве организационных начинаний. Это и был весь комитет. Локкерман ожидал, правда, возвращения уехавшего на неделю европейски представительного Гусева, двух товарищей из Петербурга и одного из Берлина, но пока их не было. Тем неприятнее ему было бы, если бы приехавшие застали организацию в состоянии развала и успеха раскольников.

— Какие же меры вы предлагаете для устранения дефектов организации? — спросил он, наконец, намереваясь кончить разговор.

— Я предлагаю: распространение новой литературы производить представителям от кружков. Назначение работы агитаторам и пропагандистам оставить за общим собранием организаторов кружков.. Общие выступления, в роде стачек, демонстраций и прочее решаются также организаторами кружков.

— А что же комитет будет делать?

— Комитету еще хватит работы по общему руководству организации. Связь с другими местами и сношения с организациями. Работа среди интеллигенции.

— Нет, из этого ничего не выйдет. Вы предлагаете демократизм, выпуская из виду, что тогда ни о какой конспирации нельзя говорить серьезно...

— Это не демократизм... организаторы кружков назначаются по общим решениям собрания организаторов... А им-то верить можно...

— Хорошо! Я доведу до сведения комитета ваши заявления. Мы их поставим на обсуждение организаторов кружков. Вы увидите, что вас никто ни поддержит.

— Увижу. Из-за этого вы меня только и вызывали?

— Да... Вы, по-моему, намереваетесь погубить организацию.

— Увидим! До свидания!

— До свидания!

Оба представителя революционного подполья, один фактический руководитель сложившейся и уже получившей известность организации, другой — только что присмотревшийся к ней, но уже вносящий элементы брожения в рутину установившейся формы, с болью чувствовали начавшуюся междоусобицу, но были бессильны, очевидно, предупредить ее развитие. Каждый видел спасительность своего образа поведения и не считал себя вправе делать уступки за счет будущей дееспособности организации. Оба разошлись, прикидывая в уме, какими реальными средствами располагает каждая сторона для осуществления своих намерений.

На стороне Матвея было четыре кружка. Кроме того он не сомневался, что ряд лойяльных к комитету кружков, по крайней мере те, в которые входили Качемов, Илья, Анатолий и Семен, если не целиком, то частично будут его поддерживать. Дрожжи подпольной работы, без которых вообще она наполовину делалась пустой — литературу, он будет иметь все равно, — Матвей это знал. Ставский и Захар по данным им адресам уже прислали несколько экземпляров новых заграничных изданий, а старые брошюры Матвей мог доставать от своих сторонников, работавших в Донском Комитете. Недоставало Матвею, чтобы справиться с работой, только развитых пропагандистов, и по этому поводу Матвей решил специально проведать Щербинина, вспомнив о том, что тот, как и Брагин, при освобождении дал ему свой адрес.

Он направился к бывшему семинаристу в ближайший же после разговора с Локкерманом праздничный день.

Щербинин жил близко к центру города в одном доме, верхний этаж которого целиком был занят маленькими дешевыми номерами.

Один из этих номерков снимал пропагандист.

Войдя в корридорчик и, увидев ряд дверей, Матвей в недоумении остановился, припоминая, открыть ли ему вторую или третью дверь, которую называли ему при устном объяснении адреса Щербинина.

Матвей взялся было за ручку третьей, но тут же остановился.

Он вдруг услышал за дверью возню и веселье, оживленные восклицания нескольких голосов.

— Софочка! Софочка! Смотри, как я его обожгу. Ты так Сержика не сумеешь. Ах! — зазвенел девичий контральто.

Вслед за тем раздался звук такого чмоканья, что о характере его нельзя было делать двух разных предположений, даже находясь этажем ниже.

Матвей, критически насупившись, отвернулся от двери, где происходило такое веселье, повернул к соседней и распахнул ее. Но очутившись перед раскрытой комнатой, Матвей громко прыснул и, закрыв за собой дверь, бухнулся на одинокий стул Щербининской комнаты.

Он наткнулся на идиллическое занятие Щербинина. Здоровый скуластый бурсак, став на стол и вытянувшись возле стены под самый потолок, через стекло маленького окошечка, вделанного зачем-то высоко в стене, наслаждался подсматриванием тех амурничаний, шум которых Матвей только что слышал в соседней каморке. Он подсматривал, как две пары молодых людей целовались и нежничали, которые не подозревали, что за ними наблюдает изголодавшийся по части всяких нежностей профессионал подполья.

Увидев смеявшегося Матвея, Щербинин нагнулся на своем сооружении, взялся за стол руками и спустил ноги на пол.

Он покраснел, крякнул и подошел к табаку.

— Здравствуй! Чего тебя принесло сейчас?

— А ты недоволен? Ха-ха-ха! Вот, можно сказать, и облизнуться несколько разочков не дали бедному парню... Ха-ха-ха! — смеялся Матвей.

— И чего заливается, не знаю... видишь, что они чортовы сластеночки закатывают — поневоле облизнешься. Смотри! Слушай!

И Щербинин жадно воззрился на стекло под потолком, повернувшись ухом к стене.

— В колено, в колено ее, Сержик! — воскликнул контральто, опьяняя кого-то, кто был в комнате.

— Ох, чорт, целует колена!

И угрюмый Щербинин, вдруг, задрав ногу на стол, снова приготовился забраться под потолок, как-будто его влекло туда магнитом.

— Да брось ты бабью дурь, бурса киевская! Вот наслаждение. Бабьи ляжки разглядывать, — и Матвей сердито дернул товарища за рукав.

— Тьфу, — плюнул тот, — навождение! Давай закурим. По-твоему, если в марксизме преешь, то и на ляжки не посмотри?

— Никто не говорит —не смотри. Даже целуй, если нравится, но не делай этого на базаре, чтобы всем показать, что и ты их целуешь.

— Ладно, мудрое создание. Закуривай. Как живешь?

— Как ты живешь?

И Матвей рассказал о своем разговоре с Локкерманом и о намерении вести отдельно кружки с тем, чтобы добиться для представителей кружков, организаторов рабочих, большей возможности влияния на дела организации.

В то время, когда он говорил, в дверь кто-то постучал. Щербинин открыл номер, и в комнату ввалился краснощекий молодец, член организации, заика Давыдов, по кличке «Архангел», которого Матвей мимолетно встречал и у Шпака, и у Ставского, и видел вместе с Локкерманом, но всегда настолько мимолетно, что не мог с ним познакомиться ближе.

— 3-з-з-здравствуй, б-б-бурса! 3-з-здравствуйте, — сказал он Матвею.

— К-к-к-кланяется тебе В-в-вера Давыдовна. Ч-ч-чорт,— выпалил он Щербинину.

— Спасибо!

Матвей даже вскочил, услышав знакомое имя.

— Разве Вера Давыдовна здесь? — изумленно спросил он.

— Где же ей б-б-быть, к-к-как н-н-не здесь. Она Крым и Р-р-рим прошла, а в Р-р-ростов вернулась. 3-з-здесь у нее р-р-работа.

Позже Матвей узнал, что Вера Давыдовна, законспирировавшись, долго не подавала никаких признаков существования и лишь спустя несколько месяцев после приезда устроилась с техникой, организовав подпольную типографию. Михаил Давыдов был посредником в сношении типографии с комитетом.

Поэтому-то он так и неосязаем был, что о нем никто почти ничего не знал, хотя сам «Архангел» и был весьма общительным живым парнем.

Он тоже уже был в курсе слухов о начатом Матвеем расколе организации и, кончив с сообщением о Вере Давыдовне, прямо к этому вопросу перешел.

— В-в-от, если б-б-б-б ты не п-п-попался мне здесь С-станко, ч-ч-чорт... я бы т-т-тебя искал н-нарочно. Т-ты, что г-г-г-ворил Л-л-л-оккерману?

Матвей передал и ему содержание своего разговора.

Давыдов выслушал.

— 3-з-значит ты серьезно думаешь о н-н-новой органи-з-за-ции. К т-т-тебе прим-м-м-кнут еще нахичеванцы...

— А ты знаешь? Говорил с кем? — обрадовался Матвей.

— Д-д-да. Н-н-наташа Брагина тоже х-хочет перейти к раскольникам. И е-е-сли нужно будет В-в-вера Давыдовна.

— Не нужно пока, — сказал Матвей. — Посмотрим, что будет на собрании организаторов кружков в среду.

— Л-истовку выпустить не думаешь? Ч-ч-тобы комитетчики за-д-думались.

— Нет техники. Некому написать, нет печати...

— Все есть, — объявил решительно Давыдов. — М-максим, — указал он на Щербинина, который молча набивал папиросы и следил за разговором, — н-н-напишет листовку. Я н-н-айду т-технику и з-ак-ажу п-п-печать. С-с-согла-с-сен М-м-аксим-ка, дейст-т-т-т-вовать?

— Катай, — буркнул тот, надо движение воды какое-нибудь попробовать.

— С-с-садись, пиши л-л-ли-стовку.

— Сейчас? — изумился Щербинин.

— K-конечно. Не от-т-т-кладывать, пока жандармы нам проп-п-пишут иж-ж-жицу.

— Да вы черти, дайте хоть подумать. Что это блин испечь что ли: сел и написал листовку. Это вам и Немирович-Данченко сразу не напишет ничего. Завтра. Сейчас подумаю только.

И Щербинин, углубившись в набивание папирос, начал соображать предполагаемый текст прокламации.

— У-т-т-топ, — махнул на него рукой Давыдов. — Кк-ак мы назовемся? — посмотрел он на Матвея.

Матвей растерянно взглянул на него, но подумав сказал: - «Группа донских рабочих».

— С-с-согласен. Ну, значит з-з-завтра придем к Максимке вечером читать листовку. К воскресенью в-в-выпустим. А ты действуй в с-с-с-среду на с-с-обрании, да-да-да веди де-л-ло т-так, чтобы к ч-чорту с-с-скорей самодержавие, к-капитализм и Л-л-оккермана, а то с-д-д-дохнем от его п-п-олитических расчетов.

Матвей усмехнулся.

— Ладно, «Архангел», как ты, так и я. Выйдет что-нибудь хорошее. Идем, провожу тебя немного. Хочу передать поклон Вере Давыдовне.

— Идем. Д-д-до-свидания, М-м-максимка!

— До свидания. До завтра!

— Лады... вечером придем.

И оба раскольника вышли от Щербинина.

* * *

На собрание представителей кружков Локкерман пришел с Гусевым. Здесь уже собралось девять человек представителей кружков. Только Айзман из присутствовавших был приятелем Матвея, да с двумя из них Матвей был слегка знаком. Большинства организаторов кружков оппозиционного Темерника и города не было, присутствовали, главным образом, организаторы лойяльных организованных рабочих Нахичевани.

— Разве это все организаторы? — спросил Локкермана Матвей, указывая на собравшихся.

— Не пришли. — раздраженно ответил Локкерман. Как и ожидал руководитель подполья, его коллега по комитету, Гусев, большую долю вины за раскол в организации относил насчет личной его нетактичности. Но это бы еще ничего, а хуже было то, что собрание представителей кружков оказалось таким малочисленным. Матвей, как только пришел сюда, сейчас же занялся агитацией. Двое или трое организаторов были на его стороне. Матвей товарищески посвящал их в свои планы.

Как ни мало было народу, доклад все же надо было сделать, и Локкерман начал излагать историю раскола, рисуя его, как покушение с негодными средствами на создание рабочей организации с исключением из нее интеллигенции.

Представители кружков переглянулись, когда Локкерман говорил это. К интеллигентам относились не так доверчиво, как к руководителям-рабочим даже наиболее сознательные. из них. Матвей засмеялся.

Локкерман, увидев, что настроение складывается не в его пользу, взглянул на Гусева, который делал вид, что читает что-то в газете, хотя очевидно наблюдал за всем происходившим. Локкерман стал нервничать.

— Что мне-то, в конце-концов, больше всех тут надо нервничать, что ли? — думал он про себя, в то же время механически давая вслух характеристику положения...

Руководство над организацией к нему перешло случайно. Окружавшие его в организации несколько человек близких к комитету заняться исключительно партийными делами или не хотели, или не могли. Пока его указания выполнялись и оппозиции не было, можно было работать, отдавая день и ночь для этого, а если большинство организации к нему стало явно враждебным, то пусть делают, что хотят, надо только хорошенько изобличить этих дезорганизаторов и затем выяснится, что будет дальше...

Но вслух он этого не говорил, а смотрел в глаза представителям кружков, обращался по временам к Матвею, взывал к классовому чутью и его и собравшихся, указывал на пагубность раскола, как-будто нарочно обходя самое существенное — деловую сторону вопроса, и потому Матвей сидел, как забронированный от неуместных отступлений Локкермана в беллетристику.

Локкерман кончил последним не лишенным агитационной хитрости указанием:

— Мы, как бы то ни было, — сказал он, — пришли сюда от комитета не для того, чтобы судить товарища Станко, не для того, чтобы порицать его, а для того, чтобы попробовать сговориться. Пусть Станко скажет — чего он хочет. И если меры, предложенные им, будут для нас приемлемы, комитет немедленно осуществит их.

— Эк ведь каким мелким бесом рассыпается человек, — подумал Матвей. Как-будто он лично не говорил хитрому комитетчику, чего он хочет. Прямо как леденец сладкий липнет, лишь бы Матвей расчувствовался.

И Матвей поднялся отвечать.

— «Комитет найдет приемлемым, комитет осуществит»,— повторил он фразу Локкермана. Сколько сейчас человек в комитете у вас? — спросил он в упор докладчика. Ответьте прямо. Трое?

— Это не имеет значения! — попробовал возразить Локкерман, почувствовавший тут слабое место.

Участники совещания с интересом взглянули на Матвея и его оппонента.

— Трое! — коротко бросил Гусев, подняв голову от газеты.

— Спасибо, товарищ Гусев... Трое, ну вот, а вы говорите не имеет значения.

— Бывает и меньше! — сказал снова Гусев.

— Знаю! И думаю, что никто из нас не скажет, что вообще это нельзя. Но нам-то вот, представителям всей организации, фактическому ее фундаменту, без которого комитет ничто... говорить о том, что комитет «обсудит и осуществит», а вы, дескать, обождите, говорить при том условии, что в комитете товарищ Локкерман да Гусев, а они тут же, пришли к нам что-то сделать, — это значит играть с нами в прятки. Это значит водить нас на помочах или водить за нос. И одного этого достаточно, чтобы мы к такому комитету серьезно не относились. Понятно это?

Представители кружков задвигались, но молчали.

Гусев искоса взглянул на Локкермана и снова углубился в газету.

— У нас конспирация существует для чего-нибудь? — возмутился Локкерман.

— Такая конспирация, которою можно отговориться от организации, пусть лучше не существует! — не замедлил ответить Матвей. — Но это не все...

И, пересчитав взглядом живо следивших за спором мастеровых, он продолжал:

— Другой прием, который употребляет представитель комитета, товарищ Локкерман... Он думает, что я не пойму разницы или кто-нибудь другой... Он излагает дело таким образом, как-будто до сих пор у нас с ним не было никаких переговоров, а вот Станко, мол, набунтовал, давайте расхлебаем кашу... теперь у нас раскол... Неверно это! Прежде всякого раскола по инициативе Локкермана же мы уже имели с ним продолжительную беседу... сказал ли я ему, что именно я и мои товарищи считаем недопустимым в организации? Сказал!

Матвей вынул платок и отер разгоревшееся лицо от пота. Он убедился в процессе дискуссии, что Локкерман сознательно демагогичен и насквозь фальшив с деланной своей проникновенностью в глазах и тоне голоса, и почувствовал к нему презрение.

Гусев бросил газету, закурил сигару и с видимым спокойствием следил за интересным мастеровым. Нельзя было сомневаться, что втайне все представители кружков были уже под его влиянием.

Грек и Неустрашимый осведомлялись шопотом у заведомого Матвеева сторонника — Айзмана о том, кто такой Матвей. Сократ в такт его заявлениям раза два кивнул головой. Остальные с интересом ждали дальнейших возражений.

— Что же я думаю об организации? Я знаю, что у нас сейчас появились эсеры и могут ловить рыбу в мутной воде. Пусть не думает Локкерман, что он один боится этого. Он намекнул на то, что я-де анархист, — это ложь. Если это верно, то посмотрим, в чем мой анархизм... Я против того, чтобы Локкерман персонально и комитет в целом считали членами партии буржуазных маменькиных сынков только за то, что они организации делают подачки... А Локкерман за это. Хотите знать как. Слушайте...

И Матвей сделал ту же ссылку на Хейфеца, какой он уже однажды оперировал в разговоре с Локкерманом.

Собрание взволновалось. «Соображения Матвея верны», было общее мнение, «но раскола допускать нельзя».

— Если комитет не понимает, что он может остаться висеть в воздухе, — заявил Семен Айзман, — то мы должны предупредить, что ему грозит опасность убедиться в этом совершенно определенно образом и при том весьма скоро. Станко прав — организация нуждается в испытанных членах, а комитет ухаживает за какими-то буржуазными бычками.

После нескольких успокаивающих реплик Гусева о том, что комитет пополняется новыми работниками и возобновит со Станко переговоры, собрание высказалось против раскола. Но финал был не тот, на который расчитывал Локкерман. Не удалось подорвать доверие к Матвею, осудив его как анархиста или дезорганизатора. Не только никто не сомневался, что раскол впредь до какого-нибудь соглашения будет продолжаться, но было ясно, что несколько человек участников совещания на другой же день перейдут на сторону Матвея.

Локкерман учел это обстоятельство и решил сделать на первом же заседании пополненного комитета предложение о том, чтобы уполномочить для переговоров с раскольниками Гусева и одного из вновь приехавших товарищей.

Эта миссия выпала на долю студента берлинского университета, только-что приехавшего из-заграницы, Браиловского.

Влияние Матвея в сторону лозунгов раскола после собрания организаторов кружков значительно возросло. Когда же вышла и была распространена в большом количестве листовка от имени новой «Группы Донских Рабочих», то пред организацией комитета ясно стал вопрос о том, объявить ли группу вне партии, или добиться с ней соглашения. Первое было почти невозможно, в виду того, что в лагере раскольников оказались уже интеллигенты «Юпитер», или иначе Илья Лихтер, Щербинин, Наташа Брагина и к ним же тяготела Вера Давыдовна. Что касается до кружков рабочих, то о них и говорить нечего было, так как все они считали требования, выставленные Матвеем, совершенно правильными.

Между тем приехали новые работники в комитет. Теперь, кроме Локкермана и Гусева в комитете были пропагандистка Логачева, полурабочий - полуинтелигент, занимающийся наиболее секретными функциями, Христофор, Браиловский, Емельян, и из прежнего кадра, Иван Иванович.

На первом же заседании пополненного комитета Гусев, Браиловский и Локкерман были уполномочены заключить соглашение с раскольниками. В качестве существенной уступки раскольникам Локкерман предложил по образу екатеринославской организации ввести в Ростове создание районных комитетов. Их должно было быть по естественному территориальному делению в городе три: Темерницкий, Нахичеванский и Городской. Заранее при этом функции районных комитетов точно не определялись, а предполагалось относительно их прийти к взаимному соглашению, положив во всяком случае в основу соглашения претензии Матвея, чтобы выбить почву из-под ног раскольников. Для переговоров с представителями комитета раскольникам было предложено выбрать своих представителей.

Матвей, Сократ и Айзман устроили собрание активной раскольничьй части организации, и она уполномочила для ведения переговоров своего вожака Матвея — Станко, Сократа и «Архангела» — Михаила Давыдова.

Однако, прежде чем обеим сторонам встретиться, в повседневной деятельности Матвея произошло еще одно незначительное обстоятельство.

У Матвея теперь по горло было работы. Он вел кружок кузнецов в который входили его знакомые Соколов, Мокроусов и Зинченко и большой смешанный кружок, возглавляемый Стояном и Спартаком. Кроме того, в Гниловской Матвей завязал уже связи с рабочими депо, цементного завода и цинковальной фабрики; здесь выделились энергичный цементщик Георгий Яковенко, которого Матвей окрестил Грешником и машинист из депо, пожилой рабочий Ильин.

Помимо пропагандистской работы, которую Матвей лишь очень редко мог перепоручить кому-либо, у вожака раскольников было много теперь и чисто организационной работы.

То кружок, в котором был Семен Айзман, приглашал Матвея для изложения его взглядов, то Анатолий и Илья

Сабинины обращались к нему с вызовом для возражения Локкерману или начавшей работать в кружках Логачевой.

Между тем Матвей совершенно не помышлял бросить работу и на заводе, где работал от семи до семи, почти не имея времени для чтения, без чего нельзя было часто являться в кружок.

В постоянном соприкосновении с массами Матвею нередко приходилось натыкаться на факты такой вопиющей нужды рабочих, что у него или опускались совершенно руки, или ему хотелось во что бы то ни стало скорее революции, чтобы избавилась беднота от вымирания и гибели.

Однажды один флегматичный парень из кружковых низов Нахичевани, тронутый случайным выступлением Матвея на собрании, нерешительно сообщил юноше, что хотят организоваться несколько береговых грузчиков и безработных чернорабочих.

Матвея заинтересовало то обстоятельство, что проявляет стремление к организации самый нетронутый пласт рабочих слоев, состоящий из поденщиков, работающих несколько месяцев в году, а на остальное время складывающих «зубы на полку».

Матвей узнал, где и когда соберутся эти парии, и в условленное время отважился направиться к ним.

Место, где он должен был искать собравшихся, было под Нахичеванью и называлось Горячим Краем. По всему виду этого нищенского предместья с залитыми помоями, и заваленными отбросами улицами, Матвей догадался, что живет тут народ еще более отпетый, чем на некоторых улицах Кавалерки. Тот же одинокий домик в конце Горячего Края над самым обрывом реки, который был описан

Матвею в качестве квартиры конспиративного собрания, представлял собою такую сиротливую и заброшенную лачугу, что ей впору было быть только бедной сторожкой для того, чтобы укрыться в нее во время непогоды какому-нибудь дозорному. Однако заложенное старыми лохмотьями окно этой лачуги свидетельствовало о наличии в ней постоянных жильцов

В этот конуровидный домик и вошел Матвей в назначенное время для того, чтобы просветить теорией социализма десяток портовых каталей и босячествующих безработных.

В домике жила хромая средних лет женщина собирательница «жужелицы», то-есть тех остатков угля, которые выбрасываются из топок паровозов и из печей больших домов и продаются детьми и женщинами такой же беспросветной бедноте, как они сами, чтобы еще раз пойти в печь. Звали эту неприглядную оборванную женщину «Причандалиха». Когда Матвей, встреченный ее сыном, худым и рассеянным парнем Кешкой, вошел в лачугу, Причандалиха, возвратившись после дневных поисков «жужелицы» и сбросив замусоленную кофту, сняла опорки и прямо в углу счищала с них грязь.

Кешка, или иначе — Иннокентий, по профессии бывший кочегар парохода, давно потерял работу и промышлял теперь тем, что ходил по дворам с железной полосой кузнечного правила, ножницами, молотком и несколькими кусками жести и чинил ведра, чайники и другую жестяную утварь.

В лачуге же Матвей увидел сразу и все принадлежности мастерства жестянщика, частью на полу, где свалила и свой мешок с жужелицей Причандалиха, частью на грязной скамье, где стояло ведро с водой.

Являвшийся инициатором собрания Иннокентий отодвинул стоявший возле ящиков с подобием постели стул, кивнул на него Матвею и с какой-то внутренней, граничащей с душевной болью, рассеянностью и мягкостью, успокаивая больше самого себя, чем Матвея, пригласил его сесть.

— Садитесь, садитесь! Я и сам сяду тоже где-нибудь, а мать будет на полу жужелицу сейчас перебирать.

Затем он задал Матвею какой-то незначащий вопрос и, очевидно не слушая его ответа, только поддакивал ему, кивая головой и думая о чем-то своем.

Матвей знал, что Иннокентий потерял службу и довел до болезненности собственную рассеянность вследствие того, что, выучившись грамоте, он, не переставая, складывал в уме стихотворения и старался их запомнить, чтобы затем с соблюдением строжайшего секрета прочесть их какому-нибудь охотнику до поэзии или записать на обрывках бумаги, которые он хранил в качестве единственного своего богатства в одном из ящиков под постелью.

Матвей не сомневался, что жестянщик и теперь сводит концы с концами какой-нибудь своей рифмовки. Но Матвей вместе с тем знал, что этот выбитый из колеи пролетарий-кочегар, превратившись в нищего жестянщика и голодая от безработицы, не сделался ни матерщинником, ни пропойцей, ни громилой и даже проявил настолько отзывчивости, чтобы организовать собрание окраинных голодранцев для разговора о социализме...

Когда в помещение лачуги стали входить участники собрания, им оставалось садиться только на полу, что они без церемонии и делали, облюбовывая себе место друг возле друга.

Явилось три грузчика, из которых один, самый молодой двадцатидвухлетний Рогулин, за отсутствием до навигации работы на берегу, нашел себе занятие в пяти верстах от Горячего Края на станции, где обтирал с наружной лакировки вагонов пыль в пассажирских классных вагонах, а двое других рыскали по базарам и промышляли себе пропитание тем, что частью воровали плохо лежащее,. частью нанимались отнести домой с базара кухаркам и хозяйкам покупки.

Все явившиеся были людьми разных возрастов, но одной и той же степени нищеты и прозябания. Усевшись, они кратко обменивались неначащими замечаниями, и один из них сказал:

— Хочется есть. Ты, Кешка, ничего сегодня не добыл?

— Нет, — ответил жестянщик-поэт и снова углубился в свои мысли, глядя серовато-мутными глазами поверх всего присходящего в невидимую даль.

Собственно он сказал не всю правду. Он сегодня с самого утра заработал около гривенника, но, зная, что дома ничего поесть не найдется, он пообедал с матерью четырьмя сальниками за четыре копейки и полтора фунтами хлеба, после чего опять пошел на промысел, но теперь, действительно, никакой работы ему не подвернулось...

Здоровый пожилой грузчик вынул из кармана пятиалтынный и сунул его обтирщику Рогулину.

— Пойди купи житняка и махры.

Рогулин без возражений встал с пола, отряхивая со штанов лачужную пыль и скрылся в дверях.

Когда он возвратился с двумя фунтами хлеба, грузчик отломил себе кусок и передал остальное тому, который заявил о своем голоде.

Отломил и тот долю, после чего от двух фунтов осталась уже порция, заслуживающая внимания лишь со стороны человека, который собирается ею заесть по меньшей мере фунта два мяса.

Этот кусок второй грузчик хотел подать рассеянно мечтавшему на ящиках постели жестянщику. Но тот, качнув отрицательно головой, проводил протянутую к нему руку с хлебом отрицательным взглядом и с поспешной мягкостью попросил:

— Дайте ей! дайте ей!

Он кивнул головой на Причандалиху.

Та, живо обернувшись от мешка с жужелицей, за который было взялась, протянула руку за куском.

— А ты не хочешь, Кеша? Ведь до завтра есть нечего будет...

— Ничего, я может-быть на ужин достану...

Пожилой грузчик, произведший растрату пятиалтынного, поделился своей долей хлеба с Рогулиным и, справившись с куском, раскрыл осьмушку махорки. Почти все закурили.

Вошло еще несколько человек.

Матвей с интересом наблюдавший всю процедуру дележки хлеба, воспользовался моментом, чтобы задать бывшему кочегару несколько вопросов.

— Кто здесь грамотный? — повел он головой на грузчиков.

— Грамотен я, этот — пожилой Буфер, Рогулин, этот маленький масленщик, который только-что вошел — Журавлев. Вот и все.

— Сколько человек имеет настоящую постоянную работу?

— Один Журавлев.

— Чем же они живут?

— Летом работают. Зимой нанимаются с базара корзинки носить в город или с борта на пристани тащут что-нибудь, если удастся, и продают.

— Что же они хотят в кружке узнать?

— Хотят знать, можно ли богачей распотрошить. Они думают, что социалисты считают полезным богачей смести с лица земли.. Вот и хотят, чтобы вы про них прокламацию развели. Тут Буфер уже говорил, что, если вы заступитесь за богачей, то значит и революция ваша не представление для черни, а только политика для выгоды студентов, вы, значит, тогда тоже самосудчики...

Матвей понял. Полурабочее, полуразбойничье объединилось в неясном сознании отпетых голодранцев и неудачников. Они уже одной частью воли направляли свои мысли на хищнический лад и думали о разбое, грабежах и избавлении от голода путем уголовщины. С другой стороны, они не были еще достаточно развращены городом, чтобы вести жизнь без какого-то морального основания. И вот они позвали Матвея, чтобы он доказал им, что буржуи — это паразитическое навождение, уничтожение которого — заслуга перед человечеством.

Матвей понял это и внутренне усмехнулся злым смехом, оглядывая почти собравшийся кружок люмпен-пролетариев. Это то, что сумели сделать из людей сами же заправилы капиталистического общества. Комплект будущих громил!..

Они ожидали начала беседы, нехотя продожали делиться замечаниями людей не знающих ничего не только о завтрашнем дне, а даже о сегодняшнем вечере, делая после каждой фразы остановки, и казалось, что только появление ведра водки в состоянии было бы привести их в живой человеческий вид.

Причандалиха, съев хлеб, начала сортировать жужелицу. Мужчины курили и ждали.

Матвей, поняв, чего от него хотят собравшиеся, почувствовал, что у него открывается возможность овладеть их волей. Он пересел со стула, на котором сидел до того, на пустое старое ведро с положенной на него дощечкой. Он решил, что теории здесь не требуется. Единственный успех, на какой здесь он мог расчитывать, — это отвоевать для организации одного или двух человек. Этого было вполне достаточно, чтобы поговорить. Он вопросительно посмотрел на жестянщика, и когда тот кивнул ему головой, что ждать больше нечего, поднялся и движением руки остановил на себе внимание.

— Начнем, товарищи, — объявил он собравшимся. — Начнем судить революцию. Мы начнем наш суд вот с чего: кто достоин жизни, мы или буржуазия? И я заявляю вам, что достойны жизни мы, а не буржуазия. Почему я так думаю? Потому что буржуазия и капиталисты в душе каждого из нас уже взвешены, измерены, оценены и оказалось, что вес их легок. Они никому не нужны. Мы имеем право на жизнь.

— Посмотрите на хозяйку этой квартиры, Причандалиху, — кивнул Матвей головой. — Она и сейчас, когда богачи уже поднимают ночной дым столбом в клубах и салонах, делает полезное дело. Не евши сегодня. Не согревшись хотя бы кипятком. Вы видите какое безобразие она представляет. От нее вредно воняют все лохмотья. У нее не найдется чистого места ни в одеже, ни на теле. Но она имеет право жить, несмотря на то, что от одного ее нищенского вида, может-быть, разбежалась бы сотня каких-нибудь барынь. Она имеет право жить, потому что, не имея никакой другой работы, она хоть жужелицу соберет да продаст ее за кусок хлеба соседям. Ну, а знает ли какое-нибудь животное из богачей, как добывают себе топливо и кусок житняка бедняки? Нет. И потому Причандалиха, вы, я, у

которого такая же мать, как эта Причандалиха, мы имеем право жить, ибо мы за каждую корку хлеба платим работою. Имеют право жить все, у кого руки вот такие.

И Матвей, обернувшись к одному здоровому грузчику, поднял его руку...

— А ну, покажите вашу руку, товарищ,

И когда тот, сконфуженно крякнув, растопырил корявую длань, заставившую крякнуть и остальных, Матвей продолжал:

— С таким инструментом мы, товарищи, имеем право жить.

И Матвей продолжал свою речь. Причандалиха перестала сортировать жужелицу, прислонилась к стене и одернула у себя юбку. Остальные также не сводили с Матвея глаз.

Матвей вел беседу около часа. Он изобличил праздное паразитическое существование буржуазии, потом развил понятие о революционных выступлениях и о взаимоотношениях классов. Парой вопросов он спровоцировал нескольких участников собрания на то, что они совершенно неожиданно для себя разгоряченными репликами обнаружили, что они жаждут ничего иного, как только наживы при расправе над буржуазией. Тогда Матвей остановился особо на этом пункте. В. заключение, оставаясь верным своему первоначальному намерению не вдаваться в теорию, а дать какой-нибудь практический выход настроению его слушателей, Матвей объявил:

— Хотите вы или не хотите, у нас есть только один выход: выйти на улицу бороться с самодержавием. Мы это сделаем. Кто из вас захочет присоединиться к нам, — через Иннокентия передадите, мы вас тогда позовем с нами. Вот и все. Мы скоро выступим против буржуазии.

— Спасибо, товарищ, — поднялись слушатели, — теперь ясно, что делать.

— Как ваша фамилия, товарищ? — обратился Матвей к масленщику.

— Журавлев.

— Ну что же, вы с нами будете бороться, или подумаете?

— Я уже подумал. Я завтра пойду в полицию и объявлю там, что делаюсь теперь социалистом. Пусть не считают меня за жулика.

Матвей удивленно посмотрел на него, предполагая, что масленщик шутит и остановился:

— Вас же арестуют немедленно!

— Ни за что не арестуют. Они подумают, что я шучу. В нашем участке околоточный один — живодер. Все время меня таскает на допросы, как только где что случится. Я виноват, что тут шпана на шпане кругом живет. Ты, говорит, проклятый головастик, знаешь, что делается на Горячем Крае! Все рассказывай ему. Как-будто я виноват, что другие воруют.

— Верно, товарищ Журавлев, это не пролетарское дело. Ну, обращайтесь к Иннокентию, если что нужно будет.

— Хорошо. Спасибо... До свидания. Меня тоже через Иннокентия можно разыскать, когда угодно.

И живой масленщик шагнул за выходящими товарищами.

Жестянщик с матерью стояли возле Матвея.

— Иннокентий, сынок, согрей в котелочке кипятку, а я схожу к соседям поискать хлеба, да провожу молодого человека, — сказала Причандалиха. — Спасибо ему, хоть раз правду слышала про нашу жизнь.

Причандалиха была и в самом деле, видимо, тронута до того, что у ней появилась после речи Матвея нежность и к спокойному мечтателю-сыну, и к юноше-агитатору.

Иннокентий, должно-быть, на такой финал и рассчитывал, потому что в ответ мигнул Матвею и, пожимая ему руку, шепнул: «Будет теперь добрей, а то грызла. Спасибо».

— Не стоит, до свидания.

Матвей вышел за открывшей дверь женщиной, которая отвела его от обрыва и словоохотливо расказала как выйти в город. Матвей пожелал обездоленной женщине спокойной ночи и зашагал домой.

* *

*

Матвей, заявив своим горячекрайцам-слушателям на собрании у Причандалихи, что рабочие скоро выступят против самодержавия, стал думать о том, что можно предпринять для такого выступления.

Он встретился вскоре после этого с пропагандистом профессионалом Черным Утопленником, который руководил группой учащихся.

— Вы устраиваете раскол? — спросил тот.

— Да, говорят.

— Ваши раскольники, вероятно, очень несознательный народ. Возьмите меня в какой-нибудь ваш кружок; интересно посмотреть, понимает ли кто-нибудь из рядовых членов кружка что-нибудь в расколе.

Черный Утопленник или иначе Бронштейн, двадцатипялетний интеллигент, с хитрецой ищущего популярности деятеля, расчитывал, что знакомство с раскольниками не будет ему бесполезно ни в коем случае и искал связей с ними с самого начала раскола.

Матвей посмотрел на предусмотрительного профессионала и решил доставить ему желательный случай.

— Хорошо. В среду у меня собрание кружка на Темернике, — пойдемте.

— Серьезно? А как нам встретиться?

Матвей рассказал.

— Но только, — предупредил он, — вы сделаете доклад об истории развития рабочего класса и его революционной борьбы.

— Хорошо. Это моя любимая тема.

— Знаю.

Через несколько дней на квартире кузнеца Соколова Матвей, Качемов, Сигизмунд, Илья, Соколов, Зинченко и еще несколько мастеровых слушали доклад Утопленника.

Доклад был очень живой. Из числа других тем, затрагивавшихся в кружках пропагандистами в это время, вопрос о первых шагах революционной борьбы рабочих в России был наименее отвлеченным и наиболее возбуждающим интерес у рабочих. Бронштейн же постарался его продумать. Поэтому члены кружка были весьма довольны тем, что время было затрачено на такой интересный предмет; но пропагандист, уже когда кончилась официальная часть доклада и начался чай, устроенный женой положительного Соколова, обмолвился парой замечаний насчет возможности при создавшейся обстановке массового вступления в организацию рабочих, так как-де это теперь не так опасно, как было, например, во время «Народной Воли».

Матвей, услышав это замечание, сразу же насторожился.

Вся компания сидела за столом в комнате Василия Терентьевича, смакуя в чае варенье и истребляя домашнее печенье, в изобилии поставленное Ниной Семеновною, покорно проявлявшей радушие ко всем гостям и товарищам мужа.

Еще не отчаявшийся в своем начетничестве Зинченко, ерзая возле соседей и забыв о стакане, пробовал евангельскими доводами м цитатами вырвать у одного из членов кружка согласие на то, что вера в бога не мешает революционной борьбе рабочего класса. Качемов и Сигизмунд, сидевшие рядом с Матвеем, наклонились друг к другу и шептались о том, что хотя профессионал Бронштейн и хорошо сделал доклад, но в Матвее есть что-то особенное, что заставляет верить в него, а не в кого бы то ни было другого. Сам Василий Терентьевич, наблюдая за чаепитием, солидно слушал рассказ Матвея о том, как тот пробовал, будучи восьмилетним мальчиком посадить у себя во дворике на Кавалерке веточки вербы, чтобы вырастить сад, но посадил при этом почти все их почками вниз, так что корень должен был очутиться вверху, что и заметил отец Матвея, взявшийся затем его вразумлять.

Кузнец искренно рассмеялся, представляя себе неудачный опыт матвеева садоводства.

— Так ничего и не выросло там? — спросил он с веселым сочувствием.

— О, нет, — возразил Матвей. — Две вербы посажены были правильно и растут так, что я с удовольствием летом сел бы под ними чаевничать...

Бронштейн, опорожнивший стакан, в это время, продолжал развивать ту мысль, которая привлекла внимание Матвея.

— Теперь не то, конечно. Теперь арестуют члена кружка или даже профессионала, если найдут что нибудь, — вышлют в Сибирь, а оттуда человеку, имеющему связи, стоит только захотеть, и беги за границу. Если же не найдут ничего, то месяц — два подержат в тюрьме и выпускают обратно. Поэтому теперь никому, кроме террористов, не грозят пытки и виселица; прежние революционеры добились того, что теперь по крайней мере казней не будет... Самое большее — путешествие по этапам. Этим мы должны воспользоваться.

— Это неверно! — воскликнул вдруг Матвей пропагандисту резким и безапелляционным тоном: — Болтовня!

Тот вздрогнул, взглянул на Матвея и выжидательно застыл.

— Почему?

— Вы говорите, что участникам революционной борьбы теперь не грозят казни и пытки?

— Да.

— Эго неверно. Весьма вредная фантастическая ахинея, которую нельзя проповедывать сознательным рабочим.

Все члены кружка, допивая чай. обернулись к заспорившим.

Сигизмунд прижался к Матвею.

— Изложите ваш взгляд, — потребовал Утопленник.

— Изложу... Я утверждаю: то обстоятельство, что не казнят и не мучают социал-демократов и революционеров рабочих именно теперь, еще ровно ничего не говорит. Это значит только, что у нас еще нет сильного революционного движения. Если нас не пытают, не мучают и не казнят, значит нас или еще не знают, или к нам только присматриваются. А не потому это происходит, что чего-то мы или кто нибудь другой добился! Зря нас вешать тоже невыгодно ни буржуазии, ни самодержавию. Мы еще только начинаем. Но пусть пройдет еще пяток или десяток, или сколько там лет! Пусть полезут в драку, как следует рабочие массы и крестьянство! Пусть только самодержавие и буржуазия увидят, что это уже не кружковщина за чаепитием, а настоящее хватание их за горло... Тогда от этой милой видимости милого врага останется только одна память... И вы увидите тогда, что мы, действительно, счастливо сейчас отделываемся тюрьмою, крепостью и Сибирью. Но это будет так продолжаться недолго. И не к этому мы должны готовиться. И не это предсказывать. Ничего путного ни из кого из нас не получится, если мы будем готовиться к институтскому отношению врагов, а в самом деле натолкнемся на насилия. Малодушные бойцы скажут тогда: наши пропагандисты нас обманули, и мы их можем предать за то, что они нас обманули. Наоборот, нужно сказать со всей предусмотрительной прямотою: не обращайте внимания, товарищи, на то, что происходит сейчас. Будьте готовы к тому, что возле каждого из нас станет когда-нибудь пьяный палач, повалит под охраной часовых, как скотину, на землю и наденет на шею веревку. Будьте готовы к тому, что каждого из нас будут пытать раскаленным железом, выкручивать руки и ноги... Несомненно каждый из нас кончит чем-нибудь именно в этом роде. И тот, кто боится этого, пусть заранее поймет это и с нами не идет. Он нам только повредит в организации. Пусть он выступает только тогда, когда выступит вся масса, а мы будем эти выступления использовывать...

— Это голословно! Это — по-эсэровски! Революция может быть даже бескровной, — попробовал перебить Матвея уязвленный пропагандист. Мы, социал-демократы, не так думаем...

— Это не по-эсэровски...— продолжал взволнованный Матвей, — это не голословно. Давайте заглянем в какую угодно историю революции. Во Франции, хоть одна из них обошлась без казней? В Германии хоть одна обошлась без казней? Я недавно прочел у Шеллера-Михайлова исторические статьи и Лассагарэ «Историю Коммуны». Я утверждаю: когда рабочие поднимутся, то с нами господствующие классы няньчиться не будут. Нашей кровью выполоскают улицы. Если сила окажется на нашей стороне, — мы, рабочие, тоже церемоний разводить не будем. Себе дороже стоит. Довольно антимоний!

Матвей кончил и возбужденно, почти как на врага, посмотрел на пропагандиста.

Тот уловил этот взгляд и почувствовал, что большинство мастеровых не на его стороне, хотя до того он и владел их вниманием. Чтобы не ухудшать своего положения дальнейшим спором, он, хотя возражения напрашивались сами собою, сдержался, заметив только успокаивающе:

— Ну, спора о том, что будет, вообще, вести нельзя. А спора о будущем, основанного исключительно на чувствах, тем более... Сознательные рабочие должны руководствоваться во всяком случае не чувствами, а логикой.

Матвей успокоенно наклонился к стакану и со скептической усмешкой снова принялся за чаепитие.

— Посмотрим.

Сигизмунд, похудевший еще больше и начавший кашлять, взглянул на товарищей и предостерегающе заявил:

— Если бы я знал, что мы хотя бы во время революции не расквитаемся с капиталистами и самодержавием, я бы не стал ни с кем и дело иметь в организации... Жалко, что я скоро сдохну и не увижу, — как это будет делаться.

Илья и Качемов; которые в полной мере были в курсе настроения рабочих в мастерских, задумчиво переглянулись, и, почти одновременно, сказали:

— Мы еще не отомстили за стачку.

— В мастерских говорят, что мы только разговарива

ем. Ходят слухи, что там, в виду успокоения, будут увольнять тех, кто замечен в стачке.

Соколов посмотрел на Матвея и Бронштейна и подтвердил:

— Да, я тоже слышал это... Может-быть, это и напрасный слух, но в мастерских тревога.

— Какой чорт, напрасно, — со злостью поднял голову один из спокойно пивших чай. — Не знаем мы, как поступают жандармы и администрация мастерских, что-ли... Голоцюцкого взяли обратно на работу.

— Голоцюцкого взяли в мастерские? — изумился Матвей. — Голоцюцкий работает? Не может быть?

Матвей с негодующим недоумением взглянул на Соколова и остальных рабочих и встал со стула. Ему показалось это неслыханным вызовом со стороны администрации мастерских по отношению к рабочим.

Но Соколов сам еще не знал ранее об этом. Сабинин и еще один рабочий механического цеха подтвердили.

— Вчера был в конторе, хотя в цех еще не заходил. С завтрашнего дня приступает к работе. Четыре месяца считаются, как-будто был в отпуску.

Все задумчиво склонились. Матвей раза два прошелся по комнате возле сидевших и затем обернулся к товарищам.

— Ну, нет, этого так оставить невозможно... Надо что-нибудь делать.

— Что же сделаешь?.. Стачку еще придется организовать, — проговорил Соколов.

— На стачку теперь легко не подымешь мастерские,— сказал Сабинин. — Рабочие еще помнят расстрел. Не захотят, чтобы это повторилось.

— Но молчать нельзя, — покосился Качемов. — Нам перестанут верить.

Матвей обернулся к пропагандисту.

— Комитет этого ничего не знает. Локкерман больше возится с Хейфецами и либералами из-за денег для Красного Креста, чем думает о том, что делается у рабочих...

— А что же может сделать Локкерман или комитет?— возразил пропагандист. — Пусть масса выступает. Мы же все время твердим, что освобождение рабочих есть дело рук самих рабочих.

Он тоже встал из-за стола.

— Положение такое, что рабочие определенно провоцируются на какое-нибудь выступление. Отвечать на провокацию нам не выгодно. Значит, надо ждать, пока изменится обстановка и укрепится организация. А мы ее еще дезорганизуем.

Матвей, посмотрев косо на пропагандиста, дал ему понять взглядом, что вполне принимает на свой счет упрек, но объясняться по этому поводу не стал, а обернулся к кружку.

— Ну, товарищи, стачка не стачка, а как-нибудь ответить на все, начиная с расстрела, нам нужно. Мы не эсэры и за террор, конечно, не возьмемся, но готовыми надо быть ко всему. Что именно нам делать, — подумаем. Я лично посоветуюсь с товарищами. Вместе на следующий раз обсудим. А пока агитацию будем вести в том смысле, что ответить на издевательство нужно так, чтобы даже про зачинщиков стачки жандармы и мастера забыли. Попробуйте поговорить с ребятами — ты, Сигизмунд, с Качемовым в кузне, ты, Илья, с Анатолием в механическом, и остальные тоже каждый у себя в цехе. А пока давайте расходиться. О следующем собрании я сообщу через Качемова или Сигизмунда.

Он и пропагандист стали прощаться. Кружок должен был расходиться не сразу, а по два, по три человека, чтобы не обратить внимания соседей на то, что у Соколова было подозрительное собрание. После Матвея и Черного Утопленника вышел Илья с одним рабочим, потом Зинченко и еще один мастеровой, квартировавший в этом же дворе. Ушли остальные, растекаясь в потемках февральской ночи по закоулкам Темерника...

С этого момента мысль о необходимости организации протеста против самодержавного гнета и торжествующей администрации засела в голове Матвея гвоздем. Но в то же время он не знал — какие, кроме стачки, конкретные формы найти для этого протеста, чтобы в нем могли принять участие значительные массы рабочих.

Однажды, после одного раскольничьего совещания с Щербининым, «Архангелом», Семеном Айзманом и почти всеми другими близкими товарищами, он возвращался с Темерника, где было собрание, в Гниловскую. День был праздничный. Матвей спешил домой, чтобы на свободе почитать, и для сокращения пути решил пойти не через переезд по полотну железной дороги, а степью, пересекая выгон Темерника и Камышевахинскую балку. Когда он поднялся на выгон и стал приближаться к балке, он увидел на ее склоне толпу народа.

Сразу же он догадался, что в балке происходят обычные весенние «кулачки» между гниловским и темерницким головорезническим населением, с одной стороны, и кавалерско-нахичеванским, — с другой. Приблизившись, он убедился, что не ошибся. Балка была полна зрителей обоих полов и всякого возраста. В самом низу ее, среди нескольких тысяч весьма активно относящихся к исходу боя зрителей, дралась „стенка на стенку“ только какая-нибудь сотня бойцов. Любители кулачек напряженно следили за всем процессом задирания, мордобития, движения сцепившихся партий то в одну, то в другую сторону, и то выкрикивали громкие возгласы одобрения или подстрекательства, то замирали в молчаливом ожидании развязки в какой-нибудь из группок бойцов.

У некоторых из зрителей до того разгоралась кровь, что они не выдерживали. Какой-нибудь мастеровой, железнодорожник, береговик, босяк, а не то и приказчик, увидев какое-либо колебание в рядах дерущихся, вдруг срывался с места, бросался в кучу бойцов и увеличивал силы приятельской группы. Другие делали то же, и перевес переходил то к одной стороне, то к другой.

Матвей, когда-то будучи «кавалерцем», принимал участие и сам с Сабиненком в этих «кулачках». Именно мальчишки обычно и заводили кулачки, когда собиралась в балку публика. Они первые начинали дразнить и вызывать друг друга. Затем они сцеплялись для пробы сил, затем переходили к форменной драке, их начинали поддерживать подростки, сюда же вмешивался затем какой-нибудь парень. Эта будто бы явная несправедливость вызывала возмущение той стороны, против ребят которой оказывался дерущимся взрослый, и тогда начинался самый смачный и беспощадный бой взрослых людей, которые сами себе изобретали обиды и тут же бросались мстить за них, доходя в свирепом азарте этого удовольствия до того, что некоторых уносили с поля сражения на руках.

Когда Матвей очутился возле толпы, заканчивалась одна из схваток. Откатывались от места мордобоя взрослые, выскакивали мальчишки. Толпа зрителей пропускала через свои ряды побитых и избегавших избиения героев временно закончившегося боя.

Матвей окинув взглядом оба расширявшихся в стороны откоса балки и пеструю толпу, равную четверти всего населения нескольких окраин, подумал:

— Не разгоняют...

И вдруг, несуразная мысль пришла ему в голову и заставила его остановиться.

— А что если так начать выступление рабочих? Притти сюда организованным рабочим, поднять знамя, сказать речь и позвать в город итти на Садовую. Фурор! Такая пуля будет для самодержавия, — один шик!

У Матвея захватило дыхание, и он, оглянувшись по откосу балки, выбрал место посуше, чтобы присесть и обдумать мелькнувшую в голове безумную, на первый взгляд, фантазию.

Он прикинул в уме расстояние до переезда дороги, через линию которой необходимо было пройти, чтобы попасть в город. В пять минут полиция не успеет и узнать, как демонстрация свалится ей на голову. Подумал о том, что среди кулачников и зрителей — больше всего рабочих из мастерских. Горяче-крайцы самый свирепый элемент из дерущихся, тоже, очевидно, накалены так, что их нужно будет от чего-нибудь удерживать, а не поощрять. Нужно только известить кружки о том, чтобы в ближайшее воскресенье они собрались в разных местах, как-будто для обычных занятий, а затем организованно привести их сюда. Осведомить о готовящемся выступлении можно будет только несколько человек, чтобы жандармы заранее не узнали ничего, и тогда успех вполне обеспечен.

Матвей определил приблизительное количество собравшихся на балке в пять тысяч человек, еще раз обозрел толпу и тогда поднялся с места.

Он не пошел на Гниловскую, а направился обратно к «Архангелу» и Щербинину. Когда он им рассказал о своей идее, те ухватились за нее и решили немедленно готовиться к демонстрации, мобилизовав для этого все кружки. После этого Матвей начал обход своих друзей, назначая им предвоскресные свидания.

На другой день состоялось условленное совещание представителей комитета и раскольников, посвященное переговорам относительно восстановления единства организации.

Обе стороны пришли на это совещание с намерением ликвидировать раскол, каких бы это средств ни стоило. В комитете в это время уже были получены сведения о подготовке второго съезда партии, и Локкерман/, намечавшемуся на съезд, весьма не хотелось представлять расколовшуюся организацию. Для других членов комитета вопрос о ликвидации разброда вообще являлся вопросом успешности дальнейшей работы. Что касается Матвея и его сторонников, то для них главной задачей являлось теперь возможно более удачное проведение демонстрации, в которой должны были принять участие комитетские силы, но в том случае, если комитет серьезно захочет объединиться с раскольниками.

Как только началось совещание, Матвей выставил пред представителями комитета — Браиловским, Гусевым и Локкерманом — это новое условие.

Браиловский, нервный подвижной молодой человек в котиковой шапке и в только-что вышедшем из-под утюга портного костюме, держался на совещании весьма дружески по отношению к раскольникам. Он был как-будто выше мелочей того взаимного раздражения, которым успели проникнуться обе спорившие стороны. Он выдвинул план создания районных комитетов, обеспечивающих за активными рабочими в трех районах — Городском, Нахичеванском и Темерницком — сравнительно широкое поле самодеятельности.

Гусев, солидно куривший сигару, поддержал его, Локкерман также признал этот план приемлемым.

Матвей, Сократ и «Архангел» переглянулись, слушая эти заявления и единодушно согласились принять предложение.

— Посмотрим, какое право за районными комитетами останется на практике, — сказал Матвей. — Во всяком случае мы будем считать изменой соглашению, если кто-нибудь будет зачисляться в члены партии без ведома соответствующего районного комитета или если какой-нибудь кружок будет вестись, не будучи зачислен районным комитетом. Верно я понимаю заявление Браиловского?

— Верно! — подтвердил решительно Гусев.

— Можно считать это «изменой», — подчеркнул резкий характер формулировки Матвея Браиловский.

— Тогда с нашей стороны поэтому поводу будет только еще одно требование — представить на первом же собрании районных комитетов проект устава организации, в котором принятое сейчас нами соглашение о зачислении кружков и членов организации за районными комитетами было бы зафиксировано. Это со стороны комитета возражения не встретит?

— Нет, конечно, — заявил Браиловский.—Только относительно того, чтобы к первому же собранию районных комитетов был проект, я не знаю, удастся ли... Все-таки это требует времени.

— Нет, — возразил Локкерман. — У меня соображение за то, чтобы этого не делать немедленно. На съезде партии будет обсуждаться устав партии в целом. Мы еще не знаем, какой характер будет иметь этот устав. Ясно, во всяком случае, что уставы местных организаций должны исходить из него.

— Это ровно ничего не значит! — живо возразил Матвей. — Пустая отговорка. Когда будет Съезд — это покажет дальнейшее. Сейчас у нас устав организации есть, но он явно не годится. Есть выход: принять временно новый устав и им руководиться... Иначе весь этот наш разговор был напрасной тратой времени.

— Ну, против временного устава я не возражаю.

— Устав поручается в течение двух дней написать

Локкерману и Станко, предложил Браиловский.

— Все согласны, — ответили Айзман и «Архангел».

— Этот вопрос исчерпан, — теперь о демонстрации,— предложил Матвей.

— О демонстрации мы не имеем от комитета полномочий, чтобы решать подобные вопросы, — поспешил предупредить Локкерман.

Гусев и Браиловский, внимательные в других случаях к рабочим, которые решали судьбу организации, очевидно колебались принять на себя ответственность за большое выступление, намеченное раскольниками. Они не были настолько еще в курсе местных дел, чтобы считать действительно необходимым тот путь борьбы, который для рабочих напрашивался сам собою. Поэтому они предоставили решающее слово в этом вопросе Локкерману, а последний связать себя этим словом не хотел.

Но и раскольники в этом вопросе уступать не намеревались.

— Тогда нам придется выступить самостоятельно,— угрюмо сказал Матвей. — Никакого соглашения нет,

— Как же это так, — возмутился оживившийся было Айзман, которому перспектива объединения улыбалась именно из-за желания единодушного выступления на демонстрации. -Говорили-говорили, объединялись-объединялись, а дошло до дела, — «посмотрим, что скажет комитет» и действовать будем каждый по-своему. Вот так объединение!

«Архангел» с гневом вскочил, чтобы что-то сказать, но на первом же слове запнулся, покраснел, застучал кулаком по собственной ладони и, наконец, выпалил.

— Д-д-д-д-дипломаты вы м-м-м-м-мадридского двора, что ли? И-л-ли нас д-д-дураками считаете? Хотите вы, чтобы раскола больше не было и мы не по-по-путали наших массовиков, так говорите же. Не хотите, — тогда нам и время терять нечего. Мы сами сделаем все необходимое, чтобы за нами шли рабочие. У нас для этого полномочий никто не спросит. А то «не имею п-п-полномочий»!

Браиловский поднялся.

— По этому поводу мы ответ можем дать завтра в двенадцать часов ночи после заседания комитета.

— Завтра, в двенадцать часов ночи, — сказал Матвей,— если вы дадите положительный ответ, вы получите нашу печать, и мы будем говорить о составе районных комитетов.

— Хорошо! — согласились Браиловский, Гусев и Локкерман.

— Хорошо! До свидания!

— Пойдемте, Станко, со мной я скажу вам, где мы завтра увидимся,— предложил Браиловский.

— Пойдемте!

Браиловский хотел воспользоваться случаем, чтобы ближе узнать, что из себя представляет Юсаков. Революционное воспитание в кружках учащейся молодежи и эмигрантская среда за границей, продуктом которых был молодой человек, выходец из зажиточной купеческой семьи, давали только отвлеченное смутное представление о рабочих революционерах. Несмотря на то, что главной силой в грядущей революции и в складывавшейся партии должны были стать рабочие, не мыслилось как-то, чтобы в ком-нибудь из них было достаточно самостоятельности, чтобы они даже могли оспаривать руководительство организацией у профессионалов революционеров. А Юсаков очевидно не без определенного успеха оспаривал это руководство у весьма осмотрительного и опытного конспиратора Локкермана. Какие же данные были для этого у молодого пролетария и как далеко он может пойти, уже объединяя вокруг своего имени почти все рабочее подполье?

Браиловский искоса окинул взглядом выжидательно молчавшего в пути Матвея и, подумав, что вызвать его на разговор будет нелегко, предложил:

— Пойдемте, пройдемся по Садовой.

Взглянув на заграничное пальто и разутюженные брюки богатого интеллигента и на свои штаны, забрызганные еще вчера грязью, рваные штиблеты и бобриковую изношенную куртку, Матвей подавил полунасмешливую улыбку и пошел за комитетчиком на ярко освещенную фешенебельную улицу. От Браиловского не укрылось то сравнение, которое проделал в уме Матвей.

Это возбудило в нем легкое раздражение.

— Я хочу, Станко, у вас спросить одну щекотливую вещь, — заявил он, приступая к делу без обиняков.

— Спрашивайте, я люблю серьезные разговоры...

Браиловский понял, что Юсаков намеревается иронизировать, но все-таки решил не отступать.

— Из-за каких соображений вы готовы рисковать тюрьмою и всякими другими вещами, занимаясь революционной деятельностью.

— А, вот что? Соображений много... Первое это то, что я полагаю, что каждый из рабочих имеет право и возможность жить не менее сознательно, чем, скажем, вы... Я имею право быть так же образованным, как вы, ходить в таком же приличном платье, как вы, имею право на то, чтобы, если я войду куда-нибудь, на меня не уставлялись со всех сторон глазами, как-будто я сделал что-нибудь неприличное, показавшись в своем рабочем естестве среди других людей. Всего этого можно достигнуть революцией, да не какой-нибудь революцией, а такой, которая бы от всего старого не оставила никакого помина... Это первое соображение. Попутно с этим я думаю, что мною и моими товарищами все одно обязательно кто-нибудь будет руководить в нашем повседневном существовании: если не поп, то писатель, если не писатель, то интеллитент-социалист, если не интеллигент-социалист, то даже авантюрист какой-нибудь — в роде американских генералов Армии Спасения, великолепно умеющих спасать буржуазию. Но чем итти на такое идиотское руководство, оставляющее нас в свинском положении слепой массы, так лучше хоть единицам из нас научиться знать все, что нужно, и раскрывать глаза остальным. Если возьмемся за руководство мы сами, то уже отступить нас не заставят ни тем, что приласкают чем-нибудь, ни тем, что схватят за горло.

— Почему вы думаете, что кто-нибудь другой, например, интеллигент не может думать то же самое?

— Интеллигент? — переспросил Матвей. — Интеллигент может думать, конечно, так же. Но интеллигенту не заливает никто столько за шкуру горячего сала, как рабочим, а потому он более осторожен. Я думаю, что есть даже такие интеллигенты, которые в воскресенье не только пойдут на демонстрацию, а горячее всех будет кричать «Долой самодержавие!», отчаянней всех будут итти со всей толпой вперед, при надобности полезут в схватку с полицией и станут действовать ножами или револьверами. Эта интеллигенция наша.

— Я один из таких интеллигентов, — предупредил Браиловский. — Я пойду на демонстрацию, хотя бы комитет и решил иначе, но я не сомневаюсь в положительном решении.

— Приятные вещи — приятно слышать. До сих пор наши интеллигенты на демонстрации еще не выходили. А если выйдете вы, то нам и встречаться, вообще, легче будет. Должен сказать, что и Локкермана и вас я очень не взлюбил...

— За что?

— Локкерман ценит буржуазные связи и на второй план ставит рабочих, а вы мало того, что интеллигент, вы франт модный какой-то...

— А если я окажусь самым преданнейшим революционером и вы увидите, что я не меньше, а больше вас рискую, делая то, что другие боятся делать?

— Тогда и разговор будет другой. Разве то, что мы кого-нибудь начинаем считать нашим хорошим товарищем, ничего не значит?

— Ну, вы увидите, что ко мне стоит хорошо относиться. Вопрос только, много ли таких рабочих, у которых хватит пороху, чтобы первыми же нагайками у них не выбили весь жар из души. Смотрите, хватит ли у кого из рабочих пороху?

— О, хватит! — произнес Матвей сдавленным голосом. — И он почувствовал сейчас какой мучительный путь придется ему самому пройти, прежде чем будет достигнуто хоть одно завоевание социализма. Делалось страшно за всю жизнь, но тем не менее вся она уже была посвящена служению интересам пролетариата.

Он спокойно добавил:

— Ведь были же революционеры, которые все променяли на борьбу. Они не боялись последствий.

— Я такой революционер... верите? — Взял за руку Матвея Браиловский.

— Посмотрим, ведь нам работать придется вместе. Ваши родители богачи?

— Отец владелец небольшого сахарного завода, но это не имеет значения. У него есть старший сын. А ваши?

— Отец умер — стрелочник, мать поденщица.

— Ваша работа обеспечивает вам существование?

— Да... На петельном заводе я получаю рубль и десять копеек; этого хватает, пока у матери дома благополучно.

— А вперед, как вы думаете?

— А вперед, я думаю, мне бабушка наворожит. Если бы это мне понадобилось, я сумел бы сделаться рвачем, не нуждающимся в средствах, но это не так интересно, как революция. Увидим... Где же мы встретимся завтра, говорите?

— Ну, увидим... Встретимся в двенадцать на бульваре возле библиотеки. Согласны?

— Согласен, до свидания!

— До свидания!

Молодые люди разошлись.

* * *

Весть о намеченной демонстрации, по мере того, как она достигала организаторов кружков, оповещаемых Матвеем, „ Архангелом“ и Айзманом, охватывала активных рабочих подпольщиков энтузиазмом. О том, как она должна была начаться, знали весьма немногие, но по приготовлениям видно было, что выступление предполагается внушительное. Активное ядро организаторов кружков в Нахичевани приготовляло вставляющиеся в дубинки знамена со складными древками. Темерничане и горожане запаслись кругами пружинящей проволоки, которая при бросании раскручивалась бы большими спиральными кольцами. В каком-то кружке учащиеся заварили гектограф и спешно нашлепали революционных «конфетти».

Успех казался настолько обеспеченным, что Матвей принял даже меры для избежания затора большой толпы на переезде, который легко мог оказаться загороженным маневрирующим поездом. Он условился с „Архангелом“ быть готовым к тому, чтобы при надобности вскочить на паровоз и заставить машиниста продвинуть состав дальше с переезда, если бы поезд загородил случайно дорогу.

Комитет демонстрацию санкционировал, как об этом сообщил Матвею Браиловский, и оставалось только дождаться воскресенья.

Наконец, этот день настал.

С утра Матвей поручил Анатолию, Айзману и Сигизмунду оповещение кружков в разных местах о том, куда они должны были итти. Затем он навестил „Архангела“, Щербинина и Сократа, собравшихся, прежде чем пойти к своим кружкам, в номере у бурсака, поделился с ними впечатлениями о настроении и о том, как благоприятствует демонстрации великолепная весенняя погода, при . которой можно в степи почти видеть, как растет трава.

Выкурив с товарищами папиросу и дождавшись часа дня, Матвей пошел на верхнюю улицу Темерника, на квартиру одного мастерового, где он условился встретиться с Браиловским и другими представителями комитета.

Он застал здесь в возбужденном ожидании твоего нового знакомого, переодетого в порванное пальто и пролетарскую фуражку, и какую-то девицу.

Они слегка волновались, не зная, что происходит на балке.

Матвей сказал, что он сейчас сходит узнать, что там делается.

— Кто выступит с речью? — спросил он товарищей.

— Я, — ответил Браиловский.

Матвей взглянул на него и удовлетворенно кивнул головой. Он боялся, что в решительную минуту может не найтись оратора Но в Браиловском Матвей почему-то не сомневался.

Квартира, где собрались члены комитета, находилась на выгоне, и до балки нужно было сделать только две—три сотни шагов.

Народу на балке было по меньшей мере в два раза больше чем неделю назад, когда Матвею пришла впервые в голову мысль о демонстрации.

Мальчишки заводили внизу балки „волынку“. Взрослые еще только раскачивались и подстрекали горячащими репликами дразнившихся малышей.

Пробегая глазами по различным группам толпы, Матвей узнавал кое-где знакомых членов различных кружков.

Вот в одной стороне стоят уже явившиеся нахичеванские дубинщики знаменосцы, будто засмотревшись на драку, а в самом деле терпеливо ожидая сигнала к демонстрации. Вот в другом месте судачат возглавляемые Соколовым кузнецы. Здесь же и Качемов, который отбился с каким то товарищем и стоит на другом краю балки, грызя семячки. Попадаются члены сборного кружка табачников и петельщиков. Стоян, ближайший помощник Матвея в этом кружке, привел их без опоздания сюда.

А вот старые друзья Матвея! Айзман с обоими братьями Сабиниными в самом низу балки сводят и стравливают горячащихся кулачников мальчишек с таким увлечением, будто у них тоже чешутся руки, чтобы подраться.

Но похоже на то, что за кулачками наблюдают не только ждущие начала демонстрации рабочие, а также и полиция.

Матвей, осматривая балку, увидел вдруг в верхних рядах жандарма и двух полицейских.

На секунду ему сделалось холодно. Прошлый раз ни одним полицейским здесь не пахло. Неужели, несмотря на строгие предосторожности, полиция все-таки пронюхала что-нибудь? А ведь если есть жандармы, то должны быть и шпионы. Не отступить ли! Нет, демонстрация состоится, хотя бы к каждому демонстранту приставили по нескольку архангелов!..

Подумав немного, Матвей решил не обращать внимания Браиловского на присутствие полиции, не будучи уверен и сам, что их появление это необычная вещь для кулачек.

Он повернулся уходить и в ту же секунду наткнулся на горяче-крайского масленщика Журавлева, которого просвещал когда-то в лачуге «Причандалихи».

— Товарищ Станко, здравствуйте, — шепнул тот ему.

— Ох, сегодня пугнем полицию! Наши все здесь. Причандалиха, и та пришла.

— Молодцы, — кивнул ему Матвей и осторожно стал выбираться наружу. Но к нему протискались еще Архангел и нахичеванский организатор Неустрашимый.

— Скоро? — с нетерпением остановили они его.

— Сейчас. Стойте здесь, никуда не уходите: пусть кто-нибудь один пройдет вниз и незаметно соберет сюда знаменоносцев. Здесь поднимем оратора и выбросим знамена. Только скорее, — я сейчас приведу Браиловского, который будет выступать.

Затем Матвей торопливо выбрался наверх и убедившись, что за ним не наблюдают, наддал шагу к квартире, где его ждали.

— Идемте, — сказал он, пора начинать.

Все заспешили одеваться, и Матвей вышел с Браиловским и Гусевым.

— Только говорите покороче, — предупредил Матвей юношу. — Несколько слов, чтобы хлестнуть по душе, и не терять времени. В городе можно будет говорить, если понадобится.

Браиловский кивнул головой.

Все с усиленно бьющимися сердцами пошли на балку.

Здесь, между тем, в течение тех нескольких минут, что отсутствовал Матвей, уже закипело сражение. Мальчики на дне балки оказались отброшенными, и в бой вовлеклись как матерые испытанные кулачники, так и те великовозрастные новички-окраинцы, у которых загорелась кровь и зачесались руки.

Члены организации, явившиеся в балку для демонстрации, наблюдали вместе с тысячами зрителей разгар боя, но в то же время осторожно озирались по сторонам, чувствуя, что с секунды на секунду надо ждать совершенно другого выступления.

Матвей привел Браиловского и Гусева туда, где его ждали «Архангел» с Неустрашимым и собралась группа знаменоносцев.

Сабинин, Качемов, Сигизмунд и Айзман были также уже здесь. У первых двух были складные древки.

— Поднимайте знамена, — сказал Матвей. Он сам выдернул из палки внутренний стержень с красным полотном.

Знамя, выдернутое из палки, развернулось и зареяло.

— Отдай знамя Сигизмунду, — шепнул он Качемову.— Поднимай товарища, — указал он на Браиловского.

Качемов схватил Браиловского за руку. Матвей за другую, кто-то поднял оратора сзади.

— Садитесь на плечи, — поправил Качемов.

Другое бунтовщическое знамя развернулось над головами зрителей и плеснулось в воздухе.

— А-яй! — вырвалось в ближайших к демонстрантам рядах толпы. — Социалисты! Комитетчики!

В ту же секунду головы всей массы собравшихся в балке зрителей стали поворачиваться к знаменам. Из кулачников кое-кто, продолжая бой, растерянно поднимал голову к верху опуская руки. И вдруг, по толпе пронеслось рычание.

— Эй-эй! Не пускай жандармов! Не пускай жандармов! Архангелы! Сволочи! Кровопийцы!

Жандарм и два полицейских, бросившиеся было через толпу к знаменам, оказались стиснутыми толпой.

Широкогрудый жандарм, предводительствовавший двумя чинами, вдруг почувствовал, как что-то сзади сдавило ему ребра так, что у него глаза начали вылезать из орбит и он благим матом заорал на всю балку:

— Ой, отпустите, не душите! Уйду! Не буду!

Невидимые клещи рук какого-то силача тотчас же отпустили его, и он, не оглядываясь больше, стал выбиваться с полицейскими наружу.

Произошло все это в течение каких-нибудь пяти секунд. И еще не все кулачники поняли в чем дело, когда Бриловский, набрав в грудь воздуха, крикнул:

— Товарищи! Слушайте, товарищи! Донской Комитет Российской Социал-Демократической Рабочей Партии приглашает вас бросить кулачки, бросить дикую драку, вспомнить, как была разгромлена наша славная ноябрьская стачка и итти в город на демонстрацию. Согласны ли вы, товарищи?

Радостный вопль был ответом для тех революционеров рабочих, которые ждали, как отнесется непосвященная в заговор масса к предложению выступить вместе с ними против порядков царизма.

— Согласны!

— Согласны ли вы, товарищи, — продолжал Браиловский, — итти вместе с нами для того, чтобы объявить войну царскому строю, тем насильникам, которые душат пролетариат?

— Согласны! Согласны!

И хотя Браиловский намеревался еще продолжать свою речь, толпа ринулась к выходу из балки; над демонстрантами зареяло еще два знамени, и ядро с Матвеем и разгоряченным оратором во главе двинулось также, опережая все остальные ряды.

— Ну, как? — торжествующе оглянулся Матвей на своих друзей и товарищей, образовавших сплоченную передовую группу.

— Б б-будет б-б-бой! — зыкнул «Архангел». — Смотри, брат, публика ломает заборы.

В самом деле, быстро шагавшие ряды толпы вооружались по пути дубинками со сломанного частокола и камнями.

— Возьму и я эту штучку, — сказал Качемов, поднимая кол.

— А у меня есть револьвер, — ответил ему Сабинин.

— A y меня нож, — вмешался также и Сигизмунд.

— Запевайте кто-нибудь, — предложил Браиловский.

«Отре-чемся от старо-ого ми-ра,

Отряхнем его прах с наших ног...»

начал старший Сабинин.

«Нам не нужно златого куми-ира,

Ненавистен нам царский чертог».

подхватили первые ряды.

— Обнимитесь все и держитесь руками, чтобы плотней были ряды, — предложил Матвей соседям, хватая Браиловского одной рукой, а «Архангела» — другой.

Все незамедлительно сделали то же самое, продолжая петь.

Матвей оглянулся назад и уведел, что толпа, впереди плотная, а сзади более жидкая, растянулось хвостом в несколько тысяч человек.

— Сейчас переезд, — предупредил он «Архангела».

— Знаю. Свободный, смотри!

Переезд, действительно, был свободен. Через него все шествие демонстрантов вошло в Темерницкую улицу города.

У Сигизмунда на древке сорвалось знамя и начало болтаться на одном гвоздике.

— Сними его, Мунчик, — сказал Матвей, — трех довольно.

Сигизмунд охотно сорвал знамя и спрятал его в карман, освободив таким образом руки.

За переездом предстояло решить, в каком направлении итти. Илья Сабинин, несший знамя, оглянулся.

— Ступай по Братскому на Садовую,— скомандавал Матвей. — А потом вверх.

— Идем к тюрьме, — обратился Браиловский к Матвею. — Давайте разгромим что-нибудь.

Матвей усмехнулся, схватив его за руку.

— Еще успеем, только начало. Без драки все одно не вернемся.

Процессия стада подниматься вверх по улице. Здесь на балконы домов уже повыскакивала привлеченная видом буйного шествия публика,

Матвей поднял к этим балконам голову и обернулся к товарищам.

— Товарищи! Долой самодержавие! Долой царя-убийцу, расстрелявшего в ноябре нашу стачку!

— Ура!

— Долой самодержавие! Долой капитализм, грабящий силы рабочих! Ура!- кричал Браиловский.

— Ура!

— Да здравствует политическая свобода, равенство, братство, да здравствует всемирный союз рабочих, — вопил Качемов. — Да здравствует восьмичасовой рабочий день. Ура!

— Ура!

Возгласы повторялись задними рядами и варьировались на разные лады. Сырой массе демонстрантов, жаждавшей выразить накипевшее негодование, легче было придумать конкретные и животрепещущие протесты, чем отвлеченные не совсем понятные требования о свободе и уничтожении самодержавия.

Перед первым рядом схватившихся за руки демонстрантов бежало несколько уличных мальчишек, предводительствуемых рябым горяче-крайцем Журавлевым. Он оборачивался в сияющем азарте к Матвею, Браиловскому и группе первого ряда и, подняв кверху кулак, восклицал одну и ту же фразу, сильней которой, очевидно, не мог уже придумать.

— Долой сволочь самодержавие! Долой сволочь самодержавие!

Матвей и Браиловский переглядывались и радостно усмехались.

А сзади себя они слышали не менее энергичные возгласы:

— Долой кабатчика-царя! Долой бандаршу-царицу! Долой палачей и сволочей! Ура!

— Ура!

Демонстранты представляли собой разношерстную толпу. Возглавляло шествие ядро организованных рабочих человек в триста. Затем шли случайные зрители кулачек, решившие принять участие в выступлении революционеров, но еще не отважившиеся на то, чтобы итти в одних рядах с ними. Много среди них было полухулигански на строенных горяче-крайцев и кавалерцев.

Они не прочь были пойти, еслибы их вожаки позвали, разгромить тюрьму и разнести жандармское управление. Они гоготали и каждый возглас подхватывали так, словно хотели, чтобы он долетел до самого местопребывания ненавистного правительства.

Далее солидно шли настоящие мастеровые в роде кузнецов, литейщиков, и котельщиков. Выступили было только те, которые были организованы в кружки, как Соколов, например, но, увидев знакомых по работе товарищей и совершенно не подозревая, что те имеют что-нибудь общее с социал-демократами, к ним присоединились также те рабочие, для которых демонстрация явилась неожиданностью. Многим казалось, что никакой опасности преследования в такой массе людей для протестантов не существует. А проявить, хотя бы криком ненависти, свои чувства к угнетателям хотелось всем.

В пути, в центр шествия влилась сразу еще целая артель. Это, как оказалось, был весь персонал бочарной мастерской, где работали два брата бочара, которые когда-то во время стачки начали бой с казаками на Темернике, вырвав у одного из них пику и стащив седока с. лошади. Они в это воскресенье работали у себя в мастерской вблизи переезда, где поднимались демонстранты, увидели шествие, бросили работу и присоединились к выступавшим.

Вследствие праздничного дня в толпе было много рабочих в праздничных костюмах. Но не мало было и в обношенных платьях, рваных куртках и опорках.

Желая видеть величину шествия или разыскать знакомых, демонстрирующие выскакивали из толпы, вновь врывались в нее, меняли места и снова воодушевленно кричали свои требования или подхватывали какой-нибудь из разноголосых, сразу певшихся в разных концах, революционных или просто буйных мотивов.

Так эта толпа вылилась и на Садовую улицу, чтобы по ней пройти к центру города — Таганрогскому проспекту и Соборному переулку. Но как только демонстранты очутились на Садовой, они столкнулись с выведенным по телефонному распоряжению нарядом городовых человек из шести во главе с приставом.

Тотчас же Сократ, кивнув головой Матвею, чтобы тот вел шествие, с несколькими товарищами из одного кружка предстал перед городовыми и приставом.

— Живо во двор! — скомандовал он. — Господин пристав, уведите городовых.

— Не могу, я должен вмешаться.

— Айда, товарищи! — мигнул Сократ, — во двор его, только не насильничать — он наших в участке не трогает... Я знаю его...

Пристава третьего участка Петровского, действительно зарекомендовавшего себя сравнительно хорошим отношением к арестованным и к населению, в одно мгновение подхватили под руки и ввели во двор.

За ним, угрожая криками и толчками, во двор вогнали и городовых, закрыли ворота, и выскочили, чтобы присоединиться к хвосту шествия, которое, между тем, продвинулось к центру.

Но вот на углу Таганрогского проспекта другой наряд, предводительствуемый приставом второго участка Антоновым и каким-то истеричным околоточным, пропустив первые ряды, попробовал ринуться сбоку в толпу демонстрантов, где ряды немного отстали.

Пристав схватил за рукав одного демонстранта, в то время как околоточный ударил другого ножнами.

Здесь были Неустрашимый и Грек с тремя нахичеванскими кружками.

Живой, как вьюн. Неустрашимый вспыхнул, крикнул товарищам, и через мгновенье Антонов, как пробка, выскочил из рядов, перебегая на тротуар, куда за ним последовали получившие по несколько ударов городовые.

Что касается не в меру горячего околоточного, то ему пришлось хуже. Неустрашимый собственноручно схватил его за мундир, сорвал с него палаш и портупею, пока двое других рабочих возили околотка по ребрам.

Получив, наконец, решительный удар по голове, чин вырвался, выхватил из кобура револьвер, который не успел сдернуть Неустрашимый, и понесся по тротуару убегая от демонстрантов, но в то же время оглядываясь, стреляя перед собой, целя в мостовую и вопя на всю улицу:

— Разойдись, застрелю! Разойдись, застрелю!

— Тю-тю! Гаврила! Погоди, а то икру растеряешь!— гикнули ему вдогонку.

Неустрашимый, покрутив в руках трофеи схватки — портупею и палаш околоточного, взмахнул полицейскими принадлежностями и ловко бросил их вверх на телеграфные провода.

Шествие продолжалось.

Но пристав Антонов, лишившийся по дороге своей свиты, попробовал еще раз приблизиться к демонстрантам. Он обогнал шествие и зашел прямо навстречу первому ряду.

Матвей, зорко следивший за всеми подробностями прохождения демонстрации и ее стычек, увидел вдруг впереди Антонова.

— Вот сволочь, не уходит добром. — И, повернувшись к товарищам, он крикнул:

— Лупите! Супостат!...

Град камней обрушился на усердного пристава и заставил его ретироваться.

Путь снова был свободен.

Демонстранты перешли центр города.

Матвей хотел уже посоветоваться с охрипшим от крика Браиловским, что предпринять дальше, прежде чем кончить демонстрацию, однако обстоятельства заставили его принять решение прежде, чем он успел о чем-нибудь сговориться.

Толпа почти подошла уже к углу Большого проспекта, когда Матвей вдруг увидел засаду.

Садовая улица оказалась забаррикадированной извозчичьими пролетками, поставлеными в два ряда. Возле этого затора, за углами улицы были приготовлены наряды полицейских, которых, видимо, начальству удалось, наконец, сконцентрировать.

Матвей пробежал глазами по баррикаде устроенной полицией, и вдоль улицы за заграждением, соображая, будет ли смысл продолжать шествие по Садовой дальше, если извозчиков и полицию удастся рассеять, и вдруг увидел, что на подкрепление полицейским несется отряд верховых казаков.

Этот отряд сразу отнимал все шансы на успешность схватки с полицией, и Матвей моментально обернулся к знаменосцам.

— Прячьте знамена! — Он дернул за руку Сократа: — Бросай древко! Посторонние расходитесь! У кого есть оружие, вперед! Казаки!

Знаменоносцы немедля опустили знамена, пряча ткань за рубахи и в карманы и толпа, прежде чем шарахнуться в разные стороны, на мгновенье остановилась, в то время как наиболее отчаянные из организованных рабочих ринулись на передний план для схватки.

Было как раз пора.

Как только остановилась толпа, сдержанная Матвеем и прятавшими материю знаменоносцами, в нескольких шагах от заграждения, из-за пролеток и угловых домов выскочили полицейские и с шашками наголо ринулись на толпу.

К этому члены организации были готовы.

Качемов, Неустрашимый, Грек и «Архангел», метнувшиеся было от Матвея мимо извозчиков для того, чтобы проскочить вперед на Большой проспект, оказались в тылу увлекшихся нападением городовиков, и обернулись, чтобы прочистить себе дорогу назад.

В то же время городовые наткнулись впереди на неожиданное сопротивление.

Браиловский, оглушив одного «селедяка» камнем, бросился через улицу и исчез.

Илья Сабинин, Сократ и Сенька Айзман метнули клубки проволоки, развернувшейся спиралями почти через всю улицу, и городовики, путаясь в ней, начали с разбега кувыркаться и, подымаясь, схватываться с отдельными рабочими.

Старые знакомые Матвея по кузне в мастерских Моргай и Мокроусов, из-за любопытства отошедшие поодаль от шествия, чтобы посмотреть, чем оно кончится, пропустив момент, когда демонстранты начали разбегаться, очутились вдруг перед околоточным, который схватил их обоих за руки.

— Пошел! За мной. Я вам — самодержавие закачу! Не оглядывайся, козел!

Мокроусов, не ожидавший такого оборота, попробовал было упереться:

—Господин околоточный!

Околоток двинул его взад коленом, и Мокроусов покачнулся.

Тогда Моргай, до смерти перепугавшийся последствий своей неосмотрительности и увидевший, что дело принимает скверный оборот, вдруг выдернул руку, подхватил перед-собой «селедку» и, заорав благим матом: — караул!.. бросил полицейского об мостовую.

Упал и Мокроусов, споткнувшийся об околотка.

— Поднимайся, — подхватил его Моргай, — бежим, чтобы не приметил!

И, не мешкая, оба рабочих дернули в рассеивавшуюся толпу.

По другую сторону улицы с двумя городовыми схватилась группа бочаров.

Один из них запутался в предназначенной для городовиков проволоке, товарищи не хотели его бросить, и на них накинулся целый наряд полицейских.

Держиморды были смяты, но когда компания убегала, чтобы скрыться в толпе, одного из бочаров, Ильинского, схватил сыщик.

Что касается шедших впереди товарищей Матвея, то все они, так или иначе справившись с. первым нападением, своевременно удрали. Матвей, увидев неудачу первого наскока городовиков, запутавшихся на мгновенье в проволоке, и убедившись, что Браиловский благополучно убежал, обратил внимание на то, что Сигизмунд и Сенька Айзман увлекаются схваткой и могут остаться. Шагнув к ним, он повернул их обратно, но сам при этом задержался. Он натолкнулся на мастерового, которого держал за ногу одной рукой упавший полицейский. Матвей двинул ногой по руке городового и тот пустил рабочего. Мастеровой юркнул в сторону, бросив на Матвея благодарный взгляд.

Матвей побежал по тротуару. За ним погнался полицейский, а впереди другой городовой преследовал какого-то подростка, замахнувшись шашкой.

Матвей все еще был с камнем, который он где-то схватил на всякий случай. Он бросил камень в затылок полицейского, который, так и не ударив мальчугана, качнулся и пропустил мимо себя Матвея.

Погоня прекратилась, но поле сражения, пока он был впереди, расширилось так далеко, что он еще был в местах схватки.

Пробегая, он увидел, как впереди него разыгрался презабавный инцидент.

Один полицейский, еще не придя в себя от побоев, ощупывал свою „рану“. У него кто-то умудрился ссадить кончик носа. Полуподнявшись с земли и стоя на коленях, он водил двумя пальцами по украшенному лицу, размазывая по усам кровь.

Только-что заметил этого пострадавшего воина Матвей, как шустрый подросток, которого только-что он выручил, на одно мгновенье оказался возле потрепанного «селедяка» и на бегу поднял утерянную кем-то калошу.

Мальчик, почти не останавливаясь, повернулся к городовику и изо всей силы шлепнул его калошей по злополучному носу, а затем еще сильнее пустился утекать.

Городовик, стоявший и без того на коленях, присел еще ниже от неожиданного удара.

Матвей, изумившись удивительной молниеносности, с которой все это было проделано, прыснул от смеха. Но тут его подхватила волна публики, которую погнали нагайками от места происшествия.

Матвей отдался на минуту ее течению. Затем он выскочил из толпы и нырнул за угол. Он стал пробираться к переулкам, по которым мог выйти из города.

События этого дня были кончены.