Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

VII. СИЛУЭТЫ ПОДПОЛЬЯ.

Рабочие мастерских узнали об аресте Соколова в тот же день. Но так же быстро стало известно в мастерских и об избиении доносчика Развозова.

Развозов лишился возможности работать когда-либо в дальнейшем в мастерских, потому что у него на одной ноге оказалась разбитой кость.

Как и предполагал Матвей, Развозов успел только заметить в напавших на него парнях форму учащихся. Поэтому в мастерских и передавали словно по-писанному: «гимназисты избили доносчика». В кузне лишь недоверчивый Мокроусов с полусомнением, полунасмешкой ехидно буркнул во время разговора об этом событии возле молота:

— Здорово научились драться гимназисты. Ноги напрактиковались ломать лучше костоправов. Ученые, видать.

Матвей слушал эти замечания, скрывая просившуюся на лицо улыбку.

Через несколько дней после события на Кавалерке Матвей, по обыкновению работая рычагами молота, стоял на своей площадке возле чугунных станин, поднимавшихся выше его головы. Он был в бобриковой куртке и в вязаных перчатках на руках, которыми держался за железо рычагов.

Не сбиваясь с привычных полуавтоматических движений, он бесцельно окидывал кузню взглядом человека, которому был знаком каждый уголок и каждая деталь работы.

Когда его глаза скользнули в самый дальний конец кузни, он остановился взглядом на одиноко стоящем возле одного из горен Учужанине. Кузнец, сложив руки на груди и прислонившись к коробу, курил и посматривал на горн, в то время как его молотобоец вываливал из тачки за горн подвезенный сзади уголь.

Рядом с горном Учужанина возвышался закоптелый большой кивот кузнечной цеховой иконы, рисунка которой теперь почти нельзя было разобрать и на более близком расстоянии, чем то, которое отделяло от нее Матвея.

Ближе находились горна нескольких кузнецов, работавших под ближайшим для них молотом угреватого Карпенко и его ученика Сигизмунда. Затем зияла большим просветом дверь во двор, и после нее начинались горна Простосердова, Воскобойникова, Соколова, Склярова. Простосердов и Воскобойников делали мелкие вещи в роде гаек, болтов и кронштейнов. Железо так же быстро у них нагревалось, как и стыло. Вещи не представляли из себя сложных по форме предметов. Поэтому они то-и-дело возились то возле горна, нагревая железо, то под молотом, обрабатывая его, и если у Карпенко молот был занят, подбегали с работой к Матвею.

В центральной линии горен ближайшими к молоту Матвея были горна мрачного Мокроусова и хитрого начетчика Зинченко. Относительно этого начетчика Матвей никак не мог понять, верит ли тот сам в бога или только ухаживанием за иконой (он был чем-то в роде старосты при иконе) евангельскими проповедями, библейскими текстами и филантропическими начинаниями в пользу безработных, осиротевших членов рабочих семей и тому подобное, пускает пыль в глаза кузне, чтобы заслужить у окружающих признание. Он был совершенно никудышним кузнецом и держался на работе, кажется, только именно тем, что рабочие не дали бы уволить его, как своего духовного опекуна. Странный способ нашел человек, чтобы обеспечить себе неприкосновенность со стороны администрации цеха!

За десятком горен центральной линии, невидимые для Матвея, работали рессорщики, со стороны которых доносилось дребезжание стали. Они работали под молотом рыжего Солдатенкова. Вместе со штучниками-кузнецами, изготовляющими штампы, муфты, буфера и колесные спицы, под одним средних размеров молотом, у немца Бунге, работали Соколов и Скляров.

У этих двух ветеранов кузниц была сложная и крупная работа. Поэтому они двое занимали места больше, чем десяток других кузнецов. Соколов сейчас под молотом возился с тормозо-приводным рычагом и командовал то Бунге, делая наклоном головы такт ударам, то молотобойцам, поощряя их быстрей ворочать рычаг. С молотобойцами Гвоздевым и Трынкиным работал вручную на своей наковальне Скляров. Он отделывал колено системы паровозных поршней, имевшее такой вид, что его никак нельзя было уложить под прямые механические удары парового молота, и поэтому кузнецу пришлось налечь на живую рабочую силу.

Эти три человека развивали бешеную энергию.

Сам Скляров был высоким человечиной с окладистой седеющей бородой, которую обжигали сыпавшиеся искры.

Гвоздев и Трынкин были неуклюжими здоровыми ломовиками. Не мало, должно-быть, до поступления в мастерские поворочали они мешков на берегу в качестве грузчиков, но в такой азартной работе и там они не маялись.

Вынув из горна колено, Скляров ворочал его, держа одной рукой на наковальне, чтобы придать ему необходимое положение. В то же время другой рукой он бил ручником то по наковальне, то по нагретому месту, командуя таким образом ударами молотобойцев.

Последние, стоя против кузнеца перед наковальней, напрягались в спешке, чтобы не дать остыть железу. Размахивая мимо ног кувалдой, каждый из молотобойцев с силой выбрасывал ее за спину, после чего она, пролетев около плеча и головы, и описав полный круг, ударялась в красную мякоть железа, но тут же соскакивала с него к ногам, взлетала, ударяла, снова соскакивала к ногам и снова взлетала над головой. Гвоздев, не умевший работать с левой руки, как автомат шатался вместе с кувалдой, не чувствуя света в глазах. Трынкин же, измяв правую руку, не смел остановить работу пока не остыло железо и особым треском ручника по наковальне Скляров, не давая сигнала к перерыву, решил все-таки восстановить ослабевшую уже силу своих ударов. Тогда он, не прекращая движений, перебросил кувалду с правой руки на левую и с теми же надсадистыми, несущими его самого то к верху, то к земле, размахами, что и прежде, начал бить левшой.

Матвей, не переставая сам работать рычагами молота, глядел пока кончится ковка у Склярова. Наконец, характерной дробью ручника по наковальне кузнец скомандовал остановку. Остановился и сам. Тогда Гвоздев, шагнув к коробу и отерев снятой с головы фуражкой пот со лба, тут же сел, а Трынкин сделал шаг или два на месте, непроизвольно переступив ногами, и очумело остановился, дожидаясь, пока у него в глазах не перестанет кружиться кузня и сам он не почувствует свое тело твердо стоящим на ногах.

Матвей, понимавший состояние, в котором должен был находиться молотобоец, захотел выразить ему сочувствие.

— Трынкин! —крикнул он, не переставая работать, —закурим папироску.

Молотобоец, оглянувшись на зов, пошел за угощением к баловавшемуся иногда папиросой Мастеровому. Матвей одной рукой достал из кармана красную коробку «любительских».

— Что, заездил вас Скляров? — спросил он нескладного с одутловатым лицом парня.

— Чорт! —хрипло прогоготал Трынкин. —За полцеха работает. Спасибо за папиросу, товарищ!

И через пять минут он уже снова стоял у наковальни, чтобы опять продолжать работу с кувалдой.

Но работала и вся кузня, ходило ходуном все здание от шума и сотрясений, вызываемых ударами молотов.

Далеко сзади Матвея артель подняла заслон в сварочной печке, накалявшейся через форсунки нефтью. Она вытащила слившийся белый «пакет», составленный из десятков пудов обрубков железа. Сияние пылающего пекла печи метнулось фантастическим светом и длинными тенями встречных предметов по кузне.

Заслонку опустили, но свет, более слабый и еще более подвижной, продолжал бросать по кузне раскаленный пакет металла.

Через мгновение раздались удары самого большого в кузне молота при сварочной печке, на котором работало по очереди два брата Хмеленко, и поток света начал мигать. Целая артель сварщиков переворачивала и передвигала пакет. Сварочники гнали работу неимоверно, будто соперничая со Скляровым.

Работавший под молотом у Матвея косой начетчик Зинченко крякнул и то ли с осуждением, то ли с молчаливой завистью посмотрел в ту сторону, откуда брызнуло светом железо. Зинченко подумал о том, как здорово зарабатывают сварочники, слепнувшие прежде времени на своей работе. Зарабатывал много денег, впрочем, только монтер Дворянчиков, которому преждевременная слепота не угрожала, так как он, командуя работой, надевал черные очки.

Матвей передержал в руке рыжачок молота, так как Зинченко, кончив работу, уступал место Учужанину. Приладившись размеренно, без всяких интервалов бить по какому-то ободу, выправлявшемуся сдержанным серьезным кузнецом, мастеровой снова поднял глаза, чтобы наблюдать работу кузни.

Но на этот раз ему почти не пришлось ее смотреть.

Бросив взгляд в сторону соседнего парового молота, он увидел там проходящего с каким-то черномазым юношей Илью Сабинина,

Оба мастеровые поглядели на Матвея после того как Илья сказал что-то своему товарищу; затем они прошли мимо молота и, не останавливаясь, направились к выходу в том конце кузни, где была сварочная печь.

Матвея так удивило появление старшего Сабинина, обещавшего его свести с социалистами, что он невольно задержал в руке рычаг, провожая глазами удалявшихся рабочих, и на одну секунду перестал бить молотом.

В то же мгновение У чужанин поднял на него глаза и, придерживая в клещах остывший обод, выждал пока Матвей обернулся.

— Мух ловишь, Юсаков? работать надо...

Матвею хотелось всегда Учужанину польстить немного. Он любил его за спокойную выдержку и за то, что выделявшийся культурностью привычек кузнец не хвастал своей серьезностью и не отступал от нее. Он считал себя, очевидно, человеком не менее полезным чем не только любой другой кузнец, но и какой-нибудь инженер в мастерских, который едва ли так понимает жизнь, как он, Учужанин.

Поэтому Матвей не рассердился, а весело ответил:

— Слушаю, господин Учужанин. Виноват, —и заработал рычажком, между тем как кузнец, кивнув головой, закончил ковку.

Его сменил один и другой кузнец. Матвей начал было думать, что появление Ильи было результатом праздного любопытства кого-нибудь из его товарищей по работе, как вдруг, спустя некоторое время, брат Анатолия вошел в кузню опять. Теперь он был один и прямо подошел к Матвею. Без околичностей он поздоровался и спросил:

— Вы можете сейчас пойти со мной на четверть часа?

— Могу.

— Пойдемте, с вами хочет поговорить один товарищ.

Матвей позвал Сигизмунда, чтобы тот постоял у него на молоте, передал ему рычаг и направился за Ильей.

* *

*

Илья с идущим за ним Матвеем вышел во двор мастерских. Они спустились с насыпи, прошли мимо кузнечного и литейного цехов, перешли несколько запасных железнодорожных Линий, пересекавших двор, и очутились возле вагонного цеха.

Когда они подошли к нему, на площадке стоявшего у входа в цех вагона показался молодой рабочий.

Матвей узнал в нем того смуглого спутника Ильи, с которым старший Сабинин проходил сегодня по кузне.

Тот соскочил и все трое остановились у вагона.

— Знакомьтесь и разговаривайте, —предложил Илья, а я. ухожу.

Брюнет-юноша, с тонким нервным лицом и проницательными глазами, в куртке и черной с вышивкой рубашке, сунул Матвею руку и остановился на нем взглядом.

— Это вы изувечили провокатора Развозова? — сразу спросил он.

— Да, я с товарищами...

— Ага, вы! Садитесь сюда, —указал он на рельсы под вагоном, усаживаясь туда и сам. —Нам нужно поговорить.

Матвей сел.

— Вы прокламации читали? —Недавно распространялись тут.

- Читал!

— Ну, как вы относитесь к тому, что в них сказано?

Матвей опустил ладонь на колено и начал ею прихлопывать в такт словам.

— Я думаю, что все рабочие должны поступить, как в ней сказано: организовать партию, объявить борьбу, биться до последнего, чтобы капиталистов уничтожить.

— Правильно! А нелегальные книжки вы читали какие-нибудь?

Матвей с недоумением посмотрел.

— Нелегальные?

— Да. Так называются запрещенные книжки, которые печатаются и раздаются исподтишка революционерами рабочим.

— А разве такие книжки есть?

— Да, по ним только и можно узнать о социализме.

— Нет, не читал. За каждую книжку отдал бы всю свою получку.

— Ага, хорошо! Но вы знаете, что мы в бога не верим?

Матвей посмотрел на испытующе взглянувшего при этих словах на него рабочего и энергичней хлопнул себя по коленке. Он обрадовался тому, что его спросили об этом.

— Я недавно еще сомневался, есть ли бог. А когда прочел прокламацию, то решил, что рабочим бог нужен так же, как лесному волку подковы. Верно я думаю?

— Ха! —ухмыльнулся теперь агитатор. —А вы знаете, что с такими рассуждениями от тюрьмы не спастись?

— Не знаю, но это все одно. Если все будут как следует думать, тюрем не хватит.

— Правильно! А вы знаете, что это может кончиться и виселицей?

Матвей нахмурился, сжав губы, и оттолкнул ногой лежавший перед рельсами камень.

— Пускай повесят половину сейчас. Зато потом люди будут жить по-человечески, вместо всеобщего всемирного свинства, от которого теперь никто не знает куда деваться...

— Что же вы будете делать, чтобы добиться лучшего?

— Буду подговаривать рабочих, чтобы начали бороться. Стану писать и подбрасывать листки им. Подговорю когда-нибудь, чтобы стачку устроили...

— Все это вы сделаете сами? — изумился юноша.

Матвей, не понимая удивления незнакомца, в свою очередь поднял глаза на него.

— Конечно, сам. Сперва сам, а потом у меня будут товарищи.

— Ну, это не так просто, —со смехом возразил агитатор. — Вы знаете, что у нас есть уже целая организация, которая делает все, что вы собираетесь устроить и все-таки дело идет очень медленно.

Матвей нерешительно посмотрел на собеседника.

— Не знаю...

— Ну, вот, в эту организацию войдете и вы. У нас есть интеллигенты-пропагандисты, которые в кружках занимаются с рабочими. Есть техника, в которой мы будем печатать листки. И мы соединимся. Сами вы ничего не делайте. Одному все равно ничего не удастся, а в тюрьме вы очутитесь скоро. И о нашей организации вы никому не говорите. Мы сейчас составляем кружок, хотите вы войти в него?

— Конечно; что хотите сделаю, только примите к себе.

— Ну, так вот. В кружке буду я, Илья будет, вы и еще кое-кто из наших мастеровых.

— А моих товарищей можно пригласить в этот кружок?

— А кто ваши товарищи?

— Сигизмунд в кузне, брат Ильи — Анатолий, Айзман, подручный слесарь из сборного цеха.

— Нет, нельзя пока. И ничего не говорите им ни о кружке, ни о том, что будете брать у нас запрещенные книжки. Читать книжки давать им можно.

Матвей разочарованно смолк. Агитатор заметил это и еще раз сказал.

— О нашей работе, товарищ, никому нельзя говорить. Только когда вы убедитесь окончательно, что вас не выдаст тот, кому вы говорите, да и то лишь о себе, свое мнение, вы можете сказать; о других же чтобы не было и разговора. Только конспирация и даст нам поставить дело как следует...

— Ну, ладно, —согласился Матвей, примиряясь с положением. —Сами увидите их, тогда убедитесь, что их можно привлекать в организацию. Буду молчать.

— Ну, вот. Ваша фамилия Юсаков?

- Да.

Меня по-настоящему зовут Захаром Михайловым. Но в организации и где-нибудь на стороне меня лучше звать Зекой. Вас будем звать, скажем, Станко. Так звали одного болгарина-революционера. Если жандармы про Станко что-нибудь узнают, то и не доберутся до вас.

Матвей кивнул головой.

— Но лучше всего нам без надобности друг к другу не подходить, не здороваться и делать вид на улице, что мы не знакомы даже. Ha-днях. я или Илья вам скажем где мы первый раз соберемся, завтра передам вам пару нелегальных брошюр.

Матвей снова кивнул головой в знак того, что понял, доволен и будет ждать.

Михайлов встал и, подавая руку, сказал с удовольствием:

— Очень удачно и хорошо вы сделали, что этого провокатора Развозова уговорили... Всем теперь видно будет, что шутки в этом деле очень плохи. Вы — молодец! Если все так будут поступать, то мы своего добьемся скоро.

Матвей удовлетворенно пожал руку Михайлова, и новые знакомые разошлись.

* *

*

Та пассивная роль занимающегося самообразованием члена кружка, на которую осуждала Матвея конспирация Михайлова, ни в какой степени не могла удовлетворить проснувшейся жажды деятельности в молодом мастеровом.

В кружке говорили об основных понятиях политической экономии. Экая премудрость прочитать раза три книжку о труде, товаре и тому подобных вещах!..

Поэтому, после первого же собрания кружка, Матвей решил, не ограничиваясь занятиями, на собственный страх и риск вовлекать в интересы рабочей организации своих, по крайней мере, ближайших друзей. Он не только прочитывал сам те немногие нелегальные брошюры, которые ему мог дать в то время Михайлов, но давал читать их также Семену Айзману с сестрами, Сигизмунду и Анатолию. Кроме того, узнав от товарищей по кружку, что главным источником самообразования И для социалистов служит легальная литература, а также выяснив у них, по каким отраслям нужны книги для того, чтобы просвещаться, Матвей решил покупать побольше книг.

В кружке, кроме Захара, Ильи и его — Матвея, оказались еще двое рабочих с одного завода в Нахичевани, работница табачной фабрики Елена и молотобоец из кузни Качемов, участию которого в организации Матвей больше всего обрадовался, так как теперь в самой кузне он находил единомышленника.

Участники кружка собрались на квартире одного из нахичеванских своих членов — Грека. Молодой, как и все остальные вошедшие в кружок товарищи, Грек имел мать и сестру модистку, но, очевидно, как хозяин дома, он им себя подотчетным не считал. Наоборот, и мать и сестра повиновались ему, и он, предоставив им в одной комнате хозяйствовать и ставить самовар, в другую комнату, где был кружок, их не позвал.

Худощавый интеллигент-пропагандист, в фуражке инженера и с русской козлиной бородкой, Андрей Николаевич, настоящая фамилия которого была Шпак, как это скоро узнал Матвей, и который действительно был инженером-строителем, провел вводную беседу с членами кружка о значении знания политической экономии для сознательных рабочих в их борьбе за свое освобождение. Он сам политическую экономию, видно, знал хорошо, и сумел не только заинтересовать кружок, но и убедить его в необходимости продолжительных самостоятельных занятий предметом. Матвей решил, как советовал пропагандист, писать конспекты на прочитанные книги.

Тут же Шпак посоветовал запастись каждому члену кружка и словарем иностранных слов.

Да, это было чрезвычайно необходимо. За какие-нибудь несколько дней Матвей узнал значение слов: «нелегальный», «конспирация», «революционеры», «провокатор», «конспекты», «прокламация», «пропагандист», а когда инженер вел беседу, то, несмотря на его старание быть понятным, у него то-и-дело отчеканивались такие книжные выражения, или знакомые слова получали такой неожиданно новый смысл, что Матвею казалось, будто ему придется учиться грамоте сначала.

Его утешало только то, что другие члены кружка не только не были осведомленней его, а наоборот, даже Зека не знал некоторых вещей из политической экономии, которые Матвею были известны еще со времени его службы у Закса. Благодаря коммерческим разговорам, которые он слышал в магазине, ему и понимать многое было теперь легче, чем другим.

Матвей решил к следующему собранию кружка уже основательно двинуться вперед.

Но в общем Матвей полагал, что все-таки не в кружковых занятиях главное.

Поэтому, когда на следующий после занятия в кружке день Михайлов его вызвал из кузни и сказал, что для Соколова под видом розыгрыша его книг надо произвести сбор денег, потому что в тюрьме у него, кроме тюремной пищи, ничего не было, Матвей ухватился за это как за первое боевое задание организации. Для розыгрыша были предназначены два тома полного собрания сочинений Глеба Успенского в переплете. По всем цехам нужно было собрать денег по 20 копеек за билет и устроить лотерею. Матвей и Качемов немедленно начали подписку в кузне, между тем как остальные члены кружка должны были это сделать в других цехах.

— Ты только не конспирируй так, чтобы остаться при одной конспирации, —сказал Матвей молотобойцу, деля с ним билетики, заготовленные организатором сбора Михайловым и кем-то из его товарищей. —Прямо говори, что книги мол, Соколова, и Соколову пойдут деньги. А то как подумают, что розыгрываем в свою пользу, то нас же и взгреют кузнецы. Скажут потом: ни книг, ни денег нет...

Качемов, стоявший возле молота Матвея, широко улыбнулся, блеснув белыми зубами.

— Мы с тобой соберем за все мастерские. Нужно, чтобы кузня отличилась.

— Ну, вот. Посмотрим, что лотерея покажет, а потом, может-быть, и кружков пару организуем здесь. Согласен ты, что скучно в одном кружке?

Качемов горячо согласился.

— «Политическая», «экономическая», «точка зрения», «социалистическое учение», —взять просто, бросить работу, и душа вон со всей сволочи!

— Ну, это ты тоже, больно скорый. Но, смотри, спуску не давай рессорщикам и сварщикам, если заскесуют и денег кто не будет давать. Нужно, чтобы не только Соколову было, а и на технику что-нибудь осталось. За кузнецов я возьмусь сам сегодня.

— Ладно, все будет...

Сигизмунд знал, что в пользу Соколова организуется сбор. Но подросток сам не мог принять в этом никакого участия, потому что, как сборщик, вызвал бы к себе недоверие, а у него самого вся его сосчитанная получка необходима была, чтобы мать кое-как справлялась с царившей дома нуждой, близкой к голоду. Поэтому ученик Карпенкова только интересовался результатами предприятия своих товарищей и, подойдя после Качемова к Матвею, выразил горькое сожаление о том, что он еще не может принимать участия в делах Матвея.

— Карпенков, Солдатенков, вы, —сказал он, —все могут дать сколько-нибудь Павлу в тюрьму, а я не могу; не хватит на хлеб и дрова, если я украду из получки что-нибудь от матери.

Матвей подумал, что для самого Сигизмунда нужно бы тоже что-нибудь изобрести: он до сих пор выходил на работу только в теплой рубашке, не имея ни куртки, ни пальто.

Он успокаивающе кивнул головой товарищу, у которого показались на глазах слезы.

— Я, Мунчик, за тебя внесу на билет. Разве, думаешь, я не знаю, что ты больше других хотел бы дать.

Сигизмунд, прислонившись к станине молота возле Матвея, благодарно положил ему на спину руку.

— Я буду делать все, что вы скажете мне. Вы хороший, Матвей. Соколов тоже такой был.

Матвей улыбнулся.

Сигизмунд растроганно соскочил с площадки и пошел на свой молот.

* *

*

Матвей не обращался с предложением лотерейных билетов к аристократии кузницы, в роде монтера сварочников Дворянчикова, кузнеца Склярова и своего монтера Садовкина, —эти отнеслись бы свысока к предприятию, начатому мастеровым подростком. Но к остальным кузнецам, особенно к тем, которые выписывали газету или журнал, как Учужанин и Простосердов, и к середнякам в роде Мокроусова и Воскобойникова, он явился с настоящим штурмом. Но он натолкнулся на совершенно неожиданное препятствие: кузнецы, правда, соглашались: «Ладно. В получку», но билетиков они по большей части брать не хотели и шопотом предупреждали: «только смотри: попробуй сказать, что я дал! » За этим следовал угрожающий взгляд или многозначительный жест.

Кузнецы сочувствовали, соглашались помочь несколькими гривенниками арестованному товарищу, но боялись при этом на тысячу рублей.

Учужанин, всегда отказывавший себе даже в удовольствии купить за пять копеек пачку папирос, вопреки ожиданию ни слова не сказал, хотя и удовольствия при сообщении Матвея о том, что в мастерских розыгрываются книги в пользу Соколова, никакого не выразил. Очевидно он отнесся к этому, как к совершенно неизбежному расходу.

— Сколько нужно дать? —спросил он только.

— Двадцать копеек билет.

— Один билет. Я сам принесу тебе деньги.

— Хорошо.

С начетчиком кузнецом Зинченко у Матвея разговор вышел более длинный.

Кузнец кончал разгиб куска винтовой буферной пружины, когда к нему подошел Матвей.

— Здравствуй, Мотя, —кивнул он головой, не переставая бить ручником по стали. —Ты ко мне с делом зачем-то. Я сейчас кончаю.

И ударив еще несколько раз по остывавшему металлу, он сунул клещи с пружиной в горн.

Матвей остановился, полуопершись на короб.

— Мы разыгрываем в мастерской книги Соколова, который был арестован в сборном цехе, —сказал он, здороваясь за руку. —У его хозяйки нашлись книги, а он просил передать ему что-нибудь, так как голодает в тюрьме. Нам нужно собрать ему сколько-нибудь денег. Возьмете вы билет?

— А, бедняге Соколову? Это дело божье, Мотечка, Христос велел помогать узникам в темнице. Хорошо, что ты, Мотя, печешься о товарище. Другие побоятся об арестованном подумать. А я хочу собрать немного денег в получку побитому Развозову.

— Доносчику? —изумился Матвей.

Кузнец бросил на короб рукавицы, которые держал в руках, почесал затылок и посмотрел на Матвея.

— Ну что-ж, что доносчик, —возразил он затем торопливо. —Доносчик, значит надо его удалить, надо убить, надо не допускать к своей среде, а если от доносчика все отшатнулись: и те, которым он предался, и те, которых он предал, то уж это грешно будет допустить, чтобы он еще что-нибудь от голода сделал. Христос, который мытарей и грешников не осуждал, —простил бы, и пожалел бы такого. Он теперь больше доносчиком не будет. Он послал мать к жандармам просить пособия, а те прогнали ее. Несчастный калека ожесточится теперь и возненавидит то, что он сделал. Можно спасти его душу добрым делом.

Матвей подумал.

В самом деле, теперь Развозов клянет сам себя за свое угодничество администрации. Хотел отличиться перед ней, а ему — вместо того, чтобы наградить его — предоставили теперь дохнуть с голоду. Подлецы же, все-таки, хорошие, — господа жандармские ушкуйники.

Но Матвей вспомнил о Сигизмунде.

— Может быть, это верно, товарищ Зинченко, но у нас, ведь, не менее нуждающиеся товарищи есть. Вы заметили, что Сигизмунд с Карпенкиного молота до сих пор без пальто ходит?

— А ему негде пальто взять? У его матери квартировал арестованный Соколов?

Матвей движением головы подтвердил, что это так.

— Ну, Сигизмунду мы тоже что-нибудь устроим. Ты приди-ка, Мотя, с ним в воскресенье ко мне на квартиру. Мы сходим в магазин и подберем ему что-нибудь. Хорошо?

— А вы, что: за собственный заработок хотите его обмундировать!

-— Нет, нет, Мотя. Это мы несколько кузнецов сообща сложимся, да что-нибудь Сигизмундику устроим. Василий Терентьевич Соколов немного поможет, да Дворянчиков даст, да на Склярова нажмем, — так общими силами и выручим будущего товарища. Это дело божье.

— Опять божье! —возразил обрадовавшийся все же за Сигизмунда Матвей, смеясь. — Если мы с богом будем возиться, то про Соколова забудем.

— Ты не прав, Мотя. Ты думаешь, кто верит в бога, тот не пойдет против властей? Но это не верно. Посмотри, это в евангелии: «Воздайте кесарево кесарю, а божье богу». А что значит воздать кесарю? Не нужно кесаря, можно обойтись очень хорошо без кесаря. А бога никуда не денешь. Он —внутри нас. Бог не то, что существо какое или сила. Бог — это мысль. Это — слово. Все социалисты божье дело делают. Я заметил, какой ты интерес в кузне имеешь: и ты божье дело делаешь. Хоть ты как угодно назови меня за это.

Матвей улыбнулся торопливым рассуждениям кузнеца, он оставался при своем мнении.

— Ну, Петр Степанович, тогда мы станем все самыми святыми людьми. Ведь мы только и мечтаем, как бы это наделать таких божьих делов, чтобы все на земле вверх тормашками полетело.

— А ты думаешь — вы этого не сделаете? Про это и в библии предсказано так ясно, что только слепые не видят. А кто понимает библию, тот знает все и про социалистов. Ты приходи в воскресенье, я тебе прочту и докажу, что там много тысяч лет назад написали про это.

— Приду, —сказал Матвей, видя, что кузнеца с его конька не собьешь. —А билетик вы все-таки возьмете?

— Дай, дай, Мотя. Только ты ко всем не обращайся, а то донесет какой-нибудь угодник на тебя. Донесет, и будет плохо и тебе, и Соколову.

— Нет, я осторожно. К Бунге и к Шаталкину не пойду.

— То-то же.

Бунге — немец, полуслесарь, полумеханик, был в близких отношениях с мастером Стразовым. Осматривая в качестве механика на ходу воздухогонную машину, он получил однажды ушиб ребра. С той поры, хотя он и был тридцатилетним мужчиной, его, как слабосильного, поставили на паровой молот. Здесь он был, вместе с тем, и негласным доверенным мастера по надзору за кузнецами, осведомляя его о том, кто и как работает.

Шаталкин — один из сварочников артели Дворянчикова, был в другом роде неприятным субъектом. Он любил заговаривать с мастером и попутно намекать, что, мол, такой-то рабочий не годится, такой-то злословит на мастера, такой-то испортил материал!..

Обоих кузнецы презирали и немного боялись, хотя скрывали свои чувства под маской обычных панибратских грубых артельных отношений.

Знал и Матвей о роли каждого наушника в кузне, и поэтому всячески остерегался, предостерегая также против этих „типов“ Качемова и Сигизмунда. Только благодаря этой осведомленности мастеровых те, кому это нужно было, не знали еще, что в кузне начала заводиться крамола.

Вручив Зинченко лотерейный билетик из грошевой чековой книжки, Матвей пошел к следующему горну.

* *

*

В получку Матвей и Качемов — с одной стороны, Зинченко — с другой, —пожинали плоды своей предварительной агитации. В этот день, как и обычно в дни получек в мастерских, работы прекратились в двенадцать часов дня. Прямо в мастерские стали приходить родственники рабочих, что в качестве давно установившегося обычая не возбранялось администрацией. Пришло двое детей Склярова, девочка и гимназистик, с которыми отец собирался, получив заработок, итти за покупками. Пришла жена У чужанина с грудным ребенком, мать Солдатенкова, которой нужны были скорее деньги, брат и товарищ Карпенко, сестры Простосердова, жена Зинченко. Пришедшие располагались на коробах возле горен, на площадках возле паровых молотов, стояли у наковален, или, кто был в первый раз, проходили по кузне. Машины не работали, обычный кузнечный грохот не сотрясал воздуха.

И от того, что теперь иногда в кузне где-нибудь раздавался звонкий детский голос, а сама она в разных местах пестрела цветными женскими и девичьими юбками, кофточками и платками, она приобрела совершенно новый празднично-веселый вид.

Матвей с Сигизмундом и братьями Хмеленко остались работать сверхурочные, чтобы привести в порядок пару молотов. Внизу цилиндра, где по его шейке ходит, развивая сильное трение, поршень парового молота, перегорел менявшийся раза два в месяц сальник. —сплетенный из пеньки, как большая женская коса, и пропитанный салом веревочный конец, —его и предстояло теперь мастеровым забить в гнезда поршней. Эта работа не мешала Матвею несколько раз наведываться к конторе сзади кузни, где производилась выдача заработка рабочим.

Матвей собирал двугривенные за лотерейные билетики. Тем же занимался и Качемов, будто ожидавший очереди получки. Но оба они делали при этом вид, что ничего общего друг с другом не имеют.

Совершенно открыто собирал по подписному листу деньги Зинченко для Развозова.

— А, ну, Трынкин: нуждающемуся товарищу, —останавливал он одного из молотобойцев Склярова.

— Какому?

— Бедный, изувеченный товарищ. Не имеет работы. Гибнет от голода. Что же тебя полтинник на божье дело разорит что ли?

— Э, чорт лупленный! На, вот есть только пятнадцать копеек мелочи.

— Давай.

Но вот староста остановил родича Матвея — молотобойца Моргая, давно продавшего вследствие нужды шубу, которую тот получил когда-то от Мотькиной матери, и щеголявшего теперь в какой-то куртке, в роде женской кофты.

— Жертвуй на божье дело, Моргай!

— Что? —не понял Моргай, уставившись рыбьими мутными глазами из-под серых бровей на начетчика.

— Пожертвуй для нуждающегося товарища полтинник, говорят тебе. Я собираю одному товарищу.

Теперь Моргай понял, что навязчивый староста иконы покушается на его гроши, и весь вытянулся от вспышки возмущения.

— Э, зануда иконостасная! Если бы мне все по полтиннику дали, так я бы целый месяц холодцу себе на завтрак приносил, да еще и тебя угощал. А то отдай ему полтину. Богодул чортов!

Многие также ругались. Другие были сговорчивее, но все делалось открыто, вслух, и большинство считало совершенно естественным, что Зинченко не обращает внимания на брань и делает свое дело.

Другое дело — сбор Качемова и Матвея. Большинство кузнецов значительно охотнее дали бы денег для поддержки Соколова. Но вдруг об этом станет известно полиции!

Прощай тогда мастерские и возможность заработка. Поэтому одни старались уйти от Качемова и Матвея, другие откладывали расплату за билет до понедельника или кивали на кузню, куда и направлялись, чтобы там потихоньку дать двугривенный. Только кузнецы, уже приготовившие мелочь, чтобы отдать кому-либо из сборщиков, проходя мимо Матвея или Качемова, без проволочек совали серебряную монету и шли дальше.

Все-таки, у обоих товарищей вместе к концу получки оказалось около пятнадцати рублей, да в понедельник предстояло получить чуть-ли не десятку. Если так же обстояло в других цехах, то действительно денег не только должно было хватить Соколову, но могло кое-что остаться и для «техники».

Заходя время от времени в кузню, пока шла получка, Матвей остановился возле горна У чужанина посмотреть на гостей кузнеца.

Скромная, красивая молодайка, распространявшая сияние материнских улыбок, дала младенца на руки Учужанину и он осторожно держал перед собой кукольный сверточек, пока жена делала кое-какие исправления в туалете ребенка.

Учужанин при этом с гордым и счастливым удовлетворением смотрел и на ребенка, и на жену.

Увидев Матвея, он что-то шепнул жене, отчего та обернулась к Матвею, прыснула и, покраснев, живее завозилась с ребенком.

— Иди сюда, Юсаков! —крикнул Учужанин.

Матвей вспыхнул и подошел.

— Познакомься с моей женою, —указал кузнец. —Ты поучал меня, что я зря на свете живу, и думал, что мне следует кончить самоубийством, а вот теперь погляди на мою Анну Михайловну, да на это создание, и скажи понимаешь ты в этом деле что-нибудь, или зря подходцы свои делал.

Матвей, действительно, стараясь выпытать, что делается на душе у кузнеца, разводил перед ним раза два смертельный пессимизм.

Покраснев теперь, как помидор, он схватился за руку счастливой молодой жены кузнеца, и совершенно растерявшись от смущения, мог только выговорить:

— Вы, как-будто не в кузне, а в саду. Кругом вас горна, копоть, железо и уголь, а вы или вышли из рая или исчезните сейчас там.

Учужанин и его молодайка улыбнулись.

— А вы приходите к нам когда-нибудь, товарищ Юсаков, —сказала молодайка, —там посмотрите, как Юрка балуется с нами. Ко мне сестра приходит, поухаживаете за ней.

— Верно, приходи, —поддержал жену Учужанин. —Посмотришь, как живем.

— Приду, —пообещал Матвей, —приду обязательно. Я при вас и себя почувствовал счастливым. Даже жить как-то больше хочется, когда на такое счастье посмотришь. До свидания!

И весело взмахнув несколько раз фуражкой, он побежал снова к конторе.

Он в самом деле, очень обрадовался только что состоявшемуся знакомству. Оно разрешало для него загадку о том, почему некоторые просто жили, а не доискивались смысла жизни. Им хорошо было и без того. Довольствуясь своим счастьем, Учужанин должен был сторониться именно так, как он сторонился, бранчливости его товарищей, не обращать внимания на циничные выходки, экономить даже на куреве гроши своего заработка.

— Если бы еще он был социалистом! — подумал Матвей.

Но ясно было, что именно довольство Учужанина своим положением будет его дальше всех держать от всякой опасности быть уволенным из мастерских или арестованным, хотя Матвей и не сомневался, что именно Учужанин в душе больше всего обрадовадся бы успеху революционеров.

Матвей получил, наконец, одним из последних и свой заработок... Оказалось, что и его подстерегал Зинченко.

— Ну, Мотя, я дал Соколову, а ты жертвуй Развозову.

Матвей остановился, подумал: «Для этого я ему перебил ногу? » Однако, отказать он не решился.

— Ha-те, только превратите его в путного человека.

— Превратим, Мотя. Завтра не забудь зайти ко мне с Сигизмундом.

— Приду, Петр Степанович!

* *

*

Матвей условился с Сигизмундом встретиться, и на следующий день, это было в воскресенье, пошел к Зинченко. Последний жил на Темеринке в доме кузнеца Соколова. Молодые мастеровые застали начетчика и его жену за утренним чаепитием в компании с Соколовым и какой-то родственницей.

Жена Зинченко, не особенно радушная женщина, все же пригласила молодых людей пить чай. Она упрекала за что-то родственницу, которая сидела в комнате, где пили чай, на покрытой цветным рядном скамье. Скоро, впрочем, обе женщины вышли. Сам Зинченко чай почти не пил, а исчезнув на минутку в другую комнату, принес библию и тут же принялся убеждать Матвея, что ее тексты имеют социалистическое значение.

Для Матвея эти тексты не были новостью. В том обилии литературы, которую он до сих пор прочел, —начиная от лубочных сказок и Троице-Сергиевских ханжеских листков и кончая учебниками по истории и естествознанию, — он уже встречался и с разнообразными объяснениями библии, и с самими ее пророчествами. Ново было только их будто бы социалистическое толкование, к которому он даже не знал как отнестись. Но он все же пытался возразить Зинченко.

— Не верю, Петр Степанович. Вы говорите — переворот предсказывает здесь Еклезиаст и на богачей намекает; но что из этого толку, когда те прокламации, которые недавно были в кузне, говорят об этом проще, яснее и убедительнее. Библия только намекает, да еще может-быть и не на то, что вы думаете, а прокламация просто и ясно говорит: царям и богачам каюк! Царство небесное устраивайте на земле. Всем паразитам по шеям. Вместо грабежа и свинства, установите на земле рай!

— Так это же говорит кто? Неизвестно. А то пророки! Понимаешь, Мотя, —пророки! Люди, которые угадывали на тысячу лет вперед...

Но этой-то разницы будущий агитатор и не хотел признать. Он рассердился, покраснел и, надувшись от злости, перебил Зинченко:

— А кто такие эти пророки? А? Старые, вшивые, юродивые психопаты и больше ничего. Болтливые шаманы, моловшие всякую чепуху иудейским царям. Ешиботники!

Сигизмунд прыснул.

Соколов, видя, что Зинченко опешил, решил поддержать мастеровых.

— Ну, ты, Степанович, насчет пророков, действительно, запустил. Может быть, пророки и говорят против теперешней эксплоатации, но одним по библии выходит социализация, а другим — мордолизация. Это все надо разобрать. Теперь уже скоро станет все видно: или социалисты правы, или никогда правды на земле не будет. А что хорошего надо, то это наговорить может не только пророк, а заставь Моргая, так и он разведет тебе семь верст до небес, да все лесом. Вот... — прервал вдруг себя кузнец, — ты не замечаешь, Степанович, что в кузне другой дух теперь стал, чем года два тому назад, а я замечаю: ведь не то! И рабочие не так смотрят на администрацию, и администрация на рабочих. Заметил ты это: раскорячка какая-то у всех?

Степенный Терентий Васильевич скромно отхлебнул чаю.

— Да, это есть, —подтвердил Зинченко. —Ну, чтож— посмотрим! Посмотрим! —добавил он, закрывая библию.

— Вот то-то, что есть. А что выйдет, действительно, посмотрим, брат Степанович. Ну... —подал он руку вставая, пойду я.

— Идем и мы... в город идем! А ты, — обратился к Матвею Зинченко, — горячка, вскипел: психопаты старые!

Ха-ха-ха! Ну, брат, кремень из тебя выйдет. Уж сей час тебя не тронь, а что будет через пару годков, а? Идемте!

Матвей почувствовал, что Зинченко хочет загладить его вспышку.

— Я извиняюсь, Петр Степанович, погорячился я напрасно...

— Ничего, ничего, Мотя. Правду-матку всегда в глаза режь.

Все трое направились в город на знакомую Матвею Московскую улицу в посредническую контору той именно еврейки-ростовщицы Гутерман, кредитовавшей за большие преценты бедноту, деньги которой пропали за Заксом, когда умерла его мать.

Зинченко решил воспользоваться посредничеством Гутерман, чтобы одеть в пальто и костюмчик оборвавшегося и раздетого Сигизмунда.

* *

*

Настроение, действительно, в мастерских было напряженное, как это наблюдательно подметил Соколов. С одной стороны, как-будто и кузнецы, и молотобойцы, выгоняя аккордные заработки, изо всех сил напрягались, одна артель обгоняла другую, но с другой, несмотря на это, в кузнице все больше и больше почему-то оказывалось людей, не сводящих концы с концами и переходивших к совершенно нищенской нужде.

Однажды, уже после того, как Матвей сделался членом подпольного кружка, ему были переданы для распространения по кузне пракламации. Рано утром пришел он, чтобы подбросить их к горнам и коробам с инструментами.

Но памятуя о том, как за подобным же занятием был замечен Соколов, он, увидев одного-двух пришедших рабочих, постарался не обратить их внимания на себя.

Один из них — рабочий из сварочной артели — начал отделывать возле углового верстака нож, очевидно приготовлявшийся для собственных домашних надобностей.

Другой, молотобоец Трынкин, возбудил у Матвея большой интерес.

Молотобоец, гвоздивший целыми днями у Склярова кувалдой, озираясь и крадучись в черных тенях кузнечных сооружений и предрассветной рани, чего-то искал.

Он пошарил в пищевом шкафчике у Склярова и что-то достал оттуда. Потом тоже сделал за следующим горном со шкафчиком Соколова, наконец, перешел к шкафу Простосердова.

Сперва Матвею пришла в голову бросившая его в жар мысль о том, не делает ли Трынкин то же самое, что и он Матвей.

Это было бы настоящим открытием: иметь в кузне еще одного товарища — члена организации.

Но Трынкин всегда так резко обрывал агитационные подходы к нему, что мысль о нем, как о тайном члене рабочей организации совершенно не укладывалась в голове Матвея.

Матвей решил узнать, какие манипуляци производит шарящий по шкафам Трынкин и неожиданно приблизился к нему.

Тот вдруг повернулся от Простосердовского шкафика.

Каково же было удивление Матвея, когда в руках застигнутого молотобойца он увидел остатки нескольких засохших кусочков хлеба, которые тот, очевидно, вынул из шкафика.

Молотобоец, увидев Матвея, выронил их из рук.

Матвей понял, что он застал вынужденного голодом рабочего на краже, и рад был бы теперь провалиться сквозь землю, проклиная себя за то, что своим неуместным любопытством помешал поесть украденный кусок хлеба с тем счастливым удовольствием, какое должно быть у человека, полезшего в чужой шкап.

Молотобоец остолбенело посмотрел на Матвея, и на глазах у него — Матвей почувствовал это — показались слезы.

— Стой, Трынкин, —сказал он. —Что же думаешь я сам только готовое и ем, если ты не знаешь меня. Или я не вижу, как ты работаешь, чтобы хоть слово сказать тебе. Об этом знать никто не будет. Не стыдись!

— Я вчера с обеда ничего не ел и сегодня пришел без ничего — целый день работать, — объяснил молотобоец. —Моя старуха заболела. А без нее ни в долг не возьмешь, ни денег не достанешь. Пропаду, если еще оштрафуют за что-нибудь.

— Не пропадешь... Иди, успокойся. Потом что-нибудь, может быть, придумаем. Позавтракаем вместе сегодня, мне мать наложила — на трех хватит.

— Спасибо, товарищ!

— Иди, не думай ни о чем. — И Матвей крепко пожал руку такому достойному казалось бы, по всей его, усердной работе, но такому обокраденному, в самом деле, эксплоатацией работнику, каким оказался Трынкин.

Этот случай произвел на Матвея ошеломляющее впечатление. Он и сам знал в детстве голодные дни. Он и читал о страданиях бедноты достаточно. Но там же ведь дело шло о беспомощных людях или только о том, что выдумали писатели. А тут вопиющий голод вызывался безобразием общественного порядка, при котором сладость огрызков хлеба заставляет истомленного работой беднягу приходить до начала работ, чтобы обшарить у соседей ящики.

Позор, позор угнетателям бедноты, доведшим до этого положения рабочих!..

Но случай с Трынкиным обусловливался не каким-нибудь особым стечением обстоятельств, хотя может-быть сам Трынкин это именно и думал, а тем, что вообще в мастерских положение рабочих стало систематически ухудшаться.

Группа кузнецов, побуждаемая молотобойцами, начала говорить о ничтожности заработной платы.

Это было верно только по отношению к массе мастеровых.

Однако, в кузне же было еще около десятка старых служак, у которых заработная плата определялась еще тогда, когда соотношение между спросом на рабочую силу и ее предложением было более выгодным для мастеровых. Заработок у этих кузнецов так и оставался на более или менее сносном уровне. Между тем, эти кузнецы в цехе были решающей силой. Постепенно, однако, и они должны были уступить общему настроению и признать, что большинство мастеровых своим заработком не могут обеспечить себе возможности существования. Между тем, кузнецы и молотобойцы должны были еще покупать из собственного жалованья рукавицы, без которых в кузне немыслимо было работать, и каждой пары которых еле-еле хватало на две недели. Скудный заработок, таким образом, еще больше сокращался.

Молотобойцы по поводу рукавиц и начали штурмовать кузнецов. Им казалось, что, сбереги они деньги на покупке рукавиц, —не так остро, вообще, будет чувствоваться нищенская величина их получек. Да и с точки зрения воздействия на администрацию проще всего было начинать с этого вопроса. Кому могла быть неясной несправедливость траты рабочими собственных денег на вещи, связанные непосредственно с их работой? Разве только людям, намеренно закрывающим на это глаза.

И вот однажды, после разговоров во время завтраков и за паровыми молотами, когда возле них собирались группы ожидающих очереди кузнецов, влиятельнейшие мастеровые цеха — Скляров, Учужанин, Соколов и от рессорщиков старик Закадыка направились в контору говорить с мастером.

Кузнечный инженер Стразов был влиятельным человеком в главной конторе, управлявшей мастерскими. В цехе знали, что если он не захочет ссориться с рабочими, то дело кончится удовлетворительно для мастеровых.

Стразов, учтя настроение, солидарность делегации и то, что несправедливость отказа била бы в глаза, пообещал добиться удовлетворительного разрешения вопроса. Но зная, с другой стороны, что закупка рукавиц для трехсот рабочих цеха вовсе не входила в расчеты главной конторы, он отважился потребовать от конторы предоставления только по одной паре рукавиц на рабочего в месяц, что было явно недостаточным и, имея видимость удовлетворения рабочих, в самом деле только дразнило их. Делегацию он не предупредил об этом, обещая лишь вообще «похлопотать».

Активнее всех во время этого разговора держал себя плохо справлявшийся с чертежами всякой новой работы, вечный, несменяемый рессорщих Закадыка. Не обладавший ни весом Склярова, ни солидностью Соколова, ни выдержкой У чужанина, он работал в артели рессорщиков потому, что модель рессор была известна каждому подростку в кузне, и его работа сводилась к нагреванию и штампованию стали. Между тем Закадыка получал почти такую же основную поденную плату, как Скляров и Соколов, и только с аккордными у Закадыки ничего не выходило.

Этот Закадыка, худощавый типичный русачок с козлиной бородкой и с говором на «о», вел себя перед Стразовым так, как-будто решил без нескольких десятков пар рукавиц не выходить из конторы. Он подошел вплотную к самому мастеру, сидящему за столом, в то время как другие кузнецы окружили стол. С собою он принес вещественное доказательство своих прав: три пары рукавиц, превращенных от постоянного соприкосновения с ржавым или горячим железом и кусками угля в дырявые ошметки.

— Господин Стразов, Леонид Сергеевич, разрешите доложить, что мы так работать не можем...

И Закадыка положил на бюварную бумагу письменного стола свои вещественные аргументы. Ошметки красноречиво распластались перед Стразовым. Мастер, пробежав по ним косым взглядом, обозрел затем делегацию и остановился на статном седобородом Склярове, который, сняв, как и остальные, шапку, вперился в играющую чертежной линейкой на столе руку мастера.

— Такого приданого, — ткнул Закадыка на рукавицы, — у каждого кузнеца и молотобойца за год набирается целый мешок. Платим мы за них в месяц два, три целковых а получают некоторые двадцать рублей в месяц. Справедливо это, по-божески, или нет, Леонид Сергеевич?

Мастер, не глядя на Закадыку, поймал взгляд Склярова.

— Чего же вы хотите? — спросил он, обращаясь к наиболее авторитетному кузнецу.

Скляров осторожно опустил голову.

— Видите, Леонид Сергеевич, плата кузнецам и молотобойцам мучит людей. Вы знаете, какая теперь плата. Не то, что покупать две пары рукавиц, а, можно сказать, соску младенцу не на что бывает купить. Пустое это дело, а не хватает... А без рукавиц, сами знаете, кузнец все одно, что без клещей: нет того — не будет работать, нет и другого — тоже: хоть руки искалечь себе, хоть стань возле горна да зубами щелкай. Надо насчет рукавиц мастеровых облегчить.

Учужанин и Соколов молчали, при чем последний, одобряя речь Склярова, кивал головой на вопросительные взгляды мастера, а первый, затягиваясь дымом цыгарки, спокойно стоял со скрещенными на груди руками, смотрел на мастера и ждал, как-будто он происходившему разговору сочувствовал, но сам сказал бы более кратко и не так дипломатически.

Мастер перестал играть линейкой и бросил общий саркастический взгляд на уполномоченных.

— Ну, а что же — от того, что рукавицы будут казенные, Трынкин, Моргай, Закадыка или Зинченко разбогатеют?

Кузнецы нерешительно переступили ногами. Скляров крякнул, обхватив ладонью бороду и погладив ее. Одновременно он переглянулся со столь же политичным, как и он сам, Соколовым.

Закадыка затрясся.

— Не разбогатеем, Леонид Сергеевич! Никогда не разбогатеем. А если не богатеем и не разбогатеем, то значит за жабры рабочих? Чтобы работали и есть нечего было?

В брошенном на неосторожного рессорщика взгляде Стразова мелькнули мимолетные огоньки. В возражениях было что-то новое, бунтовщическое. Глупостью Закадыки пахло в нем или какой-нибудь определявшейся стихией, которой еще не замечали сами рабочие?..

Стразов слегка пренебрежительно заметил:

— Это пустое. Пару рукавиц купить и уже „жабры“! Скляров и Учужанин сдержанно, но одновременно вдруг возразили:

— Нам это трудно.

— Своих денег кузнецы тратить не могут.

Мастер еще раз оглянул делегацию, но уже заколебался с заявлением отказа.

Соколов сделал шаг вперед.

— Леонид Сергеевич! Кузня вас очень уважает. Что нельзя, мы у вас не просим, но становится все труднее и труднее. Неужели из-за рукавиц падать духом всем? А работают пока все один перед другим. Ведь не итти к начальнику с этим. А придется итти, да поговорить сразу уж и насчет всего заработка.

Стразов понял угрозу. Доводить дело до того, чтобы делегация пошла к начальнику, который получил бы случай убедиться в непокорном настроении рабочих, он не хотел. Во всех остальных цехах у мастеров еще не было никаких осложений с рабочими. Надо было уступить и добиться рукавиц путем личных хлопот.

Не подавая вида, как он расценивает все заявления уполномоченных, Стразов опустил голову и побежденно сказал:

— Ну, хорошо! Похлопочу, чтобы с будущего месяца рукавицы были казенные.

— Спасибо, спасибо, Леонид Сергеевич. Мы не сомневались, что вы за мастеровых постоите.

Обрадованная делегация пошла. В первую минуту сообщение уполномоченных вызвало восторг во всей кузне.

— Это все Закадыка наделал, —вывели из отчетного рассказа Соколова свое заключение рабочие.

— Молодец Закадыка!

— Качать его, старого снохача!

— «За жабры, говорит, хотите рабочих»!

Но спустя некоторое время, когда оказалось, что рукавиц дают только по одной паре, недостающее рабочим приходится все же покупать за собственные средства, настроение сразу изменилось. Рабочие поняли, что администрация их провела.

К мастеру больше по этому поводу обращаться не стали, — он принял недоступный вид, — но обиду затаили и происшедшее при случае решили вспомнить.

* * *

Матвей усердно штудировал литературу и просвещал своих друзей. Однажды он попытался собрать всех их вместе, не исключая и сестер Айзмана, для того, чтобы прочитать вновь переданные ему Михайловым брошюры. Но тут же он убедился, что, если книжки и газеты будут читаться каждым порознь, то вряд ли результат будет хуже.

Пришлось ограничиться тем, что Матвей побудил товарищей спеваться на революционных песнях.

Это заняло кружок значительно больше, чем чтение вслух «Южного рабочего», 'и группа для спевок решила собираться и впредь.

Сам Матвей знал уже все песни, какие только были известны в кружке Михайлова.

Кружок Михайлова некоторое время вел инженер Николай Андреевич Шпак, но потом он исчез. Из состава кружка выбыл Грек из Нахичевани и папиросница Елена, переведенные в другие кружки вследствие перегруппировки, произведенной во всей выросшей организации. Кружок сложился теперь таким образом, что состоял, за исключением пропагандиста почтово-телеграфного контролера Чайченко и его сестры Полины, из одних рабочих железнодорожных мастерских.

Кроме организатора кружка — Михайлова и прежних членов — Ильи Сабинина, Матвея и Качемова, в него теперь входили инструментальщики — рябоватый молодой человек Гущин и его сожитель по квартире Лиманов, рабочий сборного цеха Литвинов, рабочий чертежник Калашников. Все это были квалифицированные и развитые мастеровые. Большинство из них занималось не только книгами, но также и музыкой; почти у всех у них была заметна определенная склонность к личному сибаритству. Но именно потому, что всем им сравнительно недурно жилось, они и к собраниям подходили, оценивая их как один из видов запрещенного развлечения. У Матвея к этой группе товарищей перестала лежать душа, когда он с ними познакомился поближе. Несмотря на это, кружка он не бросал, связь поддерживал, но при очередной раздаче брошюр и распространении прокламаций только он с Качемовым и Ильей Сабининым и помогал Михайлову. Благодаря этой работе он скоро стал знакомиться и с другими революционерами, а среди последних он тоже скоро зарекомендовал себя таким образом, что его стали считать способным на самые серьезные предприятия, связанные с преданностью организации. И он стоил этой репутации.

Однажды в обед Захар позвал его пойти с ним безотлагательно в одно место по какому-то делу. Матвей, никогда не останавливавшийся там, где дело шло об организации, и ни о чем из любопытства не расспрашивавший, немедленно, под предлогом посещения доктора, снялся с работы и последовал за конспиративным Зекой.

Тот повел его мимо мастерских к станции.

По дороге к ним присоединилась девушка, и они пришли в багажное отделение вокзала.

Девица, только что приехавшая из Екатеринослава, привезла, как оказалось, в багаже транспорт нелегальной литературы, некоторые типографские принадлежности и собственные вещи.

Но упаковка конспиративного багажа была настолько легкая, что девица — интеллигентная барышня в плетеной шапочке и меховой кофте, назвавшаяся Верою Давыдовною —не решилась брать ни носильщиков, ни извозчиков, предпочтя обратиться по имевшейся у нее явке прямо к Михайлову в мастерские, откуда вызвала его по телефону.

Михайлов и Матвей получили багаж, и, не подозревая, что за ними стали уже следить, на собственных плечах отнесли его на пару часов на квартиру инженера Шпака. Туда же послали на извозчике и девицу, чтобы она провела время, пока Михайлов отыщет более надежное место и для нелегальщины и для девицы. До окончания работ Михайлов и Матвей возвратились в мастерские.

Между тем содержимое багажа уже было известно жандармам, и те откладывали арест только из расчета, что, благодаря легкомысленной неосторожности девушки, им удастся захватить еще других революционеров.

Поэтому жандармское управление поручило группе филеров проследить, куда будет доставлен багаж, и, когда оказалось, что двое мастеровых с Верой Давыдовной перенесли его в квартиру и без того выслеживаемого Шпака, возле дома впредь до ночного обыска и ареста был поставлен целый наряд шпионов.

Была суббота. Окончив в четыре часа работу в мастерских, на квартиру Шпака отправился, кроме Михайлова и Матвея, давнишний член организации, сидевший уже три раза в тюрьме, слесарь электрического цеха Ставский.

Приехавшая девица была его знакомой, и он хотел ее отвезти в более безопасное место, чем дом Шпака.

Но, когда все трое товарищей подходили к углу последнего квартала, перед домом Шпака, Ставский вдруг остановился.

— Шпион, — шепнул он, указывая на гороховую фигуру человека, делавшего вид, что он читает афиши. — Я его хорошо знаю: видел у жандармов.

Товарищи остановились, довольные, что сыщик не видел их, и Ставский махнул рукой, зовя товарищей итти назад.

Молча мастеровые повернулись и, не оглядываясь, пошли обратно. Ставский, немного подумав, предложил всем разбиться и зайти к дому с другой стороны, следуя друг за другом на некотором расстоянии. Он сам пошел впереди.

Обойдя несколько кварталов и приблизившись к последнему углу дома с другой стороны, Ставский вдруг замедлил опять шаги, сделал диверсию отступления и повернул назад, дав знак и следовавшим товарищам.

— И тут шпион, — указал он на человека в котелке и пальто, с тростью в руках, стоявшего возле дверей одной лавочки. — Зайдемте теперь сзади на параллельную улицу.

Параллельная Пушкинской, на которой жил Шпак, — Сенная, сравнительно, пустынная улица. Уже издали все трое увидели нелепую гороховую фигуру такого же бесцельно

торчащего с тростью субъекта, как и предыдущие.

— Шпик, —сделали все трое мастеровых заключение,

увидев разом эту фигуру. — Капут квартире Шпака.

Но надо было думать о том, что предпринять.

— Засыпались, —безнадежно констатировал Ставский, когда все трое, отойдя на несколько кварталов, присели на скамью посовещаться.

— Надо как-нибудь предупредить Шпака, — сказал Михайлов.

— Как?! За всяким, кто пойдет и выйдет от Шпака, сейчас же пойдет сыскало. А ночью арестуют уже не только Шпака, а и того, кто побывал у него.

Матвей вдумался в замечание Ставского и представил себе, как стоящая возле афишной тумбы гороховая фигура, увидев вышедшего из окарауливаемого дома рабочего, пропускает его мимо себя... Затем идет по следам... Шагает по городу...

Вдруг дерзкая мысль мелькнула у него в голове. Он вспыхнул.

— Товарищи! Поручите мне вызволить литературу и все остальное у Шпака. Лопни, мои глазыньки, но ручаюсь, что сегодня ночью какой-нибудь жандарм поносом обделает свою канцелярию, если вы мне немного поможете. Скорее! Нужно спешить засветло все сделать. Катайте — один на Кавалерку, другой на Темерник. Пошлите оттуда ко мне в сад кое-кого... И я все обделаю...

— Да что ты сделаешь? — спросил недоверчиво Ставский. И зная Матвея только по наслышке, он посмотрел на Захара.

Тот пожал с недоумением плечами.

— Всеми гайками, сколько найдете в мастерских, раскрошите мне голову, если не выйдет по-моему. Захар, вы же знаете, что я кое на что способен!

— Да что ты хочешь сделать?

— Не скажу. Потом увидите. Мне нужно, чтобы вы послали сюда моих знакомых. Товарищ Ставский, вы найдите и пошлите сюда Сигизмунда Поддубного с Темерника, а вы, Зека, Сабининых и Ваську Качемова,

— Куда их прислать?

— К ограде городского сада. Я там с одним знакомым буду ждать их. Только чтобы они летели сюда! Ни одной секундочки нельзя терять. Скажите мне, куда должна переехать Вера Давыдовна, чтобы ее у Шпака не арестовали?

Оба более старших подпольщика заразились, наконец, настроением Матвея. Он производил впечатление такой энергической решительности, что оставалось только на него положиться.

— Хорошо, — сказал Ставский. — Только смотри: не влопайся так, что и сам пропадешь и других в тюрьму посадишь.

— Знаю, — сказал Матвей — Летите! Если пришлете сюда ребят, мы жандармам выкинем штуку. Куда вы хотели поселить Веру Давыдовну?

— В Нахичевань, к Греку.

— Хорошо. Езжайте на извозчике, посылайте сюда Сигизмунда.

— Где он живет?

— Где прежде жил Соколов, на Каланчевской.

— Знаю.

— Ты знаешь, где живут Сабинины, Зека? Езжай к ним и к Качемову.

— Хорошо.

Ставский и Михайлов быстро направились к трамваю, а Матвей зашагал по Пушкинской к тому дому, где жил Семен Айзман.

Он не сомневался, что вызванные после работы из дому ребята придут все, как один. А они были необходимы, чтобы выполнить задуманное им предприятие.

Действительно, когда он сходил за Семеном и, разъяснив ему — что произошло, расположился ожидать остальных своих друзей возле оживленной кино-ротонды на садовой скамье, кавалерцы стали являться один за другим по его вызову. Не пришел только Анатолий, которого не оказалось дома.

Матвей, сообщил им о блокаде квартиры Шпака и о том обстоятельстве, которое предшествовало установлению дежурства шпионов. На кавалерцев, отличающихся тем, что они сумеют, по мнению Матвея, в чужом кармане при надобности завести часы, а не только обмануть шпионов, ложилась задача выручить литературу, и он придумал как это сделать.

— Согласны ли вы рискнуть только вместе со мной ради этого? Качемов, Илья! Спросил в заключение Матвей товарищей.

— Еще бы — не согласны! Книжки сегодня, да книжки завтра, — рассердился Качемов. — Надоест хоть кому. Даже в тюрьму никогда не попадешь. Верно, Илья?

Илья угрюмым кивком головы выразил согласие.

Товарищи переглянулись; Семен Айзман весело потер руки.

Тогда Матвей в продолжении трех минут посвятил всех товарищей в свой план и, убедившись, что он ими хорошо усвоен, стал писать Шпаку записку, в которой он сообщил— об окружении его квартиры и просил, чтобы Шпак, его жена и гостящая у них Вера Давыдовна верили тем товарищам, которые будут приходить к ним от его имени. Подписался «Станко».

— Идемте, —поднялся он затем. Ты, Илья, зайди с центра; ты Качемов, со стороны Нового поселения. После вас, немного погодя, пойдут Семен и Сигизмунд.

Сообщники стали расходиться. Матвей остался в саду один. Он несколько минут посидел, не переставая в то же время незаметно осматривать сад и провожать глазами прохожих, наблюдая, не следит ли кто-нибудь за его товарищами, но ничего подозрительного не заметил.

Тогда он поднялся и также пошел на Пушкинскую улицу.

Его план был очень прост. Он решил пуститься на мистификацию, с той целью, чтобы хоть на четверть часа отвлечь от охраняемого квартала дежуривших шпионов.

Поэтому всем участникам заговора Матвей рассказал приметы шпионов, места их дежурств и направил туда товарищей, поручив им вести себя так, чтобы шпионы начали за ними следить.

Первым приблизился к дому Илья Сабинин. Недалеко от указанного ему места он в самом деле увидел, как и описывал Матвей, человека в светло-коричневом пальто. Теперь он сидел на скамье возле стены, под парой уличных акаций и механически постукивал палкою по камням тротуара.

Илья стиснул зубы и бессознательно сжал кулаки. Он еще со шпионами дела не имел, но чем хитрить с дежурившим дураком, предпочел бы сграбастать его «за грудки» и несколько раз стукнуть так, чтобы у того полезли на лоб глаза.

Однако, он сделал вид, что не замечает его и пошел прямо к дому, за которым тот наблюдал. Проходя мимо агента, Илья увидел его физиономию: в черных очках, с нависшими усиками и бурой кожей.

Шпион даже приподнялся, увидев, что Илья пошел в крамольный двор, но тут же сел, вынул записную книжечку и записал приметы Ильи.

Почти одновременно с другой стороны улицы показался Качемов, которого заметил другой шпион, не пропустивший однако и Ильи, лица которого он хотя заметить не мог.

Котелок, почувствовав сразу, что рабочий в праздничном костюме попал в подозрительный квартал не зря, пошел под навес ворот.

От Качемова, однако, который еще издали, согласно предупреждению Матвея, увидел шпиона, это обстоятельство не укрылось. Он ехидно улыбнулся, радуясь заранее тому, что шпионы попадут на удочку и пошел также в дом.

По их следам пришли Семен и Сигизмунд. И шпионы все эти четыре явления записали.

Каждый из них теперь соображал о том, как быть, ограничиться ли только наблюдением, или отлучиться от дома и сделать сообщение своему начальству.

Но устное распоряжение, полученное каждым из них, диктовало, что они могли уходить только для слежки за подозрительными посетителями дома. О цели надзора никто из них даже не знал. Однако, если бы шпионы и хотели разрешить свои сомнения долгим обдумыванием, то времени для этого у них было мало.

Илья, придя к Шпаку, кратко информировал его о положении дел, дал прочесть записку от Матвея и сказал, что сейчас придут еще двое товарищей, а затем заявится и Матвей. Для того, чтобы увести шпионов от дома нужно было всем, кто придет, выйти отсюда с какими-нибудь свертками.

Шпак, его жена и Вера Давыдовна, только-что вставшие от вечернего чая, прочитав записку и узнав, что квартал окружен шпионами, были поражены как громом. Это было так неожиданно, но вместе с тем настолько несомненно, что они тут же бросились было уничтожать какие-то брошюры и записки.

Но Илья остановил их, требуя дать ему по крайней мере хоть старых газет, чтобы он немедленно мог уйти не с голыми руками.

В это время вошел Качемов.

— Видел ты своего архангела? — со смехом спросил он Илью.

— Видел, животное мордопьяное. Так кирпича и просит.

— Ну и мой дежурит.

— Давайте нам, товарищи, скорей какие-нибудь узелки в руки. Лучше всего книги повязать в газеты.

Пришли Семен и Сигизмунд.

Вера первая начала хватать с полки какие-то чертежные учебники и совать их Илье.

То же самое впопыхах начал делать Шпак и его жена, маленькая приземистая особа с такими крупными зубами, о которых Илья подумал, что ими можно перегрызть рельсы.

Но, затем, увидя, что этажерка сразу опустела, а заворачивать книг не во что, зубастая женщина-акушерка бросилась сперва к газетам, потом схватилась за салфетку, и вдруг вспомнила, что у нее есть в кухне сахарная бумага.

Илья заметил, что надо спешить.

От его слов суматохи не стало меньше.

Но четыре товарища и единомышленника Матвея быстро взялись за самостоятельное завертывание узелков и, покончив с этим, осмотрели друг друга, — достаточно ли „конспиративно“ выглядят они со своей мистификаторской ношей. Илья вместо книг завернул в бумагу несколько досок из шкафа Шпака и довольный ухмыльнулся взволнованным хозяевам.

— А теперь, что вы будете делать? — спросила мастеровых Вера Давыдовна, когда они столпились с узелками.

— Сейчас придет сюда Матвей. Он увезет литературу и скажет куда и как ехать прибывшему товарищу.

Илья повел глазами на уронившую пенснэ Веру.

— Идем, Сигизмунд! —обратился он затем к Мунчику.

Первая пара вышла. Каждый из мастеровых нес увесистый квадратный тючек.

Три минуты обождали Качемов и Семен, дав первой паре выйти за ворота и миновать несколько домов.

— Идем, —подал знак Айзману Качемов.

Из ста шансов только половина была за то, что дерзкий план Матвея удастся. Если бы жандармы и шпионы, например, будь они немного сообразительней, живее отнеслись к необычному собранию группы рабочих у Шпака и тут же прикатили бы для ареста, то целому десятку людей пришлось бы худо. Но шпионы в это время еще не напрактиковались. Служили в этих должностях по большей части невежественные отпетые головотяпы из бывших унтеров и городовых. И план Матвея удался на славу.

Вечерело. Народу на улице становилось меньше. В это время вышел Илья с Сигизмундом с тючками и направились в сторону Нового поселения.

— Уносят, — вздрогнул шпион, не спускавший глаз с подозрительного двора с тех пор, как он увидел, что туда сходятся молодые люди. И он пошел вслед за уходящими с тючками рабочими.

Он не обратил внимания на покупавшего в уличном киоске папиросы молодого человека в бобриковой куртке и рабочей фуражке, который следил за всей этой сценой.

Это был Матвей, который чуть не прыгнул от восторга, что ему так идиотски счастливо удавался его проект.

— Клюет! Клюет! Клюет! — сам про себя повторил он несколько раз.

Он оглянулся, не видно ли в этом районе еще подозрительных фигур, но ничего особенного не заметил. Тогда, расплатившись за папиросы, он медленно пошел по направлению к дому. Он смотрел далеко вперед, нашел взглядом фигуру другого шпиона, и тотчас же увидел, как из дому вышли Качемов и Семен, которые направились уже не направо, как Илья и Сигизмунд, а налево к Нахичевани.

Матвей, провожая их взглядом, смотрел, что будет дальше. Вот маячившая вдалеке фигура в котелке вдруг сорвалась и также зашагала.

— Клюет! — вырвалось у Матвея снова. Улица была очищена.

Он быстро обернулся и почти добежал до угла.

— Извозчик! — крикнул он за углом.

Извозчик подкатил.

Матвей подлетел к квартире Шпака и забарабанил в дверь.

Открывайте! Я, Матвей. Скорее!

Его впустили.

— Где литература? Живо давайте корзины! Еще одна где? Давайте и ее...

Корзины со времени их доставки так и не раскрывались; только Вера Давыдовна крепче увязала их веревками.

— Здесь ваши вещи, в сумке? Берите их Вера Давыдовна, и сейчас же уезжайте по этому адресу. Там живет товарищ Грек. Отойдите квартал, возьмите извозчика и немедленно убирайтесь. Того извозчика, который возле дверей, не трогайте. А вы, обратился он к стоящему у порога инженеру и его жене, сегодня все-таки ждите обыска. До свидания.

Он пропустил мимо себя Веру с сумкой и протиснулся в дверь сам.

— Идите туда за угол и там возьмете извозчика. Скорей!

Девушка, молча, повела бровями и быстро пошла от ворот.

— На вокзал, — сказал Матвей извозчику, укладывая корзины и садясь сам.

Извозчик покатил. Матвей закурил папиросу, чтобы дать несколько уравновеситься бурному настроению, которое как-будто заставляло держаться его все время на воздухе. Теперь оставалось только проделать заключительную часть его фокуса: спрятать надежней корзины, и все будет готово. Очень интересно- было знать, как справились со шпионами ребята. Матвей предложил товарищам обязательно отделаться от них, побольше поводив их по улицам, и никоим образом не вести за собой до квартир.

На вокзале Матвей поехал не к парадному, а к боковой двери и сам потащил с пролетки извозчика вещи в находящуюся тут же будочку знакомого стрелочника.

Договорившись со стрелочником о том, что он через час зайдет за вещами с уезжающим на Кавказ мастеровым, которому будто бы принадлежит багаж, Матвей пошел искать Ставского и Михайлова. Последнего он не нашел, а первому сообщил подробности всего вечера.

— Ну и гвоздь же вы! Ну и гвоздь! воскликнул Ставский, не находя слов от возбуждения.

— Где же теперь литература?

— На вокзале у одного будочника. —Говорите, куда ее сплавить?

Ставский подумал.

— Нужно куда-нибудь поближе к вокзалу... К Гущину. Через мастерские пронести - никто не увидит.

— Надо, чтобы кто-нибудь помог перенести.

— Пойдем к Гущину, он и поможет.

И Матвей направился кончать предпринятое. Но он не утерпел, чтобы в этот же вечер не сходить еще и к Сигизмунду, и к Сабининым узнать, чем кончилась их игра со шпионами.

Оказалось — и тут все сошло благополучно. Илья, путешествовавший с Сигизмундом, водил по всему городу шпиона. Затем, отпустив Мунчика, пошел сзади агента с целью манеженья его по окраинам.

— А там, я думал, или изобью его, если не отстанет, или крикну, —рассказывал Илья, —публике, что меня преследует сумасшедший. Но шпик предпочел сам удрать куда-то в переулке.

У Качемова вышло совсем смешно. Он пошел на бульвар возле собора и сел на скамье. Семена отправил домой. Сел недалеко от Качемова и шпион. Долго так они вместе дежурили, пока Молотобоец не убедился, что шпион уходить не думает. Тогда он выбрал минуту, направился к агенту и бросил ему в морду сверток.

— На, чорт! Тварь! —зарычал он на шпиона. И, пока тот приходил в себя, бросился с бульвара, завернул за угол и исчез от преследования.

Убедившись, таким образом, что все кончилось великолепно, за исключением того, что почти всех участников этого вечера шпионы должны были приметить в лицо, Матвей, довольный удачей, пошел домой.

На другой день он узнал, что супруги Шпак все-таки арестованы.

Но как же злился жандармский полковник Артемьев, прозванный арестованными, с которыми он имел дело, Мопсом, когда, явившись через два часа после посещения мастеровыми дома Шпака, он не нашел там ни литературы, ни привезшей ее Веры Карауловой! Он рвал и метал и имел еще глупость уволить одного из дежуривших агентов, несмотря на то, что тот мог быть полезен ему хотя бы позднейшим опознанием некоторых из героев происшедшей истории.

Позже Матвей узнал, что у Мопса даже было несколько образцов из той литературы, которая находилась в корзинах. Жандарм считал по крайней мере трех человек в своих руках. И вдруг шпионы остались без какого бы то ни было клочка бумаги, так как даже газеты, в которые были завернуты брошенные Качемовым агенту доски, оставленный в дураках сыщик не решился принесть начальству, предпочтя ему соврать какую-то небылицу.

Матвей и вся организация торжествовали.