Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

XV. ТИХО ПЕРЕД БУРЕЙ.

Демонстрация в Ростове оказалась не одиноким проявлением зревших в рабочем классе революционных стремлений. Почти одновременно с ней и почти такая же бурная демонстрация произошла в одном из крупнейших городов на Кавказе, а затем на промышленном юге одна за другой прогремели крупные стачки — в Харькове, Одессе, Николаеве и ряде других городов.

После этого, наступило время расправ с „зачинщиками“ всех этих одно с другим несвязанных выступлений рабочих и установилось некоторое затишье. Замеченные в причастности к стачкам и демонстрациям высылались в другие города под надзор местной полиции, но они сейчас же акклиматизировались, снова вступали в ряды организаций по месту своего нового жительства, и продолжали то дело, из-за которого оказались оторванными от семьи и прежней товарищеской среды.

Их деятельность, после первого вала массовых выступлений, ушла в невидимое подполье. Много сил и времени оказалось необходимым потратить еще на укрепление тех рядов, которые уже сформировались, но еще недостаточно спаялись и недостаточно прониклись сутью общих лозунгов революционной борьбы, смыслом всего движения в целом.

Состоявшийся как раз в это время второй съезд партии облек лозунги и идеи этого целостного движения в плоть и кровь общих для всей партии решений, и хотя на нем самом наметилась уже трещина образовавшихся расхождений в партии, но до партийной массы эти расхождения пока не дошли, так как партийные инстанции действовали на массы чрез общепринятые решения.

Подпольная партийная пыль Айзманов, Христофоров, Сократов, Иван Ивановичей, Сабининых, Спартаков, и им же несть числа, получила объединяющую их в одно сообщество программу, устав, тактические резолюции и на своих собраниях, массовках, районах партийная масса впитывала и переваривала их.

Так прошло несколько месяцев, кончился еще один год, наступил следующий.

Первые его месяцы принесли с собой объявление войны.

Айзман и Илья Сабинин в качестве районщиков так втянулись в повседневную конспираторскую работу организации кружков, созыва массовок, распределения и собирания литературы, устройства сборов, разыскивания явочных квартир, что война с японцам, пустившими будто бы вдруг ни с того ни с сего несколько наших военных судов ко дну, показалась подпольщикам каким-то не имеющим отношения к их деятельности событием.

Но руководивший уже районом вместо Христофора интеллигентный опытный комитетчик Емельян отнесся к этому иначе и побудил в ближайшее же время созвать посвященную вопросу о войне массовку.

Кроме этого комитет выпустил прокламацию.

Как на массовке, так и в прокламации разъяснялся авантюристический характер войны со стороны русского самодержавного правительства; рабочие предупреждались против затемнения их классового сознания патриотическим угаром и призывались к укреплению своей социал-демократической организации.

Война дала повод к попытке организованного выступления также и верноподданических групп цензовых горожан.

Немедленно после объявления войны в клубе городского купеческого собрания произошло собрание именитых граждан, на котором выступали с речами градоначальник, городской голова, гласный Сапрыкин, владелец табачной фабрики, собственник кожевенного завода Щербаков и архиерей, а через два дня после этого был устроен крестный ход с участием учащихся средних учебных заведений и толпы горожан, возглавлявшейся настойчиво тем же Сапрыкиным.

Этот крестный ход к памятнику, возле которого было произнесено несколько речей на тему „шапками закидаем“, был так далек и чужд для большинства рабочих, что районщики его даже не заметили. Им было не до того.

Как только началась война, сейчас же среди мастеровых по цехам был объявлен набор добровольцев, желающих ехать работать на Сибирской железной дороге. Таким добровольцам железнодорожное начальство обещало высокую заработную плату, давало бесплатный проезд и сулило всякие выгоды. Некоторые рабочие соблазнились и вскоре выбыли из мастерских. Некоторая часть мастеровых, кроме того, была мобилизована. Пришлось отправляться на фронт строгальщику Цесарке, молотобойцу Трынкину, кузнецу Учужанину, выбыло и несколько организованных товарищей.

Временно, как ни безразличны в массе были рабочие к войне, все же и у них проявилось патриотическое настроение.

Качемов и сделавшийся почти совершенно больным Сигизмунд грызлись на этот счет с кузнецами, воспитанники Соколова и Айзмана вели из-за этого борьбу в сборном цехе, Петька Музыкант воевал в котельном. Новички члены организации не отставали в разоблачении антипролетарского характера патриотических взглядов.

Старший Сабинин, более осмотрительный по характеру, чем его брат, и менее требовательный, удовлетворялся тем, что подпольная деятельность все же шла, заставляя жандармов все время быть на чеку и заниматься вынюхиванием и суетою при появлении прокламаций.

Но Анатолия Сабинина это не удовлетворяло. Благодаря угрюмой необщительности, сделавшейся с течением времени его отличительной чертой, новых знакомств он почти не заводил, прежние же его товарищи рассеивались.

Молчаливо он выполнял всякое поручение брата, Семена Айзмана, тех сообщников, которые изредка за чем-нибудь обращались к нему. Но все это его как-то не захватывало, и он томился.

Томился он, не давая сам себе в этом отчета, потому что при его восемнадцатилетнем возрасте ему стало совершенно необходимо разрядить душевную энергию в какой-нибудь встряске чувств.

Когда был объявлен набор добровольцев мастеровых в Сибирь, он хотел записаться также.

Илья решительно восстал против этого, заявляя, что им есть смысл ехать только вместе, а это остановило бы работу в цехе. Кроме того, нужно было и Сеньку довести до ума. Мальчик учился, а без них должен был бы погибнуть. Анатолий смирился.

Но настроение у него было такое, что он готов был бы поехать не только добровольцем на работу в Сибирь, а даже пойти на фронт, лишь бы попасть в какую-нибудь новую обстановку.

Не сделал он этого только потому, что товарищи должны были в таком случае оценить его поступок, как измену революционной деятельности.

Томясь и не находя исхода своему настроению, Анатолий один раз написал Матвею письмо:

«Ты не думай, брат, что мы тебя забыли. Все говорят про войну, но это одна истерика, а делается другое. Те ишаки, которые взяли тебя в чемодан, скоро увидят это сами. Крепись, брат Матвей, и не думай, что мы долго не увидимся. Готовься скоро к нам назад и, как только дадим буржуазии сзади коленкой, кати без пересадки к проходной будке под мастерские. Вместе наделаем такого тарараму, что пусть потом разбирает, кто хочет...»

В свою очередь от Максимовны, навестив ее однажды, Анатолий узнал, что Матвей также думает возвратиться раньше, чем это предусматривал суд. Матвей ожидал крушения самодержавия еще скорее, чем об этом думал его закадычный друг, который вообразил, что его письмо попадет именно Матвею в руки, а не кому либо-другому.

Письмо и пробудившиеся в связи с Ним воспоминания и настроения дали на некоторое время новый оборот мыслям у мастерового, но скоро та же тоска снова стала овладевать им. Все указывало, что он переживает критическое . время своего юношеского возраста.

Он сложился в широкоплечего и красивого юношу, с подкупающим открытым лицом.

Но он не замечал того, что темерницкие и кавалерские девушки заглядываются на него, когда он проходит мимо дворов, направляясь в праздник к товарищам. Кое-кто из девушек пробовал обоих братьев затрагивать. В подобных случаях Илья часто отшучивался или начинал зубоскалить, заводил новые знакомства, Анатолий же безразлично останавливался или уходил в сторону, предоставляя Илье продолжать зубоскальство.

Между тем и в нем уже просыпались инстинкты созревшего молодого человека.

Однажды в праздничный весенний вечер он возвращался через Кавалерку на Темерник. Некоторое расстояние он должен был пройти по дачной дороге, бывшей местом прогулок для молодежи поселка. Было уже сравнительно поздно, но несмотря на это Анатолию по пути то и дело шли на встречу гуляющие парочки.

Он миновал последнюю дачу, когда его сзади окликнул по имени девичий голос.

— Толя! Вы ваших знакомых уже и замечать перестали...

Анатолий обернулся.

От скамьи, на которую он не обратил внимания, к нему направились в потемках вечера две девичьих фигуры.

Сделав к ним шаг навстречу, юноша узнал дочь соседа-извозчика, Олю Снегиреву, с какой-то ее подругой. Как-то при одной из случайных встреч Илья познакомил брата с Снегиревой и все они тогда раза два вместе прошлись. Теперь девушка напомнила об этом знакомстве.

Анатолий на минуту растерялся, столько же от обвинения, сколько и от того, что почувствовал какое-то удовольствие от затрогивания его девушками.

Однако, он скрыл свои чувства и неопределенно ответил:

— Я, бирюк... Весь Темерник скажет, что я настоящий фараон. В кавалеры я и не мечтаю попасть...

— Посмотрите, как мы вас вымуштруем, если только вы не пренебрегаете темерницкими барышнями. С вами хочет познакомиться Клава Чистозобова.

— А!... Очень рад...— Сабинин протянул руку. — Вернемся погулять немного.

— Вы знакомьтесь и идите гуляйте. Клава очень хотела погулять немного со мной, но мне некогда, у меня свои гулянья есть. Я пожелаю вам с успехом провести вечер, а сама удеру.

Хитрая девушка рассмеялась и, не дав слова сказать подруге и ее кавалеру, убежала. Анатолий остался с глазу на глаз с Клавой, которая после какой-то встречи только мельком запомнилась ему своей меланхоличной задумчивостью.

Это была красивая девушка в цветущем возрасте, с ленивыми сентиментальными движениями, пунцовыми губами и, по всей видимости, кое-какой мыслью в головке. Но о чем у нее были эти мысли, Анатолий не мог и подозревать.

Как бы то ни было, знакомство обещало стать, по всему поведению девушек, романическим. И у молодого мастерового проснулись инстинкты мужчины. Анатолий решил убедиться прежде в том, не ошибочны ли его догадки о цели знакомства, и тогда подумать — как вести себя. Есть ли что нибудь зазорное, если он пойдет навстречу случайно вспыхнувшему влечению? В конце концов оно совершенно естественно...

— Пойдемте, пройдемтесь немного обратно, — снова предложил он девушке. — Вам от домашних не нагорит за то, что вы поздно придете?

— О, достанется, если поздно возвращусь и узнают, что я гуляла. Придется сказать отцу, что засиделась у Оли Снегиревой, и она проводила меня домой.

— А кто ваш отец?

— Чистозобов, начальник почтовой конторы у нас на Темернике.

— А! — вспомнил мастеровой, что ему действительно приходилось встречаться на улицах с почтовым чиновником и его красивой меланхоличной дочкой, — вот кто вы. Я рад, что познакомился с вами, потому что я один раз видел, как вы шли с отцом куда-то в праздник... Я думал, что за вами много уже ухаживает кавалеров...

Анатолию казалось, что он говорит правду, так возбудила его обстановка этого знакомства и разговора.

— Я ни на кого не обращала внимания, потому что вы мне давно нравитесь...

— А вы меня разве знали?

— Я видела еще во время стачки, как вы отчаянно с казаками поступали и говорили с ними; с тех пор я других кавалеров и знать не хотела... Вы как сумасшедший кричали на них и называли зверями...

— А по-вашему это не хорошо?

— Еще бы... Они защищают порядок, чтобы не было бунта, а вы с бунтовщиками против них!

Девушке, очевидно это не нравилось.

Анатолий, взявший ее под руку когда они пошли, с удивлением остановился на этом противоречии мысли и чувства и спросил:

— Тогда зачем же вы захотели знакомиться со мной, нет больше кавалеров разве?

— О, — прижалась девушка к Анатолию тесней с очевидным возбуждением, — таких кавалеров, как другие, много, а о вас я все время думаю... Я убила бы вас за то, что вы не обращаете на меня внимания, я насилу допросилась, чтобы Снегирева познакомила меня с вами... Я мучаюсь уже сколько времени. Не нужны мне никакие другие кавалеры.

Анатолий сжал губы и решил про себя:

— Ну, дело не ладно: горит барышня...

Он не думал, что борьба противоречивых чувств в девушке может привести к какой-нибудь неожиданности. Ее чувства к нему явно перевешивали все остальные. И вместе с тем совершенно откровенные признания девушки захватили его, волнуя проснувшиеся желания.

— Ну хорошо, Клава... можно так вас звать?

Девушка быстро кивнула головой и снова прижалась к нему.

— Пойдемте, — продолжал он, — я проведу вас домой, чтобы вас дома из-за меня не обидели. Однако, ваши слова открыли мне глаза. Я хочу сказать, что я вас теперь уже не оставлю в покое. Я с женщинами до сих пор никакого дела не имел. Я хочу вас позвать в следующее воскресенье гулять в рощу за реку. Согласитесь пойти со мною туда, там теперь редко кто ходит?..

Снова почти безвольная девушка влюбленным движением ответила юноше согласием.

Анатолий наклонился к ней и страстно поцеловал ее, раз, другой, третий.

Девушка отвечала ему поцелуями.

— Пойдемте, Клава домой...

Они пошли, оба волнуясь и говоря уже о незначащих вещах. Возле ее дома они расстались.

Для Анатолия это знакомство представлялось пустяковым, но при его молодости он отнесся к нему с особым возбуждением. Наступило время, когда у него проснулись определенные желания; проснулись такие же желания и у той девушки, которая стала искать с ним счастья взаимной близости, — этого было достаточно, чтобы решить вопрос их дальнейших отношений, которые покажут

Анатолию, как поступить дальше без вреда для всех других его дел.

Поэтому в назначенный час свидания, в следующее воскресенье, Анатолий, как и условился, встретил девушку на известном уже нам переезде возле города, с сдержанным возбуждением пожал ей руку и пошел с ней в заречную рощу.

Когда они вошли в овеянные весенним теплом подвербные шатры рощицы, они теснее прижались друг к другу.

— Ничего вам не было дома прошлый раз из-за меня?— спросил Анатолий.

— Нет, — возбужденно ответила девушка.

— Давайте, сядемте, — указал на обрывок травянистого пригорка Анатолий.

Он разостлал приобретенную им роскошь — летнее пальто.

Девушка села, Анатолий обнял ее.

— А думала ли ты Клава, — спросил он, возбуждаясь все больше и наружно сдерживая это, — о том, что я субъект такой: я сегодня люблю тебя, а что будет завтра — никто не знает?

Растерявшаяся девушка спрятала на секунду под ресницами глаза, потом подняла их.

— Я много думала! Мужчины все такие. И вы такой. Хорошо, что хоть сразу говорите. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. О чем вы так много думаете и почему нигде не бываете?

Девушка говорила шопотом с сохнущими губами. Она вся дрожала.

Анатолий недовольно ответил.

— Разве об этом теперь говорить? Клава, я согласился притти сюда и позвал вас не для того, чтобы говорить о том, что думаю, а потому, что я поступлю сейчас как мужчина... Так! Так! На это согласны вы?..

Он в приступе страсти, чувствуя, что и она задыхается от чрезмерного возбуждения, быстро схватился за завязки ее одежд.

— Толя! Обожди... Сейчас нельзя мне, после. В следующий раз...

Анатолий изумленно поднял глаза.

— Почему сейчас нельзя? Почему после?

— Я говею сейчас, Толя, нельзя...

— Что такое?..— подымаясь на одно колено, спросил, не поняв сразу девушки, мастеровой,

— Я говею, ведь теперь пост, я сегодня причащалась...

Анатолий сообразил, что для благочестивой мещанской среды теперь было самое запретное время для любовных похождений.

Он, сам себе не веря, поднялся с изумлением, еще раз взглянул на девушку, растерянно сжал кулаки, и, повернувшись, быстро зашагал прочь, выбираясь из рощи.

Испуганно следившая за ним девушка надтреснуто кликнула ему, порываясь за ним.

— Толя! Толя!..

Она уже готова была отказаться от своей безрассудной боязни небесного гнева за свою любовь.

Анатолий с досадой махнул, не оборачиваясь, рукой, и ушел.

Он, выбравшись из рощи, все еще шагал с изумленно раскрытыми глазами. Наконец, он плюнул.

— Чертовщина-то, а?

Он пошел бродить по городу. Долго он мерял тротуары улиц, то ругая сам себя за свой легкомысленный опыт романического флирта, то мысленно издеваясь над нелепой богобоязнью жаждавшей ласки девушки и бесповоротно осекшейся на своем „причастии".

Когда он поздно ночью возвратился домой, Ильи дома-еще не было. Дверь открыл отец, у которого от досады за прерванный сон проснулся прилив желания поиздеваться над самостоятельностью сыновей.

— Ходишь? — встретил он мастерового, ложась на деревянную кровать, где лежала старуха. — Зарабатываешь каторгу, как Матвей?

Для Анатолия такая встреча не была новостью. Он как только увидел отца на пороге, сейчас же сделался пасмурней сентябрьской ночи. Ясно было, что старик, пользуясь отсутствием Ильи, захочет его пилить.

— А тебе что, стало даже каторги жалко для таких, как Матвей?

— И жалко! Церемонятся с вами больно много. Не умеют одним разом вывести. Думают, что милостью что-нибудь сделают, допустили до того, что арестантюгами все заделались.

— Арестантюгами, да не дармоедами!

— Молчи, брандахлыст. Отец на своем веку поработал уже... И царю послужил верой и правдой, и людям пользу приносил и приносит. Вы только не понимаете этого.

— Ну и довольно, что послужил. Будь доволен тем, что пустотрепов еще много на свете.

— Пустотре-пов! Работник! Увидим, как таких работников погонят, куда Макар телят не гонял.

— Увидим, если тебе этого хочется. Оте-ец!

— Молчи, молокосос, не перечь, думаешь по доброй воле отец жрет ваш кусок хлеба? Эх, сынки!

В этих словах старика послышалась жалоба на собственную нелепую жизнь. Не мог не понимать старый. Сабинин, что он живет на средства сыновей, но то обстоятельство, что он, уже много поживший и кряжисто установившийся человек, должен был сделать первый шаг для того, чтобы установилось понимание с вызывавшими уважение крепышами сыновьями, заставляло его только еще больше задирать и нападать на детей, что увеличивало раздражение во всей семье.

Во время перебранки повернулся на полу и захныкал, выражая недовольство, Сенька, а затем проснулась на кровати и Николаевна.

Умевшая уговаривать мужа, женщина тряхнула его за ткань рубахи.

— Ну, индюк, распиликался! Ложись уже спать, оставь в покое парня, связался, как жук с катяхом...

Анатолий забился на матрац рядом с Сенькой и стал ждать брата. Он с тоской думал, что если он с Ильей не устроятся на особой квартире, то лучше бы уж ему попасть в тюрьму. Там и то легче было бы, чем постоянно грызться или смотреть, как отец убегает из дому, когда его осаживает угрозой пустить в ход кулаки Илья, с которым старик считался больше.

Прежде чем заснуть, Анатолий долго лежал, ворочаясь и ожидая брата. В голове у него мелькали мысли о Матвее, сегодняшнем свидании в роще и затем он стал думать о Кларе Айзман, которую ему предстояло познакомить с работницами.

* *

*

Клара Айзман решилась. Три года она занималась самообразованием в хорошо подобранном кружке учащихся. Наблюдая деятельность брата, она долго взвешивала, как поступить ей самой. Наконец, почувствовав, что пропагандистов в организации не прибывает, а волны движения поднимаются, она решила обратиться к брату.

— Сеня, — сказала она ему однажды, — тебя скоро арестуют...

Мягко усмехающийся Семен, у которого обнаружилась болезнь сердца, отчего у него стали появляться мешки под глазами, посмотрел на сестру.

Он, поздно возвратившись с района, расположился за столом есть свое мясо и помидоры, которые ему положила на столик сестра, прислонившаяся к стене.

— Скоро уже и арестовывать перестанут, Клара, видишь, что арестовывали — арестовывали, а социал-демократическая крамола, несмотря на это, завелась под самым носом у жандармов. Листки „к гражданам“ настоящую панику вызвали. Домовладельцы испугались, идут к жандармам с изъявлением своих верноподаннических чувств, мол, мы тут не при чем, а тем без них тошно так, что не только смотреть на верноподданных ослов, а они и себе места не находят...

— Вот на листках „к гражданам“ ты и можешь провалиться, потому что ты с ними суетился неделю под ряд, так что половине города догадаться о том, откуда они идут, ничего не стоит...

— Все равно от своей очереди не уйдешь, — усмехнулся Семен.

— Да, но ты бы немного сократился недели на две, а ты вместо того еще к картонажницам визиты ежедневно стал делать... Ты не замечаешь, Сеня, что я теперь тебе могла бы помочь и кое-где заменить тебя...

— Кларочка! — с радостным изумлением воскликнул слесарь, оторвавшись от еды. — Почему же ты раньше этого не говорила. Ты решила работать?

Клара, стоявшая возле косяка дверей, со вздохом кивнула головой и сделала несколько шагов по комнате.

— Эх, времячко! — воскликнул, вставая из-за стола, радостно юноша. — Не знает за границей Центральный Комитет, что у нас делается, Клара. Ты думаешь, что если ты будешь работать, то мне уже и делать нечего будет? Эх, граченок мой чернокрылый, — работы, брат, теперь!.. Э-х-э!

И Семен с радостными глазами обнял сестру.

— Хорошее наступает времячко!

— Что же ты мне советуешь делать?

— Ты, брат, Клара, как будто кто тебе наворожил... Сейчас по горло нужен кто-нибудь, чтобы вести занятия

с папиросницами на табачной фабрике. Пойдешь накачивать их?

— Боюсь только, Сеня, что не совсем с ними управлюсь...

— А ты о чем будешь им говорить? О том как наши доисторические предки копали сначала палкой, а потом стали копать ковырялкой, или сумеешь рассказать им о том, за что нам сейчас накладывают по мордасам и почему женщины работницы не имеют приданного, чтобы выйти замуж?

— Я Бебеля читала. Некоторые главы из „Женщины" могу не только воспроизвести, но и варьировать их, как захочу. Другого материала у меня тоже хватит...

— Ну, чего же тебе бояться? Такую пропагандистку, можно сказать, наши организаторы на руках будут носить с фабрики на фабрику. Великолепно! А что касается до моего ареста, то знаю...

И Семен пропел:

Кто-то мне судьбу предскажет

И какой — городовой

В одиночку путь укажет

И отправит на спокой...

Прервав пение он добавил:

— Завтра или послезавтра обделываю это дело и на днях ты дебютируешь в роли социал-демократической Сони Перовской.

— Сразу Перовская. Далеко нашей наседке до кукушки.

— Не далеко тому, кто открыл свою душу революции и идет в нее всем своим существом. Я ведь тебя, Кларочка, знаю. Какие у тебя еще мечты? Никаких! Может быть замуж не пойдешь даже, никакой франт тебя не полюбит. Но любить тебя будут за преданность революции. И я твой первый, самый горячий поклонник. Дай лобик, Клара. Ура, родная!

Семен нежно поцеловал сестру.

Клара, довольная настроением брата, тихо улыбнулась, ответила ему поцелуем и сказала:

— Ну, увидим, Сеня, что будет из нас... Хорошо, что и сейчас-то мы счастливее миллионов других людей. Покойной ночи.

— Покойной ночи!

Клара ушла спать в комнату вместе с Зосей.

* *

*

Семен Айзман передал Анатолию Сабинину о намерении Клары заняться пропагандой среди папиросниц.

Мастеровые посовещались о том, как лучше организовать это дело, и на другой день в обед они вместе заявились в табачную фабрику Асмолова. У Сабинина здесь были знакомые, которые больше всего могли помочь осуществить их намерение.

Они вызвали из машинного отделения слесаря, нескладного, сутуловатого, но заговорщически настроенного парня Козлова.

Товарищи посвятили его в цель своего прихода, спрашивая, как наиболее удобно собрать работниц.

Парень, поняв чего от него хотят, долго сопел, хмыкал, хватался за голову и нечленораздельными междометиями сам себя и товарищей убеждал в том, что это сделать можно и необходимо.

— Но как же? Бабы — это ведь нация! На массовку? Ни за что на свете: стирать им надо. В кружок? Лучше с кавалерами в Заречной погулять... А про социал-демократов слушать хотят, как пить дать, все до одной, потому что сами ждут не дождутся, как бы стачечку устроить. Вот если бы в обед, да в старой сортировке занятия с ними начать. Но там эти хвостошлепки танц-класс целый развели. Фу ты, чорт возьми, ничего не придумаешь!

— Да ты говори толком, при чем тут танц-класс? Можно что-нибудь сделать здесь или нельзя, — рассердился Анатолий.

- Как же нельзя, если б было можно! У нас есть комната, возле столовой, где раньше была сортировка. Сюда ходит, кто хочет. И посторонние приходят, приносят обед, и подруги, и ухажеры к папиросницам шляются. Сортировка пустая. Но сюда повадились девки; как только обед, вскакивают целой оравой и начинают прыгать — учатся танцовать. Вот и попробуй тут кружок устроить!

Сабинин, как и Семен, с нетерпением слушавший путанные объяснения товарища и решивший уже было что они зря пришли, вдруг заинтересовался, последними словами рабочего.

— Есть комната, — вспыльчиво сказал он, — можно организовать несколько кружков и. ты не знаешь, как вывесть танцы в твоей сортировке? Повесь над комнатой фонарь, вот и все... Тогда, что хочешь, то и делай в комнате. Для танцев уж не пойдут туда.

— Какой фонарь повесить?

— Не знаешь...— Сабинин многозначительно посмотрел на уставившегося на него взглядом Козлова...— На Сенной какие висят?

— Фонарь? Гы-гы-гы! Вот ловко придумал. Сейчас пойду, устрою им это. Завтра в обед можно приходить заниматься. Я соберу наших мастериц.

— Значит, слушай: завтра в обед сиди возле ворот, и жди меня. Если меня не будет и придет девушка интеллигентка и скажет, что хочет поступить в сортировочное отделение, рекомендует Сабинин — это пропагандистка и будет. А чтобы она тебя сразу увидела, ты одень фуражку козырьком назад, будто дурака валяешь.

— Хорошо.

Семен, непосвященный во все тайны жизни городских окраин и не понявший почему так быстро все устроилось из-за какой-то пустяковой вещи в виде фонаря, обратился к Анатолию.

— Какой фонарь он пошел вешать там, чтобы заставить комнату освободить?..

Анатолий усмехнулся.

— Он знает в чем дело. Это средство против девичьего легкомыслия. Валим в мастерские.

Товарищи отправились, спеша возвратиться в цеха.

Тем временем кривоногий Козлов орудовал возле столовки. Он откуда-то из машинного отделения притащил дворовый висячий фонарь. Стекла его он обклеил красной прозрачной бумагой, употреблявшейся для подкладки в „картузы“ табачных пачек.

Затем, приготовив лестницу, гвоздь и молоток, он улучил минуту, когда в коридоре столовой, где находилась и заброшенная комната, не было никого, кто ему мог бы помешать и прибил символический источник света над входом в комнату, где в самом деле несколько девиц под собственный напев разучивали фигуры кадрили.

На все это усердствовавшему с самым злоехидным рвением рабочему потребовалось не более двадцати минут.

После этого он направился в столовку, разыскал одну и другую распропагандированных девиц и поручил им сделать остальное.

Те, узнав в чем дело, расхохотались от выдумки своих организаторов и быстро направились к танцующим.

Они фыркнули, взглянув при входе на фонарь, но, открыв двери, притворились возмущенными.

— Девочки! Мы танцуем, а мужчины, смотрите, что сделали: повесили фонарь. За заведение считают комнату. Повесили над дверями, как в домах терпимости...

— Где повесили? Где?

Выглянувшие за дверь запыхавшиеся работницы, отпрянули из комнаты в коридор, убегая, как от нечистой силы, от позорного фонаря.

— Нахалы! Негодяи! Танцовать нельзя!

Но те, кому этого только и нужно было, торжествовали. Теперь можно было поручиться, что танцовать в комнату больше ни одна девица не заглянет.

На другой день здесь начала систематически вести свои беседы Клара с теми работницами, у которых не было времени, чтобы посещать кружок.

Ее время от времени провожал с фабрики и на фабрику Анатолий, который, кроме того, помог сойтись ей с папиросницами также у Кушнарева и на фабрике Асланиди. В короткое время Клара Айзман сумела организовать значительную женскую группу работниц. Анатолий делал все, чтобы эту работу Клары сделать возможно более успешной. На этой почве у него участились встречи с девушкой. Они сблизились.

С этого времени у молодых людей возникла потребность видеться иногда и для того, чтобы прогуляться вместе. Раза два Анатолий позвал Клару с другими товарищами кататься на лодке, после чего юноша обычно провожал девушку домой. Встретил их однажды случайно вдвоем отец Сабинина. Этого было достаточно, чтобы старик уязвил младшего сына, когда тот возвратился домой, ехидным вопросом:

— Что, на жидовке жениться задумал? Гулять со студенткой начал?

Анатолий, уже ожидавший атаки в этом роде, побледнел, повернулся к отцу и с стиснутыми кулаками сделал к нему два шага.

— Ну... говори: откажешься от своих слов?

Он схватил отца за руку. Тот сразу присмирел.

— Сынок! Твоя сила! Не подымай руки на отца. Как отцу, разве мне не обидно, что вы живете по своей воле? А для вас отец черносотенец и больше ничего!

Анатолий опустил руку, на минуту у него шевельнулось чувство жалости к старику. — Не мешайся не в свое дело,— хрипло бросил он, — к нам теперь все идут, и она пришла; Довольно!..— И махнув рукой, он ушел из дому.