Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

XIV. СУД ВРАГОВ.

В день суда над демонстрантами улицы провинциального городка с утра начали заполняться толпами любопытных обывателей и поставленными на ноги на случай беспорядков казачьими разъездами. Арестованных вывели из тюрьмы и частью на извозчиках, частью с пешим конвоем отправили в суд. Их было двадцать три человека.

Кроме Браиловского, Матвея, казака Колоскова и еще двух-трех рабочих, действительно участвовавших в демонстрации, все остальные подсудимые были арестованы и предавались суду не потому, что против них имелся обвинительный материал, а потому, что охранному отделению и полиции надо было откуда бы то ни было найти виновных, хотя бы даже ценою лжесвидетельства и всяческих подлогов.

Жандармы и постарались.

В числе других арестованных суду предавались три пропагандистки: Анна Николаевна Логинова, Мария Николаевна Нагель и Роза Локкерман.

Ни одна из них на демонстрации не была, но у одной нашли подозрительную библиотеку, другую — арестовали, когда она пришла к тюрьме на свидание и перекликалась с заключенными, третью — шпион видел входящей в одну из подозрительных квартир.

Этого было достаточно, чтобы против них построить обвинение.

Не участвовали также в демонстрации и две девушки конфетчицы — Дуня Касьянцева и Катя Чумаченкова, арестованные прямо на улице в день демонстрации уже тогда, когда на месте происшествия собрались любопытные.

Жандармам меньше всего было дела до этого, и на таком же основании можно было суду предать еще несколько тысяч обывателей. Им нужно было создать процесс.

Из остальных арестованных был один бобыль крестьянин из Пензенской губернии, явившийся в Донщину на заработки. Он был арестован во время демонстрации на улице. Как умудрились жандармы привлечь его к делу о демонстрации — осталось тайной для всех, нераскрытой даже на суде.

Кроме этих жертв охранки суду предавались столь же случайно арестованные два экстерна — еврейские ремесленники Соломон Борохов и Самуил Столкарц — и десяток рабочих с разных фабрик.

Один из последних Иван Логинов, молодой слесарь табачной фабрики попал в тюрьму, будучи совсем неграмотным. Долго его товарищи по камере совершенно и не подозревали этого обстоятельства. Он умело скрывал свой недостаток, и часто, когда его сокамерники располагались за чтением, брался и сам за книжку, чтобы сделать вид читающего.

Но однажды его неграмотность открылась, и Логинова принялись учить сразу несколько товарищей.

Другой слесарь, рослый атлет Николай Полтава, служил прежде в артиллерии, кончил службу с званием старшего фейерверкера, затем, поступив на завод, кое когда распространял прокламации, но теперь больше всего боялся военного суда и тяжелого приговора.

Матвей и Колосков, боясь, чтобы бывший артиллерист не пожертвовал в угоду суду своей сознательностью и не отрекся от солидарности с демонстрантами, когда его публично спросят о виновности, пытались при разговорах в камере выяснить — как он думает держать себя на суде.

Здоровяк слесарь ежился, стараясь смехом подавить страх перед судом, и отвечал:

— Я, притворюсь, будто ничего не понимаю...

— Ну, судьи и скажут, что демонстранты дураки какие-то, которых кто-нибудь обманул или подкупил.

— Я устрою им комедию: когда суд спросит, признаю ли я себя виновным, я вместо ответа завизжу: мяу! мяу! Они подумают, что я сошел с ума, и судить не будут.

Вся камера начинала смеяться, а Полтаву оставляли в покое, не зная, что же в нем в решительную минуту возьмет верх — классовое чувство революционера-рабочего или трепет перед последствиями за мужественное поведение на суде.

Семейный рабочий цементного завода Куксин был схвачен также в день демонстрации на улице. Это был десятник завода, не присутствовавший даже на кулачках. Проходя по городу от тещи и увидев разгон демонстрации, он зазевался, и не успел опомниться, как очутился в участке. Между тем, обвинение превратило его чуть ли не в главаря демонстрации, и против него сплелась целая сеть убийственных показаний.

Почти все арестованные, несмотря на неожиданность и несвойственность приписываемых им жандармами ролей, чувствовали себя по отношению друг к другу на совершенно товарищеской ноге и считали необходимым в своем поведении на суде равняться по Матвею и Браиловскому.

А эти двое вместе с парой других сознательных рабочих и группой пропагандисток определяли неуступчивое по отношению к суду, протестующее настроение.

Об этом они договорились с своими защитниками, которых позаботился пригласить „Красный Крест“ помощи политическим заключенным.

Демонстранты потребовали, чтобы адвокаты, явно сочувствовавшие им, центром внимания на суде сделали нападение на самодержавие, а не выгораживание подсудимых и не домогательства позорного снисхождения для них.

Их привели в комнату для арестованных и до начала суда дали двум-трем из них свидание с родственниками. Некоторое время они ждали сбора судей.

Но вот что-то в коридоре возле комнаты засуетилось, зашевелилось, вошел конвойный офицер, и арестованных повели в зал суда.

Казачий конвой, спеша, и сам теряясь от торжественной обстановки судебного зала, разделил демонстрантов по скамьям.

Матвей заметил, что куда бы теперь кто-нибудь из подсудимых не обернулся, со всех сторон им встречались до жуткости пристальные и молчаливые взгляды рассматривавших их с застывшим любопытством казаков, допущенных в суд влиятельных чиновников, и всяких других представителей привилегированного общества.

И теперь, когда они расселись по скамьям, двенадцать человек по одну сторону зала, одиннадцать — по другую, недалеко от большого судейского стола под царскими портретами, вся та часть зала, которая вела к выходу, занятая такого рода публикой, молчаливо уставилась на подсудимых. Некоторое количество родственников подсудимых терялось среди публики, допущенной судом по общественному положению. В зале Матвей увидел мать и сестру. Мать плакала, вытирая слезы. Нюра сквозь слезы улыбалась брату. Матвей кивнул ей головой и ему стало легче.

Впереди каждой из разделенных групп подсудимых находились столики и стулья защитников. Их было одиннадцать человек. Один из них — Ратнер — ободрял своих подзащитных в меньшей группе. Остальные защитники о чем-то тревожно совещались в центре зала.

Сзади каждой группы подсудимых у концов скамей стояли с шашками на голо казаки, обрывавшие всякую попытку разговора демонстрантов между собой.

Матвей попытался сказать Браиловскому через голову Колоскова и Столкарца, что в зале много публики.

Казак повел на него глазами, передвинув на плече шашку и злобно зыкнул:

— Ну? Запрещается!

Остальные казаки пробежали взглядом по всем подсудимым, как-будто предупреждая, что беспорядка не допустят, и переступили на своих местах.

Логачева, сидевшая сзади Матвея, попробовала передать кусок шоколада, полученного на свидании, протянувшему к ней руку Колоскову.

— Ну? Запрещается! — еще злее крикнул переступивший на шаг казак, воззрившийся на пропагандистку. — Попробуй!

Логачева повела плечами и села.

Матвей, переглянувшись с Колосковым, усмехнулся и стал рассматривать сидевших напротив товарищей, среди которых доминировала фигура плечистого Полтавы.

— Суд идет! Прошу встать! — раскрыл дверь позади судебного стола пристав.

Моментально одеревянели шпалеры конвоя. Выстроились за столиками две шеренги адвокатов во фраках, блиставших белизной манишек. Застыли застигнутые в проходах зала какие-то офицеры и чинуши. Все встали.

Из двери показались и начали рассаживаться в кресла за столом возглавляемые геммороидальным приземистым старцем — генералом, старшины и есаулы, назначенные из казачьих воинских частей по указу его императорского величества для суда над демонстрантами рабочими. Еще раньше занял свое место сладенько гнусивший указания секретарю суда — штаб-офицеру — прокурор.

Председатель кивнул головой штаб-офицеру. Тот подал ему какую-то бумагу.

Защитники переглянулись и насторожились.

Подсудимые впились глазами в ежившегося временами от боли распорядителя их судьбы геммороидального генерала.

Этот последний выждал немного и, когда воцарилась полная тишина, кашлянул и безразлично прочитал бумагу, в которой значилось, что на основании особого постановления совещания при министерстве внутренних дел и с согласия военного министра, лица, устроившие преступные беспорядки в Ростове, во время которых был смертельно ранен пристав Антон в и подверглись избиению несколько низших чинов полиции, предаются военному суду со слушанием дела при закрытых дверях.

Пока председатель суда читал это постановление, Матвей провел взглядом по остальным судьям. Взглянув на них, он с какой-то ненавистью понял, что скрывалось под деревянным бесчувствием четырех застегнутых на все пуговицы своих мундиров фигур неподвижно сидевших за столом судей. Это были те же самые Головковы, одного из которых ему когда-то уже пришлось узнать при опыте учения судоходству в рейсе между Керчью и Мариуполем.

Это те же умеющие тиранствовать, когда им ничто не мешает, крепостники.

Царская камарилья не могла бы и нарочно придумать более подходящих исполнителей своего замысла против рабочих, чем эти врожденные ненавистники пролетариата.

Совершенно невежественные владыки станичных юртов, коннозаводчики и помещики, вскормленные, вспоенные и чинами пожалованные без какого бы то ни было усилия со своей стороны, они знать не знали и ведать не ведали о том, что может быть на свете кроме станичного раздолья другая жизнь, требующая и ежедневной борьбы за существование, и хотя бы проблеска мысли не в сторону паев, коней, быков и полного живота каймаку⁶), а в сторону общечеловеческих вопросов.

Для них вся мудрость этих последних заключалась в верности устоям дедовских порядков и преданности возглавляемому царем начальству.

Все остальное было не про них писано.

Жизнь горожан, вообще, была для них чуждым явлением. Они еще готовы были понять людей, которые в городе заводят свои дела, богатеют, делаются хозяевами и воротилами. Что же касается неимеющих ничего за душой рабочих, то для них это была прощалыжная чернь, от которой естественно ждать не только такой пакости, как уличное буйство, а еще чего-нибудь и почище.

С таким предубеждением против группы рабочих должны были сидеть их судьи. Они заранее чувствовали себя людьми совершенно другого мира. И поэтому они так деревянно сидели, не понимая ни синь-пороха в том, что из себя действительно представляют подсудимые. Напрасно адвокаты, мужественно боровшиеся против обвинения пытались настроить их в пользу подсудимых. Их слова отскакивали от судей, как горох от стены. Защитники для них были «жидовским кагалом». «Жидам больше всего пользы-то и будет от ослабления царского престола. Вот они и стараются». Так объяснял себе суд страстное поведение адвокатов.

И забронированные отсутствием мысли и чувства черноземные старшины еще более деревянели, не поддаваясь никакому воздействию.

Если бы не руководство этим бездушным составом свыше, воплотившееся в лице генерала, столпы казачества не пощадили бы никого из подсудимых.

Матвей лучше чем кто либо другой с одного взгляда уяснил себе характер своих судей.

Затем он стал следить за течением процесса.

Немедленно же по сообщении председателям суда постановления совещания, на основании которого был назначен военный суд, от имени защитников выступил с коллективным протестом против незаконности этого постановления московский адвокат Ратнер.

Председатель ответил ему короткой репликой.

Защитники не успокоились, и с поддержкой протеста поднялся харьковский присяжный поверенный Рапп.

Когда председатель и его остановил, не дав ему договорить своих соображений, поднялся и заговорил с львиной дерзостью столичный адвокат Мандельштам, а затем заволновались остальные защитники.

Это была первая схватка двух представленных на суде сил, — чинящего расправу суда, с одной стороны, и либералов, мечтающих даже здесь добиться хотя бы крупицы правосудия — с другой.

Защита выступила со всем великолепием пользовавшихся популярностью во всей России имен и сознанием героизма и спасительности для страны того дела, которое привело революционеров на скамью подсудимых.

У судей, кроме постановления их начальства и классовой ненависти к осмелившимся бунтовать рабочим, ничего не было.

Но в их распоряжении были шпалеры казачьих команд, тюрьмы, всякому их шагу было обеспечено одобрение со стороны всей самодержавной власти.

И потому страдавший гемороем, отживающий свой век генерал должен был восторжествовать победу.

После первых же его холодных реплик и угрозы вывести защитника из зала суда, если он не прекратит возражений, вспыльчивый грузин адвокат князь Андроников истерично зарыдал, упав головой на свой столик, остальные защитники растерянно смолкли.

В публике уже начались всхлипывания, в суде установилось жуткое молчание.

Началось обычное течение судебной процедуры: чтение обвинительного акта, допрос подсудимых, а затем допрос свидетелей.

* *

*

Против Матвея, кроме показаний того самого сыщика, который, опознав его на улице, арестовал, никаких других материалов, уличающих его участие в демонстрации, не было. Однако, чтобы поддержать бодрость в других товарищах, Матвей решил держаться на суде открыто и решительно. Поэтому когда председатель, задав стереотипный вопрос о виновности, остановился на нем взглядом, Матвей не колебался. Он встал и четко произнес:

— В демонстрации я участвовал, но преступлением это не считаю и считать не буду.

На мгновение он смолк и добавил:

— Считаю, что то, что здесь делается, есть расправа над нами, а не суд.

Судьи задвигались в креслах, председатель топнул ногою и закашлялся, захлебнувшись злобным окриком.

Матвей сел на скамью.

Приблизительно так же ответили Колосков, Браиловский, Столкарц и почти все остальные товарищи.

Беспомощный десятник цементного завода Куксин, чувствовавший, что он гибнет, не зная за собой никакой вины, поднялся, когда дошла очередь до него, взволнованно дернул один и другой раз нижней челюстью, ловя сухим ртом воздух, а затем сдержав кое-как в горле какой-то комок, выговорил хрипло:

— Не был нигде! Не виноват!

Потом он сел и скрипнул зубами, чтобы не расплакаться.

Николай Полтава, отвечая, стал по-военному.

— Вы служили в солдатах? — заинтересовался им председатель.

— Так точно!

— В какой части?

— В Екатеринославской артиллерийской бригаде.

— В каком чине?

— Старший фейерверкер.

— Виновным признаете себя?

Матвей, Браиловский, Колосков и сокамерники здоровяка слесаря все сразу повернулись к мастеровому.

Последний вдруг побледнел при этом вопросе и еле удержался на ногах. Но усилием воли он собрал все свое мужество и с вспыхнувшей дерзостью сказал:

— Я рабочий...

— Так что же из этого?

— Значит, я участвовал... Все рабочие идут против самодержавия.

— Садитесь!

Судьба Николая Полтавы была решена. Его защитник Карякин схватился за голову и уставился на столик в бумаги.

Началась длинная канитель допроса свидетелей, вызванных обвинением. Но и тут обнаружилась подоплека большинства тех свидетельских показаний, на которых базировался обвинительный акт. Значительного числа этих свидетелей не оказалось на лицо «по уважительным причинам». Те же, которые явились и давали свои показания, так много сразу «видели» и «слышали», что или их нужно было считать вездесущими всезнайками, или им совершенно нельзя было верить.

По поводу первого же неявившегося свидетеля-шпиона, уличавшего двух конфетчиц, их защитник Левицкий поинтересовался распросить другого сыщика, дававшего показания, почему не явился на суд его коллега такой-то.

— Он отсутствует по служебным делам! — отрапортовал. рыжеватый худой в высоких сапогах, напоминающий базарного молодца-приказчика, филер.

— Ну да... Меня и интересует, где он находится?

— В командировке на Волге!

— Стеньку Разина поехал ловить, что ли? — с ехидной улыбкой спросил защитник.

— Не можем Знать-с..

Пропустивший вопрос генерал вдруг вскочив, весь побагровел от фривольной дерзости защитника, он предостерегающе зашипел:

— Смотрите, господин помощник присяжного поверенного Левицкий, вы находитесь в военном суде...

Защитник пожал плечами.

— Я кончил допрос!

Но дальнейшие неявки свидетелей совершенно вывели из себя адвокатов, и они попытались произвести еще одну атаку на суд.

Они решительно потребовали, чтобы суд был отложен.

Кончилось это новым инцидентом теперь уже со стороны Ратнера, который заявил, что он при таких условиях отказывается от защиты и уходит из зала суда.

Атмосфера суда сгущалась. Казаки-судьи безучастно сидели, ожидая окончания длинной процедуры допросов.

От перерыва до перерыва они застывали, не двигаясь на своих стульях, смотрели на подсудимых и только при редких обращениях к ним председателя с каким-нибудь вопросом поспешно кивали головами, заранее соглашаясь со всем, что бы он им ни предложил.

Так это продолжалось несколько дней.

Наконец, наступил момент прений сторон.

Этому предшествовал вопрос ко всем подсудимым, что они могут сказать в свое оправдание.

Браиловский еще раз подтвердил, что он в демонстрации участвовал, но считает это гражданской доблестью, а не преступлением. От дальнейшего объяснения он отказался.

Матвей, согласно принятому им решению, выступил с короткой речью. Старшины судьи, ожидавшие, что настроение подсудимых уже сломлено, ошалело уставились глазами на мастерового, который громил самодержавие, не боясь предстоящего приговора.

Председатель остановил его два раза и, наконец, оборвал, не дав докончить речь, угрозой вывести.

Матвей возбужденно сел.

Колосков сказал несколько дерзких реплик.

Остальные подсудимые или отказывались говорить, или пробовали сделать беспомощные объяснения своей непричастности к демонстрации. Только молчаливо державшаяся все время, как посторонняя зрительница, интеллигентка

Нагель заставила еще раз судей вздрогнуть, а подсудимых воспрянуть духом.

Эта девушка была дочерью обедневшей дворянской семьи из Орловской губернии. Вместе с братом она только-что соприкоснулась с жизнью подпольной организации. И вот она несколько дней сидела и наблюдала, что из себя представляют подсудимые рабочие, и как ведут себя судьи.

Когда председатель суда задал ей стереотипный вопрос о том, что имеет сказать в свое оправдание подсудимая, и выжидательно поднял голову, высокая Мария Николаевна смело выпрямилась, с презрением оглянула судей, а затем, медленно выговаривая слова, произнесла:

— Вы уже убедились из показаний, что я в демонстрации не участвовала. Я в начале суда думала, что это мое счастье. Но теперь, господа судьи, я жалею о том, что хоть одну минуту ожидала от вас правосудия. Я видела, как и за что вы судите. И вот я говорю вам: я жалею, что я не была на демонстрации. В следующий раз и я присоединю свой протест к тысячам голосов рабочих. Судите меня, как хотите.

Она скромно села и отвернулась от судейского стола, за которым ерзали саблями старшины. Несколько минут они не спускали глаз с девушки, как и после тех протестующих заявлений, которые были сделаны Браиловским, Колосковым и Матвеем.

Получил слово прокурор.

Тощенький, слащавенький человек в генеральских погонах и мундире, все время суда бесстрастно наблюдавший волнение защитников, почти не взглянувший на подсудимых и подсказывавший ответы шпионам, заговорил об исторической мощи монаршего престола и великой роли правопорядка, на который дерзнули посягнуть мнящие себя передовыми людьми отщепенцы общества.

Он, по его словам, понимал, что даже святейшие понятия, как религия, могут иметь своих хулителей безбожников. Тут дело не в недостатках, конечно, божества, а в безумии тех, кто возбуждает свою дерзкую мысль для критики провидения.

Так же точно и с теми политическими безумцами, которые пытаются выступить против правопорядка самодержавия, обеспечившего мощное развитие великого отечества. Дело не в недостатках управления этим отечеством, а в ограниченности мысли посягателей на существующий строй.

Ясно, к чему должно было привести это посягательство, и потому прокурор требовал девяти смертных казней, каторгу остальным и соглашался только на оправдание конфетчиц и двух рабочих, имена которых на суде почти не назывались.

Слащавая, сказанная тихим, с редкими повышениями, голосом речь, убила сразу всех подсудимых.

Заговорили защитники.

Но что из того, что рыкавший как лев Мандельштам, от негодующей речи которого дрожала не только его мощная фигура, а сотрясались даже стены, вопиял о справедливости?

Судьи не дрогнули.

Что из того, что убедительнейшую аргументацию развел экспансивный и подвижной Рапп, давший историческое обоснование рабочему движению?

Мудрость истории не могла научить станичных староверов, признающих из всей истории одни дедовские заветы.

Что, наконец, из того, что Карякин, Левицкий, остальная полдюжина адвокатов вскрывали убийственную несостоятельность улик?

Судьба подсудимых была предрешена явным намерением правительства ужалить просыпавшихся рабочих зверским приговором.

Выслушав речи, суд удалился на совещание. Два часа подсудимые ждали в арестантской комнате. На дворе, несмотря на то, что наступила ночь, гудели толпы любопытных, которых возбудило всероссийское значение процесса. Даже конвойные казаки как-будто устали от длительной процедуры и ослабили нажим против охраняемых, делая передачи и допуская разговоры.

Наконец подсудимых вновь ввели в зал. Дверь суда теперь открыли для публичного оглашения приговора. И публика вместе с подсудимыми узнала: пятеро демонстрантов оправдано, Браиловский, Куксин и Колосков приговорены к смертной казни с ходатайством суда о помиловании, двое, и в их числе Матвей, приговорены к каторге, Полтава — в арестанские роты, Нагель — на вечное поселение в Сибирь, остальные — на большие или меньшие сроки в тюрьму.

Публика ахнула, кто-то упал в обморок.

Наэлектризованная приговором озверела вдруг команда.

— Пшел! Иди, не оборачивайся!

Осужденных повели из суда; расправа началась...

Матвей, у которого звенел в ушах смертный приговор трем его товарищам, не мог радоваться тому, что сам он каким-то чудом не попал в число приговоренных к повешению. Неужели их казнят? Как теперь смотреть в глаза этим трем смертникам? Безумие и ужас! Гнетущая безнадежность чего либо предпринять, чем бы то ни было изменить положение. Матвей шагал рядом с осужденными на смерть товарищами и не говорил ни слов ободрения, ни реплик возмущения, потому что все это не облегчало бы, как он чувствовал, состояние смертников, а раздражало бы только, еще больше угнетая их. И он молчал, вдумываясь в неизбежность еще бесконечно долгой, мучительной, борьбы за освобождение пролетариата от самовластия его угнетателей.