Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

XIX. РАЗБИВШИЙСЯ ШТУРМ.

Политические узники ростовской тюрьмы были освобождены.

Их было свыше двадцати человек.

Все они в ближайшее воскресенье явились по приглашению Совета в здание столовой при мастерских, где собрался митинг и происходило чествование освобожденных. Им приготовили цветов.

Освобожденных пригласили на авансцену и Милон Гурвич, обращаясь к двухтысячному собранию рабочих и работниц, выступил с речью, в которой охарактеризовал значение подпольной деятельности освобожденных революционеров.

Многократные овации в честь не ожидавших такого внимания подпольщиков ярче всего характеризовали теперешнее отношение рабочей массы к борцам за социализм. В их именах теперь был авторитет испытанной преданности рабочему классу, их личными страданиями доказанная стойкость взглядов.

Анатолий Сабинин, который в тюрьме уже объяснил себе природу шаткости взглядов большинства комитетчиков-меньшевиков, решил использовать настроение собравшихся для того, чтобы на собственный страх и риск предупредить последствия этой шаткости и нерешительности.

Он попросил слово для ответа на приветствие. И когда молодой, долго сдерживавший в душе страстную ненависть к врагам рабочего класса мастеровой-борец выступил на трибуне, рабочие мастерских почти впились в него глазами, зная Анатолия с детства, но не в качестве оратора, а как их товарища по работе и как одного из их первых горячих борцов.

Сабинин почувствовал напряженное внимание и первыми же словами всколыхнул у собравшихся возмущение против легкомысленного отношения к событиям.

— Товарищи! — зазвенел и затрепетал он, заставляя трепетать и собравшихся. — Вы принесли цветы? Вы радуетесь? Целая группа политических освобождена из тюрьмы. Спасибо, товарищи! Но, товарищи, если мы начнем теперь радоваться, станем рыскать по городу, чтобы доставать цветов освободившимся, а про остальное забудем, то очень скоро нам придется не радоваться, а рвать на себе волосы за то, что мы занимались радостью, а не продолжали борьбу.

— Вы радуетесь, товарищи, а черная сотня, разгромившая несколько улиц и убившая двух демонстрантов, разве уничтожена? Разве хоть один погромщик посажен в тюрьму? Разве штаб их не остался в полной неприкосновенности? Разве самодержавие держит их банды для того, чтобы они постилали коврами дорогу рабочим к митингам и Совету?

— А вы, товарищи, радуетесь!

— Нет, мы, когда сидели в тюрьме, то думали, что мы из тюрьмы выйдем не для этого.

— Происходит не праздник, а борьба, товарищи. И вот я спрашиваю: можете ли вы подарить нам, а если не можете подарить, то есть ли у вас самих, по крайней мере, не цветы, а хоть плохенькие пики, есть ли бомбы и ружья у вас, чтобы защищаться, если снова нападут казаки или черная сотня. Вы цветами от них не отобьетесь. Или вы думаете, что все уже кончилось? Что мы достигли полной победы?

— Вы говорите здесь хорошие речи... А уменьшилось ли хоть на одного человека в жандармских казармах и охранке? А распущена ли хоть одна черносотенная чайная? Разве для почетного парада нашему Совету со станиц в город потихоньку собираются казачьи очереди под шум вашего хлопанья на митингах? Вы этого не знаете, товарищи?

— Говорите, говорите, товарищи, на митингах, но мы, сознательные рабочие, посидевшие в тюрьме и присмотревшиеся к самодержавным бандам, мы, кроме того, еще будем готовиться к новому бою. И вот я предупреждаю, товарищи, что необходимо думать о вооружении. У нас организуется добровольная боевая дружина. Мы будем готовиться ко всему. Кто из вас хочет борьбе помочь, добывайте оружие, идите в наши вооруженные десятки. Тогда нам не будет и за цветы стыдно, тогда мы дадим отпор всякой новой царской провокации!

Анатолий кончил. Бурная овация была первым ответом митинга на его речь. А затем к нему потянулись наиболее беспокойные головы.

С этого времени Анатолий стал в неясной оппозиции к меньшевистскому комитету, деятели которого отметили уклон в непримиримости Сабинина, но не решились препятствовать ему организовывать в боевую дружину добровольцев рабочих.

Когда юноша сошел со сцены и пробрался к задним рядам собравшихся, его сзади кто-то остановил.

Анатолий поднял голову и оглянулся.

Возле него была покорная, боязливо взглянувшая ему в глаза Клава Чистозобова, с которой он когда-то так раздосадованно расстался в заречной роще.

Анатолий вспыхнул, взволнованный ее видимою покорностью, и быстро подал девушке руку.

— Толя, вы не можете пойти сейчас со мною, я хочу сказать вам о себе, чтобы нам никто не мешал?.. Пройдемтесь хоть по улице.

Анатолий секунду подумал.

— Пойдемте со мной...— сказал он ей.

Он решил спуститься с девушкой в безлюдные, вследствие нерабочего дня, мастерские. Ближайшее к столовой литейное отделение, как и кузня, имело полужилую кладовую, где собирались иногда летучие кружковые совещания подпольщиков рабочих. Для того, чтобы попасть в цех, нужно было только пройти обрыв, отделявший столовку от тыловых зданий мастерских.

Они минули насаждения нескольких чахлых деревцев на этом обрыве и вошли в помещение цеха. Большое, пахнущее перегаром чернозема, кирпича и металла здание было совершенно пусто. Красные деревянные модели, формы частей и литые то свежего наждачного цвета, то ржавобурые остовы и скопления металлических громад ничем не оживлялись.

— Здесь, как в царстве каком-то! — полушопотом произнесла девушка.

— Царство заколдованных царь-голодом людей. Литейщики — это подданные этого царя, — согласился рабочий.

Они подошли к входу в кладовую.

— Обождите, Толя, — произнесла она, опираясь на куб для кипячения воды возле входа, — может быть мы напрасно идем...

Анатолий остановился, чувствуя, что девушка хочет сделать нужное ей после их первого свидания объяснение.

— Я, Толя, — опустила девушка глаза, — полюбила вас еще больше. Я тогда поняла, что если я такой непонятливой останусь, то вы меня полюбить не сможете. А когда я узнала, что вас арестовали, то я решила тоже вступить в вашу партию. Но мне не к кому было обратиться. Я хотела узнать, что нужно сделать, чтобы все понимать. Теперь делайте со мной, что хотите, Толя, только скажите, какую девушку вы можете полюбить и как она должна поступать. Скажите мне откровенно, не подделывайтесь ко мне, я все одно буду такая, как вы хотите. Вы меня отвергли за то, что я шла за верующими?

Клава покраснела и ей так было стыдно, что у ней на прячущихся глазах почти выступали слезы.

Сабинин минутами черствевший, минутами, наоборот, начинавший томиться и любить девушку, успокоился, когда она задала вопрос.

Он секунду помедлил, намереваясь ответить ей с товарищеской вдумчивостью и прямотой.

— Во время революции во Франции, — сказал он сдержанно, — когда там рабочие сражались против короля так же, как мы теперь боремся против самодержавия, если королевские солдаты, дружившие с работницами, выступали против рабочих, то некоторые женщины загораживали им дорогу, вступали также в бой, распаляли солдат и, подымая им на зло подолы юбок, кричали: «стреляйте, собаки!» Таких отчаянных женщин я любил бы, не видя их в глаза даже.

Девушка наклонила голову и прислонилась ею к Анатолию.

— Толя, ты куда захочешь, сможешь меня послать, хоть на смерть, и я все сделаю. Я хочу, чтобы ты меня любил.

Анатолий прикоснулся к девушке; Клава прильнула к нему. Потом он толкнул дверь, возле которой они стояли. Затем он поднял на руках девушку и шагнул с ней в помещение.

* *

*

Анатолий, предприняв организацию рабочих десятков чувствовал, что он поступает не так, как поступал весь комитет и как думали поступать впредь определявшие линию организации меньшевики. Но он еще не решался назвать себя большевиком, хотя и догадывался, что по существу его образ действий знаменует собой ничто-иное как бы большевистскую революционную активность, Он с нетерпением ждал, чтобы ему кто-нибудь подтвердил это. И вот приехал Матвей.

На следующий же день после приезда его более искушенного в политике «закадыки» старинные друзья встретились и посвятили свои разговоры как воспоминаниям, так и выяснению своего единомыслия. Они решили вместе вести открытую большевистскую линию и не скрывать, к какому крылу партии они принадлежат.

Матвей одобрил все, что уже сделал до сих пор Анатолий. Он сообщил кроме того о том, что ожидается приезд Семена Айзмана.

— А как он? — спросил Анатолий.

— В Петербурге он видно колебался. Но здесь он будет с нами. Он и в Петербурге среди меньшевиков проповедывал свое. Только делает это он не по-нашему, так, что искры летят от логунгов, больше со смехом, да шутками. Душевный парень... У него больное сердце и он может умереть...

— Ну, пока умрет, еще работнем вместе...

— Да, старую компанию опять соберем вместе... Заживем на всех парах, Анатолий. Еще женок, пожалуй, добудем себе. Ты уже женился?

— Почти...

— А! Ну, за мной очередь...

Матвей засмеялся. У Анатолия смягчилось лицо.

— Ты что собираешься делать?— спросил Анатолий.

— Завтра буду митинговать в Александрово-Грушевске, а затем поеду в Сулин и, вероятно, Гурвич пошлет еще куда нибудь...

— Хорошо... Разведешь большевистскую заразу.

— Да... надо попробовать, иначе нам устроят такую баню скоро, что погромы покажутся мелочью. Дело идет к этому...

Приятели задумались.

* *

*

Прошло около месяца. Матвей только-что возвратился из Тихорецкой, где он проводил митинги. В воздухе уже запахло реакцией; кое-где начались разгромы рабочих организаций. Зная это, Матвей сговорился с руководителем Тихорецкой группы, профессионалом Кубанцем, что тихорецкие товарищу, обезоружившие при Матвее полицию и вскрывшие в каком-то товарном вагоне ящик с полсотней берданок, по его вызову немедленно приедут в Ростов, на помощь дружине, если здесь начнется восстание.

Первый же встреченный Матвеем на вокзале товарищ сообщил ему о событиях последних суток в Ростове: только-что освобождено из тюрьмы под угрозой новой всеобщей стачки и движения рабочих в город несколько арестованных было членов президиума Совета, во главе с его председателем. По поводу провокационного ареста на завтра в помещении Совета назначен общегородской митинг.

Матвей приехал поздно вечером и потому поделиться мнением о возобновлении старых приемов самодержавия в борьбе с организацией рабочих ни с кем не мог. Но как только наступило утро, он уже был в Совете.

Председательствовал и руководил всей работой Совета Рабочих Депутатов Милон Гурвич. У арестованного и только-что освобожденного меньшевика было обескураженное настроение. Он как раз перед митингом проводил экстренное заседание комитета, на котором единомышленники Матвея, Анатолий и Семен Айзман, приехавший из Петербурга вслед за Матвеем для похорон Клары, ультимативно ставили вопрос о восстании.

Большинство комитета решительно возражало против всех выступлений, которые могли повлечь за собой применение оружия со стороны правительства. Но это большинство, во-первых, не могло указать действительных средств борьбы в случае повторения ареста уже в массовом масштабе с попыткой разогнать Совет, а, во-вторых, оно боялось оказаться перед лицом раскола, если бы приняло решение, связывающее руки «боевикам», как была окрещена группа, выразителями взглядов которой в комитете являлись Сабинин и Айзман, а вне его — влиятельный Матвей, не входивший в комитет.

Поэтому комитет не принял никакого решения, и Сабинин с Айзманом ушли с заседания, считая себя вправе поступать, как это будет диктоваться обстоятельствами.

Милон Гурвич терялся. Явившись в помещение столовки в самом начале сбора наэлектризованной арестами публики, он разговаривал то с одной, то с другой группой товарищей, прощупывал настроение массы, зная, что он и сегодня должен быть ее гегемоном, как он был им со времени всеобщей забастовки и он колебался, не зная, что ему делать.

Матвей, чувствуя, что его единомышленники должны уже что - нибудь предпринять, и разыскивая Сабинина, вошел в столовку. Полминуты он смотрел, как в два входа длинного и высокого корпуса столовой вливаются рабочие, работницы и горожане, желавшие сознательно отнестись к новой свободной жизни.

Являвшиеся, встречая знакомых, немедленно разбивались на группы, возбужденно заговаривали о состоявшемся первом покушении на Совет и беспокойно ждали начала митинга, чтобы узнать, что им скажут вожаки.

Народу все прибавлялось. Матвей видел по тем взглядов, какими менялись и члены организации и неорганизованные рабочие, что они ждут действий, что если действий в этот переломный момент не последует, то масса потеряет доверие к вожакам.

Он намеренно подошел к разговаривавшему с одним товарищем Гурвичу. Он чувствовал, что последний испытывает колебания.

— Товарищ Гурвич, где Сабинин?

У Гурвича вспыхнуло раздражение. Он понял желание наблюдательного Матвея проверить свое впечатление о нем.

— Не знаю! — резко ответил он. — Вам это лучше знать...

Матвея этот ответ не смутил. Ему больнее было то, что рабочие с митинга уйдут, очевидно, не с единодушным настроением твердой решимости, а расслабленные неопределенными или противоречивыми лозунгами.

— Вы сердитесь... Это дело ваше. Но плохо, если в минуты сражения руководители не знают, где их боевые помощники. Вы в этом убедитесь, вероятно сами.

Затем Матвей вышел из столовки.

— Где Сабинин? — спросил он одного дружинника, стоявшего в нескольких шагах от входа в столовку, очевидно, в качестве сторожевой охраны.

— Он на вокзале с товарищами. Будет дело! Боевая дружина разоружает жандармов.

— А! Давно они пошли туда?

— Только-что!

— Хорошо.

Матвей, слегка побледнев, повернулся к проходной будке и почти бегом направился через двор мастерских на вокзал.

В три минуты он пересек двор, запасные пути и . очутился в помещении третьего класса.

Здесь, возле дежурной комнаты жандармов, он увидел Сабинина с несколькими товарищами, державших здоровяка жандарма, который пытался вырвать свою голову у Анатолия из объятий, в то время, как несколько дружинников снимали с него револьвер и срывали с пояса саблю. Другая группа дружинников тщетно пыталась выломать дверь дежурки, в которой, очевидно, кто-то находился.

Возле этой группы стоял техник Макс, работавший в тайной лаборатории.

Матвей взглянул на телефонный провод, идущий от дежурки, и моментально оценил положение.

Если только из сторожки жандармы догадались позвонить, куда следует, то помощь им должна была появиться очень быстро.

Он подскочил к технику.

— Бомбу, Макс!

Техник вздрогнул, обернулся и увидев не допускающее возражений лицо Матвея, послушно сунул ему квадратную, жестяную коробку.

— Долой от дверей! — махнул Матвей товарищам, силившимся палашом взломать замок на дверях и тщетно дергавшим скобу. Бросаю бомбу... Раз!

Дружинники быстро отшатнулись в сторону.

Матвей ударом кулака вышиб полуаршинное оконце сторожки. Другую руку с бомбой он поднес к оконцу.

— Кому жизнь дорога — руки вверх! Выходи! Бросаю бомбу! Слышите, держиморды? Раз! Два!..

— Обожди, выходим!

Прежде чем Матвей произнес последнюю угрозу, сторожка распахнулась и два жандарма с поднятыми руками один за другим показались на пороге.

Моментально несколько дружинников бросились на них, схватывая их за руки и пояса, и они были обезоружены.

— На, бомбу, Макс! — отдал Матвей коробку технику.

Только-что это было сделано, как снаружи что-то ухнуло и раздалась пачечная трескотня стрельбы. Окна вокзала зазвенели и пули завизжали в помещении мимо дружинников.

— Товарищи, стреляют!..

Еще ранее из помещения разбежались вокзальные завсегдатаи — бродяги, босяки — и пассажиры, обычно наполнявшие вокзал.

Теперь на перрон ринулась дружина, спасаясь от выстрелов, в составе двух десятков человек.

Стреляли по вокзалу со стороны его подъезда.

Выскочил и Матвей.

— Обойдемте их сзади! — скомандовал на бегу. Сабинин. — За мной к багажным воротам!

Подчиняясь этой команде, дружинники последовали за юношей, который, пробежав полсотни шагов, вывел всех к небольшим воротами в проулочек, образованный фасадом вокзала и багажным пакгаузом. Когда они вышли за угол этого проулка, то оказались вдруг в тылу роты солдат, которым вышедшие из подъезда вокзала несколько разведчиков сообщали о результате стрельбы. Убит был какой-то пассажир-оборванец, не успевший убежать, когда началась стрельба.

Площадь вокзала уже была наполнена толпой любопытных, почти вплотную обступивших сзади солдат и часть дружинников смешалась в этой толпе.

Другую часть дружинников Сабинин увлек с собою в лоб солдатам.

Анатолий вдруг оказался перед растерявшимся и встрепанным маленьким офицером, командовавшим ротой. Юноша, раскрыв одной рукой тужурку, а в другой держа винтовку, которую уже успел где-то раздобыть, выпрямился перед солдатами.

— Вы что же, темные бестолковые люди, стреляете исподтишка, как разбойники? Вам разве не стыдно, а?..— Стреляйте, попробуйте, прямо в глаза дружинникам. Вот моя грудь, если у вас не дрогнет рука на вашего брата рабочего, ну!.. Командуй, офицер, чтобы стреляли, ну!

Это была удивительная минута. Впереди солдат горсточка дружинников из пяти человек, сзади шеренги толпа, среди которой у нескольких десятков человек щелкали в револьверах курки, и нельзя было сказать, в какую голову из них вопьется первый заряд.

Матвей, у которого эта сцена запечатлелась надолго до мельчайших подробностей, смотрел сразу в обе стороны: его поразила с одной стороны отчаянная безудержность Сабинина, который, не считаясь ни с чем, очутился прямо в руках офицера и солдат, с другой — он не мог оторвать глаз от Макса. Сухопарый небольшого роста техник бомбист, как кошка, подстерегающая мышь, медленно передвигался у правого фланга солдат, держа одну руку с невнушающим никаких подозрений свертком наготове снаружи, а другую — в кармане пальто; в то же время он ощупывал скрытым под очками взглядом ближайшие к нему фигуры солдат, как-будто заранее намечая себе из них десяток ничего не подозревающих жертв.

Матвей знал, что и в свертке и в кармане у техника находятся разрушительной силы, начиненные натроглицерином, бомбы. Макс очевидно выжидал момента, когда он бросит сразу несколько бомб и решит исход всего инцидента.

Офицер, на которого напирал бурно волновавший солдат Сабинин, непроизвольно поддался назад и крикнул.

— Стреляйте! Пли!

Но никакой подготовительной команды перед тем он не произнес. Поднявшие было ружья несколько солдат нерешительно взялись за курки, но тут же опять опустили винтовки. Очевидно, они не знали, что делать.

Когда офицер обернулся, то он увидел позеленевшие от испуга и в то же время растерявшиеся от нерешительности лица солдат, и понял, что рота в результате решительного на нее напора деморализована. Только одно оставалось ему делать теперь, чтобы рота поняла его. и он это сделал. Он махнул рукой.

Всеобщий вздох облегчения вырвался у участников этого инцидента и у зрителей.

— На плечо! Направо! левое плечо вперед! Марш!

Роте дали дорогу, она зашагала.

Макс потянул в себя носом воздух, разочарованно оглянулся и расслабленно вытащил из кармана руку, перестав держаться за бомбу.

Анатолий махнул дружинникам.

— В столовку!

Одни бегом, другие широким размашистым шагом дружинники пошли за своим командиром. Сабинин, увидев Матвея, кивнул ему головой.

— Сейчас соединимся с Бекасом и может быть двинемся в город.

Матвей не возразил.

Бекас, или иначе Иван Хижняков, матрос с Потемкина, подобно Сабинину и Максу, был одним из организаторов боевых сил дружины. Оказалось, что в то время, как Сабинин пошел обезоруживать на вокзале жандармов, Бекас делал тоже самое с городовыми на Темернике. Отряд Сабинина, выйдя с переулков вокзала, встретил его на являвшемся центром Темерника проспекте Коцебу. Матрос тащил, прижимая к груди, трофеи в виде револьверов, шашек, кинжалов и во весь рот улыбался от удовольствия. За ним следовала его дружина, также несшая полицейское приданое.

— Всех фараонов обдергали? — спросил Сабинин, соединяясь с отрядом Бекаса.

— Всех! Пятнадцать револьверов и шашек. Отнесем это, да думаем пойти еще на квартиру к Слюсареву.

— А ты знаешь, где он живет?

— В Садовом переулке в собственном доме...

Сабинин и Матвей переглянулись. Оба товарища знали, что пристав Слюсарев был одним из главных организаторов того погрома, во время которого была убита Клара Айзман.

— Тогда, Бекас, ты с этим не спеши, мы. пройдем к нему вечером. С ним нужно будет поступить иначе. Он причастен к убийству одной нашей интеллигентки.

— А, — произнес Бекас, — хорошо! Что это?

Ударив по пространству поселка раскатом эхо, бухнул

где-то недалеко пушечный выстрел и взвизгнул снаряд. Дружинники растерянно остановились и оглянулись по

тому направлению, откуда донесся звук.

— Вон! Вон! Батарея, — воскликнул Бекас, вытягивая ру

ку по направлению к Кавалерке.

Все увидели там, где указывал Бекас, неясную группу

полутора десятков человеческих фигур, копавшихся у неопределенных силуэтов нескольких орудий.

— Шестидюймовиками садят! — воскликнул Бекас. — Куда они?

Весь отряд дружинников находился на возвышенности переулка, с которого виден был обрыв Кавалерки, кладбище возле нее, на возвышенности, рядом с кладбищем пустырь и вправо от пустыря окраинные здания города.

Батарея военного командования, которая, очевидно, приступила к деятельности, находилась на пустыре прямо против Темерницкого поселка, каждое строение которого, благодаря тому, что поселок расположился на спуске крутого косогорья, было видно артиллеристам, как на ладони.

Прежде чем дружинники все это сообразили, непосредственно за первым раздался другой выстрел, и облако дыма разорвавшегося шрапнельного ядра, замеченное Бекасом, показало, куда метят из пушек.

— В столовку целят! Бежим скорее в Совет! — воскликнул Бекас, указав на место, где разорвался снаряд. — Скорее! Скорее!

Но прежде чем они добежали до столовой, после трехминутного перерыва, раздались еще и еще два выстрела.

Дружинники столкнулись с разбегавшимися в панике во все стороны участниками митинга. Там произошла душу раздирающая драма.

Милон Гурвич говорил речь с помоста, устроенного для игры любителей железнодорожной труппы, когда раздался первый пушечный выстрел. Возле него на трибуне, за столом сидели в президиуме Бочаров, несколько рабочих и ждавшие очереди ораторы.

Как только грохнула где-то, очевидно недалеко, пушка, сидевшие на трибуне задвигались и пробежало волнение по рядам слушателей, не решавшихся нарушать порядка, но невольно поднявших головы и начавших возбужденно переговариваться.

Второй выстрел усилил волнение.

Гурвич на мгновение прервал речь, а затем поднял руку;

— Товарищи! Не придавайте никакого значения этой стрельбе. Стреляют холостыми зарядами для того, чтобы терроризировать нас и показать нам, что у них есть пушки. Мы их видели. Не запугают...

И он продолжал в течение нескольких минут поддерживать бодрое настроение в слушателях.

Через три минуты снова грохнуло. Выстрел вырвал брызнувший осколками кирпичей и чугуна клочок стены над самыми головами средних рядов слушателей, тут же с оглушающим треском разорвался снаряд и у слушателей вырвался нечеловеческий вопль стонов и ужаса.

— Ах! замер на мгновение зал, не давая еще себе отчета в том, что произошло.

Следующий выстрел и снова разорвавшийся в том же месте снаряд навели панику на собравшихся. В оба входа и в разбиваемые окна бросились, давя друг друга, две тысячи человек. В течение двух минут зал был почти пустой.

На полу лежало несколько человек убитых. Корчась между скамьями и хватаясь за них, стонали раненые.

Те из двух десятков слушателей, которые еще оставались в зале, не смели сделать движения, чтобы помочь им, и с растерянным ужасом ждали, что выстрелы больше не повторятся.

В это время девушка, некая Сара Лейтёр, из какого-то военного эвакуировавшегося в город госпиталя, случайно присутствовавшая на митинге, подняла спущенный нагрудник своего передника с красным крестом, открывшим ее профессию, и сделала два шага к взывавшему о помощи подростку, мучения которого усугублялись тем, что он не мог освободить застрявшие в перекладинах скамейки ноги.

Сестра наклонилась к нему. Но только-что она взяла одной рукой ногу раненого, а другой попробовала поднять скамью, как вновь брызнувший и разорвавшийся снаряд снес ей половину черепа, пачка осколков вонзилась в подростка и сестра рухнула на его конвульсивно вытягивавшееся тело.

Уцелевшие немедленно выскочили отсюда.

У входа столовки Милон Гурвич встретил прибежавшего из бюро союза железнодорожников бледного Семена Айзмана и непосредственно за ним приблизившихся с дружинниками Анатолия, Матвея, Бекаса и Макса.

— Что произошло? — спросил Сабинин, — останавливая растерявшегося Гурвича, направлявшегося к выходу со двора.

Тот махнул рукой, пробежав взглядом по дружинникам.

— Настало ваше время... Делайте, что хотите!

Не останавливаясь, он расшатанной походкой направился к выходу и вышел со двора.

— Сеня, — обернулся Матвей к Айзману, — пойдем, я напишу телеграмму, ты ее пошлешь срочно через Бюро в Тихорецкую и советую тебе ехать немедленно по линии, где есть хоть какие-нибудь вооруженные дружины, чтобы они немедленно собирались в Ростов. А мы здесь все, что нужно, сделаем для самозащиты. Можешь ты немедленно отправиться?

Айзман кивнул головой.

— Идем... Анатолий и Бекас управятся здесь с убитыми, и соберемся все у меня потом.

— Хорошо...

титься. После восстания ему в Ростове нельзя будет оставаться.

Матвей с горечью подумал о том, как безнадежны мечты девушки, и посоветовал:

— Жди, Боня, и делай что-нибудь! Благодаря тому, что ты ничего не делаешь, чувство тебя гнетет. А ты хоть с какою-нибудь фабрикою связалась бы. У тебя в Нахичевани знакомые есть, значит, не трудно заняться хоть с кружком конфетчиц.

— Пробовала... Сейчас есть дело только тому, кто умеет стрелять.

— Обожди немного...

— Обожду еще. Попробую хоть ухаживать за ранеными...

— Хорошо...

С непонятной тяжестью на душе расстался Матвей с девушкой. Проводив ее до города, Матвей возвратился и дорогой догнал направлявшихся к нему Бекаса и Сабинина. Товарищи рассказывали ему новости: Айзман уже уехал по направлению к Новороссийску. В городе сегодня казаки схватили одного санитара, носившего фамилию Гуревича и думая, что это председатель Совета Депутатов Гурвич, убили его и повырывали ему руки. Вчера было в городской думе совещание, на котором Сапрыкин и ротмистр Карпов добились передачи всей власти Макееву для усмирения рабочих. Стрельба по столовой — не что иное, как начало действий Макеева.

Не успели войти в квартиру Матвея товарищи, как Нюра впустила еще одного неожиданного посетителя.

Это был отец Анатолия, пожелавший видеть сына и державшийся в тени от других посетителей.

— Толя, Толечка, дружинники сказали мне, что ты пошел сюда. Ты не сердись, я по делу к тебе, а не потому, что соскучился, нет, нет! Извините, товарищи, что я обеспокоил вас, сейчас Толя возвратится. Одно слово скажу тебе, Толя, пойдем!

Анатолий вышел за трогательно стеснявшимся его стариком в сени.

Через несколько минут Анатолий возратился с нервно подергивавшимися мышцами лица и плотно сжатыми губами над молодым подбородком. Он узнал еще одну подробность обстрела столовой.

* *

*

Когда раздался первый выстрел из пушек, по Каланчевской улице в верхней части Темерника шел один из разоруженных Бекасом городовиков, бывший артиллерист Татарчук.

Татарчук, оглянувшись на выстрел, одним взглядом нашел место, где расположилась батарея и тут же увидел, где разорвался выпущенный снаряд: это было у основания купола темерницкой церкви, расположенной по одной линии со столовой, блеснул огонь и оторвался угол крыши.

Специалист наводчик Татарчук сразу понял, что это значит: батарея, очевидно, имела распоряжение стрелять по столовой в Совет. Но после второго выстрела снаряд снова разорвался над церковью.

Татарчук одно мгновение соображал, что ему делать. В это время его взгляд остановился на входе в казарму пожарной каланчи, возле которой он стоял. Он это сопоставил в уме с тем обстоятельством, что батарея на пустыре находилась в непосредственной близости к полицейскому участку, в котором он служил и который находился в ближайшем к Пустырю здании, и у него сразу сложился план указаний артиллерийскому командованию о том, как сделать верный прицел.

Татарчук быстро вошел в помещение казармы и потребовал телефон участка.

Здесь он, захлебываясь от собственной находчивости и ревностного усердия, через дежурного околоточного передал:

— Ваше благородие! Скажите начальнику батареи, что выстрелы попадают в церковь. А чтобы в Совет попадали, надо правее брать...

Командование батареей именно в участке и находилось. Совет городового был немедленно использован. Когда снова начались выстрелы, Татарчук выскочил на улицу и чуть не подпрыгнул от радости. Снаряды попадали в цель.

Тогда он хотел вернуться еще раз к телефону и предупредить, что теперь прицел взят правильно. Но когда он вошел в сторожку, то вдруг увидел, что двое пожарных встретили его такими ощупывающими взглядами, от которых ему сделалось жутко. Рассказывавший что-то ранее пожарным беспризорный, по всей вероятности, старик натягивал на себя рваное пальто. Женщина-стряпка загородила Татарчуку дорогу и исступленно на него крикнула:

— Ну, что еще надо? Нету у нас телефонов для всяких пустяков. Чорт вас тут носит к телефону, а я полы должна мыть каждый раз! Марш отсюда, чтобы ноги больше не было.

Пожарные отвернулись от вошедшего.

Татарчук вышел и только теперь понял, что собственно им было сделано. Необычайный страх сковал все его движения, он оглянулся по сторонам и вспомнив, что почти рядом живет его сестра, торговка семячками, не пошел домой, для чего нужно было спуститься в нижние улицы Темерника, а направился к калитке домика сестры. Он не заметил вышедшего из казармы Старика, который, увидев, куда пошел Татарчук, возвратился к пожарным, чтобы расспросить у них, кто живет по соседству с каланчей.

Этот старик в рваном пальто забулдыги был отец Сабинина. Через несколько минут он вышел и, спустившись к мастерским, стал разыскивать сына. Он нашел его у Матвея.

* *

*

Анатолий, выслушав сбивчивое, но достаточно полное сообщение отца о Татарчуке, молча обнял его, подержал полминуты в объятиях и затем коротко сказал:

— Иди домой, отец! Спасибо... Я каюсь за то, что у нас раньше было с тобой.

Забитый старик дернул сына за рукав, крякнул, чтобы не выдать подступивших к горлу спазм, и торопливо поцеловал Анатолия в голову. Затем он вышел, и кхекая, затопал по двору.

Возвратившийся к товарищам Анатолий изложил им суть беседы с отцом и сообщил, что Татарчук еще находится у сестры.

Все на минуту задумались. Напрашивались сами собою неотложные действия.

— Ну, идемте тогда...— поднялся Бекас.

— Идемте! — решил Матвей.

Все трое товарищей, проверив револьверы, вышли из комнаты.

Часа через два Матвей возвратился домой.

В этот вечер были убиты пристав Слюсарев, на квартире, и выслеженный по дороге от сестры к своему дому городовой Татарчук.

Ночью Матвей получил условную телеграмму, сообщавшую о том, что дружина из Тихорецкой ночью выехала и ее надо встретить.

* *

*

Утром еще до рассвета Матвей послал на вокзал двух товарищей из штаба дружинников, занявших помещение школы вблизи мастерских.

Когда тихоречане выгрузились, их позвали в сборный цех мастерских. Здесь, под командой готового на все Кубанца, выстроившись в две шеренги, стояло пятьдесять человек с пятилинейными старого образца винтовками и сорок шесть человек револьверщиков.

Еще ранее сестра Матвея и мать его Максимовна начали хлопотать о завтраке для приехавших, и женщинам удалось купить несколько хлебов и два ведра молока.

Матвей привел приезжих к Анатолию в кочегарку литейного цеха и предоставил знакомиться обоим начальникам. Дружина начала завтракать.

Только что собрались дружинники, проверяя своё оружие, прибыл еще небольшой отряд из двух десятков человек с ближайшей к Ростову по Владикавказской линии Батайской станции и явилось такое же количество вооруженных рабочих из Екатерининского депо в Гниловской.

Не успели дружинники выработать плана действий, как прибежавшие мальчишки сообщили о том, что несколько верховых казаков прибыли на Темерник с подводой и берут валяющийся на улице труп городового Татарчука.

Анатолий крикнул «за мной»! и почти все те дружинники, которые находились в кочегарке, устремились на разделявшие Темерник и Кавалерку балки пустырей, чтобы пересечь дорогу казакам.

Скоро показался их экскорт из шести человек на конях, следующих за запряженной в пару лошадей подводой.

Лишь только показалась за полверсты от балок на дороге эта группа, как рассыпавшиеся дружинники из нескольких десятков ружей открыли по ним беспорядочную стрельбу.

Один казак свалился.

У другого упала его лошадь, но сам он вскочил на телегу и после этого подвода и верховые вскачь рассыпались во все стороны, убегая из-под выстрелов.

Несколько дружинников, в числе их пожилой столяр Черепахин, бросились к убитому казаку, чтобы снять с него оружие.

Торжествуя первую победу, дружинники возвратились на Темерник.

Поселок тем временем все больше превращался в военный лагерь.

Макс доставил сюда около двух десятков бомб и расставлял у входов на Темерник караульные посты. Начальник какого-то нахичеванского десятка Трифонов притащил дружине десять дальнобойных маузеров. Три новых дома центральной поперечной улицы Темерника были заняты под штабы. Школа, где собирались прежде дружинники, превратилась сразу во что-то в роде оружейной мастерской, интендантства и арестного помещения. В двух столовках по заказу одного из импровизированных штабов для дружины готовили обеды.

Дружинники были на чеку и с минуты на минуту ждали нападения.

Действительно, Сабинин, естественно как-то сделавшийся распорядителем вооруженных десятков и добывший уже себе где-то гнедого скакуна, на котором и мотался с конца в конец Темерника, проверяя посты, передал сообщение о том, что солдаты, заняв вокзал, пробираются к мастерским.

Тотчас же дружинники засели в ближайшем к вокзалу сборном цехе, рассыпавшись по паровозам, примостившись за станками и забравшись даже под крышу, на рукава подъемных кранов.

Им не долго пришлось ждать.

Рота солдат, обманутая неподвижной тишиной станков и паровозов, вошла в ворота цеха и гуськом побежала через цех к выходу во двор

Не дав им сделать и десятка шагов, дружинники открыли свою беспорядочную, но убийственную стрельбу, которая заставила солдат ринуться обратно, производя в их рядах панику и опустошение.

Цех был очищен. Дружинники, оставив часовых и сняв оружие с убитых, пошли к штабам.

Через полчаса после этого на пустыре снова показалась батарея, занявшая свою прежнюю позицию, и Темерник начал обстреливаться из орудий.

Дружинники тем временем возводили в нижних улицах баррикады.

Было здесь среди них одно счастливое существо, принесшее свою молодость в жертву любви.

Клава Чистозобова красочным пятном стала на одной из баррикад со знаменем и, вооружившись подаренным ей кем-то ружьем, любовно встречала и провожала взглядами время от времени появлявшегося среди товарищей Анатолия.

Сабинин одобрительно кивнул головой своей подруге увидев ее перед боем на баррикаде.

Стрельба из орудий, которую вели усмирители, носила характер дикой беспощадности. Не имея на Темернике никакой определенной цели теперь, после того как Совет был разгромлен, артиллерия посылала свои разрушительные снаряды по всем направлениям Темерника, разрушая дома и разнося смерть наудачу. Трем сотням дружинников эти выстрелы не причиняли никакого вреда, если не считать того, что все они трепетали за своих родственников.

Но двухчасовая канонада была только подготовкой.

По улице, где разместились штабы, промчался в папахе на лошади Сабинин, призывая отбивать наступление, предпринятое на Темерник со стороны Кавалерки по направлению к церкви.

Отсюда командование Макеева предприняло правильный штурм Темерника, пустив в ход пехоту и кавалерию.

Тотчас же десятки дружинников, выскакивая из штабов, столовок и своих временных квартир, стали занимать позиции за будочками базара на церковной площади, за теми домиками, во дворе которых однажды прятался и Анатолий, смотревший, как тащили его брата жандармы, разгромившие когда-то демонстрацию. Часть бойцов расположилась за баррикадами.

Прибежавший на одну из этих баррикад Матвей увидел здесь вдруг Захара Михайлова с винтовкой, которого он когда-то со Ставским провожал за границу. Оказалось, что мастеровой только что приехал со своих странствований и. немедленно явился стать в ряды повстанцев. Матвей крепко пожал ему руку и спустился ближе к базару, где уже началась, сдерживаемая начальниками десятков, стрельба по показавшимся ротам солдат.

Последние увлеклись решимостью взять Темерник и поощряемые ничтожными результатами стрельбы немногочисленных вначале дружинников, ворвались на подъем Коцебу. Их было две роты. Но здесь они вдруг очутились в адском огне рабочих, в руках которых как-будто не только начала стрелять каждая палка, но стали также бухаться и бомбы. Это явились вызванные Сабининым вспомогательные отряды и открыли огонь по ротам. Сам Сабинин,

увидев очутившихся в поселке солдат, спешился с коня и, показывая пример мужества, прицелился с колена, опустившись за прикрытие тумбочки, чтобы стрелять. Двое товарищей ринулись, чтобы увлечь его в более безопасное место. Но только что они подбежали к своему командиру, как Анатолий тихо вскрикнул и ружье выпало у него из рук.

Он был убит.

Солдатам, попавшим в гнездо дружинников, ничего не оставалось делать, как повернуть в оказавшийся свободным переулок, через который они выскочили из поселка и побежали в город, преследуемые отдельными выстрелами.

Главная часть дружинников, очистив поле сражения от пехотинцев, увидела казаков, но, уже почувствовав уверенность в своих силах и рассвирепев от пролитой крови, бросилась почти вплотную на эскадроны и в несколько минут рассеяла их, гоняясь за ними по задворкам вокзальных зданий и отовсюду преследуя, Таким образом, дружинниками был занят снова вокзал и здесь им удалось схватить в плен в полном вооружении казака, оставившего было лошадь и попробовавшего скрыться в вокзальной уборной. И лошадь и казака дружинники привели на Темерник. Героями, пленившими казака, оказалась горяче-крайская компания: сын Причандалихи, мечтательный поэт-жестянщик Иннокентий и его друг рябой масленщик Журавлев.

Встретив своих старых знакомых и узнав о том, что они с таким увлечением принимают участие в восстании, Матвей расцеловал Журавлева и крепко пожал руку скромному Иннокентию.

Но у дружинников было основание печалиться. Отбив штурм и возвратившись с места сражения, они узнали, что их главарь убит.

Вечером десятки дружинников потянулись на кладбище, где похоронили в общей могиле убитых в столовой и отсалютовали опущенному в могилу Анатолию, над которым билась в слезах, несколько часов назад немного рисовавшаяся, а теперь отчаявшаяся Клава.

На следующий день наученное уже уроком одного штурма командование усмирителей атаки больше предпринимать впредь до увеличения своих сил не стало и ограничилось только обычной двухчасовой конанадой по Темернику. Дружинники предоставленную им передышку решили использовать для вылазок в город и попробовали сделать нападение на прислугу батареи.

Штаб усмирителей переменил позицию. В этот день «каллистрат» по кличке Аристарх, вызвавшийся добровольцем помогать дружинникам, был вместе с сопровождавшим его рабочим Ченцовым в городе остановлен отрядом городовых.

Фигуры мастерового и шарящего глазами интеллигента показались патрулю подозрительными и как только они стали подходить, городовики крикнули, чтобы идущие остановились, спрашивая у них, есть ли оружие.

— Есть! — воскликнул Аристарх, в то время как Ченцов отскочил в сторону и поднял вверх руки.

Аристарх вынул из грудного кармана какую-то коробку, вдруг бросил ее под ноги отряду и ринулся на мостовую сам, распластав руки.

Раздался оглушительный взрыв; около десятка городовиков разбросало на три сажня по улице, оставшиеся в живых метнулись прочь, в панике убегая от места происшествия.

Начавшего подниматься Аристарха схватил под руку Ченцов и товарищи вместе выбежали из города в окраинные улицы, через которые выбрались сперва на Кавалерку, а затем на Темерник.

В эти дни по городу начался разгул казаков, стрелявших ради собственного удовольствия по улицам города в кого попало.

* *

*

Матвей пытался дать себе отчет в том, какие перспективы на успех имеет восстание. И чем больше укрепляли дружинники Темерник, превращая с каждым днем его в твердевшую, но вместе с тем обособлявшуюся от городского населения крепость, тем яснее был для него тот конец, к которому шло восстание. Изолированный от всего города героический поселок, в течение целой недели уже бомбардируемый из батареи орудий, несомненно должен был пасть, если только в центрах России и остальной провинции не идет таких же повсеместных боев, какие выдержали здешние дружинники.

Но благодаря объявленной стачке и распаду организаций, с внешним миром уже в течение нескольких дней не было связи и только непроверенное сведение о том, что в Москве происходит восстание, давало некоторую надежду на то, что самодержавие может пасть.

От Семена Айзмана не было никакой весточки, как будто он в дороге погиб.

У дружинников иссякали патроны.

Чувствуя, что нужно что-нибудь предпринимать, Матвей вечером на шестой день восстания позвал к себе Макса, Бекаса, Кубанца и оказавшегося в этот день на Темернике Гурвича и сообщил им свой план.

Максу, имеющему наиболее обширные связи и знакомства в Нахичевании, по плану Матвея нужно было отправиться туда и там организовать пункты расквартирования отрядов дружины. Бои перенести на улицы Нахичевани для того, чтобы уже если допускать бомбардировку, то

пусть Макеев громит дома буржуазии. У националистических армян, населяющих Нахичевань, много оружия, которое они не дают под тем предлогом, что войска правительства их не трогают, теперь же они волей-неволей будут вовлечены в оборону. Кроме того, если дружина будет находиться в Нахичевани, то она будет скорее осведомлена о том, что делается в других городах, чем если ее Макеев закупорит в Темернике.

После всестороннего обмена мнений с вызовом нахичеванских дружинников на совещание для разъяснения о возможности осуществления проекта Матвея — этот план был принят и Макс после совещания отправился в город. Ему же было поручено утром из Нахичевани во что бы то ни стало доставить берданочных патронов. В этот день Матвей, чувствуя, что дело близится к развязке, отправил сестру и мать искать более безопасного для них пристанища в Гниловской станице.

Прошла ночь.

Утром Матвея разбудила орудийная пальба.

Так рано начинать бомбардировку Темерника усмирите пи еще не пробовали ни разу. Догадываясь, что в их действиях наметилось что-то новое, Матвей поспешно оделся и вышел на улицу, где уже происходило беспокойное распределение отрядов дружинников по различным участкам.

От первого же десятка Матвей узнал, что Темерник окружен.

Матвей посчитал, сколько еще осталось у него обойм для маузера, который он нес под рукой и, скрипя по свежему снегу, пошел к той удаленной части Темерника, которая примыкала к дачам, и где, по словам дружинников, наблюдалось наибольшее скопление солдат.

На улице он встретил Захара. Бесприютный подпольщик присоединился к Матвею и оба они свернули на большую Байковскую улицу, которая всем своим фасадом лежала против возвышенностей городских окраин и пустырей, проходя вдоль гнилостной речушки, только и отделявшей ее от территории города. .

Здесь, сделав несколько шагов, оба товарища замедлили шаг и остановились. Улица представляла из себя позицию, по пространству которой не переставали свистать и петь пули, жужжавшие мимо ушей и впивавшиеся в стены.

Вдоль улицы, прикрываясь за заборами, столбами и углами домов, в разных позах занимали места отстреливавщиеся дружинники. Они направляли прицел своих выстрелов на кирпичные заводы, глинища и в забор большого сада, находившегося по ту сторону речушки.

Увидев, что площадь скрещения двух улиц им не пройти, Матвей указал Захару на двор углового дома, возле которого они стояли, и предложил пройти двором.

Так они и сделали.

Им пришлось перелезть во дворе через крышу какого-то сарайчика. Но, сделав это, они спустились под безопасным навесом соседнего дома и таким образом оказались на Байковской.

Путешествие по Байковской представляло собою ряд полных риска перебежек под градом свистящих пуль, остановок и проскальзывания в полусогнутом положении возле низеньких заборов.

Везде, где Матвей проходил мимо дружинников, его останавливали одним и тем же сообщением:

— Товарищ Юсаков, патронов нет!

— Товарищ Юсаков, последними патронами отстреливаемся!

Да, отсутствие патронов для той сотни или двух сотен винтовок и берданок, которые находились у дружинников, приближало дело к роковому исходу.

Матвей надеялся найти здесь Бекаса. Матрос несомненно где-нибудь сражался, но когда, после двухчасового путешествия, Матвей добрался до конца Темерника и очутился в каком-то одном из трех дворов, из которых полтора десятка дружинников защищали от полутора сотен солдат поселок, он увидел, что из начальников дружины здесь нет никого.

Те же убийственные обращения, как на всем своем пути, Матвей услышал и здесь.

— Патронов надо, товарищ Матвей!

Матвей, спросив, не было ли здесь Бекаса и сказав дружинникам, чтобы они немедленно с наступлением темноты организованно пришли и позвали остальных товарищей на сборный пункт, место которого он тут же указал, решил итти теперь обратным путем в совершенно другой конец Темерника, для того, чтобы все-таки разыскать Бекаса и решить, как поступать дальше. Захара он оставил здесь для наблюдения за участком. Жители соседних домов звали его и дружинников обедать, Матвей отказался.

Возвратившись к центру поселка с такой же большой затратой времени, как и тогда, как он шел к дачам, Матвей узнал от дружинников, где находится Бекас. Ему вместе с тем сказали, что у него на квартире его ждет явившаяся из города какая-то девушка.

Матвей долго думал над тем, каким путем попасть на Темерник, так как из рассказов товарищей он уже знал, что поселок не только снизу, а также и со стороны Камышевахинской балки в степи обложен неприятельскими силами.

Матвей попросил дружинников позвать к себе Бекаса, затем, увидев Кубанца, он позвал с собою и его и отправился с товарищами домой.

Он с изумлением в ожидавшей его на стуле девушке узнал переодетую в платье простолюдинки Боню и познакомил ее с товарищами. Догадываясь, что визит девушки непосредственно связан с общим положением дружины, Матвей не стал ее спрашивать, пока явится Бекас, а спросил, как дела в городе.

Боня сказала о том, что там жизнь убита, улицы мертвенно пустынны, после того, как казаки несколько дней под ряд занимались расстрелом случайных прохожих.

Явился улыбающийся матрос. Он радовался тому обстоятельству, что несколько десятков товарищей из его дружины устроили баню какой-то засаде казаков и заставили несколько их команд разбежаться, оставляя убитых и раненых. Два часа под ряд Бекас именно тем и занимался, по его словам, что гонял казаков. В его отряде отличалась подруга Анатолия, Клавдия.

Матвей взглядом пригласил Боню сделать свои сообщения.

— Я в качестве добровольца пришла по поручению Макса, — сообщила девушка. — Темерник обложен и он не только доставить патронов, но и сам, без риска быть схваченным, проникнуть сюда к вам не может. Мне для того, чтобы притти сюда, пришлось прибегнуть к переодеванию, когда я узнала, что с вами никто не берется снестись и вам здесь суждено погибнуть. Кроме того, я сделала круг, идя сюда по Дону. Если бы меня кто-нибудь остановил, я бы сказала, что иду в Батайск к хозяевам, у которых служу, и меня пустили бы. Но по Дону никого нет и я прошла свободно.

Матвей склонил голову и затаил чувство глубокой благодарности к девушке. Он понял, что столько же личная, укрепившаяся их знакомством дружба к нему, сколько революционный долг толкнули девушку на рискованное предприятие проникнуть на Темерник, Сердце у него сжалось, но он, ничем не обнаруживая своего чувства, поднял глаза на Бекаса и Кубанца.

— Ну, что ж, товарищи, патронов у нас нет...

— Нет... — констатировал Бекас.

— Нет, — подтвердил Кубанец.

— Выхода у нас тоже нет: мы можем или обойти окружение, удалиться из Ростова и рассеяться, или пойти в Нахичевань, и там организованно решить, что делать дальше — может-быть. . . драться в Нахичевани. Или, наконец, здесь же распустить дружину, а самим вывесить белый флаг и кто куда может пускай уходит, пока цела голова на плечах...

— Нахичевань! — коротко сказал Кубанец.

— Нахичевань! — повторил Бекас. — Давайте выскочим с тылу у Макеева и дербалызнем по нечистой силе казаков.

— Ну вот...— согласился Матвей. — Боня, ты можешь выбраться сейчас обратно и найти Макса? — с задушевной мягкостью спросил он девушку.

— Могу. Отсюда значительно спокойнее я буду итти, чем сюда.

— Так разыщи его, как только возвратишься, и скажи: пусть он и Налбандов овладеют посредством знакомых ребят столовкой завода «Аксай» и с девяти часов ждут нас там. Налбандов аксаевец и знает, как это сделать. Мы всей дружиной и со всем оружием явимся в столовку. Пусть также они наметят для трехсот человек квартиры. Приведя дружину, мы устроим совещание и решим, что делать.

— Хорошо.

— Вот... Теперь остается решить, что мы будем делать, — обратился Матвей к товарищам. — Очевидно, нам сейчас надо предупредить всех десятников, чтобы, как только стемнеет, они собирались на сборный пункт. Место сбора у штаба школы, там у нас много пороха, револьверных патронов и бомбы. Все это дружинники фунта по два по три разложат в карманы и должны унести с собой. Итти нужно будет держась направления к Гниловской, там с Луговой улицы выйти на Дон, по льду перейти на ту сторону реки, берегом подойти к Нахичевани и здесь прямо против завода, опять перейдя реку, войти во двор завода. На случай столкновения держать оружие наготове. Итти отряд за отрядом с небольшими интервалами. Для того, чтобы какой-нибудь десяток не забрел в Гниловскую, желательно, чтобы каждый десятник из своего десятка выделил в качестве проводников нахичеванских товарищей, если такие есть в десятке. Вот и все... Это возражений не встретит?

— Нет!

— Нет.

— Ну, значит, разыскивайте десятников и предупреждайте, чтобы вечером без. паники и задержек собирались Я пойду провожу немного свою знакомую.

Все вышли. Стрельба на улицах продолжалась. Матвей удивлялся, как Боня одна могла благополучно дойти до его квартиры, стараясь укрываться за всяческими прикрытиями, Проводил девушку к выходу из Темерника с ближайшей к Дону стороны. Здесь, действительно, стрельбы почти не было, и Матвей тогда понял почему. Это было то место, откуда, по рассказам Бекаса, он выбил засаду. Бекас только поскромничал, или недооценил того, что ой сделал, ибо это было не мелкое изгнание засады, а нечто в роде настоящего прорыва фронта, давшего возможность войти в Темерник Боне.

Убедившись, что дальнейший путь возле переезда и известковых заводов уже не представляет опасности, Матвей подал девушке руку.

— Мотя, ты когда сегодня освободишься от своих обязанностей, приходи ночевать ко мне. Ты, очевидно, почти падаешь с ног, а я тебе дам отдохнуть у себя. Я живу в трех минутах ходьбы от „Аксая“.

Да, Матвей почти не спал всю неделю. Он решил, возвратившись домой, в первую очередь одеть чистое белье и согласился на предложение.

— Хорошо, Боня. Спасибо, родная, что ты так заботишься обо мне. Все-таки ты сделала сегодня большое дело, про которое и тебе самой не следует забывать...

Боня махнула рукой.

— Значит до вечера... Буду ждать. Дай лоб, Мотя!

Боня все свои чувства выражала поцелуем.

* * *

Стемнело. Вместе с наступлением сумерек прекратилась стрельба. Дружина выстроилась возле белого одноэтажного дома, где был в течение недели штаб повстанцев.

В полной тишине дружинники очередными небольшими партиями входили в дом, нагружали карманы порохом, конфискованным в начале борьбы из одного вагона, запасались и револьверными патронами и снова становились в шеренгу,

Матвей, Бекас и Кубанец наблюдали за тем, как постепенно очищалась большая передняя комната школы.

Когда все было собрано, Матвей и Бекас одному из десятников нахичеванцев поручили вести первый десяток. За ним двинулся другой, третий и остальные.

К начальникам подошел масленщик Журавлев, окарауливавший в этот вечер арестованных.

— Дядя Матвей, что делать с арестованными? — указал он на тыловые отделения школы. Там находились пленный казак, городовой и присланный охранкой для сыска старенький чинуша консистории, раскрытый дружинниками.— Разрешите послать их к Адаму и Еве на свидание...

Матвей вопросительно посмотрел на Бекаса.

— Зачем? Закройте их и пускай сидят.

Бекас махнул рукой.

— Как хотите, а то тремя провокаторами стало бы меньше...

Тронулся, наконец, и последний десяток. Матвей, Бекас и Журавлев последовали за ним. В десяток влилась покидавшая семью и Темерник Клава. На улице к ним вышли из-под ворот одного дома двое пожилых рабочих.

— Товарищи, значит, уходите? — спросили они тихо.

— Да.

— А как же мы теперь... Завтра что здесь будет на Темернике?

— Вывесите белые флаги... Увидят, что дружинников нет, побесятся и перестанут, — сказал Бекас.

— Все равно, товарищи, у нас стрелять больше нечем: нет патронов, — добавил Матвей. — Прощайте товарищи!

— Прощайте!

* *

*

В помещение, подобное тому, какое представляла из себя столовка Владикавказских мастерских, входили в темноте дружинники, высыпали в общую кучу прямо посреди пола из карманов порох, патроны и складывали здесь оружие, а потом мастеровых разводили по квартирам.

Когда пришли Матвей и Бекас, оружие и порох лежали горой на полу.

Матвей, увидев, что дружинники разошлись, оставив оружие, схватился за голову.

— Кто это распорядился? — спросил он Налбандова, высокого парня рабочего, принимавшего дружину, указав ему на ворох револьверов и винтовок.

— Макс велел...

— Ах, бестолковщина! — выругался он. — Злейший враг ничего не мог придумать хуже. Это, значит, сами с голыми руками отдаются, если жандармы сейчас же узнают, что мы ушли сюда с Темерника.

Но делать было нечего, в столовой оставалось всего десятка два ожидавших расквартирования дружинников. Налбандов назначил из них до утра охрану.

— Где Макс, Налбандов?

— У меня на квартире.

— Бекаса и Клаву можешь еще взять к себе?

— Конечно.

— Ну, идите! В пять часов утра я приду к вам и устроим совещание.

— А ты где будешь?

— У той девушки, которая сегодня приходила к нам на Темерник.

— У Бродской?

— Да.

Матвей отделил от своего маузера приклад и бросил его в общую кучу. Засунув револьвер за пояс, он вышел со двора завода и быстро нашел квартиру Бони. Она жила на расстоянии квартала от места новой цитадели дружинников.

Девушка ждала его.

— Мотя, я только-что узнала, что Брайловский недели три назад уехал прямо за границу. Почему?

— А!

Матвей ничего не сказал. Он хотел сообразить о том, следует ли ему скрывать дальше от девушки увлечение Браиловского в Чите сестрой Моисея Григорьевича.

Но он очень устал.

Боня заметила это и, спросив, не хочет ли он есть, предложила свою кровать.

— Я потом лягу рядом с тобой...— успокоила она. — Ты ведь раздеваться не будешь?

Матвей изумился простоте девушки в отношении его, но спорить не стал и улегшись, немедленно заснул.

Ровно в четыре часа, как он это и задумал с вечера, Матвей проснулся. Возле себя Матвей почувствовал лежавшую девушку. Он осторожно приподнялся над ней и спустился на пол. Затем он нашел при свете спички выключатель и зажег лампочку.

Он посмотрел на девушку. Та, обеспокоенная светом, сощурила сомкнутые глаза. Матвей наклонился к ней и поцеловал ее.

Девушка проснулась и лукаво улыбнулась ему, поведя вокруг взглядом и заставляя его тем самым подумать об интимности обстановки.

Матвей понял это и взял девушку за руку. Он только что хотел ей что-то сказать, как вдруг снаружи грохот и раскаты какого-то потрясающего взрыва всколыхнули воздух и самую комнату, в которой находились молодые люди.

— Что это? — с ужасом поднялась на койке девушка.

Матвей выпустил ее руку, схватил со столика револьвер и, спустив предохранитель, быстро начал засовывать его за пояс.

Какая-то пачечная отдаленная, но ясно слышная стрельба стала доноситься до слуха девушки.

— Мотя, не ходи, бой начался, убьют тебя!

— Нет, Боня, я сейчас узнаю, что там происходит и тогда приду опять.

— Не ходи!— схватилась за него руками девушка.

Матвей успокаивающе отвел ее,

— Не больше как через полчаса я возвращусь; подожди, Боня... Можешь даже дверей не закрывать.

И Матвей вышел из комнаты. Он оказался в коридорчике. По нескольким ступенькам он сбежал к парадному и через минуту был на улице.

Инстинктивно он обернулся прежде всего к заводу и среди общей темноты в том месте, где должна была находиться столовая, он увидел пламя пожара. Оттуда же неслась и непрекращающаяся беспрестанная стрельба. Матвей устремился к заводу. В непосредственной близости от него он почти столкнулся с убегавшей от завода парой и на углу увидел прибежавшего сюда же Налбандова, которому энергично что-то объяснял один дружинник. Матвей подбежал к ним и узнал суть происшедшего несчастья.

Подошли Макс и Бекас, которые ошеломленно Слушали сообщение дружинника. Затем товарищи обменялись несколькими словами оценки положения. Все были потрясены тем, что произошло. Матвей повернулся. Крикнув на ходу товарищам о том, что он сейчас придет к ним, он вернулся к девушке.

Он в течение трех минут осунулся и сделался еще мрачнее, чем был все эти дни.

По его лицу Боня поняла, что произошло что-то роковое.

Она ободряюще взглянула на него.

Матвей тяжело опустился на стул.

— Все кончено, Боня! В столовой взорвалось несколько бомб, пудов десять пороху, оружие какое было, и несколько человек дружинников. Крышу столовой снесло, теперь там рвутся патроны. Это не стрельба, а они трещат,

Боня зажмурила глаза, как-будто у нее закружилась голова, и слегка вскрикнула.

— Дружинникам теперь надо убегать, кто куда может, и прятаться. Я сейчас уйду провожать товарищей и нужно самому куда-нибудь ехать. Надо спешить, Боня, потому что если меня откроют у тебя, то не сдобровать и тебе.

Боня сделала нетерпеливое движение и продолжала сидеть.

— До свидания, Боня! На прощание разреши мне сказать тебе одну вещь. Мы были уже давно с тобою друзьями и я думаю, что мы с тобою еще встретимся... Я дождусь лучшего времени, чтобы еще раз найти тебя и поговорить с тобою откровенно... Теперь же не до этого.

Девушка подняла глаза.

— Скажу только, кто я такой... Ты помнишь мальчика замазура, который хотел украсть у вас во дворе на Пушкинской улице цветок олеандра?

С большим удивлением девушка приподнялась с койки, на которой сидела, и широко раскрытыми глазами взглянула на Матвея.

— Это был ты, Мотя?

— Да.

— Удивительно скрытный мучитель — это был ты! — воскликнула девушка. — Почему ты об этом молчал раньше? Говори еще!

— Говорить еще — нечего! Я ухожу. Мне придется где-нибудь скрываться. Но я тебя теперь уже не забуду. Вот и все! До свидания...

Матвей произнес свое признание, обнял девушку, поднял на руках и положил на койку, затем поцеловал и, прежде чем она успела что-нибудь сказать или воскликнуть, порывисто вышел за дверь.

Боня ринулась к двери. Но Матвея уже не было.