Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

VIII. ЛИЧНОЕ И ОБЩЕСТВЕННОЕ.

Время шло. Продержалась несколько месяцев и начала спадать еще одна зима.

Возвратившись однажды домой с работы, Матвей увидел в гостях у матери двух торжественно заседающих соседок и принаряженного в крахмалку тенора из хора местной церкви Чернышева.

Он поздоровался с раздувшимися от церемонной важности выполнявших дипломатическую миссию кумушек и прошел в комнату, где были его книги. Он застал здесь переодевавшуюся и прихорашивавшуюся Нюру.

— В чем дело, Нюрочка, что у нас за церемония приема?

— Сватать пришли меня. Вася Чернышев ухаживает за мною и теперь хочет жениться.

— Да? А ты как?

— А я, что же, — покраснела немного сестра. —Из казаков меня замуж никто не возьмет, знакомых больше нет. Если откладывать, то придется вечно сидеть. А он не хуже других. Может завести хозяйство. Меня сильно любит.

— Так вы не могли пожениться без этих своден, которые пришли торговаться. Разве нельзя проще было. Ведь ты же знаешь, что это старая мода: без кабака с ними не обойдешься...

— Ну, Мотя, смотри сам: ведь маму же на новый лад не переделаешь. Соседи пальцами все тыкать будут. Да и из молодых людей здесь над такой женитьбой будут только смеяться. Это не город ведь, чтобы делать как хочешь...

— А как же социализм, Нюра! Ведь ты говорила, что войдешь в кружок на фабрике, будешь распространять там книжки.

— А социализм что: Вася тоже говорит, что сочувствует революционерам и всему нашему делу. Фабрику я брошу, потому что Вася не хочет чтобы я работала. А тебе, если что нужно будет, вместе с мужем помогать станем. Ведь ты знаешь, что я от своего не отступлю, хоть и замужем буду.

Матвей посмотрел на сестру. Он ясно чувствовал, что в бездельничающем пустом обывателе, каким был проявляющий себя только в праздничных выпивках и гулянках молодежи предмет страсти станичных девиц — красивый тенор Василий Чернышев, его неосторожно решившая вопрос своей жизни сестра скоро разочаруется. Что уже там говорить о помощи революционерам со стороны Нюры после замужества с этим соловьем? Была бы хоть ее собственная судьба не изуродована. А что это случится, Матвей ни на минуту не сомневался.

Удрученный, он сел возле стола и не умея скрыть озабоченности, которая за долгое время впервые дала ему себя почувствовать, не глядя на девушку, подумал и затем примиренно сказал:

— Ну, Нюрочка, я от этой вашей женитьбы ничего хорошего не жду. Молодой я еще судить — это правда. Что тебе лучше сделать — не знаю. Я только люблю тебя и мне тебя жалко до слез. Но раз ты сама так решила, я сердиться не буду. Венчайся и будь счастлива, сестричка. Не мне портить тебе настроение.

Нюра просветлела.

— Мотечка, ты увидишь, что я тоже кое-чего стою. Я возьму его в руки и заставлю работать. И он поступит куда-нибудь на завод и я пойду опять на фабрику.

Матвей безнадежно улыбнулся.

— Посмотрим, Нюрочка.

— Ну, хорошо, Мотя, посмотришь. А ты не пойдешь туда... к гостям?

— Нет. Я всю эту компанию из пожарной кишки фонтаном вымел бы отсюда.

— Мне обидно, Мотя, и мама будет сердиться, что ты как чужой, когда я меняю жизнь.

И Нюра остановилась перед братом. Если бы не некоторое смущение перед братом, то все ее существо сияло бы счастьем расцветшей юности.

Она стремилась переломить это смущение, приобщая и Матвея к обстановке сватовства.

— Иди, Нюрочка. А я уйду тоже, будто по делу в город. Тогда никто из них ничего не будет думать.

И Матвей взялся за шапку и куртку.

— Выходит, что из-за меня ты уходишь, —схватила его за руку сестра.

— Все одно мне нужно пойти к товарищу. После меня ты выйдешь. До свидания. Не дуйся, не дуйся! Не кручинься.

И Матвей, поцеловав сестру, вышел из комнаты.

Вслед за ним вышла в сени мать и с порога остановила его.

— Ты уходишь разве? Ведь у нас свахи...

Максимовна заметно пополнела с тех пор, как завела красильное заведение и устроила детей. Чувствовала себя дома командиром..

— Ухожу, —ответил Матвей. —Гостям вашим нужен поп, а не молотобоец. Приду часа через два.

— Да ведь ты из нашей семьи, или басурманин какой?

— Мама! Теперь выходит из моды, чтобы при женитьбе одна дюжина свах аттестовала жениховы потроха, а другая — устраивала смотрины невесте и ее прорехам.

— А какая же теперь мода, —по-звериному сходиться, да там, где снюхаются, и жениться?

— Нет, самая лучшая мода теперь у пернатых женихов и невест: грачи крячут, да от пташки к пташке скачут.

— Ну, сынок, женись ты так сам. Посмотрим, что выйдет.

— Посмотрим!

Мать обиженно поджала губы и возвратилась. Матвей улыбнулся и зашагал в город.

* * *

Миллионеру Перевалову, вскоре после того, как Матвей ушел от Закса и поступил в мастерские, администрация края разрешила выпуск газеты. Матвей не знал тех побуждений, которые заставили крупнейшего капиталиста делать неприятное, очевидно, для других богачей города дело, но в результате переваловской политики газеты стали попадаться на улицах чаще. Перевалов газету свою пустил дешевле той, которая выходила в городе издавна, и многие мастеровые стали являться теперь на работу с газетными простынями.

В кузнечном цехе теперь во время завтрака не только дулись в короля, но кое-кто стал собираться возле бандаж-ника Простосердова послушать чтение газеты.

Простосердов часто читал газету вслух, и это притягивало к нему иногда десятка полтора народу.

Матвея больше всего интересовала подоплека того, почему так интересовался когда-то Закс со своими знакомыми переваловской газетой. Сам он пробовал найти в газете какое-нибудь отличие от той, которую тот же Закс ненавидел, но, ничего не найдя, решил, что ценою только они и отличаются, да и то на старую газету скоро тоже цену снизили с пятачка до трех копеек.

Но как бы то ни было, газета стала проникать и в другие цехи и приносить иногда неожиданные новости.

Через несколько дней после бегства Матвея с торжества помолвки его сестры, в мастерских были разбросаны гектографированные прокламации. В связи с их выпуском было арестовано в городе несколько человек. Провалился в числе их и Ставский. По прошествии еще нескольких дней к стоявшему за работой Матвею подошел взволнованный Семен Айзман.

— Знаешь, —воскликнул он возбужденно, —в Петербурге убит выстрелом из револьвера министр Боголепов и было покушение на Победоносцева.

— Ну?

Матвей остановил работу и впился глазами в товарища. Воскобойников, рубивший зубилом полосу железа, тотчас же почувствовал заминку молота.

— Ну, что там! задрал он кверху голову, — майдан завели?

Матвей возобновил работу.

— Откуда ты знаешь? спросил он приятеля.

— В газете сегодня есть телеграмма. А кроме того, говорят, что еще раньше в Петербурге на Казанской площади была громадная противоправительственная демонстрация. Студенты всех университетов и заводские рабочие ходили по площади, пели революционные песни и кричали: «Долой самодержавие!». Их избили нагайками и шашками.

— Неужели такой тарарам? Ах, черт возьми! А мы ни черта не знаем!

— Никто не приезжал еще оттуда.

— А теперь?

— Илья говорит, что у него есть какое-то воззвание от русских писателей по поводу избиения студентов, а на-днях будет пракламация у нас по поводу событий.

— Молодцы студенты! А кто убил Сипягина, —тоже студенты?

— Студенты.

— Здорово. У тебя газета есть?

— Да тут в кузне возьмешь у кого-нибудь.

— Ну, ладно; знаешь что: завтра праздник, не будем работать. Приходи ко мне. Надо будет вместе день ухлопать. Кружка не будет. Я сдохну от досады, если с кем-нибудь не увижусь и не узнаю в чем дело.

— Хорошо. А ты у Ильи возьми воззвание писателей и получше узнай все.

— Великолепно! Вместе прочтем и обмозгуем, как это вышло.

* *

*

На следующий день был незначительный праздник какого-то царского тезоименитства. Выдался теплый солнечный день. Вся компания друзей Матвея собралась после обеда у него на квартире. Прочли вместе сообщения о демонстрациях студентов в Москве и Питере и обращение к обществу с протестом против избиения во время этих демонстраций, подписанное известнейшими русскими писателями. В переваловской газете прочли правительственное сообщение об убийстве студентом Карповичем министра Боголепова и о покушении на Победоносцева произведенном Лаговским.

Оба покушавшиеся были арестованы без сопротивления и даже не выражали попыток к бегству, подчеркивая этим презрение к грозившей им участи.

— Молодцы наши в Питере! - резюмировал Семен общее настроение окружавших Матвея за столом приятелей.

— Это хорошо, только это не наши, — сказал Матвей, более посвященный в складывавшиеся партийные оформления подполья. Это другая партия, —социал-революционеры, которые имеют особую программу.

— А не социал-демократы?

— Нет, они хотят переворот совершить независимо от того, примкнут к ним рабочие, или нет. Без нас, думают, с самодержавием и капитализмом справиться можно.

— Значит готовое хотят дать рабочим. А если дадут не то, что нам надо?

—Вот в этом и штука вся: они думают, что ошибиться не могут, лучше других, будто, будут, если вместо Николашки станут всем заправлять. А мы говорим: нет. Лучше давайте-ка мы сами сделаем все, что нам нужно, тогда и террор ваш на пользу пойдет нам и товарищами вы нам будете.

— Террор — это политические убийства? — догадался Анатолий.

— Да.

— А разве он может быть вреден?

— Вреден тем, что рабочий класс будет думать: пускай, мол, смельчаки колошматят министров и всю гопкомпанию сановников, пока не доберутся до царя. А наша хата с краю, нам и делать нечего.

— Значит, мы против террора?

— Да.

— А как же мы добьемся своего?

Матвей с отчаянием посмотрел на друзей, чувствуя, что не на все вопросы и сам еще может дать ясный социал-демократический ответ, но, чтобы покончить с настроением симпатии к эсерам, сказал то, что сам думал о тактике своей рабочей партии:

— Сперва мы будем организовывать стачки, демонстрации, да сыпать по заводам прокламации. Потом начнем дубасить на улицах полицию, начнутся бунты и восстания, А затем — все на улицу. Министров и генералов всенародно на фонари. Сцапаем Николашку, произведем ему «секим-башка». А когда у него на кишке повесим последнего богача и жандарма, установим свою диктатуру и скажем: готово. Пожалуйте к нам со всех звезд в гости, господа марсиане!

Все рассмеялись.

— Скоро ли это будет? —мечтательно спросил Семен.

Матвей сделался серьезнее.

— Товарищи! Давайте, во-первых, сегодня по поводу убийства, произведенного во имя рабочей революции и по поводу первой демонстрации в Питере похулиганим как следует целый день. Во-вторых, так как мы делаемся уже молодыми людьми, — моя сестра на год старше меня даже выходит уже замуж — закатим себе мальчишник. Поставим крест на том, что мы являемся сегодня последний день недомерками какими-то, а впредь будем настоящими пролетарскими парнями. В-третьих, пока еще не раскисло наше кавалерское знакомство, благодаря которому мы сдружились, давайте, товарищи, дадим друг другу торжественное обещание, что всю жизнь мы отдадим войне со всякой сволочью, которая господствует над рабочими. Давайте дадим себе и друг другу зарок, что мы, мальчишки, доживем-таки до того, что заставим скрежетать зубами буржуев, а царя — посидеть в той чижевке, где сидят сейчас наши самые энергичные товарищи. Давайте, если нам это не удастся, и если мы увидим лет через пять, что никакая горячка не подымет на ноги весь пролетариат, давайте тогда, вместо того, чтобы зря коптеть свет, и задыхаться от эксплоатации, возьмем и какому-нибудь ненавистному душегубу своими зубами перегрызем горло. Но давайте прежде попробуем раскачать наш родной рабочий класс организованно. Кто, товарищи, за это?

Я, — вскочил первый, со сжатыми кулаками, самый младший среди собравшихся, Сигизмунд.

—Я, — мрачно присоединился Анатолий Сабинин.

— Я, — с беззаботной медлительной улыбкой, радуясь общему единству, сказал Семен.

— И я, поднял кулак перед собою Матвей. —Лучше сдохну, чем отступлюсь от борьбы с капитализмом.

И когда все эти четыре «я» прозвучали, товарищи сразу все поднялись с мест.

Они все кипели возбуждением и им хотелось что-нибудь натворить сегодня.

— Идемте куда-нибудь искать приключений, — предложил Матвей. —Хочется или побить кому-нибудь морду, или, если не это, то хоть сжечь стог сена в околице,

Приятели высыпали из квартиры, прощаясь с хлопотавшими в кухне матерью и сестрой Матвея. Они направились в город полотном железной дороги, минуя станицу. Все они были в буйном настроении. Поэтому уже дорогой, подбирая с оттаявшего полотна осколки щебня, они начали метать камни, по птицам на телеграфных столбах и проволоке. Затем затронули шедших в одном направлении с ними двух цыганок и позубоскалили с ними, наконец, пройдя пустырь и войдя в город в той части, где он трактирными улицами и рядами постоялых дворов приближался к станице, собирались уже остепениться.

Вдруг Матвей, с некоторого времени наблюдавший проезд отряда собакодавов, вылавливавших специально приспособленными мешками на длинных шестах и сетками на обручах бродячих дворняг и сажавших их в большую клетку на телеге, что-то надумал и, сдерживая готовый вырваться смех, посмотрел на товарищей.

Семен заметил возбуждение приятеля.

— Вот живодеры! Во имя царских именин всю собачню хотят передушить — сказал Матвей, смеясь и следя за двумя чернорабочими, бегавшими впереди телеги со своими ловушками за каким-то костлявым, но увертливым кобелем, в то время как их товарищ, сидя на высоких козлах, погонял городскую клячу, уныло тащившую клетку с несколькими десятками четвероногих пленников.

— Тебе собак жалко стало? — спросил Анатолий.

— Нет... Я думаю другое. Что, если мы по случаю нашего мальчишника объявим всей пленной стае манифест и дадим жертвам насилия Городской Управы свободу?

И Матвей указал на решетчатую дверь, за которой метались в животном страхе, просовывая наружу лапы и головы, пойманные псы.

— Выпустить собак?

— Да.

Товарищи взглянули на Матвея, потом на телегу и прыснули... Хотели сдержаться, но прыснули еще сильнее.

Семен Айзман, будучи не в силах итти, остановился и схватился за живот.

Сигизмунд, не зная еще шутит Матвей или серьезно предполагает устроить собачий ералаш, изумленно посмотрел на всех.

— Не попадет нам? — спросил он.

Но угрюмый Сабинин уже осматривался по улице, оценивая возможность выполнить безнаказанно проект Матвея.

— Давайте! —спокойно приготовился он действовать, как-будто собирался распространить сотню прокламаций на Кавалерке. —Дверь на простой щеколде. Вы идите вперед, как-будто не обращаете ни на что внимания, а я открою и догоню вас.

И, оглянувшись, он юркнул к телеге.

— Не оглядывайтесь, идемте! — скомандовал Матвей, — сейчас будет дело.

Друзья ускорили шаг и очутились впереди телеги, после чего пошли несколько ровнее.

Через минуту к ним присоединился Анатолий.

— Ну, что? —спросил с любопытством Матвей.

— Открыл. Один кобель чуть было за руку не цапнул.

Сейчас загудят.

И не успел он кончить, как раздался крик.

— Ратуйте, караул!

В ту же секунду вся улица огласилась неистовым лаем и паническими возгласами.

Навстречу телеге, прекратив погоню за кобелем, бросились капканщики. Прежде чем Матвей и его друзья успели обернуться, едва не свалив их с ног, промчалось несколько псов.

Безумствующие мастеровые, взвыв от восторга, прижались к стене какого-то дома и посмотрели назад.

Вот один из капканщиков, растерявшись от того, что произошло, хотел было броситься перед самой телегой на одну из выбежавших собак, чтобы хоть этим поправить дело. Но в ту же секунду несколько других вылетевших псов сбили его с ног, и он на корячках стал подбираться к упавшей с головы шапке. Одна перепуганная на смерть торговка сластями на углу с одним мешком выскочила на середину улицы, а содержимое ее лотка рассыпалось по тротуару.

Сидевший на козлах погонщик клячи прицелился было из-за угла телеги захлопнуть дверь клетки, но сейчас же боязливо отодвинулся и махнул рукой.

Все трое рабочих, наконец, сошлись в задок телеги, откуда убежали собаки и начали горячо спорить, оглашая воздух трехъ-этажной словесностью и упрекая друг друга в непринятии мер.

- Ну, браво! —сказал Матвей. —Теперь подерутся. Идемте дальше. Молодец Анатолий, не задумываясь, на всей улице переполох поднял.

— Собачий спаситель! — засмеялся Семен.

Анатолий с засунутыми в карманы руками спокойно шагал рядом с товарищами.

— Если бы так арестантов из тюрьмы... Вот мокренько

стало бы от буржуев, —высказал мечту Сигизмунд.

— Размечтался, Мунчик! Обожди, дружок, обойдемся и без арестантов... Сами еще лучше с ними справимся.

— Куда пойдем? —спросил Сабинин, когда компания оказалась вблизи главных улиц. —Может-быть, в Нахичевань зашагаем?

— Если деньги есть, пойдемте в театр сегодня, —предложил Семен, —Там опера.

— Опера? — с сомнением протянул Сабинин. Я один раз попробовал пойти на оперу, и довольно. Больше, извините, не ходок туда.

— И я тоже, —сказал Сигизмунд.

Матвей и Семен вопросительно взглянули на своих младших товарищей.

— Почему?

— Я в будни один раз пошел туда, — сказал Сигизмунд, — а пред этим таскал дома уголь в сарай; вывозился. Мне билет продали, а в театр билетер не пускает. «Такие собирают подаянки, а не по театрам ходят. Соберите на костюм себе». И начал с публикою зубоскалить насчет меня. От стыда едва выскочил оттуда.

— Сволочь! — выругался Матвей, —Буржуй тебе в морду наплевать может, а ты с ним в один театр войти не смей. Владыки!

— А я, —в свою очередь рассказал Сабинин, — купил раз на галерку билет, но билетер куда-то от двери отошел, а я по ошибке попал в партер. На меня там все уставились: «Жулик, жулик», а капельдинер посмотрел билет и выставил. Тоже все сверху, как Сигизмунда, биноклями провожают, пальцами тычут. После этого Васька Перелешин в театральной электричке стал работать, и хотел меня зайцем провесть, но я закаялся навсегда.

— Хоть бы раз буржуев самих разогнать из театра, как-нибудь, — сказал Семен.

— А можно! —задумчиво сказал Матвей.

— Как?

— Придется в хулиганов превратиться.

— Ну, страсти! Нас и так считают хулиганами.

— Твой приятель, этот с электрички, может провесть нас в театр перед началом спектакля, Анатолий? —спросил Матвей Сабинина.

— Проведет и еще поможет сделать, что нужно.

— Он там сейчас?

— Обязательно. Перед спектаклем электротехник и он раньше всех приходят.

— Ну, это нам и нужно. Нужно забраться сейчас, пока там никого нет, в театр. В театре в каждой ложе, перед каждым креслом давайте напишем наши изречения в честь буржуев. Заборные двухстишия и четверостишия. Знает кто-нибудь из вас подходящие?

Семен залился: —Еще бы!

Анатолий и Сигизмунд, хмыкнули и кивнули головой.

— Здорово!

— А потом? — спросил Семен.

— А потом буржуи разгонятся в ложи и приготовятся делать оценку оперы и выражать благородные мысли, и споткнутся об нашу литературу.

— Ну и благородство получится!

— Разбегутся черти..

— Или позовут режиссера да скандал сочинят.

— Посмотрим, что будет, — сказал Матвей. Идите и орудуйте, Сигизмунд с Анатолием, а мы с Семеном на бульваре вас обождем. Всем не имеет смысла итти. Потом пойдем на спектакль.

— А ты напиши, Матвей, несколько изречений позабористей; я мало знаю, — сказал Сигизмунд.

Матвей вырвал из записной книжки пару листов и, смеясь, начал вспоминать специфические произведения.

— Мелу и угля вы достанете? — спросил он отправляющихся, кончив запись.

— Найдем!

Компания разделилась. Сигизмунд и Анатолий пошли в театр, а Матвей и Семен завернули за угол, прошли несколько раз среди других гуляющих по главной улице и, выждав достаточно времени, вышли на бульвары.

Через четверть часа возвратились уходившие дебоширы.

— Ну, что? —спросил Матвей, видя, однако, и сам, что на каждом из возвратившихся еще белеют остатки мела на куртках — следы вытирания рук.

— Все сделано!

— Не артачился Перелешка? Провел?

— Нет! Мелу не хватило, так он еще из кладовки принес кусок и помогал нам.

— Хорошо! Счистите мел на себе. Кто знает, сколько сейчас времени?

— Половина восьмого, возле театра я видел.

— Через полчаса начало спектакля. Через двадцать минут мы можем итти в театр. Пойдем все четверо, и если какому-нибудь крокодилу там не понравятся Анатолиевы сапоги или мои штиблеты, то мы поднимем все вместе такой разговор, что они согласятся лучше для нас одних сыграть оперу, только не заводить с нами дела. Давайте закурим теперь. Кто хочет курить?

— Я, — сказал Сигизмунд.

— И я, —отозвался Семен.

Сабинин покачал головой. — Не хочу привыкать..

Покурив и побалаганив четверть часа, компания направилась в театр.

Матвей, зная, что билетов на галерку не купить, решил разориться на балкон, но в театр все-таки попасть. Он на сегодняшние дебоши собирался растранжирить весь свой аванс, полученный в субботу из конторы.

Вмешавшись в толпу «чистой» публики, которая проталкивалась ко входам, парни более или менее незаметно проскользнули наверх. Здесь, когда они заняли места, на них могли бы обратить внимание только ближайшие соседи, но для этого был скрыт главный повод, ибо не было видно ни больших братниных сапог Сабинина ни просивших каши штиблет Матвея, быстро спрятанных ими под скамьями.

Театр заполнялся. Галерка и балкон уже гудели. Партер запестрел платьями, заблистал лысинами и, подобно цветнику с распускающимися в апреле бутонами, покрылся дамскими шляпами и шарфами.

— Смотрите: вон, вон, в левом углу третьего яруса садятся, —шептал Анатолию Сигизмунд. —Там написано.

— Читают! —воскликнул Сабинин.

— Отвернулись, не нравится... Спорят.

— Уходят, —воскликнул, сдерживая дыхание, Матвей.

— Ха-ха-ха!

— А вон компания в литере, смотрите: пять человек, две девочки и все вместе читают и хохочут. Вот животные!

— Это выродок один, Переделенков, — узнал вдруг Матвей. —Это такой, что не уйдет. Он сам наизусть больше знает.

— Верно. Стирают платком, зовут капельдинера.

— Еще смотрите: в первом ярусе, в первом ярусе!

— Ха-ха-ха,

— Девица закатила пощечину франту.

— За что это она его?

— Разбирай теперь за что...

— Ха-ха-ха. И деваха, видно, грамотная.

— Ну натворили, ребят. Садятся. Звонок. Тише.

Раздался третий звонок. Во время первого акта «Гугенотов» администрация театра вероятно уже узнала о том, что в ложах на самых видных местах руками каких-то безобразников сделаны циничнейшие заборные надписи. Мужчины, наткнувшись на них, испуганно оборачивались и, не имея возможности не видеть неприличных изречений, за редкими исключениями, уводили своих дам. Полицмейстер, явившийся в ложу во время первого действия с женой и знакомыми, вызвал в ложу директора театра.

Во время первого антракта капельдинеры начали обход опустевших лож и тряпками старались стереть со стенок мел и цветной карандаш, который пустил, как оказалось, в ход Сигизмунд. Но публика в ложи уже больше не возвращалась. «Гугеноты» проходили в отсутствии буржуазных сливок города.

Четверо кавалерцев ликовали свою победу и слушали артистов. Смотрели пьесу. Они ни на одну секунду не тронулись со своих мест и поднялись только когда опустился занавес.

— Хорошие ребята были эти гугеноты. Жалко, что их расколотили, — сказал Сабиненок, когда друзья после ярких картин оперы очутились в ночных потемках улицы.

— Да, ничего драчуны. В нашу бы организацию таких хоть немного, — поддержал Семен.

— Ну, а что теперь будем делать? — спросил Сигизмунд.

— Проводим Сигизмунда домой и будем расходиться, — сказал Матвей.

Но когда компания переходила снова окраины, направляясь к квартире Сигизмунда, молодежь не утерпела, чтобы не проделать еще одного номера в довершение всех сегодняшних похождений. На одной из привокзальных улиц, по которой шли друзья, помещались казенная винная лавка по одну сторону улицы и трактир санкт-петербургского кухмистера Романова — по другую. Символическое совпадение в надписях вывесок уже давно привлекало к себе внимания Сабинина и он обратил на него внимание всех товарищей. Искушение оказалось слишком сильным, чтобы ребята не вздумали еще немного почудить.

— А ну, Мунчик, стань там на углу на «стрему» и говори, когда будет итти кто-нибудь, — распорядился Матвей.

Вслед за тем он осмотрел сперва одну вывеску, а потом другую. Они находились немного выше его роста. Он осмотрелся и увидел возле одних ворот скамью.

— Тащи, Семен, вот ту скамью, — скомандовал он.— Помогай ему, Сабинин, снимайте ту вывеску, а я эту. Они на пустяшной проволоке.

Через пять минут вывески были сняты, а еще через четверть часа приспособлены над дверями, но каждая на новом месте. Над трактиром теперь значилось: «Казенная винная лавка № 129», над казенной лавкой: «Трактир санкт-петербургского кухмистера Романова».

Улица была мертва.

Все время, пока возились спешившие и запыхавшиеся мастеровые, на ней не тявкнула ни одна собака. Маячивший возле лавочки одинокий фонарь Сабинин потушил с самого начала.

— На место скамейку! — еще раз распорядился Матвей.— Айда теперь домой, объявил он, когда и это было готово.— На следующей улице квартира Сигизмунда. Я еще провожу Семена, а вы, Толя и Мунчик, идите. До свидания!

— До свидания, братишка! До свидания!

— Спасибо за веселый день!

— Спасибо, Мотечка, за компанию!

* *

*

Между тем атмосфера в мастерских сгущалась. В кузне Стразов расчитал Закадыку, к которому не переставал придираться со времени столкновения с ним по поводу рукавиц, и сделал предупредительный выговор Склярову, что означало близкое увольнение и этого патриарха кузницы. В котельном цехе мастер беспрестанными штрафами и придирками довел рабочих до того, что в него вечером, когда он сидел в конторе, кто-то запустил гайкой через окно.

Через несколько дней, проходя по этому цеху в оглушающем шуме склепываемых полос котельного железа, Матвей вдруг наткнулся на знакомого как-будто молодого человека, разогревавшего для одной артели мастеров заклепки. Остановил и тот свой недоумевающий взгляд на Матвея.

— Петька-музыкант? — воскликнул вдруг обрадованный мастеровой.

— Мотька... Матвей?

— Ты где же пропадал все время, брат, что тебя не видно было, — изумился Матвей, сердечно пожимая руку товарищу.

— Я... Таскался, брат, по монастырям. Был послушником. Сходил с ума и думал живым на небо попасть, пока не знал, как спасаются монахи.

— Ну и узнал теперь?

— Вполне. Возратился, поступил недавно, буду работать и присосежусь опять к вашей кавалерской компании.

— Да ведь и Сабинин на-днях поступил в мастерские. Его брат работает в сборном, а его взяли в механический.

— Я видел его вчера. Он рассказал мне все. — Петр оглянулся и понизил голос. — Вы социал-демократами все сделались. Я тоже вошел в кружок, у нас. в котельном цехе!

— Значит у вас тут не спит публика; много в кружке народу?

— Пять человек.

— Хорошо. Если во всех цехах хоть по кружку есть, то, брат, комитету нашему нужно уже не листочки разбрасывать, а собрать все кружки и закатить что-нибудь такое, чтобы все вверх дном стало...

— Ничего, дождемся и этого... Ну ладно... Хорошо, что ты не отстаешь от нас. В воскресенье сойдемся вместе поболтать немного у Сабинина.

— Идет. Приходи после обеда к нему. — Хорошо.

Матвей отправился к себе в цех. Здесь к нему зашел Михайлов и на секунду остановился, чтобы шепнуть ему:

— Зайдешь сегодня к Гущину: завтра нужно будет распространить прокламации; а затем предупреди всю свою публику, чтобы вечером все собирались на Садовую, комитет хочет выступить с демонстрацией.

Матвей, весь затрепетав от радостного волнения, но не подавая вида, насколько его взволновало сообщение о готовящемся выступлении, кивнул головой. В то же время он продолжал смотреть под молот, чтобы вернее бить и только вынул из кармана папиросу, скрыть нервную приподнятость.

Михайлов появился, шепнул распоряжение о демонстрации и исчез, не дав Матвею даже спросить о чем бы то ни было.

Выждав удобное время, Матвей пошел к товарищам, которых он знал в качестве членов разных кружков. Всех их он предупредил о том, чтобы они в субботу не расходились, так как нужно будет после работы пойти вместе.

Пару следующих дней Матвей провел в нетерпеливейшем ожидании субботы.

Он, однако, не дождался демонстрации ..

Положение Матвея в кузнечном цехе уже давно стало рискованным, в особенности после того, как стало известно, что он является проводником социал-демократического влияния среди мастеровых цеха. Его спасала до сих пор только его молодость. Никому со стороны не могло прийти в голову, что организатором какой бы то ни было крамолы может являться неопределившийся на вид юнец, кажется ни о чем больше не могший и думать, как только о том, чтобы ему поскорее кончить срок ученичества и начать получать соответствующее жалование.

С одной стороны, ежедневно, как только раздавался гудок на обед, все рабочие видели его среди юнцов и ребят, крутящимся по нескольку минут возле каждой торговки за воротами, и выкраивающим себе за пятак или даже за три копейки что-нибудь вместо обеда, а с другой— надо было его представить себе в виде посланца партии, которая начинала овладевать всеми промыслами пролетариата.

Одно с другим не вязалось.

У Матвея чуть только начали пробиваться усики. У него было почти всегда плутовски или ехидно-смеющееся и улыбающееся из-за каждого пустяка лицо «своего парня», типичного „фартового“. Кто же мог заподозрить, что он целую треть кузницы неустанно агитирует, заводя в одиночку с нетронутыми кузнецами разговоры?

Но по мере того, как прокламации в кузне стали появляться все чаще и чаще, а вместе с тем яснее становились и другие признаки подполья, все стали осматриваться, ища источника заразы, и обнаружение деятельности Матвея стало зависеть теперь от любой мелкой случайности. На нем стали уже останавливаться, когда пробовали перебирать, кто это в кузне орудует. Одни стали бояться за Матвея, другие —подстерегать, и Матвей скоро это почувствовал.

К нему вдруг подошел однажды Моргай, который тоже что-то заподозрил.

— Матвей, в электрическом арестовали какого-то Ставского, смотри, брат, и с тобой тоже будет!

Матвей принял удивленный вид.

— А что, я разве жульничаю или медь таскаю из мастерских?

— Нет, бунтовщики хуже громил. Они такого наделают, что мы и без работы будем, и морду нам набьют, и волчьим билетом из-за них тебя наградят... Сам себя за локоть готов будешь кусать, да не достанешь. Смотри, Мотька, не заводи знакомства с этой социалией, — пожалей мать и сестру. И меня из-за тебя загонят куда Макар телят не гонял, а у меня дети; и ты сам молодой человек, тебе еще пожить надо... Они, брат, глаза отводить умеют!

Моргаевой особенностью было то, что у него не было царя в голове. Кто-то нагнал панику на глупого детину-рессорщика. И вот, перетрусив, он пришел прежде всего к тому, кто мог быть причиной всех его воображаемых несчастий. А между тем, будучи скандалистом и дебоширом и получая за каторжную работу заработок, на который только впроголодь жила его семья, горлопан опекун Матвея не вошел бы разве в аппетит, если бы увидел силу на стороне «социалии»?

Но Моргай, хотя и пролетарий до мозга костей, был кроме прочих достоинств, болтуном, способным от страха наговорить на самого себя любому ближнему, который захотел бы от него что-нибудь узнать.

Поэтому Матвей даже не подал вида, что его заставили насторожиться предостережения его беспокойного покровителя. Он ответил:

— Что же, разве я дурак, что буду знакомиться с анчутками, которые глаза отводят. Я даже не знал, что такая «социалия» есть на свете. Еще сделают так, что я познакомлю их с сестрой и матерью, а они и натворят что-нибудь. Нет уже, извините пожалуста. Я не забулдыга какой-нибудь и не дворянчик, чтобы надуть меня...

— То-то же, смотри, Матвей.

— Будьте спокойны, Евдоким Мартынович.

И успокоенный Евдоким Мартынович ушел с рассеянными сомнениями, провожаемый беззлобным смехом Матвея.

— Чудак же Моргай... Распояшется с «социалией»... Ну и балда несусветная!

После этого Матвей усилил было свою конспиративность, прекратив временно почти все подозрительные беседы и дискуссии с кузнецами, но сообщение о предположенной демонстрации и необходимость подготовки к ней заставили его забыть об этой осторожности.

Перед намечавшейся демонстрацией комитетом еще раз были выпущены листовки, а на другой день после их распространения Матвей был арестован.

Давно наблюдавший за ним молотобоец Бунге видел, что у Матвея есть прокламация, неосторожно оставленная мастеровым у себя про запас. Он донес об этом мастеру и жандармам, и когда Матвей шел с работы домой, его почти около самых мастерских задержали.