Казя теперь труп

Глава 17 Пары, бары, санитары

Усилиями Акакия Акакиевича состояние Тик-Тик удалось стабилизировать, но не улучшить. Все вместе они перенесли ее в комнату, повторяющую спальню Оленькиных родителей, поскольку там находилась самая широкая кровать в доме, – ни на что иное телеса бедняжки было не уложить.

Оленьку привели в чувство и проводили в ее комнату. Она попыталась сотворить для себя стакан воды, но внезапно не смогла. Гусар с готовностью сбегал за чашкой чая. Оленька сделала глоток и слабым голосом попросила оставить ее в покое, прибавив, что Калейдоскопом они могут пользоваться сколько угодно, хоть переселиться сюда всем миром и видоизменять на свое усмотрение.

Какака остался сторожить Тик-Тик, Гусар обосновался неподалеку от комнаты Оли на предмет дружеской помощи в случае экстренной необходимости. Остальные вернулись в зал и расселись за овальным столом. Милаш сказал:

– Может, следует сообщить руководству универа о состоянии Тик-Тик?

– И они немедленно вызовут санитаров и уволокут ее, как тетю Таню, навсегда в больницу, откуда нет возврата, – ответствовал Лекс. – Ни за что.

Зар промолчал. Квазар почесал костлявой рукой шевелюру, промычал нечто невнятное и потух. По виду Квазара всегда было легко понять, есть у него какие-либо идеи или нет: когда идей не было, он тух, когда они появлялись – зажигался. Никакой маскировки. Игрока в покер из него бы не получилось.

– Давайте обсудим, какие у нас есть улики, – вздохнул Милаш. – И еще. Я не пойму, что с Тик-Тик, почему так? Она же спокойно начала рассказывать, а потом вдруг такое. Ненормальная реакция. Лекс, что она тебе успела выдать, пока вы шли от деканата к ее комнате?

Лекс стал вспоминать. Память его никогда не подводила, поэтому он воспроизвел дословно:

– «Я! Они! Я! А они… Они все исчезли. Алинка заперта в подвале. А я сбежала».

– И это всё?

– Всё.

– Негусто…

– Остальное вы слышали от нее самой.

– Резюмирую остальное, – сказал педант Милаш. – Она поднялась к Алинке-Малинке, столкнулась с темнотой или Мглой, увидела, как Алина встала и пошла. Проводила ее до кафе. По дороге они никого не встретили. В кафе Алинка пошла к лестнице, ведущей на кухню, к месту, где ранее Лекс обнаружил печать с буквами. Далее за их спинами захлопали окна и двери. Тик-Тик обернулась и кого-то увидела. Кого – она так и не сказала. Однако очевидно вот что…

Все затаили дыхание, но Милаш молчал.

– Ну же?

– Погодите. Я вам не Шерлок Холмс и не Эркюль Пуаро! Мне подумать надо.

– Но ты сказал: «Очевидно вот что…»

Микулаш Бржиза повздыхал, покачал головой, подлил себе горячего улуна и продолжил:

– Не то чтобы очевидно, но предположительно…

– Что предположительно? Не тяни!

– Предположительно, начав описывать произошедшее, Тик-Тик припомнила нечто новое, отчего разволновалась и стала пухнуть. То есть она нам собиралась рассказать одно, пережитое и осмысленное, но внезапно припомнила новое, ужасное. Это ее и подкосило.

И он невозмутимо принялся потягивать чай, закусывая бисквитом. Количество бисквитов и печенек, как и чая, и варенья, все не уменьшалось: недостаток тут же восполнялся. Со сдубленными продуктами так никогда не происходило: их съел, так уж съел, выпил, так уж выпил.

– Может, ты и прав, – заметил Зар. – Но это ничего нам не дает.

– Это точно…

– Ой, какое число в реальном мире? Который час в реальном мире? – встрепенулся вдруг Лекс. – Случайно не пятница, тринадцатое? Нам нужно на пары к тринадцати часам.

Пары – это спаренные лекции. Милаш выпростал из кармана простенькие песочные часы и кивнул:

– Да, у нас основы Аристотелевой метафизики примерно через час. Пора выдвигаться.

– Мы вас за минуту доставим! – пообещали Зар и Квазар.

Милаш отказался:

– Честно говоря, я предпочел бы дойти до аудитории обычным ходом и не экспериментировать. Все эти топ-топы и хер-мохеры не для меня. В прошлый раз после топ-топа я проспал в своей могиле более года.

– Эх ты! Сюда-то ты спокойно притопал!

– Это ты «эх ты»! Будто не знаешь, что дорога обратно – дело куда более сложное. Нет-нет. Не буду рисковать.

– Я бы тоже пошел пешком, – согласился с ним Лекс. – Давайте зайдем за Гусаром и Оленькой и будем выдвигаться.

Гусар выразил готовность и немедленно к ним присоединился. Оленька же покачала головой:

– Ребята, я, наверное, пропущу лекцию. Не могу. Ничего страшного, я еще ни одну не пропускала, мне простят. Милаш, ты законспектируешь все, поделишься?

– Само собой, сделаю в лучшем виде! – пообещал Милаш.

Они вышли втроем, отложив разбор улик на потом: Милаш, Лекс и Гусар.

Университетский городок раскинулся «на пять поприщ в длину, на три в ширь-ширину и на две в смысл», как указывалось в официальном путеводителе. Относительно меры длины, именуемой «поприще», мнения ученых мужей расходились, причем сильно. Одни утверждали, что поприще – около двух сотен метров, вторые – что полтора километра. Отчего за все время существования городка никто так и не удосужился его измерить, было неясно, но ясно было вот что: сегодня он одного размера, а завтра кто-нибудь проявил новый дом или поле для гольфа – опс! – и параметры изменились. Центральная часть, впрочем, веками не перестраивалась.

– Уж точно не двести метров, – констатировал Лекс, когда они прошли около километра, но едва добрались до старинных особняков.

– Какое там! – согласился Гусар. – А метр – это сколько в верстах, подскажи, запамятовал… И я впервые вижу город, у которого нет никакого названия. Не дело это!

– Почему без названия? Городок при универе Йоки.

– Это не название…

Милаш брел, погруженный в свои мысли, и к беседе товарищей не прислушивался.

Центр города был плотной и однотипной застройки. Дома тут не видоизменялись, как часто можно было наблюдать на окраинах, поскольку их хозяевами были в основном преподаватели старой закалки, консерваторы и «ретрограды», как обозвал их Гусар. Бурый кирпич задавал настроение, вьющиеся вечнозеленые растения уходили корнями в землю, и ни одно из них не начиналось над крышами. Магазинчиков и лавочек не было вовсе, зато бары, трактиры и прочие подобного рода заведения наличествовали и по большей части пустовали. Обслуживали в них исключительно жителей городка и их гостей, причем последних – только в присутствии горожанина, который их пригласил. Впрочем, у наших студентов сейчас не было времени отвлекаться.

– Успеваем? – спросил Лекс.

– Вроде да, – Милаш не потрудился свериться с часами, однако шаг ускорил.

Наконец они добрались до самого старого корпуса общаги. От него уже было рукой подать. Корпус этот студенты меж собой называли Коровой за пятнистую окраску, появившуюся в незапамятные времена и не исчезающую даже после ремонтов.

– Стоп! – Лекс вдруг замер: его словно осенило.

– Что такое?

– Корова! Кажется, у нас есть еще одна улика. Я вспомнил. Мы с Тик-Тик в одно из первых посещений видели за домом тети Тани, в коровнике, тушу. Я еще отметил тогда, что вот мол, желание Тани сбылось, животное появилось, да подохло. Но где это видано, чтобы на Потустороньке кто-то дох? Истончиться, сгинуть, раззыбиться, порасти тьма-кустами – это да. Но там лежала палая туша.

– Запомни это, потом обсудим, мы опаздываем. – Милаш еще прибавил шагу.

Они не опоздали, ухитрившись обогнать профессора на лестнице и плюхнуться за парты за мгновение до начала.

Преподаватель истории основ ложной метафизики (одно название предмета чего стоит!) был тщедушен и откровенно некрасив; френологи могли бы использовать его асимметричный череп как образец глупости, косности, скупости и всех прочих недостатков человечьей природы. Он даже не был обаятелен – ровно до того момента, когда выдвигал вперед нижнюю челюсть и начинал говорить. Тут же все менялось, и перед слушателями возникал вдохновенный красавец, в которого можно влюбиться немедленно и навсегда. В его голосе могли звучать по отдельности альты, литавры, иерихонские трубы и симфонический оркестр в целом. Он мог петь басом, выть волком, сверчать сверчком и переходить на ультразвук. Каждая лекция являлась шедевром ораторского искусства. Он был греком по мужской линии и инуитом по материнской. Звали его Мельтиат Исаакиевич.

– Усúа, хю´ле, хэ архэ´ тэс кинэ´сэос и агатхо´н! – провозгласил он, едва переступив порог аудитории.

Милаш бросился строчить, у него получилось «усия, хюгге, хе-хе и ага, хтонь».

– Сущность! Материя! Начало движения! Благо! Так переводится с греческого эта чуждая вашему слуху «ага, хтонь!», как, моментально уловив самую суть этих слов, записал наш друг Микулаш Бржиза, – продолжил Мельтиат, мимоходом успев заглянуть в конспект сидящего прямо перед его носом Милаша.

Милаш немедленно почувствовал себя жалкой букашкой, однако это не помешало ему еще глубже погрузиться в гипнотическую ауру обаяшки-лектора.

– Сущность! Материя! Начало движения! Благо! – повторил Мельтиат, и его речь прозвенела над головами Лекса, Гусара и Милаша нежнейшей музыкой. – Запомните эти слова, они вам никогда более не понадобятся. Однако именно они были названы Аристотелем – Великим Аристотелем! – как четыре причины всего, и сделано это было им в третьей главе первой из четырнадцати книг «Метафизики».

Милаш напрягся и на сей раз записал верно: «Причин всего – четыре, книг – четырнадцать, глава – третья, том – первый».

– Сразу со всей ответственностью заявлю: Аристотель ошибался буквально во всем, и в причинах всего – особенно. Именно поэтому нет ни малипусенького смысла это запоминать. После смерти Аристотель изменил свое мнение, основал один из старейших на Потустороньке университетов и совсем недавно, буквально в прошлом веке, опубликовал новую версию своей «Метафизики», которую мы с вами будем изучать позже и отдельно, в рамках другого курса.

Препод уставился в потолок, и в наступившей тишине прозвучал мечтательный голос Гусара:

– Какая прелесть этот Аристотель! Я ничего не понял, но он просто душка.

Кто именно душка – Аристотель или Мельтиат, осталось невыясненным, поскольку Мельтиат прервал паузу неожиданным предложением:

– А сейчас, друзья мои, я приглашаю вас в бар!

Первокурсники дружно решили, что ослышались. Впрочем, не дружно: Милаш подумал, что эта фраза – продолжение лекции, и даже начал было выводить в тетрадке: «Приглашение в бар».

– Оу! Шарман! – Гусар готов был прослезиться; при жизни склонности к сантиментам он не испытывал, но теперь – другое дело.

– Мы всегда готовы выпить за Аристотеля! – с готовностью заулыбался Лекс.

– Аристотель заслуживает большего почтения, нежели кружка пива, – заметил Мельтиат. – А приглашаю я в бар вас не по этому поводу. У меня есть традиция: приглашать в бар новых студентов, как только на лекции остаются одни мужи. Не сочтите меня женоненавистником. Повернуться могло и иным образом, однако сложилось так. На всех предыдущих наших встречах присутствовало прекраснейшее создание, нежный цветок Оленька…

Гусар вздохнул.

– Сегодня она впервые пропустила занятие, я надеюсь, по уважительной и, безусловно, наиважнейшей причине. Но оставим это за кадром, личное неприкосновенное право каждого – посещать либо нет мои лекции. Итак, идем в бар! Незамедлительно!

Мельтиат широким жестом указал на дверь и вышел первым. Все потянулись за ним.

Профессор повел первокурсников не в университетский паб и не в городок, а к лифтам.

– Мы посетим небольшое заведение реального мира, – сообщил он. – Называется оно «Крафтира», там весьма атмосферно. Пара столов на небольшие компании в шесть персон – мы займем один из них, – несколько круглых столиков для двух-трех человек, бильярд… Вы там еще не были?

– Нам нельзя пересекаться с живыми, и в тесные помещения мы не заглядываем, – объяснил Милаш. – Лично я летать не умею, если что…

– Мы ни с кем не пересечемся, – пообещал Мельтиат. – На этот случай существуют печати. Мы займем пустой столик – в это время суток таковой найдется, ибо сейчас утро. Затем я замкну пространство и наложу временную личную печать.

Они вошли в лифт – в тот самый, в котором Лекс, Алинка-Малинка, Тик-Тик и Какака поднялись в Пущино в День открытых дверей.

– Скажите, а на печатях… – осторожно начал Лекс. – На них должны быть определенные символы или буквы?

– Бывают символы, бывают и буквы, – ответствовал профессор. – Главное, чтобы печать несла метафизический от-печат-ок того, кто ее ставил. Исключение составляют печати официальных контор. Вот, например, взять санитаров…

Они как раз приехали, Мельтиат Исаакиевич повернулся на мгновение спиной к остальным и только поэтому не заметил, сколь выразительно переглянулись первокурсники.

Они вышли на свежий воздух. Пущино блестело на солнце, было утро четырнадцатого мая, суббота.

– У санитаров две печати. Одна содержит всего две буквы и запечатывает пространство для неживых. Вторая даже и на печать не похожа, а мимикрирует под простой красный крест – это новшество, в прежние века было иначе. Но она надежно защищает охраняемое пространство от проникновения некоторых – подчеркиваю, некоторых, но не всех – живых людей. Эту печать, как и все, содержащие букву «О» – от латинского officium, то есть «официально», – могут поставить только представители официальных контор. То есть, если, например, наша славная Оленька захочет подготовить свою печать, ей придется придумать монограмму, в которой «О» будет совмещаться с любой другой буквой, но не стоять отдельно. Мы почти пришли!

– Профессор, а санитары могут использовать букву «О»? – поинтересовался Милаш.

– Безусловно, мой друг! Безусловно! Именно ее они и используют, как я уже сказал. – Мельтиат продиффундировал сквозь закрытую дверь «Крафтиры» и, дождавшись проникновения в паб остальных, добавил: – Санитары – представители официальной службы. И лучше держаться от них подальше. Но давайте выберем другую тему, а заодно и напитки!