Китайская головоломка [другой перевод]

ГЛАВА 4

Ремо был в наилучшей форме. Он мог видеть, как старик кореец внимательно разглядывал туалетную бумагу в поисках малейшей морщинки и, не найдя ни одной, взглянул на него в удивлении. Старик тренировал Ремо почти целый год после того, как в результате просчёта Ремо потерял форму.

Ремо не стал дожидаться комплимента, которого, впрочем, и не последовало. За семь лет тренировки комплименты были весьма редким явлением. Ремо оделся, предварительно сняв с себя костюм ниндзя, шорты, белую майку с мишенью на груди, и поверх этого натянул свободные брюки, спортивную рубашку зелёного цвета, влез в сандалии и причесал свои коротко подстриженные волосы. За последние семь лет он привык к своему новому лицу: высоко поднятым скулам, более правильной формы носу и чуть взбитым волосам. Он почти совсем забыл свой прежний образ, забыл, каким он был до того, как его заведомо ложно обвинили в убийстве, им не совершённом, приговорили к электрическому стулу, который почему-то не сработал, хотя все, исключая его нынешних работодателей, были уверены, что приговор привели в исполнение.

— Неплохо, — сказал Чиун.

Ремо даже заморгал от удивления. Комплимент? От Чиуна? Начиная с августа старик вёл себя странно, но похвала после того, как он столько раз не оправдывал надежд, звучала по крайней мере невероятно.

— Неплохо? — спросил Ремо.

— Для белого человека, чьё правительство достаточно глупо, чтобы признать Китай, — да.

— Пожалуйста, Чиун, не будем возвращаться к старому, — сказал Ремо в отчаянии. Дело было не в том, что Чиун презирал Америку, раз она признала красный Китай; просто Чиун презирал всех, кто признавал любой Китай.

Ремо не плакал, но чувствовал, как влага требовательно подступила к его глазам.

— Даже для корейца, маленький отец? — Он знал, что Чиуну нравилось, если он его так называл. Ремо впервые обратился к нему так в те далёкие времена, когда на его лбу и запястьях ещё не зажили ожоги от электродов; тогда Чиун резко отверг его. Возможно, причиной этому был его шутливый тон, возможно, Чиун сомневался в том, что Ремо выживет. Это происходило давно, тогда Ремо встретился с первыми людьми, поверившими в то, что он, будучи полицейским в Нью-Йорке, не застрелил того торговца наркотиками. Но он-то знал, что не убивал его. Это было какое-то сумасшествие. Священник, который дал ему последнее причастие с небольшой таблеткой на кресте, спросил, хочет он сохранить душу или задницу.

Таблетка во рту и последняя прогулка до электрического кресла, полное отключение сознания и последняя мысль о лживой надежде, которую внушают всем приговорённым к смерти. А затем последовало странное пробуждение. Вокруг стояли люди, знавшие, что он был казнён ложно, ибо именно они всё это подстроили. Такова была— реальная цена за его жизнь сироты, которая ничего не стоила. У Ремо не было родных или близких, вспоминать о нём было некому. Возможно, это было и частичной расплатой за его жестокие расправы с партизанами во Вьетнаме. Как выяснилось, за ним давно и внимательно наблюдали.

Итак, в тот день, проснувшись на госпитальной койке, он был поставлен перед выбором. Это был один из тех прекрасных шансов, которые могли привести его в неизвестное. К путешествиям, длиной в тысячу миль, к любовным приключениям в течение всей жизни, к большой философии — размышлениям о мире и смерти. Постепенно, ступенька за ступенькой.

Вот так организация «Кью», которая официально не существовала, заполучила в свои ряды несуществующего человека с новым лицом и новым образом мышления. Именно ум, а не тело, сделал Ремо Уильямса Ремо Уильямсом. Независимо от того, был ли он Ремо Кэбелл, Ремо Пелхэм или ещё каким-нибудь другим Ремо, которым он когда-то был. Они не могли изменить ни его голос, ни его мгновенную реакцию на своё имя. Но они меняли его душу, эти подонки. Незаметно, шаг за шагом. К тому же он сам помогал им в этом. Первый шаг он сделал как бы в шутку, а затем стал учиться у Чиуна всерьёз. Сейчас он испытывал к старому азиату такое уважение, какого не испытывал никогда в жизни ни к кому из своих знакомых. Его очень опечалило, что Чиун так не по-чиуновски болезненно среагировал на разговор о мире с Китаем. Не то чтобы Ремо был обеспокоен этим. Его приучили не придавать значения подобным вещам. Но в голове не укладывалось, как такой умный человек мог вести себя столь глупо. Хотя однажды этот же самый здравомыслящий человек сказал:

— В человеке всегда сохраняется склонность совершать глупости. Она живёт в нём с детства. Пытаться удержать её насильно — это форма заболевания. Постижение её корней — проявление мудрости. Отказаться от неё совершенно — означает смерть. Глупости являются первыми семенами нашей радости, а растения надо всегда поливать.

И вот в гостиничной комнате, спустя много лет после первого преподанного ему маленьким отцом урока мудрости, Ремо задал вопрос:

— Даже для корейца, маленький отец?

Он увидел улыбку на лице старика. Тот выждал некоторое время, а потом медленно произнёс:

— Для корейца? Чувствую, должен правдиво ответить: «Да».

Ремо стал нажимать дальше.

— Даже для девушки?

— У тебя слишком большие амбиции.

— Моё сердце устремлено в небо.

— Для секса ты годишься. Просто годишься.

— У тебя всё в порядке с горлом?

— Почему?

— Мне показалось, тебе трудно было выговорить это.

— Да, в самом деле.

— Для меня такая честь, маленький отец, быть твоим сыном.

— Кое-что ещё, — сказал Чиун. — Мужчина, который не может правильно извиняться, вообще не мужчина. Моё плохое настроение накануне объяснялось вот как: я боялся, что ты можешь повредить себе. Но ты спустился по стене великолепно. Хотя это и заняло девяносто семь секунд.

— Ты же, маленький отец, вскарабкался прямо замечательно. И значительно быстрее.

— Любой шмук, сынок, может выполнить идеальный подъём.

Чиун опять использовал еврейские выражения. Он научился им от пожилых еврейских дам. Ему нравилось с ними беседовать, обсуждая общие проблемы: предательство со стороны детей и вытекающие отсюда несчастья.

Самой последней из этих дам была госпожа Соломон. Они встречались ежедневно за завтраком в ресторане на берегу моря. Она неоднократно повторяла свой рассказ о том, как сын послал её па отдых в Сан-Хуан и абсолютно не звонил ей, хотя она весь первый месяц своего пребывания там ждала его звонков.

Чиун, в свою очередь, делился с ней своим: как его самый любимый сын пятьдесят лет тому назад совершил поступок, о котором даже сейчас стыдно говорить. Госпожа Соломон при этом в ужасе закрывала лицо руками, разделяя его горе. Она проделывала это уже на протяжении последних десяти дней. Чиуну всё ещё оставалось сообщить ей, что же такого ужасного натворил его сын.

«Счастье, что над этой парой пока никто не смеялся, — подумал Ремо. — А то могли бы от смеха надорвать животы».

Так продолжалось до тех пор, пока молодой пуэрториканский помощник официанта не вылил на госпожу Соломон соус, — она, видите ли, непочтительно выразилась о качестве принесённого ей мяса. Парнишка был чемпионом любительского бокса на острове и временно подрабатывал в гостинице в надежде стать профессионалом.

От этой мысли ему пришлось отказаться. Это случилось примерно тогда, когда он увидел надвигающуюся на него стену и летящее в море мясо.

Госпожа Соломон лично подала жалобу на молодого хулигана, который напал на примерного во всех отношениях пожилого мужчину. Чиун с невинным видом стоял в стороне, наблюдая, как санитары выносили с террасы находившегося без чувств юношу в карету «скорой помощи».

— Каким образом потерпевший напал на пожилого джентльмена? — допытывалась пуэрториканская полиция.

— Дотронувшись до него, — сказала госпожа Соломон.

Именно так она и думала. В конце концов, мистер Парк никак не мог перегнуться через стол и бросить юношу в стену. Ведь он был достаточно стар, даже чтобы быть её… ну, дядей.

— Я имею в виду, что этот молодой человек как-то странно всхлипнул, а следующее, что я заметила, ну, это моё впечатление, он как будто поцеловал стену, а затем упал вниз. Всё это выглядело очень странно. С ним всё будет в порядке?

— Он поправится, — сказал полицейский.

— Приятно слышать, — сказала госпожа Соломон. — Моему другу это доставит несомненное удовольствие.

Друг поклонился ей в своей обычной восточной манере. Госпожа Соломон пришла в восторг от любезности мужчины, который нёс на себе тяжесть ужасного поступка своего сына. Ремо был вынужден прочитать Чиуну ещё одну лекцию о поведении. Эти лекции повторялись всё чаще с того момента, когда президент объявил о своих планах — посетить красный Китай. Они сидели на пляже на фоне алеющего карибского неба, наблюдая, как оно становится серым, потом чернеет; и когда Ремо увидел, что они остались в одиночестве, он взял в руки горсть песка, позволил ему высыпаться сквозь пальцы и произнёс: «Маленький отец, нет человека, которого я бы уважал больше, чем тебя».

Чиун молчаливо восседал в своём белом одеянии, сосредоточенно вдыхая дневную порцию морского солёного ветра. Он ничего не ответил.

— Бывают моменты, которые причиняют мне боль, маленький отец, — сказал Ремо. — Ты не знаешь, на кого мы работаем. Я знаю. И, зная это, понимаю, насколько важно, чтобы мы не привлекали к себе внимания. Мне не известно, когда закончится период тренировки и когда нас разлучат. Но пока ты со мной… На наше счастье официантишка решил, что он просто поскользнулся. Нам опять-таки повезло, как и в прошлом месяце в Сан-Франциско. Но ведь ты сам мне говорил: удача уходит столь же быстро, как и приходит. Удача — это самая ненадёжная вещь на свете.

Волны размеренно набегали на берег. Становилось прохладно. Мягко и неразборчиво Чиун произнёс нечто, похожее на «квинч».

— Что? — спросил Ремо.

— Кветчер, — сказал Чиун.

— Я не знаю корейского, — не понял Ромо.

— Это не по-корейски, но в данном случае годится. Госпожа Соломон пользуется этим словом. Оно — существительное.

— Полагаю, ты хочешь, чтобы я спросил его значение.

— Разумеется, это необходимо. Ни одна вещь не может являться чем-то другим.

— Хорошо, Чиун. Что такое «кветчер»?

— Не уверен, что эго слово имеет свой эквивалент в английском языке.

— С каких это пор ты стал обучаться у раввинов?

— Это идиш, а не иврит.

— Я не собираюсь прослушивать тебя па роль скрипача на крыше.

— «Кветчер» это тот, кто жалуется, плачется и хнычет по малейшему поводу.

— Должно быть, это парнишка, который не сможет теперь ходить без костылей несколько месяцев.

— Этот официантишка уже никогда не будет таким нахальным. Я преподал ему бесценный урок.

— Это насчёт того, что он не имеет права возникать, ежели ты в плохом настроении?

— Нет, просто он должен уважать старших. Если бы молодые уважали пожилых, мир был бы гораздо спокойнее. Это всегда было одной из проблем цивилизации. Неуважение к возрасту.

— Ты подразумеваешь, что и я не должен разговаривать с тобой таким тоном?

— Ты слышишь то, что слышишь, а я говорю то, что хочу говорить. Именно это я пытаюсь тебе растолковать.

— Возможно, мне придётся прекратить тренировки из-за того, что произошло, — сказал Ремо.

— Ты будешь делать то, что ты будешь делать, а я буду делать то, что я буду делать.

— Но ты не станешь делать так, как поступил?

— Я приму во внимание твою нервозность по поводу этого пустяка.

— Если кто-то ищет приключений, то в них никогда нет недостатка.

Ремо в отчаянии заломил руки над головой. Непробиваемая тупость — это непробиваемая тупость.

Позднее раздался телефонный звонок. Возможно, это был просто сигнал об отмене готовности. Из десяти тревог в год Ремо фактически использовался один раз. А может, и меньше того.

— Да, — ответил Ремо.

— Сегодня в девять часов вечера в казино. Там будет ваша матушка, — сообщил голос. Затем раздался щелчок, свидетельствовавший о том, что трубку на том конце повесили.

— Какого чёрта? — высказался Ремо.

— Ты что-то произнёс?

— Я говорю, что кучка идиотов ведёт себя очень странно.

— Типично по-американски, — с удовольствием заметил Чиун.

Ремо воздержался от ответа.