Клад

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Встреча в таежной избушке с генеральным директором объединения не удовлетворила Табарова. И дело не в том, разумеется, что он уступил три партии в бильярд Кудайбергенову, игравшему личным кием. Размышления над итогами этой встречи привели Табарова к малозначительному выводу: руководитель краевых геологов чем-то озабочен, коль позвал на разговор в тайное прибежище. Выходит, не обошелся без такой встречи, если многие месяцы демонстративно не замечал, не пускал к себе. Пинал, будто щенка, скулящего под ногами.

«На какую сделку готов пойти со мною Кудайбергенов? — искал ответа доктор геологии. — Чем готов поступиться этот таежный медведь и обжора?»

С той встречи Табаров возвратился к себе в гостиницу измотанный ненужным занятием и обозленный. Кудай был в целом удовлетворен встречей гостя. Старший по возрасту нагловато прощупывал младшего, не желая так просто уступить приезжему человеку роль хозяина в этом районе. И директор, и ученый разошлись, зная, что главное сражение еще впереди… Судьба разведки будет решаться, видимо, не на коллегии министерства, а в партийных органах. Предстоит бескомпромиссная схватка. Каждый из них готовился к очередному раунду поединка. В гостинице Табаров листал свои записи.

Табаров перевернул страницу, потянулся к ручке. На предстоящей встрече в областном комитете ему придется говорить не об истории горнорудного дела на юго-востоке страны, а о завтрашнем дне обширного региона. Обком — не научный симпозиум, где можно излагать пространные гипотезы по тому или иному вопросу. Партийные руководители прежде всего практики, им требуется реальная раскладка возможностей: люди, полезные ископаемые, недра, гектары плодородных земель, города и малые деревеньки — все это должно быть сегодня, завтра, всегда. Каждый человек хочет верить в то, что он нужен людям, а общество заинтересовано в нем.

Табаров отодвинул от себя тетрадь в коленкоре. Взяв чистый листок, написал сверху: «Сто девяносто лет — десять миллионов тонн». Дважды подчеркнул. Цифры порождали в его голове вереницу мыслей. Давно хотелось посчитать взятое из глубин количество руды за время добычи, начиная с 1727 года, когда здесь впервые были обнаружены медные залежи. В геологическом фонде таких сведений предостаточно, имеются данные зарубежных концессионеров: сколько ими вложено в строительство средств, получено прибылей, извлечено руды вплоть до 1917 года. А сколько взято здесь после революции? Миллионы тонн! Надо уточнить…

Табаров размечтался. Его волновала близость открытия. Забегал по комнате, не замечая того, что рассуждает вслух:

— Я еще докажу вам, друзья-недруги! Запасы нетронутых руд перетянут добытое за два с половиной века! Когда назову цифру прогнозов, вы рот разинете от удивления! Лопнете от зависти: ходили по руде, сном-духом не ведали…

Ученый постоял у окна, определяя свою позицию в завтрашней схватке с противниками его теории. Главным в его кратком докладе будет не просьба продолжать разведку во что бы то ни стало, а сопоставление цифр: сколько залежей обнаружено и что поднято на поверхность. Пусть подумают местные специалисты, за кем идти.

Окна гостиницы выходили на реку. Взгляд ученого упал на спокойную поверхность воды. Река в этом месте, подпертая в нижнем течении плотиной, размашисто уходила вширь в пространный залив, напоминая морскую лагуну. Всю эту громаду подспудного течения влекло в глубокие бетонные ямы, где вращались лопасти турбин. По краям залива за ночь образовалась ржавая оторочка пены. Под легкой зыбью валки пены шевелились, покачивались и отплывали грязными клочьями в сторону.

Цвет воды в заливе менялся, становясь к середине дня все более темным. Изредка поверхность водоема освещалась прорвавшимися из-за туч золотистыми лучами.

С утра Табаров видел на реке одиночные фигурки рыболовов и любителей ранней прогулки. Люди сидели в лодках, вяло пошевеливая веслами, тихо удалялись, превращаясь в едва заметную точку на горизонте. Сейчас на реке было пустынно. Задерживалась где-то рейсовая «Ракета», приходящая сюда в девять тридцать. На другом берегу плоско раскинулись луга. В заречье паслось несколько светло-бурых коров. Ученый улыбнулся: вот истинная картина здешних мест — современный город с высокими каменными строениями, трамваем, потоками машин, с бетонными набережными, а за полоской воды — первобытная дикость с нетронутой падью и кедровой рощей. И вечный признак обитания — домашние животные… Все здесь выглядит незыблемым, установившимся в своих нечастых переменах от века… «А я приехал, чтобы совершить чуть не революцию в геологии! Убедить здешних «богов» в их неправоте, навязать свою волю, заставить не только жить, но и думать иначе!»

Виктора Николаевича нельзя было отнести к той категории людей, которые от одного взгляда на чарующий уголок природы теряли рассудок, становились сентиментальными. Всему свой час, в том ряду и очарованию. Если ты пришел в мир мужчиной, главное твое занятие — преобразование мира… Ученый присел к столу, начал быстро записывать тезисы выступления.

Вся жизнь Виктора Николаевича шла по одному, выработанному им самим раскладу. Произошло это в пору студенчества. Отведенный человеку недолгий век, по убеждению второкурсника Табарова, четко делился на три периода: до тридцати полагалось закончить институт и овладеть азбукой самостоятельной работы по избранной профессии. Азбукой, называл кандидатскую диссертацию. Второй период — до сорока, он считал наиболее трудоемким. За десять лет идущему в науку мужу надлежало сделать нечто значительное, обратить на себя внимание светил, не только получить звание доктора наук, но добиться признания сообщества ученых. Завершением этого периода должно стать избрание в члены-корреспонденты академии как минимум.

Возрастной предел последующим завоеваниям Табаров не устанавливал. Вступление в клан фундаторов науки открывало необозримое поле для личного вклада в исследование с большой буквы. Он должен совершить нечто такое, что раздвигало бы горизонт познания людьми окружающей среды в целом, подвигнуло бы общечеловеческий прогресс. На практике это означало: возглавить научную школу, стать руководителем одного из ведущих институтов, оказаться избранным в действительные члены академии…

В апреле этого года друзья и коллеги поздравили его с вступлением в пору «мужской зрелости», когда исполнилось сорок. Доктором он стал пять лет тому назад, раньше, чем достижение это виделось ему со студенческой скамьи. Выходит, первые два этапа восхождения покорились досрочно! Но все пять лет после защиты докторской Табаров упрямо шел к намеченной цели: накапливал материалы, сопоставлял работы других талантливых соискателей ученой степени, обобщал. Заодно формировал закономерности земных структур в некую собственную теорию. Условно он называл ее симметричной. С помощью изобретенного им метода ученый намеревался сделать переворот в геологической науке, снабдить нынешних разведчиков недр своей методикой ведения поиска.

Доктор наук вышел на исходный рубеж для атаки на сложившиеся и порядком надоевшие приемы разведки, которые, на его взгляд, уже тормозили весь фронт изысканий. Эрудиция и авторитет в своем деле у сорокалетнего теоретика были уже такими, что к нему без всякого смущения обращались за советом коллеги, начинавшие четвертью века раньше. В геологии он стал флагманом целого направления, именуемого металлогенией. В будущем его работы могут стать школой для нового поколения ученых. Однако вернемся к тому времени, когда Виктор Табаров лишь мечтал о подобной карьере.

В двадцать два года студента подстерегла первая опасность, едва не перечеркнувшая все его расчеты на будущее. Несмотря на честолюбивые планы и умение ограничивать себя в развлечениях, Виктор был юношей мечтательным, живым, способным серьезно увлечься. Мечты его охватывали мир от глубокого подземелья до немереных высот космоса. Правда, другие планеты его интересовали только как покорителя недр, не больше.

Итак, в жизнь юноши пришла, скажем точнее — ворвалась двадцать вторая весна… Непродолжительная сессия… Последний экзамен, прибавивший ему в зачетку еще одно «отлично»… В один из таких изнурительных по наполнению всякими событиями дней он, придя к себе в общежитие, прилег на койку и, смежив веки, подумывал о предстоящей практике с выездом в поле. Студента потревожил осторожный стук в дверь. Виктор вскочил на ноги и оказался нос к носу с однокурсницей Лидой Скворцовой.

— Входи, как раз о тебе думал, — проговорил Виктор, поправляя выбившийся из-под брюк край сорочки. С этой девушкой у него были отношения, которые деликатно можно назвать особыми. Умеющий держать себя в руках, Виктор всегда волновался при встрече с Лидой. Сейчас, похоже, все было наоборот. Лида присела у стола, несколько минут теребила в руках платочек, обмахнула зардевшееся лицо.

— Собираешься на практику?

— Да, ты угадала.

— Долго там пробудешь?

— Как всегда, до осени…

Небольшая пауза, вызванная напряжением в разговоре.

— Обо мне ты думал?

— Еще бы! — Виктор кинулся к ней, пытаясь обнять.

Лида вдруг отстранилась, не приняла его ласки.

— Витя, я плохо себя чувствую… У нас, наверное, будет ребенок.

— Обратись к врачу! — не задумываясь над услышанным, посоветовал Табаров.

— Я не шучу, Витек. Надо нам зарегистрироваться. Иначе… Не вынести позора…

Она опять вздохнула.

Табарова передернуло от этих слов. Он забегал из угла в угол, будто угодил на раскаленную сковороду.

— Лида, если сможешь, прости меня за ту глупость, когда я, выпив, приставал к тебе… Ты мне всегда нравилась, но… Какой из меня отец? Совсем не готов… Я собирался тебе сказать об этом и все почему-то откладывал. Надо было нам обоим проявить осторожность.

— Почему же ты не проявил осторожности? — Она смахнула со щеки слезинку. — Ну, ладно, сейчас не готов, это легко объяснимо для того, кто умеет лишь оправдывать свое поведение после. А когда ты будешь готовым воспитывать собственного ребенка?

— Позволь, о каком ребенке речь? Его еще нет и, возможно, не будет, а ты уже требуешь у меня ответа за его судьбу, воспитание, словно у законного мужа?!

Этот выкрик Виктора лишь ожесточил сокурсницу.

Голос Лиды вдруг стал сухим, отчетливым. Она еще быстрее заперебирала платочек в руках, ставший за время их разговора совсем влажным, и роняла слова, глядя в пол:

— Ладно, Табаров, посмотрим, что из всего этого выйдет…

Она, быть может, впервые за время их знакомства посмотрела на него вприщур, с презрением. Внезапные перемены в ней испугали Виктора. Ему тут же захотелось высказать ей всю правду как есть, какой бы она ни была горькой для обоих, а может уже и для троих, если Скворцова не послушается его совета избавиться от ребенка.

— Лида! — Виктор умоляюще скрестил на груди руки. — Нельзя мне сейчас и думать о семье. Два десятка лет понадобится для напряженной учебы, опытов, всевозможных исследований. У меня сейчас ни минуты свободной для себя. Какой из меня семьянин, подумай! Да, мы с тобою слишком разные… Ты — нежная, хрупкая, поэтичная… Ты будешь хорошей матерью ребенку, верной подругой мужу. Ты красивая, привыкла к поклонению. Я не воспитывал в себе достоинств мужа и отца, мой кумир не женщины, а наука. Да, я фанатик, что поделаешь? Извини, Лидочка, ты должна понять меня, если любишь…

— Но я же не матреха какая-нибудь, не ведающая что к чему! Я тоже собираюсь остаться в аспирантуре. Твоя мама помогла бы нам с малышом. Тем более она живет одна, души в тебе не чает! А я, может быть, в чем-то помогла бы тебе.

Из глаз ее снова сорвались две слезинки, побежали по бледным щекам вниз, упали на руку, крепко сжавшую платок.

— О какой помощи говоришь, если ты и сейчас не вдумываешься в мои слова, настаиваешь на своем?! — воскликнул Виктор в отчаянии. — Неужели ты не замечала наших аспирантов, поселившихся с женами и отпрысками в общежитии? Поженившись студентами, они не ведают теперь ни сна, ни отдыха, носятся с пузырьками да авоськами по магазинам, напрашиваются в грузчики на базах, чтобы заработать на хлеб внезапно появившимся иждивенцам. В непролазной нужде они давно забыли, что такое любовь и какими судьбами очутились в капкане, называемом семьей. Посмотри на Сергеевых… Саша превратился в ходячий скелет, несмотря на свои двадцать четыре, Катя в немытом переднике и с распатланными волосами, когда на кухне, выглядит старше своей матери… А ей чуть за двадцать… Во имя чего их страдания? Во имя нежных чувств? Силу их и красоту давно высосала нужда… А дальше будет не лучше! К тридцати язва желудка и покалывание в области сердца, к сорока инвалидность, равнодушие ко всему, развод из-за частых скандалов… Вот тебе готовый портрет иждивенца в науке, статиста, беспомощного служащего в какой-нибудь конторе. Жизнь ради прокормления кучки детей и озлобленной неудачами жены, лишившейся всяких иллюзий.

— Ладно, Табаров, — Лида поднялась, поправляя юбку. — Ты реалист, конечно. Иди в свою науку… Скажи лишь, как записать дитя после рождения? Я все же решила осчастливить тебя, буду рожать… А вдруг с наукой не повезет, хоть ребенок останется воспоминанием о молодых годах… Отцом тебя записывать? Или ты хочешь быть прочерком в метрике своего ребенка?

Табаров не мигая смотрел на Лиду, будто хотел удостовериться в серьезности ее слов. Кажется, она выносила ему приговор, с намеком на возможную неудачу в жизни? Ее всегда улыбчивые, широко распахнутые глаза смотрели на него с ненавистью. И они уже не казались ему столь голубыми.

Шагнул вслед, когда она поспешно направилась к двери.

— Лидочка, — окликнул он дрогнувшим голосом. — Мы сами еще дети! Зачем такая обуза?! Избавься от ребенка, и мы будем опять друзьями.

Скворцова обернулась и с размаху ударила его по щеке.

— Нет, нет! — закричала она. — Я не смогу этого сделать! Ты жестокий эгоист, только сейчас поняла.

— Ну, тогда поступай как знаешь! — отрезал Табаров, поглаживая левую щеку. — Каждому дорого свое! Тебе — ребенок, мне — мои идеалы!..

Лида ушла, но мысленные споры с нею продолжались еще долгие годы.

Временами Табаров был близок к тому, чтобы разыскать ее и признать свою вину. Однако мужская логика удерживала его от этого шага. Не логика даже, а успехи, которые неизменно сопутствовали точному расчету и будто покорялись его воле. «Вот защищу кандидатскую и потом съезжу к Лиде», — внушал себе. Но сразу после защиты его вдруг направили в интересную зарубежную командировку — по теме… «Вернусь из командировки, начну устраивать личную жизнь», успокаивал он свою совесть. Возвратился из дальней поездки с такими богатыми идеями и с головой окунулся в научные обоснования. А дальше ждали новые увлечения! Как ни странно, человек этот считал себя однолюбом, потому что ни одна из женщин ему больше не нравилась.

Будущее открывалось Виктору Николаевичу некоей осиянной солнцем горой, отчетливо вставшей на горизонте. Оно представлялось как восхождение на Олимп. Молодой науковец уже различал тропы к той вершине, знал, как и где ступить, чтобы ненароком не сорваться. Ему не казались острыми пики той горы, крутыми подходы к вершине. Он знал, где полагается обойти опасный выступ, где идти напрямую. С некоторых пор Табарову не чужды были приемы переползания на коленях…

Со студенческих лет Виктор Николаевич понимал: наука потребует от него полной отдачи, много лет придется напрягать себя в беспощадном труде. Лишь тогда его упорство будет вознаграждено, раскроются непростые подступы к таинствам постижения неизведанного.

Несмотря на несходство судеб, как думал Виктор Николаевич, Лида Скворцова оставалась для него не просто случайным эпизодом. Табаров умел без лишней спеси, взвешивая реальные факты, оценить вклад в его блестящую карьеру прямых и косвенных соучастников. Скворцовой он щедро отводил роль непрямой помощницы в задуманном. В той ситуации она могла сильно навредить ему, стипендиату, члену бюро комсомольского комитета, кандидату в аспирантуру. Но молодая женщина не сделала ничего плохого, пощадила его, виновника своих страданий, приняла все последствия за случайную близость на себя.

«Какая ты умница, Лидусь! — воскликнул он, узнав, что Скворцова еще до рождения ребенка оформила перевод и уехала в другой город. — Истинная женщина со всеми лучшими качествами. Как ты мне помогла своим гордым поступком!»

О ребенке он никогда не вспоминал, даже не знал: он или она появились на свет. Но в своей холостяцкой жизни не раз возвращался к мысли о несостоявшейся женитьбе. Если бы не случайная встреча в Томске, никогда бы не занесло его в рудный край! Тут не просто везение, а предначертание судьбы. Здесь наконец он применит в полном объеме свою теорию и посмеется над косным и неграмотным ведением дела местными практиками, работавшими вслепую. За такие упущения, как здесь, полагалось снимать погоны с генералов, а всяких «богов» и «боженят» как можно скорее спустить на оскверненную ими землю…

Итак, завтра на совещании в обкоме должна сработать предложенная Табаровым новая теория разведки.

Доктор наук заполнял тезисами доклада листок за листком, давно уже поняв, что увлекается подробностями. Часы показывали начало десятого, когда он почувствовал усталость. Прошелся к окну и обратно. «Не худо бы освежиться в реке, — подумал он. — Да и подкрепить силы…»

Виктор Николаевич не любил нарушать сложившегося режима. Сегодня он лишь кое-что переставил местами в распорядке дня: выпил чая, затем снял с вешалки полотенце, чтобы идти к излюбленному месту на пляже. Но остановился над листками своих записей.

— Прибавить фактов в начало! — приказал себе. — Ссылки на примеры из жизни всегда действуют больше, чем научные выкладки… Особенно если разговор идет не с теоретиками, а с теми, кто измеряет энтузиазм людей по результатам их деяний.

Табаров был из категории ученых, которые не только не уклонялись от схваток за свои идеи, а первыми шли в бой.

Ильяс Кудайбергенов не сидел сложа руки в ожидании, когда другие решат его судьбу. Излюбленным приемом у него была атака, ошеломляющий наскок на неугодного ему человека с целью остановить, если удастся, смять, обратить в бегство. Ко всему прочему Кудай любил действовать чужими руками, чтобы свои собственные держать незапятнанными. Услужливые руки для борьбы с недругами Ильяса всегда находились. Единомышленники или просто подручные ограждали своего шефа от опасного развития событий. На этот раз генеральному грозил поединок с доселе неизвестным врагом, тоже владеющим кое-какими приемами и способным на удары исподтишка…

Ильяс Мурзаевич, не ожидая приглашения, поехал в обком. Перемены к себе почувствовал еще в приемной: знакомая секретарша не смогла обеспечить Кудайбергенову скорой встречи с Актаевым. Пришлось посидеть. Торчать истуканом у запертых дверей Ильяс не привык. Сегодня Аннушку будто подменили. Поздоровалась, правда, приветливо, но, проговорив равнодушным голосом «Занят, ждите!», тут же опустилась на стул и принялась отстукивать на своей «Ятрани» букву за буквой. Время шло тоскливо и медленно. Раньше Ильяс Мурзаевич как-то не замечал, что пишущая машинка обладает таким громким стуком, будто мелкими молоточками бьет по темени. «Бедная Аннушка всю жизнь торчит возле этой тарахтелки, как она не сойдет с ума?» — удивлялся генеральный. Но женщина упорно продолжала свое занятие, совсем не замечая мучений ни своих, ни Ильяса.

Через полчаса из кабинета вышли несколько мужчин с папками в руках, все одеты в рабочие спецовки. У одного, смахивающего на прораба, даже припыленные сапоги, кое-как пообтертые щеткой у входа в здание. «Ну, вот, — рассуждал Кудайбергенов. — Еще одна новость. Нам, руководителям, полагается быть чуть не в парадном, когда идешь к старшему по положению, а этим можно и в спецовке… Несерьезно начинаешь, товарищ Актаев! Этакая игра во вседозволенность может обернуться тем, что тебе же самому подчиненные сядут на голову».

— Ильяс Мурзаевич, заходите, — прервал неприятные мысли голос секретарши.

— Спасибо, родная!

Актаев встретил его стоя. Он даже не вышел из-за стола, а лишь поднялся, протянув руку. Секретарь был рослый, плечистый, в движениях грубоват. Белая сорочка с расстегнутым воротником. Лицо открытое, в черных глазах молодой блеск.

— Извините, если пришлось ждать. Такой неотложный случай у строителей.

Только что закончившаяся встреча с управляющим трестом и его инженерами еще давала знать. Актаев, кажется, был угнетен предыдущим разговором. Вид его выражал озабоченность и недоумение. Однако через минуту он был готов выслушать генерального, приехавшего без предупреждения, на авось.

— Разыскал я нашего ученого гостя, — без обиняков начал Кудайбергенов. — Странный человек: никому не доложил о приезде, живет себе спокойненько в гостинице, регулярно на пляж похаживает, вбирает в себя прелести окружающей природы. А чем занят в настоящее время, и в институте не ведают…

Тронутые сединой кустистые брови Актаева дрогнули и сошлись в линию.

— Давайте, Ильяс Мурзаевич, ближе к делу.

— Я полагал, Ахмет Актаевич, что поведение этого человека, образ его жизни в какой-то мере и вас, партийцев, интересуют… Но пусть все это не так важно. Моя забота о другом. Хотелось бы знать, для чего понадобился вам Виктор Николаевич? Мы ведь с ним, не скрою, рассорились однажды. Уехал, стали забывать, как его величали, теперь вот снова объявился… Небось и обком побеспокоил. Неужели пожаловался?

Актаев ждал этих слов. Поднялся, открыл сейф, вернулся на свое место с тонкой красной папкой.

— Отнюдь не жалоба, Ильяс Мурзаевич… Дело посерьезнее.

Кудайбергенов смотрел на папку не отрывая глаз. Секретарь отлепил от сшитка несколько листов. Каждая страница пронумерована. В папке оказалась карта со схемами, сложенная вчетверо. На ней множество пометок черной тушью, выходящих на поля. Актаев, будто проверяя наличие ценных документов, тут же аккуратно разложил их на столе и глазами пересчитал. Лишь потом придвинул разрозненные листки к посетителю.

Опытный глаз генерального уловил мелькнувшее недовольство на лице секретаря. По-видимому, он проделывал все это нехотя или считал нынешнюю встречу с Ильясом преждевременной.

Записку Табарова Кудайбергенов читал не торопясь, долго, будто хотел заучить наизусть. Отдельные места он перечитывал, встряхивал могучей головой, вздыхал, думал… Он рассчитывал увидеть в докладной Виктора Николаевича желчную обиду на несговорчивого генерального за отказ от сотрудничества с институтом. На страницах письма ни жалоб, ни упреков. Перед Ильясом Мурзаевичем лежало научное обозрение рудного края, каким этот регион виделся знатоку недр на нынешний день и в недалеком будущем. Изложенное приезжим ученым было настолько логичным и доказательным, что главный противник табаровских методов разведки в первое время не нашел, что возразить, чем «крыть» его доводы. В завершение автор искал поддержки у обкома. О том же ученый просил в начале года и Ильяса Мурзаевича. Странно, Табаров не только не ругнул руководителя объединения, но ни одним словом не вспомнил о нем, будто Кудайбергенова и не существовало. Это воспринималось хуже, чем отборная ругань! Доктор наук ставил перед обкомом задачу совершенно неожиданную: он просил проверить его предположения о больших запасах руды во всем регионе. Работы должны вестись параллельно с геологами края, но по новой методике…

— Странно, — произнес Кудайбергенов, дойдя до последней страницы.

— Что вас удивляет? — спокойно спросил Актаев. — Вам ли неведомо: каждое письмо, поступившее к нам, полагается внимательно прочесть и определить значение. Зачем пренебрегать добрым советом людей или подсказкой, когда говорят о деле? А записка товарища Табарова имеет особый смысл. Или вы не уловили смысла?

Вопрос секретаря прозвучал как начавшаяся проверка. Ильяса удручало не письмо Табарова, а реакция на это послание в обкоме. С горькой усмешкой генеральный проговорил:

— Десять, двадцать лет подряд мы, оказывается, копались что слепые кроты в земле, впустую транжирили народные деньги, вели разведку без отдачи… Сотни образованных, опытных геологов работали на показуху… Все разведанные месторождения, сданные государственной комиссии, не больше чем потемкинские деревни… Треть века люди выдавали на-гора не сырье, а пустую породу… А он, истинный ученый, знаток недр и патриот, приехал и увидел нашу мышиную возню, решил тут же разоблачить нас как негодников… Объявляет себя всевидящим. Явился в рудный край будто Христос-спаситель. Неправедных покарать за их грехи, а праведных, иначе говоря, своих единомышленников, объявить апостолами… Так я, Ахмет Актаевич, понял эту странную записку?

Секретарь обкома молча собрал разбросанные Ильясом листки.

— Думаю, Ильяс Мурзаевич, вам придется еще раз читать записку профессора Табарова, но при лучшем состоянии духа. Вы не заметили главного: речь идет о катастрофическом оскудении рудных запасов. Разве можно об этом говорить с иронией? — почти возмутился Актаев.

— О, Ахмет-жан![46] — вздохнул Кудайбергенов. — Это старая песня. Ее здесь исполняли на разные голоса всякие гастролёры до приезда почтенного Табарова. А рудники выдавали сырье и будут выдавать!

Актаев, похоже, не воспринимал его доводов.

— Сами напросились на неприятный разговор, Илеке. А волноваться-то как раз не время. На завтрашнем заседании будут и горняки, все директора добычных комбинатов… Коль так случилось, что вы ознакомились с запиской Табарова заранее, я попрошу вас не вдаваться в излишнюю полемику со своими оппонентами. Для областного комитета важна суть дела. Нам сейчас нужно оценить проблему, своевременно развязать узел с нехваткой руды…

— Да о какой нехватке вы толкуете? — воскликнул генеральный, сердясь, будто его обвиняли в воровстве.

— Не одним днем живем, Илеке! — напомнил ему секретарь обкома. — Вот в чем соль.

В его голосе опять прозвучал неприятный холодок.

— Н-да… — крутнул толстой шеей Кудайбергенов, набычась. Он учился сдерживать себя, чего раньше с ним никогда не случалось.

— Зря вы так, Илеке, панически восприняли размышления ученого человека о судьбе нашего края. Обмен мнениями по такому серьезному вопросу, как запасы руды, никогда не лишнее занятие для деловых людей. Обкому полагается знать, чем мы располагаем на будущее? Выскажете друг другу претензии — ни у одной стороны от этого не убудет. А польза — возможна… Что у вас еще, Ильяс Мурзаевич… Извините, я тороплюсь, ждут на стройплощадке.

Однако генеральный не спешил уходить. Поднявшись из кресла, он вдруг сел опять и заговорил с привычным ему апломбом, словно излагал некий ультиматум:

— Завтра я едва ли смогу сказать об этом напрямик, не та обстановка, а сегодня мы с вами наедине, товарищ секретарь. И хочу со всей ответственностью предупредить вас… За тридцать три года руководства геологией края мне пришлось перевидеть множество всяких гастролеров от науки. Каждый из них, подобно Виктору Николаевичу, приезжал к нам с полным портфелем, случалось, с рюкзаком, наполненным проектами. И всяк на свой лад обещал открыть чуть не золотые горы. Они сыпали цифрами, развертывали карты, чертили схемы. Открывали нам на бумаге, конечно, такие залежи, о которых мы лишь мечтали, видели во сне. Повторяю: у них согласованные во всех инстанциях и одобренные компетентными людьми проекты. От одних имен и почетных званий доброхотов голова иной раз кружилась… Но Табаровы приходили и уходили! — повысил голос Ильяс. — Смею заверить: не последний в их ряду и Виктор Николаевич! Приедут другие искатели удачи. Не замедлят явиться! С еще более ошеломляющими предложениями услуг по наведению порядка на земле и под землей. Спрашивается: кто будет осуществлять эти веселые предначертания на бумаге? Вам, секретарю обкома, я не могу запретить поступать, как вы найдете нужным: обсуждать или не обсуждать состояние геологии в рудном крае… Но, как старший по возрасту и располагающий кое-какой практикой, должен предостеречь вас от опрометчивого шага, от излишней доверчивости приезжим людям, у которых зачастую лишь одна цель: покропать там-сям для вида, обстряпать в опоре на провинциалов свои делишки. Откукарекал на солидном уровне, а там хоть не рассветай. Сырье вы все равно спросите не с Табарова, а с меня. И сегодня, и завтра. И Кудайбергенов найдет это сырье в нужном количестве! Столько, сколько потребуется. А даренные нам меморандумы все лягут в архив!

На гладком, без единой морщинки лице Кудайбергенова появилось выражение самодовольства. Он откровенно ликовал: его не перебили, успел высказать все, с чем ехал сюда, о чем думал в последние дни.

Актаев молчал.

Ильяс Мурзаевич не понимал причины затянувшегося молчания секретаря. Он думал, что Ахмет Актаевич возмущен бестактностью посетителя. Ведь уже прозвучали слова о том, что пора покинуть кабинет. «Для чего и ради чего я так убиваюсь? — думал о себе Кудайбергенов. — Неделями маюсь по экспедициям! Кого я испугался? Какого-то, извините, кабинетного бумагомарателя? Перед государством я ни в чем не повинен. Награды, благодарности, премии, избрание в областной Совет! В конце концов, если бы я был нечестным человеком, присваивал чужое, давно бы о моих проделках люди засыпали высшие инстанции письмами. Сейчас всяк волен высказать свою обиду, написать вплоть до Верховного Совета. Зачем долго объясняться здесь, если меня даже не спрашивают?»

И все же он говорил, удерживая в кабинете более старшего по положению человека, который не скрывал, что спешит.

— Позвольте уж высказаться до конца, Ахмет-жан… Семь бед — один ответ!.. Я так понимаю нынешнюю ситуацию. Стоит ли партийным органам вмешиваться в наше хозяйство? Газета «Правда» не раз предупреждала местных партийных руководителей: не ослабляйте контроля, давайте дельные советы, помогайте исправить укоренившиеся ошибки… Требуйте от нас лучшей работы, нужного количества руды! А уж как мы будем выполнять — это наша забота. Для того и поставлены министерством.

— Вы кончили, Илеке?

— Да.

— Спасибо за советы! Уверяю вас: то, что вы заявили здесь, будет учтено. Но и вам хотел бы подсказать: еще раз надо хорошенько подумать, подготовить ваши соображения по этой записке. К какому бы решению ни пришли, должна быть польза делу… А теперь…

Он встал, протянул упревшему от собственных переживаний посетителю руку.

После ухода Кудайбергенова Актаев взглянул на часы. Ему казалось, что беседа затянулась часа на два. На самом деле она была короче. До выезда на стройплощадку оставалось с десяток минут. Время достаточное, чтобы убрать лишние бумаги со стола. Прежде всего сложил в папку листки Табарова. Заглянул в перекидной календарь, наткнулся на свои записи: «У Кудайбергенова три прозвища: одно из них «Кудай»… Есть и другие». Упрекнул себя в рассеянности: не успел спросить, что значит сокращенная подпись под документами?.. Неужели это правда?.. На минуту задумался: как можно насолить людям, чтобы они называли человека не по фамилии, а по кличке? Не зря говорили встарь: «На лошади захотел скакать до Луны…»

Предмет своего первого и единственного увлечения в юные годы Табаров повстречал опять много лет спустя. Произошло это, как бывает, случайно.

В Томске, издавна именуемом в литературе «Сибирским светочем», в старейшем научном центре, был созван очередной форум разведчиков недр. Съехались специалисты со всей страны. В число командированных на совещание попал и Виктор Николаевич.

Как-то во время перерыва между заседаниями он зашел в буфет выпить чашку кофе. Еще с порога заметил красивую женщину, которая удивленно посмотрела на него из-за столика, стоявшего в дальнем углу. Табаров рассеянно оглядел небольшое помещение, заполненное проголодавшимися коллегами. Нашлось местечко и ему, у входа. Он узнал в чуть располневшей женщине у окна Лидию Скворцову. Женщина тоже узнала его. Кажется, обрадовалась: лицо расплылось в улыбке, на щеках вспыхнул румянец.

Табарову казалось, что, задержись он в буфете еще минуту, Лида не вытерпела бы и бросилась к нему. Лицо Виктора Николаевича охватил жар. Почувствовав напряжение в правом виске, он прижал к уху ладонь и, как человек, виноватый в чем-то, медленно поплелся к дальнему столику.

— Здравствуйте, Лидия Сергеевна! — проговорил, не узнавая своего голоса.

Скворцова поднялась из-за стола, пока он пробирался к ней с прохода. Табарову вдруг стало невмоготу. Протянутая рука когда-то обнимала его за шею, гладила подбородок, вкрадчиво касалась волосатой груди… Сейчас эта рука жгла его ладонь, будто огнем… Подержал в своей руке, хотел и не решился поцеловать… Что поделаешь? Теперь она для него чужая.

— Рад тебя видеть! — сказал, присаживаясь на свободный стул. — По правде сказать, не ожидал здесь встретить. Откуда, какими судьбами?

— Привет! — теплым, домашним голосом ответила Лида. — Что будешь кушать?

Табаров не успел подумать, как возле столика оказался официант.

— Кофе, дружок! И даме тоже… — вкрадчиво оглядел Лиду сбоку.

— Ты все тот же, Табаров. Ничуть не изменился. — Женщина сдержанно улыбнулась. — Если бы рад был встрече, заказал шампанское… Ладно, шучу, не до того сейчас, — она посмотрела на часики. — Знаю, что скажешь в оправдание: в таком месте недосуг алкогольные напитки распивать. Вращаешься в высших слоях общества, среди светил, и разрешить себе даже малость боишься. Или только со мною?

Она вела себя свободно, даже мило. Непринужденно звенел голос. Часто смеялась, наблюдая за его растерянностью.

— Что поделаешь, если так устроен, — ответил ей в тон Виктор Николаевич. Он продолжал с интересом поглядывать на ее красивое, почти не тронутое увяданием лицо. В их негромком разговоре, пока пили кофе, все было таким мирным, будто расстались вчера и ненадолго. Откуда и слова брались.

— Лидочка, расскажи о себе! Как живешь, откуда приехала?

Скворцова не готовилась отвечать на его вопросы. Ее саму интересовало многое из прошлых лет Табарова. Она вдруг смолкла. Загадочно улыбалась, чуть нервничая, подпирая кулачками лицо, изучающе смотрела прямо в глаза Табарова.

— Хорошо выглядишь, — отметил Виктор Николаевич. Он не умел долго молчать, видя перед собою лицо другого человека. — Хочешь, правду скажу: не состарилась нисколько. Разве что на десять лет, не больше. Нет, нет, не комплименты говорю, сущая правда, рад…

Табаров и в самом деле не дал бы женщине, сидящей за одним столом с ним, сорока лет, если бы не знал о ее возрасте. Лицо Лиды по-прежнему свежо, глаза по-девичьи чисты, на губах не заметно следов помады. Лоб без морщин, кожа на шее совсем гладкая. В молодые годы у нее был удивительный взгляд, выдающий в человеке радость существования. Теперь во взгляде прибавилось черт необязательной взрослости, солидности. Она взирала на окружающих с чувством некоего превосходства, возможно, гордясь собою: вот, мол, сколько пережито, а я все та же. И это сознание сохранившейся красоты поддерживало в ней желанное для женщины чувство независимости. Другие приметы благополучия в облике и одежде Лиды подсказывали Табарову предположение о том, что она живет в достатке, пользуется доброй славой в своем кругу. И глаза ее, светящиеся изнутри, похожие на васильки, нисколько не изменились, остались прежними, запомнившимися Виктору Николаевичу навсегда. От них и сейчас исходил ласковый свет. Хрупкие золотистые лучики манили к себе, звали в свои таинственные глубины. Возможно, из-за этих глаз Лиды у Табарова возникало и тут же гасло и снова рождалось непонятное ему чувство зависти к кому-то другому.

— Сколько ты собираешься здесь быть? — спросила Лида через некоторое время.

— Завтра на вечернем заседании мне выступать с небольшим сообщением. Если достану билет, хотел бы улететь сразу после совещания.

— К чему такая спешка?

— А что мне здесь делать? Попусту убивать время не желаю. Изучать достопримечательности — не в моем вкусе. Памятники, музеи… Плохо запоминаю. Не лучше ли поскорее возвратиться к своим привычным заботам. — Он как бы поперхнулся собственными словами, догадавшись, что говорит совсем не то. — Впрочем, если ты предложишь что-нибудь дельное, подумаю, может быть, отложу выезд.

— На втором этаже принимают заказы на билеты, — с готовностью подсказала Лида. Голос ее был нарочито издевательским. — Зачем тебе здесь торчать лишний день!

— Не успели встретиться, уже язвишь, Лидочка, — слабо оборонялся Табаров. — А я тебе конкретное предложение хотел высказать. Не знаю вот, что ты на это скажешь?

— Чтобы жить отныне вместе… Не о том ли?

Она нехорошо засмеялась, и улыбка ее была холодной, мстительной.

Табаров как-то неуклюже посмотрел себе под ноги. «Ничего не забыто, — думал он. — И сейчас выпустила коготки».

— Удивительно! — заламывала она пальцы холеных рук. — Ты совсем не меняешься. Все тот же педант. Подсчитывать драгоценные минутки даже в воскресенье. Каждый шаг обдуман, каждое движение мысли рассчитано. Очень даже эффектно! Эх, Витя, Витя! В кого ты превратился! Оглянись на себя!

— Лида, перестань!

Чуть не сказал: «Что я тебе сделал, чтобы ты так грубо поучала меня на глазах у незнакомых?»

Хорошо, что удержался от возникшей между ними перепалки.

Выпил кофе, а во рту будто яд… Так тебе и надо, Табаров! Дернул черт за язык со своим предложением. Выбирай в другой раз слова, если разговариваешь с женщиной. Той самой, с которой что-то было в прошлом. Все равно что наступил на уснувшую в траве змею. Ясно было одно: эта смазливая дамочка еще не выбросила его из своего сердца. В каких то извилинах мозга горит, теплится надежда.

— Что? Неприятно тебе от моих колкостей? — не унималась Лида. — Переживешь, Табаров. Кожа у тебя толстая! И все же я рада встрече. Если бы не увиделись нынче, в следующем году объявила бы розыск. До того соскучилась по тебе! Ха, ха!.. А у тебя одно на уме — домой торопишься! Молоденькую жену одну в профессорской квартире оставил?

— Ну, насчет этого я перед тобой чист, как стеклышко, Лидок.

— Разве так? До сих пор один?.. Странно. А я-то все думы передумала: отмахнулся от меня ради другой, наврал с три короба. Нет, ты все же очень оригинальный человек, Табаров!

— Не больше, чем другие, — объяснил свои странности Виктор Николаевич.

Женщина настолько удивилась его сообщению о холостяцкой жизни, что эта новость отразилась на ее лице. Брови взмыли вверх, глаза расширились. С минуту она издавала односложные звуки, продолжая смотреть на первого своего мужчину как на музейный экспонат.

— Тогда еще вопрос, если позволишь, — заговорила она чуть слышным голосом, оглядываясь на соседний столик, за которым подозрительно примолкли. — Ты же докторскую давно защитил, почему не подумал о семье? Мы ведь тебе не мешали.

Это «мы» прозвучало вполне определенно, однако не очень тронуло Табарова. Ответил почти так же, как двадцать лет тому назад.

— Наука такая же болезнь, как многие другие. Желание познать что-то неизведанное можно сравнить с любовью к женщине. Если «заболел» нежным чувством, то превратился в раба. Цепи Гименея… Впрочем, ты и прежде не понимала меня, и сейчас рассуждаешь наивно. А я смотрю на эти вещи по-другому… Извини, если излагаю мысль слишком прямолинейно.

Лида не стала оспаривать, знобко повела плечами, будто со стороны неслучайного собеседника повеяло холодом. «Ирония оказалась ширмой… В глубине души эта женщина осталась прежней — чистой, чуткой ко всему на свете, излишне доверчивой и веселой, — думал Табаров. — А красота ее?.. Нисколько не поблекла. Сохранилась девичья фигура и стать. Сейчас она что спелый персик. Наверняка избалована вниманием сильного пола. Муж ее обожает».

— Если хочешь, проведем сегодня вечер вместе.

— Пропадет твой доклад, Виктор! Стоит ли?

— Итак, где тебя найти?

— Кто хорошо ищет, тот найдет, — ответила Скворцова, поигрывая глазами. Встала, щелкнув замком черной сумочки.

Поднявшись на второй этаж, сдав деньги и паспорт служащему, который должен был побеспокоиться о билете, Виктор Николаевич вернулся в свой номер и раскрыл папку, полученную при регистрации. По программе совещания доклад Л. С. Скворцовой предусматривался на третий день. Место жительства было обозначено: Ускен… Работала в геологическом объединении рудного края, кандидат наук…

Виктор Николаевич посвистел, дойдя до этих слов. Подобные новости можно было узнать еще вчера. Лида наверняка слышала о его приезде и, по всей вероятности, ждала, что он ее разыщет. Вот почему говорила с ним в тоне едва скрываемой обиды. Естественная реакция женщины, отвергнутой в пору ее расцвета.

Табаров разволновался, обозвал себя болваном. В эти минуты он жил как бы в том времени, когда они еще были равны в возможностях выбора. Лида не заступила ему дороги, не предъявила иск сердца. «Если взглянуть на прошлое глазами взрослого человека, я поступил с девушкой как заурядный ловелас. Поняв, что Лида увлечена мною, не остановил развитие событий, оставил ее, совсем неопытную, наедине со своим чувством первой любви. Она мчалась навстречу, как бабочка на огонь. И опалила крылья. А мне, блиставшему знаниями, устремленному к своей цели, в юном возрасте симпатичному и честолюбивому, было лестно идти по улице с первой красавицей факультета. «Вот это пара!» — слышалось сзади. А ведь я знал: мы совсем не пара… Знал и таил от доверчивой девушки расчеты на будущее. Привык к ее голосу, к ее глазам, а после и к ласкам — таким искренним, безоглядным. После оттолкнул грубо. И слова — будто удар молотом по голове… Надо было иметь силы после таких объяснений. Лида нашла их в себе, устояла. Нужно было отыскать в себе волю, чтобы не отстать от сверстников в учении. Обнаружились и равновесие, и воля… А диссертация? Лида наверняка защитилась позже. Что из того? Она и в этом не отстала от человека, посвятившего себя только науке. В запасе оставался талант обаяния, но молодая женщина не кичилась своими внешними данными. Жила без претензий».

Виктор Николаевич был всегда недоволен собой. Рост средний, лицо самое обычное. Голова напичкана всевозможными идеями. Впрочем, кому из «остепенившихся» молодых людей недостает планов на будущее?.. «Лида вечно переоценивала меня. Увлеклась по неопытности… Чем я могу помочь ей сейчас?»

Ничего не придумал. Откуда-то из глубин защитно вставало: «Нужно ли связываться с женщиной, которая давно остыла к тебе и будет только мстить за обиды в прошлом?»

Мысли Табарова переносились из одной крайности в другую. Остаться на недельку в Томске или улететь? Оценит ли она его поступок?

Участники конференции остановились в центральной гостинице города. Называлась она «Сибирь». После вечерних заседаний делегаты расходились по номерам. Лиду Виктор Николаевич встретил в вестибюле. Она стояла возле колонн и смотрела куда-то мимо него.

— Если не забыла, Лидочка, ты сегодня у меня в гостях.

— Табаров, не теряй драгоценного времени ради женщины.

Шагнул к ней ближе, подхватил под остренький локоток. Опять хлестнула по сердцу навязчивая мысль: «Эта рука прикасалась к моим волосам, ерошила мальчишескую прическу…» Сейчас ладошка была холодной, несмотря на летнюю теплынь.

— Табаров! — погрозила пальцем.

— Умоляю! — проговорил в розовое ушко.

— Не ожидала от тебя такой галантности, Табаров!

На них уже обратили внимание.

— Через четверть часа встретимся в ресторане.

— Витя, ты меняешься на глазах… Мои друзья, казахи, в таких случаях ломают спичку пополам. Дай, пожалуйста.

Виктор Николаевич принялся шарить по карманам, демонстрируя свою готовность подтвердить добрые намерения, хотя знал: спичек давно не носит. Извлек зажигалку. Вспыхнуло синее пламя. Женщина ойкнула от неожиданности и засмеялась.

— Задуй!

Она тут же хукнула на огонек.

Поднявшись в свой номер, Табаров сбросил верхнюю одежду, умылся, отыскал в чемодане чистую сорочку. Долго расчесывался перед зеркалом, переваливая реденький чубчик с одной стороны на другую. Потом степенным шагом, будто отправлялся на бал, спустился, поблескивая носками туфель, на нижний этаж.

Свободных мест в ресторане не оказалось. Пришлось обратиться к дежурному администратору. Лишь с его помощью, как участнику конференции, отвели отдельный стол за ширмой. Уединившись в уголке, драпированном бордовой тканью, молча уткнулся в меню. Что заказать? Лида задерживалась, будто включила свою программу мести.

Табарову в конце концов надоело поглядывать через полураздвинутые ширмы на пятачок у входа в зал. Чтобы занять себя, мысленно углубился в тезисы завтрашнего выступления. Вечно недоставало времени: «Разве расскажешь о существе симметричной теории за полчаса? Для многих слушателей сообщение прозвучит внове, тут же возникнут вопросы… Признанные авторитеты сочтут его выступление дерзостью, не исключена полемика. Невольно задумаешься, с чего начать?.. На трибуне нельзя волноваться, — наставлял себя дальше Табаров. — Говорить буду спокойно, как о вещах, с которыми сжился. Да, теория симметрии отнюдь не проста. Лучше бы начать с результатов, два-три факта из практики…»

Как раз фактов в его работе недоставало. Эксперименты лишь начинались. По его методу начали бурить на Кольском полуострове. Подобралась надежная группа энтузиастов из числа аспирантов и вообще людей, поверивших в авторитет доктора наук. Есть обнадеживающие результаты. Правда, весьма скромные. Руководство института проникается к нему все большей симпатией как человеку смелой мысли. Советуют брать пробы пошире. Подыскать еще какой-нибудь регион. Короче, вербовать сторонников.

Нынешняя поездка Табарова в Томск помимо ознакомления с новинками геологической науки имела подспудную цель: уговорить сибиряков, располагающих разносторонними традициями, принять на вооружение метод, родившийся в среде столичных коллег. По крайней мере заручиться их поддержкой, приохотить, заинтересовать. Поиск лишь в одном месте — это еще не гарантия успеха.

В голове Виктора Николаевича уже складывалась некая модель завтрашнего выступления. Он предложит одну-две формулы, оттолкнувшись от того, что известно любому геологу. Затем поведет нить доказательств непосредственно к новой теории. А когда почувствует, что делегаты конференции кое в чем разобрались, представит свою модель как логическое завершение строгих расчетов. В схемах и формулировках Табарову пока нет равных. Здесь его конек. А дальше один-два факта из того, что получено на Крайнем Севере… Дело-то ведь новое. А все новое само по себе любопытно.

Виктора Николаевича уже влекло к тем двум, заранее составленным формулам. Как полезно для гимнастики мозга позаниматься хотя бы полчаса в день вычислениями! Мир цифр оставался его стихией. Рождению симметричной теории он обязан давней привычке моделировать, искать взаимосвязи между человеческой фантазией и незыблемой логикой чисел.

«Да, придется все же начинать с математической выкладки. В зале в основном инженерия, язык формул им не чужд. По крайней мере получится хорошая интрига… Умный сразу уловит суть, а для дураков… я не работаю».

— Добрый вечер! — послышался знакомый голос сбоку.

Машинально взглянул на часы. Оказывается, минул час, как он сидит в одиночестве под звуки оглушающего оркестра, веселящего публику в зале. Лида заметила на его лице тень недовольства.

— Давно пришел? Ну, прости. Что ни говори, я все-таки женщина.

На ней серый, с широким отворотом вечерний костюм, пышно взбитые волосы. Это «прости» прозвучало скорее игриво, чем прочувствованно. Она произносила слова с некоей обреченностью и немного даже с вызовом, будто хотела разрушить его безмятежность, потешиться его растерянностью. Слегка подкрашенные губы женщины плотно сомкнуты. На верхней губе, когда приглядишься, еле заметные морщинки.

Положил перед нею меню.

— Что будем пить? Чем закусывать? Помни: ты хозяйка за нашим столом.

— Для меня бутылку лимонада… А еще, если не обременительно, порцию мороженого. Себе выбирай что хочешь.

Она успокоилась, оглядела кабину, найдя цвет обивки слишком мрачным.

Табаров прикусил язык. О чем бы ни сказал — скрытый протест, несогласие. «Почему бы и не покапризничать?» — тут же оправдал он женщину. Решил не навязываться с услугами. Передал меню подошедшему официанту.

— Подберите сами. Повкуснее. А мы будем есть по известному принципу: «Лопай, что дают»!

Лида рассмеялась и сложила вместе ладони, будто хотела поаплодировать невольному экспромту.

Сидели молча, исподволь приглядываясь друг к другу, пока официант не вернулся с подносом, уставленным яствами. Молодой человек, высокий, неестественно худой, со впалыми от недосыпания глазами, склонил взлохмаченную голову, пригласив к ужину. Стол был уставлен плотно, однако на нем не оказалось ничего лишнего, чего не хотелось испробовать ради интереса. Венчал аппетитное убранство стола армянский коньяк.

Официант открыл бутылку, налил обоим по неполной рюмочке и, пожелав приятного вечера, отошел, меряя зал длинными и прямыми, будто циркуль, ногами.

— Слышала, он сказал нам «добрый вечер»? — напомнил Виктор Николаевич.

— Да, слышала.

Табаров удовлетворенно качнул подбородком, поднял рюмку.

— За нашу встречу! Когда-то виделись чаще. И, кажется, встречи приносили больше радости.

— Ты, Табаров, как всегда, прав.

— Может, просто логичен? — вырвалось у него.

Лида вздохнула:

— Умен, Табаров, умен.

— Мне везло больше.

— На ротозеев, Табаров.

Виктор Николаевич слегка возмутился.

— Да что ты заладила: «Табаров, Табаров»! Между прочим, у меня есть имя. Был ведь когда-то Виктором и даже Витей… Скажи: был?.. А что, если мы тостик за возвращение в молодые годы? Не поддержишь? Слабо?

Табаров опрокинул рюмку в рот.

Скворцова, омрачась воспоминаниями, подержала перед лицом рюмку, но выпить не решилась. Прикоснулась краешком к губам, поставила обратно. Не влекло женщину и к еде. Она словно не замечала того, что стояло перед нею, дразня запахами.

Виктор Николаевич как ни в чем не бывало набросился на еду. Раз и другой посмотрел на ушедшую в свои мысли женщину и, ничего не говоря, продолжал ужин.

Наконец отложил вилку, отер салфеткой губы.

— Ты, вижу, не в настроении… Если позволишь, я расскажу о себе… Для меня важно сейчас то, что ты выслушаешь. — Прокашлялся, тронул зачем-то стул, выравнивая его, придвинувшись ближе к ней, положил руки на край стола. — Так вот, прошу: не считай меня таким уж бессердечным… Я сильно переживал нашу ссору. Пытался понять, в чем моя вина. И ничего другого не придумал, как полное отсутствие призвания к семейной жизни. Хорошо понимаю: мое нынешнее существование — однобоко, в чем-то, быть может, уродливо, в общем, ненормально… В моем отрешенном бытии немало от затворника. Тебе это, может, и неинтересно, но я, кажется, близок к тому, что меня звало, — к большому открытию. В самое ближайшее время я овладею вершиной, к которой всю жизнь тянулся… Видишь, как много лет на это потребовалось! Были потери, были! И все же я оказался прав, когда уверял тебя: мне выпал иной путь…

Лида слушала его откровения с неясной улыбкой. Она была прекрасна в своем внимании к собеседнику, но эти тоненькие складочки у губ были сейчас лучшим подтверждением ее переживаний и сомнений за два прошедших десятилетия. Потеряна радость совместной жизни, дарованная им обоим судьбой. И виноватым в этой потере был один, нынешний счастливец в его поиске особого пути.

— Слушай! — сказал он, устав говорить, а может, убедившись, что Лида отошла мыслями прочь. Он уже догадался, что женщина пришла на свидание не затем, чтобы узнать о его победах. — Выпей за успех завтрашнего выступления.

— Спасибо, Виктор Николаевич, но я не настроена пить, — сказала Скворцова.

— Почему ты все время улыбаешься?

— Удивлена! — выпалила она, тут же поправилась. — Рада твоей щедрости.

— Давай без подначек!

— Пей сегодня один, Витя… Я просто посижу с тобою. Мне интересно. Может, не все хорошо в нашей встрече, но женское самолюбие удовлетворено: я снова с тобою! Ладно, не обращай внимания на слова. Словами не всегда определишь то, что на душе.

— И все же ты вредина! — заключил Табаров.

— Можно и без плохих слов! — Лида вздрогнула от громкого удара по барабану за тонкой стеной их кабины. Она взяла из сумочки платок, тщательно протерла темные очки, будто скучала.

Внезапно Табаров смолк, поперхнувшись очередной своей фразой. До него наконец дошло, что говорит впустую. Сказанные до этой минуты слова прозвучали всуе, пали в бездну, не получив ни малейшего отзвука. Эта перемена в Табарове была замечена сотрапезницей.

— Значит, живешь один? — спросила она.

Табаров мрачно кивнул. На Виктора Николаевича подействовали две рюмки коньяка, выпитые на голодный желудок. Пить он не умел, храбрился для видимости. Больше того: презирал поклонников спиртного, боролся с ними в жизни ожесточенно, словно неистовый администратор. И хмель сейчас мстил ему за неуважение к себе, издевался над его организмом, лишал воли. Лида внутренне тешилась его слабостью. Она больше, чем сидящий перед нею мужчина, чувствовала себя раскованной. Говорила обо всем, что придет на ум.

— Значит, ты все-таки не забыл меня? Спасибо, дружок, мне лестно. Вижу: в твоем сердце я оставалась все эти годы. Не было только времени черкнуть пару слов, разыскать, позвонить… Жаль, жаль, Табаров! Жаль тебя, и даже очень! А ведь я не одна, и ты знаешь об этом! Неужто для тебя так просто все это? Где-то любимая женщина, а с нею ребенок… И ни разу, понимаешь, ни при каких обстоятельствах за двадцать с лишним лет не нашлось у тебя свободного времени: дня, месяца, минуты? Но вот случай свел нас нос к носу… Едва узнав во мне прежнюю свою сожительницу, ты побежал в кассу за билетом на обратный путь! Опять на двадцать лет? Снова до счастливого случая?..

Виктору Николаевичу стало невмоготу от ее разоблачительных слов. Он растерялся и лишь хлопал глазами, слушая и не находя, чем возразить, как остановить поток слов, успокоить женщину. Не отдавая себе отчета в поступке, извлек из внутреннего кармана пиджака паспорт, взял оттуда вдвое сложенный авиабилет и тут же порвал на мелкие клочки. Бросил остатки билета в тарелку с недоеденным антрекотом. В глазах Лиды промелькнул испуг. Она опасалась, что Виктор Николаевич сотворит еще какую-нибудь глупость, оскорбит ее по лихости характера или по пьянке. Но остановиться уже не могла.

— Не нуждаюсь я в твоей жалости ко мне! — голос ее звучал тихо, но твердо. — Хочешь щедрым угощением откупиться?.. Порвал билет? Экое рыцарство! Немного я стою в твоих глазах, Табаров! Почему бы не подумать, что перед тобою уже не та наивная девчонка, верившая в каждое слово, исполнявшая любое желание, в том числе и такое, на что ты не имел права! Да, не ухмыляйся. Есть неписаный закон для порядочного человека: не твое — не бери! Рыцарь на час! Тогда нежности тебе доставало на одно свидание! Сейчас — вежливости на время, пока нас объединяет хорошо сервированный стол! Я так ждала — ты спросишь: где наш ребенок, что с ним? Или уважаемый доктор наук не дорос до такого естественного вопроса?

В отчаянии она не скрывала слез, которые капали в пустую тарелку частым дождем. Наконец она поднялась с места. Промокнув скомканным платком подглазья, швырнула платок на тарелку, будто бросила свой счет к оплате.

Табаров умоляюще смотрел на нее. Он понял: Лида шла сюда затем, чтобы выплеснуть ему в лицо боль двух десятилетий. Броситься вслед, просить прощения? Разгневанную женщину уже не остановить. Ах, да, не спросил о ребенке?.. Глупо, конечно. Однако же не в ресторане об этом разговаривать. Два десятка лет она казнится мыслью о своей судьбе матери-одиночки. Значит, ждала его, искала встречи, готовилась к серьезному объяснению. А может, и примирению? В сердце у нее все как бы застыло на прежней поре. Душа оцепенела.

Табаров слышал: для матери, в каком бы возрасте ни пребывало ее дитя, возможно, уже обзавелось бородкой и собственной семьей, дочь или сын, они всегда будут не больше, чем дети. Дальше этих истин родительские познания Виктора Николаевича не простирались. Совсем не из пренебрежения к живущему где-то наследнику он не спросил о его судьбе. Он чувствовал себя в неоплатном долгу перед тем невинным существом и откладывал заботу о нем на потом. Оказывается, не все «вопросы» этого ряда можно откладывать в быстротекущей жизни.

Вот и получил еще один урок! От матери единственного отпрыска, появившегося на свет из-за неосторожности, как он считал. «И в самом деле, почему я не спросил о ребенке? — терзался Табаров. — Никогда не спрашивал о нем, даже в минуты радости или печали. Похоже, не даны мне природой отцовские чувства!..»

Виктор Николаевич с ощущением чего-то мерзкого в себе созерцал не тронутые Лидой блюда. Она не приняла от него даже куска хлеба. Может, он такой дурак, что не понимает простых истин, которыми свободно владеют другие люди? Но, кажется, никто до сих пор не причислял его к кретинам. Наоборот, завидуют успехам, восхищаются способностями. Вот и Лида следила за его карьерой, знает о нем все. Тогда в чем дело, почему эта женщина хлещет его словами, будто проходимца, учит вежливости, отчитывает, как злостного неплательщика алиментов?

Усилием воли Табаров попытался заставить себя успокоиться. Вспомнил о формулах… Но Лида Скворцова все еще стояла перед глазами — гневная, часто дышащая от возмущения, с чистыми глазами и длинными, словно у куклы, ресницами.

Виктор Николаевич схватил бутылку, опрокинул содержимое в фужер. Выпил не отрываясь. Минуту и другую ждал, когда хмель затуманит сознание, приглушит обиду.

В голове оставалась какая-то странная и одновременно пугающая его ясность.

«Пусть будет все как было! — приказал себе. — Так лучше. Мои труды, моя теория симметрии… И моя Лида, ребенок… Впрочем, ребенок-то теперь только ее!..»

По проходу шел официант. Виктор Николаевич, отодвинув ширму, подозвал его к себе.