Книга жалоб. Часть 1

15

После месяца работы в магазине я выставил в витрине черную школьную доску, на которой каждую неделю мелом писал названия десяти самых ходких книг. Хотите верьте, хотите нет, но это был в то время единственный список бестселлеров во всей Югославии! Конечно, в цивилизованных странах такой способ определения наиболее читаемых книг уже давно стал привычным, в Европе, наверное, нет ни одной газеты или журнала, которые не печатали бы регулярно подобные перечни. У нас же к публикации таких списков всегда относились с подозрением, как к сомнительному западному обычаю. Причина, видимо, в том, что достоинства книги у нас всегда измерялись не популярностью её у читателей, а репутацией, которой пользуется автор в обществе. Официальное общественное мнение не любит, когда народ охотно читает произведения какого-нибудь сомнительного типа, пусть даже большого художника, но личности неблагонадежной, упорно игнорируя широко разрекламированную книгу безупречного гражданина, которую усиленно рекомендуют и политики, и критики, осыпая её всевозможными премиями. Одно время и в наших газетах публиковались перечни самых читаемых книг, но вскоре стало ясно, что они совершенно обесценивают суждения критиков, поскольку произведения, которые они расхваливали, как правило, не вызывали ни малейшего интереса у читателей. Сердиться на подобный хит-парад (при условии достоверности данных) — это все равно, что злиться на неблагоприятную сводку погоды. Но в обществе, официально признающем лишь безоблачное небо и замалчивающем непогоду, всё возможно. Один за другим хит-парады постепенно заглохли, вернее сказать, были задавлены. Всё больше неблагонадёжных лиц писало хорошие романы, в то время как непроданные книги официальных лауреатов скапливались на складах, выстраиваясь в целые подземные улицы бледных и скучных сочинений. Между тем вновь возродился совершенно особый полузабытый вид рекламы, что передается из уст в уста, воскресший по необходимости в век электроники, подобно тому, как возникает из небытия утюг с раскаленным углем, когда отключают электричество. Лучшей рекомендацией для книги всё ещё остается совет того, кто её уже прочитал и сказал другим, что вещь стоящая. Крупнейшие пропагандистские машины бессильны перед этой необычайно живучей и всеохватной народной рекламой. Появление в витрине моей доски с выведенными мелом названиями бестселлеров произвело в литературном Белграде действие разорвавшейся бомбы! Читатели писатели и торговцы книгами уже давно забыли о самой возможности существования чего-либо подобного. Конечно, я не хочу сказать, что сознательно стремился к этому, когда выписывал первые десять названий; всего-навсего хотел привлечь как можно больше народу в заброшенный магазин, однако десять правдивых оценок в море лжи совершили настоящее чудо! Ведь тут рейтинг ни в коей мере не зависел от репутации и официального признания автора, мне было совершенно безразлично, кто он — впавший в немилость литератор или могущественный функционер, лауреат высших государственных премий. Я составлял свой список на основе простейшего всех возможных методов — в зависимости от количества проданных экземпляров книги. Так витрина небольшого магазинчика неожиданно превратилась в неподкупный барометр литературных вкусов. Всего лишь фиксируя реальное положение вещей, я и не подозревал, что восстановил против себя целый полк продажных критиков и редакторов, у которых появился на меня здоровенный зуб и которые стали с вожделением ждать первой зацепки, чтобы расправиться и со мной, и с ненавистной черной доской, и с магазином. С другой стороны, я приобрел расположение беззащитных, третируемых авторов; обыкновенная правдивая информация, не зависящая от чьих бы то ни было влияний и власти, оказалась драгоценной поддержкой в их тяжёлом, затворническом труде. Они стали всё чаще заглядывать в магазин и приводить друзей. Всё это создавало вокруг моей скромной лавки атмосферу скрытого напряжения, в которой рождалось нечто, что я ещё и сам не мог до конца понять.

Но этого было далеко не достаточно для того, чтобы паршивая дыра вдруг наполнилась жизнью и привлекла интересных людей. Не хвастаясь, но и без ложной скромности смею утверждать, что тут необходим особый талант; не талант писания, который у меня давно выдохся, как вино в незакрытой бутылке, и не талант обольщения, пропадающий в тот же самый миг, когда признанный сердцеед наконец страстно влюбляется и сдаётся на милость чьих-то ласковых глаз… В данном случае речь идет об особом таланте общения. Я долго не замечал его в себе, но вот неожиданно он стал помогать мне в моей новой paбoтe. Вообще я твердо убеждён, что нет на свете человека, у которого бы не было никакого таланта. Иногда это блестящий дар художника, будоражащий и освещающий целую эпоху, но чаще всего природа наделяет людей талантами помельче, даваемыми как бы в утешение, чтобы просто зарабатывать на жизнь: это таланты готовить, петь, играть, чинить моторы или делать деньги… Интересно, что мне мой талант до той поры не только не приносил никакой прибыли, но даже мешал. Сколько раз в компании я мечтал хоть немного побыть один, пообщаться в тишине с самим собой. Я всегда завидовал людям, страдающим бессонницей (мне не хватает дня для чтения, а заснуть я могу даже стоя), и тем, кто жалуется на одиночество. Они просто не сознают, как прекрасно оставаться одному, наедине с собой, своими мыслями, своей душой. Надо сказать, мне редко удавалось бегство в благодатное одиночество. Всегда кто-то вместо меня распоряжался моим временем, нахально предъявляя какие-то права на мою жизнь и поступки. Видимо, так получается потому, что я в основном стараюсь быть любезным, хотя мне от этого, как говорят в народе, такая пожива, что дай Бог быть живу! Я известен тем, что умею терпеливо слушать; те, кто обрушивает на меня свои монологи, конечно, не подозревают, что я в такие минуты полностью отключаюсь и думаю о чём-нибудь своём, рассеянно кивая головой. Возможно, мой талант состоит в умении, длительное время общаясь с человеком, никогда не переступать границы близости, а может быть, моего общества ищут и потому, что я не требую и не жду от дружбы слишком многого, того, что она не может дать. Самое большее, чего я требую от людей, — это вежливости. Всё остальное меня мало трогает. У нас ведь так мало хорошо воспитанных людей, что я готов расцеловать каждого, кто умеет улыбнуться и сказать «Здравствуйте!» или приподнимается со стула, чтобы приветствовать вошедшего, даже если он не является важной персоной, не говоря уже о тех, кто помнит, у кого когда день рождения или умеет в разговоре обойти неприятность, которая с вами только что приключилась и о которой говорит весь город! Такие меня просто приводят в восторг, что бы там они из себя на самом деле ни представляли. Так вот, когда я сажусь за свободный столик в кафане, можно быть уверенным, что через полчаса за ним соберется столько народу, что мне в конце концов придётся встать и уступить кому-нибудь свое место. Признаться, я не бог весть какой говорун, а уж тем более не тот, кого обычно называют «душой общества», анекдоты у меня вызывают отвращение, от сплетен и перемывания косточек всевозможным знаменитостям меня с души воротит, не выношу профессиональных кабацких краснобаев, язык у меня развязывается только когда напиваюсь, по большей же части я молчу, прислушиваясь к журчанию разговора… В чем же тогда дело? Может быть, я являюсь чем-то вроде медиума, связующего звена для самых разных характеров? Больше всего меня раздражает то, что между людьми, не знавшими друг друга, которых я сам же и познакомил, завязывается гораздо более близкая дружба, чем со мной! Потом они начисто забывают, сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы преодолеть их взаимную антипатию и предубеждения. Вместо благодарности (которой я вовсе не требую) некоторые из них потом даже объединяются против меня! Тогда я начинаю чувствовать себя обманутым; в их близости, которой я сам споспешествовал, кроется что-то недостойное, что-то вроде маленького предательства. Обычно я переступаю через это, стремясь к тому, чтобы всем было хорошо. То, что мне придётся отойти в сторону, считаю естественным — такая уж, видать, судьба. Всё же где-то глубоко в душе у меня теплится надежда, что однажды я встречу настоящих людей, таких, которые никогда не сделают ничего подобного. Это, конечно, следствие веры в сказки и пристрастия к ковбойским фильмам, в которых хорошие парни всегда побеждают плохих. Иногда до меня случайно доходят чьи-нибудь высказывания о Педже Лукаче, ошибочные в основном отзывы. Кто-то считает, что я тщеславен и люблю быть в центре внимания. Другие утверждают, что я неисправимый сноб, претендующий на какую-то особую значительность, не соответствующую моему положению. Третьи говорят, что я жажду общества знаменитостей, чтобы погреться в лучах их славы, что я «везде суюсь», изображаю любезность, будучи на самом деле чёрствым и циничным; во всём, что я делаю, они усматривают определенный расчет, неизвестно, правда, на что… Должен признаться подобные оценки меня задевают, однако я ничего не предпринимаю, чтобы их опровергнуть: по-прежнему пускаю за свой стол тех, кто оттачивают на мне свои языки, стараюсь быть выше обид, надеясь, что в конце концов меня вcё же поймут. Хотя, повторяю, я бы солгал, если б сказал, что не страдаю от этого. Видеть себя глазами других — как это ужасно! Такая картина нисколько не похожа на тот автопортрет, который мы рисуем с детства в самом розовом цвете.

Но вот наконец всё то, что раздражало меня в этом вечном совместном сидении за одним столом, вдруг сослужило огромную службу в моем новом деле! После непрерывной полосы неудач мне вдруг улыбнулась удача! Общение оказалось чертовски выгодным делом! Те, кто годами отнимали у меня время и деньги (обыкновенно я плачу за всех), неожиданно, сами того не заметив, превратились в бесплатных статистов в моей лавке, которая без них бы наверняка пустовала. Есть все-таки Бог на небесах! Не будь я по своей глубокой сути неудачником, можно было бы смело сказать, что я нашел себя в новом деле.

Я обнаружил, что общение заразно. Вскоре у нас сложился круг «постоянных клиентов», которые стали регулярно заходить и днем, и по вечерам, подолгу сидели, назначали в лавке встречи… В свою очередь вокруг каждого из них тоже кучковались друзья и случайные знакомые, которые приводили уже своих приятелей, и вот так, сам собою сформировался довольно обширный контингент наших постоянных посетителей и покупателей. Этих людей не связывали ни политические взгляды, ни принадлежность к одному поколению, ни эстетические вкусы. Напротив! Секрет в том, что они так сильно отличались друг от друга, что каждый для каждого становился настоящим открытием! Выползши из своих нор, писатели, годами не здоровавшиеся на улице, стали неразлучными друзьями. Не бравшие в рот ни капли спиртного запили, а те, что всю жизнь избегали женщин, повлюблялись до безумия в девчонок, потребляющих любовь с той же жадностью, что и жевательную резинку. Это, разумеется, не означает, что в магазин не наведывались регулярно педерасты, вернее их интеллектуальная элита, но тут не было ничего странного, их присутствие придавало нашему заведению рафинированный аромат парижских салонов. Критики стали потихоньку сближаться с авторами, которых ещё вчера нещадно бранили; сделав над собой небольшое усилие, обе враждующие стороны обнаружили в бывших противниках кое-какие человеческие черты. Я сам себе казался то третейским судьей, то исповедником, то сводником, то барменом… Оторопелые покупатели могли сколько угодно беседовать с писателями, которых считали давно ушедшими в мир иной. Литераторы же с изумлением открывали для себя цвет глаз своих милых читательниц и обменивались с ними телефонами. Частая картина: двое седоватых и лысоватых интеллектуалов с бородами и в очках с большими диоптриями, пользующиеся славой неумолимых полемистов, ищут в книге «По направлению к Свану» известное место о бисквитном пирожном, чтобы прочитать его стройной красавице, соблазнительные розовые ляжки которой обнажены аж до красных кружевных трусиков. Сусанна и старцы! Частая картина: суровый критик известнейших поэтов терпеливо слушает не слишком складные вирши аппетитной провинциалки и предлагает пойти куда-нибудь, где они смогут спокойно побеседовать о них. Я гляжу им вслед и наверняка знаю, что беседа эта кончится любовной интрижкой… Частая картина: я даю из нашей кассы деньги взаймы отнюдь не бедствующему автору бестселлера, боящемуся признаться жене, что проигрался в карты. В слепящем свете телевизионных юпитеров лавка все больше превращается в специализированную студию, где снимают передачи о книгах и писателях. Газеты публикуют фотографии, с которых улыбается картинный Чубчик — бородатый лик молодого апостола новой религии книготорговли. Регулярно наведываться в магазин для многих стало привычкой, подобной привычке к какому-нибудь безобидному наркотику. Когда кто-то из постоянных не заходит дня два, все начинают спрашивать друг у друга, что с ним случилось. Но всё же в успехе, которому тайно завидуют многие белградские книготорговцы, мне чудится какая-то опасность, я нюхом чувствую неведомую угрозу, омрачающую счастливые картины ощущением недолговечности. Пытаюсь разогнать тревогу вином, но мне это уже плохо удаётся. Слишком долго меня преследовали неудачи, чтобы я поверил в то, что смогу спокойно дождаться здесь пенсии.