Книга жалоб. Часть 1

16

Однажды я тайком повынимал книги из отцовского книжного шкафа и построил из них крепость под обеденным столом. Этот стол на двенадцать персон, раздвигавшийся во время семейных торжеств, был покрыт широкой вышитой скатертью из толстого сукна с кистями, достававшей до самого ковра на полу; там, в пыльной духоте, где пахло ванильными пирожными и пастой, которой натирали старое ореховое дерево, между четырех ножек, выполненных в виде лап неведомого зверя, в таинственной полутьме, где кончалась (по крайней мере, мне так казалось в то время) власть взрослых, я играл часами, воображая себя преследуемым беглецом, в то время как наверху за столом сменялись гости и домочадцы. Я мог вблизи рассмотреть и даже обнюхать их гулливеровские ноги в неправдоподобно огромных ботинках — шнурки казались мне тогда толстыми, как корабельные канаты; пробираясь между этими неуклюжими колоннами, я делал вылазки на вражескую территорию, а потом тем же путем, но уже с добычей осторожно заползал в своё тайное убежище. Сперва я перетащил туда тяжелые тома энциклопедического словаря Брокгауза и сложил из них прочный фундамент, на котором стал возводить стену из серии «Кариатиды» в твердых рыжих переплетах. Впоследствии, став букинистом, я не раз держал в руках книги из этой библиотеки, которые помнил с детства по солидному, надежному переплету, превосходной атласной бумаге и крупному, четкому шрифту. Так, через много лет я узнал, из чего были воздвигнуты первые стены под нашим старым обеденным столом. Это были: «Творческая эволюция» Бергсона, «Введение в психоанализ» Фрейда, «Капитал» Карла Маркса, «Мир как воля и представление» Шопенгауэра, «Закат Европы» Шпенглера, «Золотая ветвь» Фрэзера, «Философия свободы» Николая Бердяева, «Путевой дневник философа» Кайзерлинга, «Прагматизм» Уильяма Джемса, «Индивидуальная психология» Адлера, «Восстание в пустыне» Лоуренса, «Вожди Европы» Людвига, «Деньги в политике» Левинсон-Моруса… Никто не станет отрицать, что я еще ребенком обладал хорошим вкусом! Хоть я в то время и не читал эти фундаментальные труды, интуитивно именно их выбрал для фундамента своей постройки, на которой затем стал укладывать красные бумажные кирпичи, обтянуты е кожей (сербские и русские классики), и издания Сербской книжной задруги в голубом переплете. Когда крепость была закончена, я притащил в нее два серебряных подсвечника, отцовский бинокль, мраморный чернильный прибор с бронзовой фигуркой обнаженной девушки, державшей в руке вместо копья перо, несколько дагерротипных портретов солдат первой мировой войны в рамках, формочки для печенья в виде сердца и червяка, деревянную мельницу для перца, а также кое-какие съестные припасы, которые должны были помочь мне выдержать даже самую длительную осаду: сардины, уже окаменелый маковый рулет и пасхальные яйца… Я бессознательно пытался построить для себя мир по собственным меркам, потому что мир взрослых вне крохотного безопасного пространства под столом был для меня слишком большим, пугал своей огромностью. Но несмотря на приятное ощущение защищенности, отгороженности от внешнего мира, удовольствие от игры никогда не было полным из-за боязни, что моя постройка будет недолговечной. Видно, я, будучи еще совсем маленьким мальчиком, чувствовал, что рано или поздно кто-нибудь обязательно заметит исчезновение второго ряда книг из шкафа и предметов из кухни и кладовой и в конце концов заглянет под стол. «А ну-ка верни все, что ты утащил, на свои места и снимай штаны!»

Сегодня, спустя столько лет, мой сказочный замок отличается той же недолговечностью. Его построил человек, который и на пятом десятке упрямо отказывается повзрослеть и принять освященный веками порядок вещей, согласно которому книги должны стоять в шкафу, а не лежать на полу. Эту игру может прервать любой взрослый, которому она придется не по нутру; ещё удивительно, как это мне удалось играть в неё целых три года и только теперь быть разоблаченным этой анемичной, тумбообразной женщиной, ответственной за примерное поведение людей и вещей. Вот опять, как и всегда, кто-то другой, обязательно кто-то другой, оказывается хозяином прекрасной игрушки, как две капли воды похожей на ту давнюю крепость из книг. Я, кажется, с раннего детства готовил себя к профессии наивного беглеца — в мою лавку приходят такие же испуганные люди, как и я сам, чтобы хоть на время найти прибежище в безнадежно угрюмом и неинтересном городе. Кто-то другой, всегда кто-то другой, обладает драгоценностями, истинной цены которых не знает. Ровным счётом ничего не сделав для того, чтобы этот маленький, наполненный теплым светом оазис среди всеобщей серости ожил, кто-то другой предъявляет на него неоспоримые права точно так же, как предъявляет свои права неизвестный мне Ленин муж, который, думаю, так никогда и не узнает до конца свою законную супругу, бывшую темноволосую беглянку, тоже упрямо отказывающуюся взрослеть. Мир, видимо, с давних пор разделён на два вида людей — тех, кто имеет, и тех, кого любовь заставляет красть. Я обречён на эту игру, в которой проигрываю в тот же миг, как только разбужу спящую красоту чьего-то лица, предмета, места… И снова вечное бегство в полутьму детской крепости, защищенной от врага одной только скатертью; гулливеровские ноги вторгаются в моё укрытие, разрушая последнюю надежду построить неприступное укрепление. Вот-вот меня вытянут за ухо на свет божий, и я опять, как когда-то, буду виновато стоять посреди комнаты перед гостями, щурясь от сильного света, под укоризненными взорами законных владельцев.

«Верни вcё на свои места!»