Книга Предтеч

VI

Сегодня со мной произошел конфуз: находясь под впечатлением уже прочитанного "Генриха IV", спросил Ритусю, нет ли у нее еще чего-нибудь Манна? Она говорит — есть. Я, понятное дело, прошу. Ну, она и приволокла мне сегодня какого-то "Доктора Фаустуса". Откуда же мне было знать, что Маннов — двое? Ну, не взять — неудобно, улыбнулся вежливо и взял, а вот читать эту штуку мне что-то вовсе не улыбается. Но попробуем. Утром отключил кристаллизатор, включил лампочку через толстенный желтый светофильтр, вынул кристалл — аккуратный такой кубик, прямо игрушка, и тщательно покрыл его черным лаком — на всякий случай. А потом сунул в металлическую коробочку для экранировки. Потому как очень смешно могло бы получиться, включи кто-нибудь передатчик в критическом диапазоне: если все правильно, от меня остались бы в таком разе только подметки, да и то только в лучшем случае.

Сегодня опять поддался непонятному (а все, что Оттуда принципиально непонятно) любопытству и разглядывал Мушку вблизи, когда она думала, что никто на нее не смотрит. В общем — смотрел сзади и чуть сбоку. Интересно получается, до чего же иногда мелочь какая-то, что-нибудь давно знакомое производит вдруг сильное впечатление. Я вдруг увидел, какая тонкая и высокая у нее шея с кожей нежнейшей, непередаваемой словами белизны. И завиток волос, легкой тенью. С трудом сдержался, чтобы, как последний дурак, не потрогать все это рукой. Казалось почему-то, что глаза передают не все, и словно сам собой вырвался вздох, потому что я, оказывается, все это время просто-напросто не дышал. Говорят, люди в подобных случаях чувствуют что-то такое в груди. У меня, понятное дело, не так: вздох ушел, оставив непередаваемое ощущение где-то внизу живота. До чего неромантично, но это факт.

Сердце колотилось, как бешеное, и я тихо-онечко так отошел, — от греха подальше. Он знает, какую подбросить приманку нашему брату, но я все равно не буду клевать. Мне нужно не это, во всяком случае — не сейчас и не так. То ли дело Ритуся; с ней я чувствую себя просто и хорошо, лучше даже, чем с Валетом. Правда, если совсем уж начистоту, то с внешностью ей не накатило: низенькая, толстенькая, коротконогая, почти без шеи, лицо широкое, равнодушное, какое-то рыхлое. При этом ничем не больна, просто так уж она устроена. И еще она умнее всех в классе, и намного, только знаю про это один я, потому что с остальными таких разговоров она не ведет. Интересно, какой в этом смысл? То ли природа, отказав в одном, дала взамен другое, то ли у некрасивой девчонки просто в силу тренировки развиваются те части мозгов, которые у завлекательной атрофируются за ненадобностью. Если женщина очень красива, то ей кажется, что она не пропадет и без особого ума. И действительно, ее даже затаскать как следует не успеют, потому что рано или поздно она непременно достанется в добычу какому-нибудь падишаху районного разлива. Зато, когда разговариваешь с Ритусей, ни на какие такие вздохи не тянет. А так как в голове у меня сейчас легкий сумбур, то уж и сам не пойму, хорошо это или плохо. О науке с Ритусей, понятное дело, разговора нет, тут она отдалбливает все в пределах программы или чуть пошире, но своего мнения или каких-то идей у нее нет. Зато о книжках, о музыке, о всяческих ансамблях… Как сцепимся языками, так и не замечаем, что уже стемнело. Еще интереснее говорить с ней о людях и вообще о жизни. Она молчит и ни в чем не участвует, поэтому все видит и делает выводы. Не знаю, почему, но взгляды ее на жизнь напоминают мне картину мира, видимого из полуподвального помещения. Господи, ведь пятнадцати лет еще не исполнилось девчонке, а слова у нее уже как всеразъедающая кислота! Хотя, кажется, во многом она права. И дело даже не в однобокости, видит, мол мир в одних только черных красках, а белых не замечает вовсе, — нет, дело, пожалуй, в абсолютной ее уверенности, что мир безнадежно жесток. Хотя это мои формулировки. Люди, — при всем своем, — для меня все равно интереснее всего на свете и важнее, и принимаю я их такими, каковы они есть, но Ритуся… По-моему узнай она, что завтра же этот мир сгорит вместе с ней, так не испугается и не пожалеет ни капельки. Или все это тоже от несчастной внешности? Грустно, если интересный характер действительно обусловлен подобным вздором. Убедиться в этом — все равно, что разломать игрушку, а внутри найти опилки и совершенно неинтересные серые тряпки. Или стекляшки — в калейдоскопе. Похвастался Валету своим кубиком.

— Брешешь. — Это он ритуально, поскольку я практически никогда не вру.

— Да нет же… То есть я не пробовал, но должно получиться здорово.

Он, понятное дело, разгорелся:

— Давай рванем!

Я, понятное дело, отнекиваться начал, — да разве отделаешься? Особенно если и самого черт в бок подталкивал. После школы мы — прямым ходом на пустырь, где лет шесть тому назад начали строить что-то грандиозное, забор, значит, котлованчик глубиной метров восемь, бетонные конструкции там и сям свалены, — да и отступились почему-то. Я кристалл пристроил на полузабитую сваю в противоположном углу котлована, ламповый генератор включил и давай кубик ловить антенной. Валет магнето крутит, старается… И тут ка-ак оно полыхнет! Такого эффекта даже я не ждал: вспышка была какого-то мрачно-голубого цвета с лиловым отливом, шарообразная, получился целый шар раскаленного газа, который, правда, тут же померк. В этом месте склон котлована съехал вниз, а пенек от сваи, что над землей торчал — так наполовину в пыль. Звук — как доской сразу по двум ушам, потом до-олго звенело. Понятное дело, — никакого дыма, кристалл и должен был разлететься на ионы… А хорош бы я был со штучкой на литр! Нас и на таком расстоянии совершенно свободно могло поубивать. Подумал: а нельзя ли сделать что-нибудь подобное, но чтобы не сразу, а равномерно с одной стороны, как горит самое обыкновенное полено или свечка. И, сразу же, заодно (у меня всегда так, одно тянет за собой другое) — а нельзя ли точно так же заложить не энергию, а более общий аспект этого понятия, метаэнергию? Первое приблизительно догадываюсь, как осуществить, второе не догадываюсь почти никак, но тем приятнее будет поломать на досуге голову. Но, к черту все, испытывать буду только на пустыре, даже идею номер два, если она вообще осуществима и что бы она из себя не представляла. Осуществима — а зачем? Что мне нужно от этих еще несуществующих кристаллов? Что мне вообще нужно? И это все о том же, о смысле жизни, только, на этот раз, несколько с другой стороны. Что я-то стал бы считать собственным моим счастьем? Ум лукав, нужно осведомиться у чувства, а оно говорит, что это беззаботность, разнообразие и почему-то потеря веса. Потому что не бывает человек счастлив так, как во сне, в котором он летает. Откуда эти полеты? Только взгляд, обращенный в прошлое, к ленивым рыбам, сонно висевшим в воде, только чуть пошевеливая плавниками? Не думаю, потому что море, морская глубина и плавание тоже очень приятные, но все-таки совсем другие сны. Полеты во сне, наверное, — тоже блик, отражение людских потенций и стремлений на другие измерения, не тоска по прошлому, а аванс и призыв к будущему, которое далеко не обязательно даже еще будет. Нужна, нужна сила, нужна для того, чтобы расправить крылья самому и увести за собой тех, кто без тебя вечно был бы прижат к земле.